Текст книги "Песни Первой мировой и Гражданской войны. Военная история России в песнях"

 
Спит гаолян,
Сопки покрыты мглой…
На сопках Маньчжурии воины спят,
И русских не слышно слез…
Страшно вокруг,
Лишь ветер на сопках рыдает
Порой из-за туч выплывает луна,
Могилы солдат освещает.
 

По окончании боевых действий, в 1906 году, Мокшанский полк был передислоцирован в Самару. Здесь Шатров познакомился и подружился с педагогом, композитором и нотоиздателем Оскаром Филипповичем Кнаубом, который оказал начинающему композитору серьезную помощь в завершении работы над вальсом и его последующем издании.

Это трогательное и мелодичное произведение быстро приобрело известность. Только Мокшанский полк исчез из названия, осталось «На сопках Маньчжурии». Вальс стал общим – для всех полков, для всей России. Его наигрывали гарнизонные оркестры в городских парках, под него кружились танцующие пары на балах в юнкерских училищах, им заслушивались на грампластинках. Он отлично звучал и просто на баяне, в казармах, в рабочих кварталах и поселках. Ведь и здесь кто-то служил в Маньчжурии, у кого-то сгинули на войне родные или знакомые. Грустная лирика вальса была близкой для всех без исключения.

Его продолжали играть и напевать в Красной армии, в Советской России. А большевикам нужны были не только марши. У людей в новом государстве оставались обычные потребности – и повеселиться, и попечалиться, и потанцевать. Вальс «На сопках Маньчжурии» для этого в общем-то годился. Но текст песни партийное начальство сочло неприемлемым. Допустим, такие строчки:

 
…Вы погибли за Русь, за Отчизну.
Но верьте, еще мы за вас отомстим
И справим кровавую тризну…
 

Как видим, жертвы японской войны названы погибшими за Русь, за Отчизну. Авторы вальса были уверены, что царская армия рано или поздно возьмет верх, рассчитается с неприятелями. Но большевики теперь взялись по-своему переиначивать русскую историю, и война с японцами в их трактовке преподносилась как ненужная, преступная, «позорная».

Правда о том, что она клонилась к полной и впечатляющей победе русских, затиралась и замалчивалась. Да, царские войска отступили, отдали японцам несколько китайских городов. Но в оборонительных сражениях они совершенно измочалили и повыбили врага. Япония больше не могла восполнить свой урон, лихорадочно выскребала последние резервы. А тем временем на Дальний Восток прибывали все новые и новые дивизии, на фронте сосредоточились уже не одна, а три русских армии.

Готовились перейти в наступление, и оно, скорее всего, исправило бы положение в пользу России. Но вспыхнула революция, подпитываемая американскими, английскими, японскими деньгами [133, 160]. Взорвала тыловые города, парализовала пути сообщения, от которых зависел фронт. Правительству пришлось спешно заключить Портсмутский мир. Так кто же был виноват, что жертвы войны оказались напрасными? Кто выступил врагами русских солдат наряду с японцами?

Ясное дело, новых хозяев России абсолютно не устраивала истина. В самой войне, поражениях и потерях обвиняли «царский режим». Народу внушали, что несчастных солдат обрекли на гибель царь, буржуи и «бездарные» военачальники. Что же касается вальса «На сопках Маньчжурии», то над ним основательно потрудился пролетарский поэт Алексей Иванович Машистов и привел его в соответствие с этими установками. Произведение приобрело вполне насущное революционное содержание:

 
…Пусть погибли вы в боях с врагами,
Подвиг ваш к борьбе нас зовет!
Кровью народной омытое знамя
Мы понесем вперед!
Мы пойдем навстречу новой жизни,
Сбросим бремя рабских оков!
И не забудут народ и отчизна
Доблесть своих сынов!..
 

* * *

Павел Иванович Мищенко (1853–1918) – русский военный и государственный деятель, генерал от артиллерии, генерал– адъютант. Участник Туркестанских походов, Туркестанский генерал-губернатор и командующий Туркестанским военным округом.

Самокиш Н. С. «Из набега генерала Мищенко на Инкоу: отряд забайкальских казаков с переводчиком»

Участники набега на Инкоу

Медсестра у гроба поручика Коржинского. Порт-Артур. Дата съемки: 1904 год

Русско-японская война. Окропление знамени святой водой. Дата съемки: 1904–1905 годы.

Владивосток. Командование Владивостокской крепости во время обеда на рекогносцировке. Передовые позиции Северного отдела обороны в районе полевого форта № II (будущий форт № 4). В центре генерал-майор Д. Н. Воронец, справа от него полковник барон А. П. Будберг. 1905 год.

Русско-японская война. Солдаты обоза наполняют водой из колодца баки походной кухни. Дата съемки: 1905 год

Российские солдаты, осматривают траншею, наполненную трупами японских солдат, Порт Артур

Отпевание российских солдат, подготовленных для захоронения, Порт Артур.

Глава 6. Расказаченнные песни и «оказаченный» Сталин

Как уже отмечалось, фольклор казаков складывался в разные эпохи, и песни попадали в станичный репертуар различными путями. Например, в 1774 году с Дона на Кубань был отправлен большой обоз и партия переселенцев. Конвой возглавлял подполковник Бухвостов. В авангарде двигались казачьи полки будущего легендарного донского атамана, а в то время 23-летнего полковника Матвея Ивановича Платова, и полковника Степана Ларионова, тысяча казаков при двух пушках. Но в это же время брат крымского хана Девлет-Гирей решил устроить большой набег на русских, поднял кубанских татар и ногайцев – 10 тысяч всадников.

Отряд Платова и Ларионова оказался у них на пути. 2 апреля он остановился на ночевку на реке Калалах (совр. Калалы), и старые казаки по крику птиц определили, что близко вражеское скопище. Разведка подтвердила это. Ларионов был старше, но растерялся, и Платов принял на себя общее командование. Он приказал окружить лагерь возами, окопаться, послал двух гонцов к Бухвостову. А утром на казаков обрушилась вся орда. Донцы дрались героически, отразили восемь атак. Именно этому бою посвящена знаменитая казачья песня:

 
На Великой Грязи, там где Черный Ерек,
Выгнали ногайцы (вариант: татарва нагнала)
сорок тысяч лошадей,
И взмутился ерек, и покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей.
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить,
С нашим атаманом не приходится тужить!..
 

Старинная песня насыщена конкретным (и правдивым) историческим материалом. Точно указано место боя. («Ериками» называли узкие протоки в поймах рек или между озерами, а также пересохшие русла рек – старицы.) Татар и ногайцев было около 10 тысяч, но каждый всадник имел еще по три «заводных» (то есть в поводу) лошади: одну сменную верховую и две вьючные, они везли продовольствие, фураж, а на обратном пути их должны были нагрузить награбленной добычей. Отсюда в песне появились «сорок тысяч лошадей». Или взять строчки:

 
Жена погорюет – выйдет за другого!
За моего товарища, забудет про меня!
 

В бою на берегу ерика пал близкий друг Платова, полковник Павел Кирсанов. А его вдова Марфа Дмитриевна вышла «за другого», которым оказался сам Матвей Иванович, овдовевший в 1783 году после смерти его первой жены Надежды Степановны.

Вражеские сабли и стрелы обрывали и другие жизни. Силы казаков были на исходе, кончались боеприпасы. Ларионов предлагал сдаться, но Платов ответил: «Никогда! Лучше умрем, нежели покроем стыдом и позором честь нашей земли!». Между тем, один из гонцов был убит татарами, но второй доскакал до своих. У Бухвостова сил было тоже немного, казачий и гусарский полки, но он, не раздумывая, ринулся на выручку. Первым подоспел казачий полк полковника Уварова. А Платов вывел казаков из укрепления и контратаковал. «С нашим атаманом не приходится тужить!» Не выдержав удара с двух сторон, враг побежал, подошедшие гусары Бухвостова довершили разгром [89].

На берегу ерика остались лежать «порубанными и пострелянными» более 500 басурман и 82 казака. С этой победы и началась громкая слава Матвея Ивановича Платова, его имя стало известным по всей армии, при дворе Императрицы Екатерины Великой; а по мере дальнейших войн и походов его слава росла, достигла своего апогея в сражениях с французами в 1812–1814 годах. Но историческая основа песни о нем постепенно забылась. В дальнейшем ее переделали под события Кавказских войн, татары и ногайцы исчезли, ерик превратился в Терек. Исполнялось и иное окончание припева: «За царя, за веру любо голову сложить!».

Долгие и тяжелые войны с Наполеоном послужили толчком к рождению еще одной знаменитой песни. Казаки проявили себя героями практически во всех баталиях. Лейб-казачий полк отчаянной контратакой спас самого государя Александра I в Битве народов под Лейпцигом. После победного штурма Парижа казаки два месяца стояли биваком на Елисейских полях и оставили даже след во французском языке. Уже стал общеизвестным курьез: когда требовалось взять вина, они понукали хозяев кафе: «Быстро, быстро», – откуда и пошло слово «бистро».

Имя казаков гремело по Европе, их чествовали как освободителей, изображали на чашках, платках, гобеленах. В высшем свете появились одежда «казакин», а на балах – танец «казачок», впрочем, имеющие мало общего с настоящим «казачком» и казачьими нарядами. После взятия Гамбурга 60-летний донец Александр Землянухин был послан с донесением в Англию и стал там сенсацией. Его пика, сразившая 39 французов, попала в Британский музей. В честь Землянухина новый английский корабль получил название «Казак». А когда Англию посетили Царь и Платов, атамана носили на руках. Дом, где он остановился, осаждали тысячные толпы. В его честь изготовлялись медали, слагались стихи, Оксфордский университет присвоил ему звание почетного доктора права. Писались портреты не только Платова, но и его коня [69].

Но после триумфов и чествований казаки возвращались по домам, где они отсутствовали уже несколько лет. А дома не у всех было ладно. Случались и драмы, горькие разочарования. В 1818 году Александр Дуроп написал об этом стихотворение «Казак на родине».

 
Кончен, кончен дальний путь!
Вижу край родимый!
Сладко будет отдохнуть
Мне с подругой милой!
Долго в грусти ждет она
Казака младого.
Вот забрезжила луна
С неба голубого!
И веселый Дон течет
Тихою струею;
В нетерпенье конь мой ржет,
Чуя под собою
Пажити родных брегов,
Где в счастливой доле
Средь знакомых табунов
Он гулял на воле.
«Верный конь, скачи скорей
И как вихорь мчися;
Лишь пред хатою моей
Ты остановися!» —
Так спешил казак домой,
Понукал гнедого;
Борзый конь летит стрелой
До дому родного.
Вот приближился донец
К своему селенью:
«Стой, товарищ, стой! – конец
Нашему стремленью!».
Видит он невесты дом,
Входит к ней в светлицу
И, объяту сладким сном,
Будит он девицу.
«Встань, коханочка моя!
Нежно улыбнися,
Обними скорей меня
И к груди прижмися!
На полях страны чужой
Я дышал тобою;
Для тебя я в край родной
Возвращен судьбою!»
Что же, милая моя?..
Пробудилась, встала
И, взглянувши на него,
В страхе задрожала.
«Наяву или во сне
Зрю тебя, мой милый!
Ах, недаром же во мне
Сердце приуныло!
Долго я тебя ждала
И страдала в скуке;
Сколько слез я пролила
В горестной разлуке!
И, отчаясь зреть тебя,
Быть твоей женою,
Отдалась другому я
С клятвой роковою».
«Так, так Бог с тобой!» – сказал
Молодец удалый,
И – к воротам, где стоял
Конь его усталый.
«Ну, сопутник верный мой! —
Он сказал уныло. —
Нет тебе травы родной,
Нет мне в свете милой!»
С словом сим он на гнедка,
Шевельнул уздою,
Тронул шпорой под бока:
Быстрый конь стрелою
Полетел в обратный путь
От села родного.
Но тоска терзала грудь
Казака младого.
Он в последний раз взглянул
В сторону родиму
И невольно воздохнул,
Скрылся в даль незриму.
Что и родина, коль нет
Ни друзей, ни милой? —
Ах! тогда нам целый свет
Кажется могилой!
 

В народе стихотворение Александра Дуропа положили на музыку, в 1830 – 1840-е годы оно вошло в сборники казачьих и солдатских песен [6]. Но в фольклорном исполнении возникали новые версии, а старые постепенно были вытеснены. Изначальная историческая тема – казак, вернувшийся с чужбины после долгих войн, стиралась. Молодецкий мотив подсказывал иные трактовки, и песня стала куда более оптимистичной. Это легко увидеть на примере одного из народных вариантов:

 
На лужке, лужке, лужке,
При широком поле,
В незнакомом табуне
Конь гулял по воле.
Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока не поймаю,
Как поймаю – зауздаю
Шелковой уздою.
Я поймаю, зауздаю
Шелковой уздою,
Дам две шпоры под бока —
Конь, лети стрелою!
Ты лети, лети, мой конь.
Ты, как ветер, мчися,
Против нашего двора,
Конь, остановися.
Подъезжай, конь, к воротам,
Топни копытами,
Чтобы вышла милая
С черными бровями.
Но не вышла милая,
Вышла ее мати:
«Здравствуй, здравствуй, милый зять,
Пожалуйте в хату».
А я в хату не пойду,
Пойду я в светлицу,
Разбужу я крепким сном
Спящую девицу.
Красавица не спала,
Друга поджидала,
Правой ручкой обняла
Крепко целовала.
 

Кавказские войны пополнили казачий репертуар знаменитой песней «Не для меня». Стихотворение было впервые опубликовано в весеннем номере журнала «Библиотека для чтения» за 1839 год, под ним стояла подпись: «На корабле Селистрия. 1838 г. А. Молчанов». По всей вероятности, автор служил офицером флагманского корабля Черноморского флота «Селистрия», где командовал Павлел Степанович Нахимов – будущий легендарный герой Севастополя. Стихотворение появилось накануне боевой экспедиции «Селистрии» к берегам Абхазии, о чем и говорилось в заключительной строфе [107]:

 
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется,
И сердце радостно забьется
В порыве чувств не для меня!
Не для меня взойдет заря,
Где Маша встретит в поле лето.
Мне не слыхать ее привета,
Она вздохнет не для меня!
Не для меня весной родня
В кругу домашнем соберется,
«Христос воскрес!» из уст польется
В день Пасхи – нет, не для меня!
Не для меня дни бытия
Польются светлыми ручьями,
И дева с черными очами
Живет-цветет не для меня!
Не для меня луна, блестя,
Родную рощу освещает,
И соловей, что май встречает,
Там запоет не для меня!
Не для меня придет весна,
Я поплыву к брегам абхазским,
Сражусь с народом закавказским,
Давно там пуля ждет меня…
 

Музыку к этим стихам написал в начале 1840-х годов пианист и композитор Николай Петрович Девитте, и родился романс. Простая мелодия оказалась на удивление трогательной и запоминающейся и сохранилась в первозданном виде до наших дней. Но слова варьировались. Последняя строфа, как и три других, в текст романса не вошла, зато появились новые – возможно, их сочинил сам Девитте (Е. и В. Уколовы. Серия «Звезда романса». Душа без маски. Изд. Международный фонд гуманитарных инициатив, Москва, 2004) [132].

Настоящие авторы песни со временем были забыты. Она передавалась как «народная», ее пели офицеры, пели на светских вечерах и музыкальных салонах. В 1877 году «Не для меня» исполняли даже в «Яре» под видом старинной песни московских цыган. На рубеже XIX–XX веков романс появился в печати за подписью «Слова и музыка А. Гадалина» (какие-либо биографические сведения об этом человеке отсутствуют).

Романс прижился и в казачьих станицах. Его переделали под «свою» песню. Буг заменился на Дон, исчезло конкретное имя девушки, исчезло и плавание «к брегам абхазским». Менялись события, к которым относилось действие – слова подправляли под реалии разных войн: кавказской, турецкой, японской, Первой мировой.

А в Гражданскую печаль и ощущение обреченности, пронизывающие текст песни, стали особенно острыми и близкими. Война шла без пощады, пленных расстреливали, и многие казаки предпочитали живыми не сдаваться. Пели не о ком-то, а о самих себе:

 
А для меня кусок свинца:
Он в тело белое вопьется,
И кровь горячая польется…
(Вариант: «И слезы горькие прольются».)
 

В Сибири, в Забайкалье, на Дальнем Востоке переиначивали текст под близкие условия. Например, известен такой вариант:

 
…Но для меня придет борьба,
Умчусь я в степи Приамурья,
Сражусь там с бандой большевицкой,
Там пуля ждет давно меня…
 

В Гражданскую войну получила новую жизнь и песня «Любо, братцы, любо». Когда на казаков обрушился геноцид, сочинялись новые строчки про сожженные и вырезанные станицы, про «местечковые» и «трехъязыкие» отряды, добавлялись целые куплеты:

 
Так помянем, братцы, братьев наших верных,
Терских да кубанских наших братьев во Христе,
То иуда Троцкий, то иуда Свердлов
Подло распинали мать-Россию на кресте…
 

В деникинской армии сюжет песни стали относить к сражению 4-го Донского, 3-го Кубанского корпусов и кавалерийской бригады Барбовича, объединенных под общим командованием генерала Павлова, с Первой конной армией С. М. Буденного на реке Маныч в январе 1920 года. Красные здесь были разбиты и отброшены. Но уже через месяц под Торговой Буденный наголову разгромил корпус Павлова, 5 тысяч казаков погибло и замерзло в зимних степях [47, 162]. Акценты в песне сместились, в ней стала подразумеваться не победа, а тяжелое поражение. Вместо ногайцев или татар сорок тысяч лошадей выгнали казаки, и сотнями порубанных, пострелянных людей стали они же.

«Любо братцы, любо» была одной из любимейших песен у Нестора Ивановича Махно. Он и сам был не чужд поэтического творчества, и известно, что в 1920 году после неудачной попытки пробиться в район антоновского восстания, батька лично сочинил еще один куплет:

 
Кинулась тачанка полем на Воронеж,
Падали под пулями, как спелая рожь.
Сзади у тачанки надпись «Хрен догонишь!»,
Спереди тачанки надпись «Живым не уйдешь!».
 

Большевики отнеслись к использованию казачьего фольклора выборочно – ведь само слово «казак» и казачий дух предстояло вытравить раз и навсегда. Допустим, песня «Ой при лужку, при лужке» гуляла в народе в разных версиях. В одних сквозила явная казачья специфика: «при станичном табуне», «зануздал казак коня», «казачка казака крепко целовала». В других пелось о «знакомом табуне», «зануздал парень коня», а казачка оказывалась просто «девицей». Никакой политике в тексте нет, а напев задорный. Неказачьи варианты оказались вполне приемлемыми, их пели в Красной армии. В 1936 году композитор Борис Александров (сын создателя и руководителя армейского ансамбля песни и пляски Александра Васильевича Александрова) включил одну из таких версий в оперетту «Свадьба в Малиновке».

Прочие песни «обрабатывали». Этот термин внедрился официально. Если песня была народной, то любой советский автор имел полное право ее «обработать». Впрочем, и профессиональные произведения порой подводили под марку «народных», и они попадали под переделки коммунистических специалистов. Подобным процедурам подвергся даже знаменитый казачий «Черный ворон». Эта песня была известна со времен Кавказских войн [62], а теперь для нее вдруг нашлись официальные авторы! Музыку «обработал» Леонид Бакалов, слова переправил Михаил Голодный, в итоге «Черный ворон» превратился в… «Песню чапаевца»:

 
Ты не вейся, черный ворон,
Не маши бойцу крылом,—
Не накличешь сердцу горе,
Всё равно своё возьмём.
В ночки темные, чужие,
Все мне снятся Жигули.
Ой, не спите, часовые, —
Как бы нас не обошли!
Громкий выстрел, скачут кони,
За околицею свет.
Кто уходит от погони?
Почему Чапая нет?…
 

Практика переделок относилась не только к казачьим песням, в 1920-е годы она прочно внедрилась в советском творчестве и считалась нормальным явлением. Комсомольский поэт Александр Жаров вспоминал, как в 1922 году сама Крупская поставила перед ним задачу – безотлагательно написать песню для пионеров. Срок дала мизерный, всего две недели. Он растерялся, пошел посоветоваться со старшим и опытным литератором, Дмитрием Фурмановым. Пожаловался – дескать, получил невыполнимое поручение.

Фурманов назидательно вразумил его: «Для коммунистов невыполнимых задач нет». А с практической точки зрения порекомендовал за основу надо взять что-нибудь готовое. Тут весьма кстати подвернулись билеты в Большой театр, и два работника творческого цеха отправились смотреть оперу Гуно «Фауст». Жаров уже целенаправленно прислушивался к опере и обратил внимание на песню солдат:

 
Башни, зубцами
Нам покоритесь!
Гордые девы,
Нам улыбнитесь!..
 

Молодому поэту понравилось, он запомнил мотив и твердил этот куплет про себя, чтобы не забыть. Подобрал слова, а его друг, ученик консерватории комсомолец Сергей Кайдан-Дешкин, помог с аранжировкой, приспособив мелодию под пионерский горн. Родилось широко известное:

 
Взвейтесь кострами,
Синие ночи,
Мы – пионеры,
Дети рабочих!
Близится эра
Светлых годов,
Клич пионера —
«Всегда будь готов!».
 

Аналогичным образом дореволюционная песня 5-го гусарского Александрийского полка «Оружьем на солнце сверкая» получила новые слова, коммунистические: «Да здравствует Первое мая!». Песню «Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке» лихо перелицевали в «Ай да, ребята, ай да комсомольцы…». Популярную солдатскую «Взвейтесь, соколы, орлами» переписали на красноармейский лад:

 
Взвейтесь, красные знамена,
Славься, красная звезда,
Пролетарская пехота
Не сплошает никогда…
 

Русскую «Дубинушку» Демьян Бедный переработал в «Красную винтовку» (Красноармейский песенник; сост. Е. Якушкин, 3-е изд., М., 1928, стр. 102) [84]:

 
Много вынес невзгод
Наш несчастный народ,
Гнул веками пред барами спину,
Злые муки терпел
И в отчаянье пел
Заунывную песнь про дубину:
«Эй, дубинушка, ухнем,
Эй, зеленая, сама пойдет.
Подернем, подернем,
Да ухнем!».
Но дождались мы дней,
Стал народ поумней
И, простившися с рабской сноровкой,
На проклятых господ
Объявляет поход,
Не с дубиной идет, а с винтовкой.
Эх, винтовочка, ухнем,
Эх, заветная, сама пальнет… и т. д.
 

В 1930-х годах острая необходимость в плагиате вроде бы отпала. В Советском Союзе успели сформироваться изрядные штаты квалифицированных поэтов-песенников, композиторов. Для специалистов, проявивших свои таланты, создавались привилегированные условия. Они получали все мыслимые для того времени блага: высокую оплату, квартиры, «творческие» дачи, путевки на отдых. Добросовестно отрабатывали заботу партии и правительства, поставляя в необходимых количествах заказанную продукцию.

Надо сказать, что советская пропаганда вышла на очень высокий уровень. Песни научились создавать отличные. Такие, чтобы действительно можно было подхватить хором, чтобы обеспечивали нужное настроение. Словом, чтобы «строить и жить помогали». Их умело внедряли в народ. До войны телевидения в нашей стране еще не было, но песни регулярно транслировали по радио, обязательно вставляли в кинофильмы. А фильмы тоже научились делать великолепного качества. Современному демократическому киноискусству и голливудским штамповкам в художественном и эмоциональном плане оказывается очень далеко до старых советских кинолент.

Правда, в это время появился другой мощный очаг плагиата – коммунистические песни взялись чуть ли не оптом копировать в нацистской Германии. Но Гитлер и не скрывал, что берет лучшее и полезное для своих целей откуда угодно: от католической церкви, от масонов, большевиков [113, 120]. Методики пропаганды, перенятые в разных странах и от различных политических течений, нацисты целенаправленно совершенствовали, и песни играли в данных методиках далеко не последнюю роль. Не надо ничего разъяснять, внушать. Запел человек, шагает под соответствующую музыку – и слова песни автоматически становятся для него «своими», берут под гипноз. А одновременно песня сплачивает всех поющих или марширующих в одно целое. Оркестры Третьего рейха гремели «Смело, товарищи, в ногу!» (забыв, что мотив и был изначально немецким), «Мы кузнецы, и дух наш молод!», «Все выше, и выше, и выше», «Наш паровоз, вперед лети» и многие другие мелодии. Но тексты менялись, слова сочинялись другие, соответствующие гитлеровской идеологии.

Впрочем, и советские композиторы не оставили привычку заимствовать то, что плохо лежит. Известен анекдотический случай. Сталин якобы пригласил делегацию мексиканских коммунистов посмотреть новую комедию «Веселые ребята». А мексиканцы, услышав «Легко на сердце от песни веселой…», дружно начали подпевать. Оказалось, что мотив хорошо известен в их стране – по кинофильму «Вива, Вилья!».

Возможно, в данном рассказе что-то приукрашено, но в принципе он подтверждается документом: сохранился застенографированный разговор Сталина с Ворошиловым, где Иосиф Виссарионович рассуждал: «Из этой картины все песни хороши, простые, мелодичные. Их обвиняли даже в мексиканском происхождении. Не знаю, сколько там общих тактов с народно-мексиканской песней, но, во-первых, суть песни проста. Во-вторых, даже если бы что-то было взято из мексиканского фольклора, это не плохо» [4].

А в 1936 году в советской творческой среде вновь проснулся повышенный интерес к событиям Гражданской войны. Ведь на следующий год коммунистическая власть готовилась отмечать свое 20-летие. Нетрудно было догадаться, что предстоящие юбилейные торжества повлекут за собой раздачи премий, наград. Должны были сниматься новые фильмы о Гражданской, свежим произведениям открывались широкие дороги в радиоэфир, на сцены театров и концертных залов. Наш старый знакомый Дмитрий Покрасс, соавтор дроздовского и буденновского маршей, ухватился писать сразу несколько песен. Вместе с братом создавал на слова Суркова «По военной дороге шел в борьбе и тревоге…», а на слова Исаковского – «Уходили комсомольцы на гражданскую войну». Тогда же (а вовсе не в период сражений с белогвардейцами) композитор Константин Листов и поэт Михаил Рудерман писали лихую «Тачанку». Кстати, и «Свадьба в Малиновке» увидела свет в рамках этой кампании.

Но в это же время, в 1936 году, произошла официальная реабилитация казачества. В Красной армии стали формироваться казачьи части. Слово «казак» перестало быть оскорбительным, казаки снова получили возможность щеголять своей формой, фуражками, лампасами. Особо рьяным коммунистическим активистам, привыкшим относиться к казачеству сугубо враждебно, начальство теперь разъясняло «новую линию партии и правительства»: к контрреволюционному лагерю примкнули отнюдь не все казаки, большинство из них – это часть трудового народа. Кто-то из них оказался обманутым, но многие воевали и на красной стороне.

В. А. Латынин, основываясь на воспоминаниях станичников, передает любопытную историю, как донцы «оказачили» даже Сталина. Он еще раньше высоко оценил произведения Михаила Александровича Шолохова. Александр Серафимович и Максим Горький помогли донскому писателю, еще «начинающему», получить через Иосифа Виссарионовича разрешение на публикацию довольно «скользких» с коммунистической точки зрения частей «Тихого Дона», лично познакомили Шолохова с вождем. Известно, что Сталин прислушивался к мнению писателя даже в хозяйственных и политических вопросах, касающихся казачьих областей [98].

А теперь Михаил Александрович решил дополнительно расположить генерального секретаря к землякам, привез к нему казачий хор и делегацию колхозников Вешенского района. Во время встречи один из стариков, Тимофей Иванович Воробьев, расчувствовался и в порыве переполнявших его эмоций вдруг выдал, что надо бы принять товарища Сталина в почетные казаки. Присутствующие члены Политбюро и правительства опешили, сочли это вопиющей дерзостью. Но вождь неожиданно улыбнулся, прищурился. Казачьи обычаи он представлял, и то ли в шутку, то ли всерьез ответил: «Предложение неплохое. Только надо все правила соблюсти. Принять на круге открытым голосованием, прислать выписку решения…» [87].

Его одобрение немедленно вызвало цепную реакцию. По всем станицам и хуторам Вешенского района в кратчайшие сроки прошли круги – и впервые с Гражданской войны их открыто назвали кругами, а не общими собраниями колхозников. Сталина поверстали в почетные казаки (или, как говорили на Дону, «облампасили»), отправили в Москву выписки. Причем составлены они были без всякого подобострастия, с чувством собственного достоинства. Как бы подразумевая – ты к нам по-человечески, и мы тебя уважили.

Но столь неординарный поворот никак не мог обойтись и без любителей откровенной лести. Видимо, как раз к этому случаю композитор Иван Дзержинский и поэт Александр Чуркин поднапряглись сотворить что-нибудь подобающее. В качестве исходного материала они взяли старинную казачью песню:

 
Вот полк пошел по бережку крутому,
Один казак лишь голову склонил.
Ой, заскучал лихой казак по дому
Коню на гриву повод уронил…
 
 
Эх, разлетались кудри врассыпную.
Думка о доме мучила его.
Эх, в даль глядел он синюю степную,
А в той дали не видно ничего…
 
 
А по степи полки со славой громкой
Шли день и ночь со склона и на склон.
Ковыльная, родимая сторонка,
От казаков тебе земной поклон.
 

В новой редакции она получила название «Донская песня»:

 
Шли по степи полки со славой громкой,
Шли день и ночь со склона и на склон.
Ковыльная родимая сторонка,
Прими от красных конников поклон.
Эй, расцветай и пой, наш дом любимый,
Гордись твоим простором золотым,
Твоих лугов и пашен край родимый
Мы никогда врагам не отдадим.
Казачью степь ведет товарищ Сталин
От нищеты, и горя, и оков,
И первый раз большое солнце встало
Над молодой землей большевиков…
 

Что ж, «Донскую песню» ожидала традиционная судьба мертворожденных официозов. Ее опубликовали, исполнили под аплодисменты с концертных сцен, запустили по радио, после чего достаточно быстро забыли.

Но вообще Сталин, как большинство грузин, любил красивые песни. Кое-что из творческого наследия казаков он, без сомнения, уже слышал. Ему понравилось и выступление станичного хора, привезенного Шолоховым. Казачьи песни обрели право на легальное существование, зазвучали с «большой» сцены. Хотя, опять же, выборочно.

Одно из самых известных произведений, «Не для меня», выглядело слишком пессимистичным, а партийные идеологи заботились, чтобы песни поддерживали бравые победные настроения. Эта песня в советские годы стала распространяться в «тюремной» версии. С большой долей вероятности как раз казаки принесли ее в лагеря, а блатные и прочие заключенные переняли. Песня жила и в качестве военного романса. Особенно актуальной она становилась там, где красным войскам приходилось туго, где они несли серьезные потери – ее пели на Халхин-Голе, на Финской войне, на фронтах Великой Отечественной. Но потери никогда не афишировались, пропаганда по возможности лакировала истинные картины. Печальная песня бойца, осознающего, что ему придется пожертвовать собой, профессиональных исполнителей не интересовала, и «в люди» из народа не вышла.

Существовали и народные переделки «Любо, братцы, любо». В первые годы Великой Отечественной войны был известен «танковый» вариант под названием «Болванка»:

 
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
В танковой бригаде
Не приходится тужить!
 

Но в 1942 году на экраны вышел фильм Леонида Лукова «Александр Пархоменко», и в нем была довольно запоминающаяся сцена. Нарочито уродливый Махно (в исполнении актера Бориса Чиркова), разбитый красными, подыгрывает себе на гармошке и скрипучим неприятным голосом поет «Любо, братцы, любо». Тем самым к песне был окончательно прилеплен ярлык «контрреволюционной», и возможности приспособить ее в русло советской культуры оказались пресечены.