Текст книги "Опер с особым чутьем"

Говорить было трудно, но Павел это делал – сквозь глухую тоску, потрясение, отчаяние:

– Да, возможно, она не сопротивлялась. Как я говорил – смирилась, терпела. Почему – не знаю, нужно выяснять. Этот человек принуждал ее, она подчинялась. Это был не я, вспомните ту же соседку, у меня просто не было физической возможности… Убийца приходил в дом не раз – это подтверждают те же окурки. Допускаю, не афишировал свои визиты, появлялся через черный ход – а людей в тех краях немного… Он чем-то привязал к себе Катю, держал на поводке. Ума не приложу, что это может быть. Вся ее жизнь – открытая книга… во всяком случае, я так считал. Сценка на пороге убийцу не убедила и поведение Кати насторожило. Пока я ходил вдоль дома, между ними состоялась беседа. Кончилось тем, что этот подонок вынул удавку – решил избавиться от девушки, почувствовав угрозу. Поэтому не будем говорить о больших чувствах… Он видел в окно, что я хожу вокруг дома. Появись возможность, прикончил бы и меня. Преступник ретировался через черный ход – планировал уйти бесшумно, но дверь хлопнула от ветра, и я среагировал. Но пока собрался проникнуть в дом, он уже ушел… Ребята, заканчивайте цирк. – Павел вздохнул. – Вы нормальные опера, так делайте свою работу. Преступник курит дорогие папиросы – то есть крайнюю нужду не испытывает. При этом носит с собой струну. Странная привычка. Зачем? Это понятно, когда идешь на дело, но не думаю, что он планировал убийство Екатерины. С какой стати? Мотив возник по ходу дела, когда появился я. Ходит по городу с орудием убийства? Значит, не боится, что пристанет патруль и обыщет. Машину преступник не использовал – слишком заметно. Направо, к заводу, он не пошел – там людно, и ясно, что будут опрашивать свидетелей. Двинулся налево – улица пуста, бетонный забор. Далеко при этом вдоль дороги не ушел – там есть проулок, в него и свернул. Опросите людей из того переулка – его могли видеть. Визиты к Екатерине были регулярными. Пусть он не афишировал свои приходы, но тоже мог попасть кому-то на глаза. Что-то подсказывает, что у Кати Усольцевой было немного гостей. Их могли теоретически видеть вместе – вне дома. Где она работала? Могла рассказать коллегам, что есть мужчина. Снимите отпечатки пальцев в доме – эту технику мы использовали еще до войны, не поверю, что у вас нет такой возможности.

– Вадим, тебе не кажется, что он наглеет с каждым днем? – нахмурилась Кира. – При этом, заметь, подозрения с него не снимаются.

– Примем на работу? – пошутил Куренной. – Скобаря на пенсию, а эту мутную фигуру – на его должность. В логике, кстати, не откажешь – при условии его непричастности. Порадовать нечем, Горин. Пока ты хныкал в камере, люди работали. Отпечатки в доме сняли. Пляши – твоих там не нашли. В доме «пальчики» двух человек – Усольцевой и еще кого-то. Ты прав – гости были нечастым явлением. Но этого субъекта в нашей картотеке нет. Либо гусь залетный, либо добропорядочный гражданин.

– Это сочетается с удавкой в кармане? – засомневалась Кира.

– Вспомни Карамышева. Умница, интеллигент, тихий учитель истории в общеобразовательной школе. А когда пришли его брать – за то, что стучал оккупантам на подпольщиков, – матерился, как последний урка, выхватил «выкидуху» и чуть не прирезал нашего работника… Люди – не те, за кого себя выдают. Вот этот тип, например, – Куренной кивнул на арестанта, – так и просится в камеру, а вполне возможно, что невинен как ягненок. Продолжаю. Не поверишь, Горин, мы рассуждали точно так же. Прошли по тому переулку. С одной стороны – глухая стена кожевенной фабрики, с другой – заброшенное автотранспортное предприятие, где нет никого, даже сторожа. Только скелеты грузовиков – с них давно растащили все ликвидное. Горисполком пока решает, восстанавливать ли предприятие. В тех краях знатные свалки, глубокий овраг. Там же – вскрытое год назад захоронение. Немцы расстреливали людей, имеющих причастность, по их мнению, к подполью, тела сбрасывали в овраг, потом работали бульдозеры. Извлекли полторы сотни останков. Так что это место люди обходят десятой дорогой. Останки захоронены на городском кладбище под Серебрянкой. Он мог нырнуть в любой овраг – забор там символический. Мог добраться до конца переулка, рвануть в кусты. Очевидцев нет – проверено. Соседи Усольцевой никого не видели… кроме тебя. Но ты же у нас непричастное лицо? Похаживал ли кто к Усольцевой, сказать затрудняются, разводят руками. Она не производила впечатления особы, у которой кто-то есть. Жила уединенно, замкнуто. Появилась в городе несколько месяцев назад, после демобилизации из армии. Местные кавалеры пытались к ней наведаться – отшила без разговоров. Плохого о ней не говорят, как и хорошего. Поначалу нормальная была, потом нелюдимой стала. Люди помнят ее родителей – ничего особенного. Такие же замкнутые, первой мать померла, потом отец. Мать работала кладовщицей в школе, отец – мастером путевого хозяйства. Усольцева два месяца назад устроилась на работу в городской радиоцентр, была редактором, сама в эфир не выходила. Тихая мышка – участвовала в подборе материала для передач, обрабатывала данные, поступающие из населенных пунктов района. Коллегам о личной жизни не рассказывала, в общественных мероприятиях участвовала, но… как-то без огонька. Из комсомола вышла по возрасту, в партию не вступила. Друзей не заводила, шумных компаний сторонилась. Была приветлива, вежлива, но… себе на уме. Пару месяцев назад, как только устроилась, призналась коллеге, что ждет из армии любимого человека и очень переживает, не случилось бы с ним чего. Кстати, в старой шкатулке нашли твое фото, Горин. Ты на нем такой бравый, в форме, с наградами – и надпись есть: «Дорогой и любимой Катюше, смотри и вспоминай, скоро будем вместе». За точность не ручаюсь.

– Я дал ей эту фотокарточку, когда она уезжала… Постой, Куренной, вот тебе и ответ. Катя работала на радиоцентре, куда стекается информация о делах в районе. И не только о тех, что нужно доносить до радиослушателей. Не настораживает? Екатерина действовала не по собственной воле, девушку заставляли. Она могла получить любые сведения. Почему пошла на это, неизвестно. Но я уверен, что причины были. Ее держали на поводке, внушали страх, заставляли добывать информацию. Явно не о намолоте зерна и восстановленных бараках. Если не знала чего-то, могла воспользоваться служебным положением. Когда привезут зарплату в то или иное учреждение, какие продукты поступают на продовольственную базу, когда в Госбанке появляется наличность, когда военные покинут город и какова численность оставшихся…

– Да иди ты, – рассердился Куренной, – наговоришь сейчас. Кто ты такой, Горин? Ты в этом городе… – Куренной замялся, подыскивая обидный оборот.

– Не пришей куда седло, – подсказала Кира. – Очерняешь свою возлюбленную, Горин. Должен заступаться за нее, а сам топишь…

– Разобраться хочу. Я бывший опер. Сужу объективно, на основании имеющихся улик. Гражданская жизнь меняет людей – это горько, но надо признать. Катя сломалась, стала другой. Я увидел чужого человека. Она испугалась, увидев меня, – и дело даже не в том, кто прятался за дверью. А судить меня – не ваше дело, Кира Сергеевна.

Что он нес? Резал правду-матку вилами по воде? Лишь позднее сообразил: дело даже не в смерти Катюши. Не дождалась, спелась с другим, возможно, участвовала в преступной деятельности (хотя это домыслы). Самое горькое – спала с другим. Это унизило, оскорбило до глубины души. И не важно, хотела или нет, важен факт. Трудно изменить мужскую природу. Кира сдержалась – хотя не прочь была врезать из всех стволов. Куренной покачал головой.

– Да, это надумано, – буркнул Павел. – Можете смеяться, осуждать. У вас объявилась банда. Грабит банк, убивает патрульных с целью завладения оружием. Получает сведения из неких источников. Лично мне плевать. Ничто не держит в этом городе. Отпустите – уеду, не отпустите – сяду. Решайте, граждане опера.

– Он мне, ей-богу, надоел, – выдохнула Кира.

– Забирай свое барахло и проваливай. – Куренной отодвинул от себя горку вещей. – А то ведь не посмотрим, что у тебя великое горе…

Глава 3

Вечером накрыло – такая тоска, хоть на стенку лезь. Павел шатался по каким-то подворотням – искал приключений, но не нашел. Образ Кати стоял перед глазами, она вытирала слезы, смотрела с обидой: дескать, зачем на меня наговорил? Сам не знал, грызла совесть. «Уезжать нельзя, – решил Горин, – Катю похороню, потом уеду». Кто, если не он? У нее ни родни, ни друзей. Зароют на отшибе за казенный счет и забудут. По-человечески надо сделать, деньги есть…

Продавщица в магазине – сдобная дама лет сорока – смотрела с похотливым интересом: мужчина, вы такой интересный, зачем вам бутылка водки? Водка стоила 60 рублей, но это не имело значения. Не придумали врачеватели человеческих душ другого средства от душевных ран. Он добрел до барака на Кленовой, посидел на завалинке, решая насущный вопрос: пить или не пить. Как не пить, если уже купил? На улице темнело, небо было пронзительно ясное, на западе еще поигрывали сполохи севшего солнца. Дождь в последний раз был утром, рисковая домохозяйка развешивала постельное белье для просушки: шевелились на ветру залатанные простыни, надувались парусами застиранные наволочки. Подошел местный житель с фонарем под глазом, интеллигентно поинтересовался, не нужна ли товарищу компания – при этом выразительно покосился на оттопыренный карман товарища. Собутыльники точно не требовались. Пришлось огорчить аборигена, и тот, печально вздыхая, подался прочь. В квартире на втором этаже было холодно, неуютно. Он стал блуждать, запинаясь о предметы обстановки, нервируя скрипом половиц соседей снизу. Тоска навалилась звериная. На войне приходилось терять близких, но такой безысходности он еще не испытывал. Водка была отвратительной, дурной, произведенной непонятно по каким технологиям. С нее мутило, и опьянение было гнетущим. Становилось только хуже. Он вливал в себя эту дрянь, ломал руками буханку ржаного хлеба. Вспомнил, что на окне лежала луковица, стал кромсать ее ножом.

Ужин в этот вечер вышел весьма странным. Павел метался по квартире, стараясь забыться, выл на луну, поблескивающую сквозь ветки липы. Пытка совестью продолжалась. Возникали видения, и водка их не изгоняла, а только притягивала. В какой-то момент захотелось набить морду всем живущим в этом городе – или хоть кому-то! Неудивительно, что он решил «пройтись». Но дверь оказалась запертой. Горин, матерясь, бился в нее и не мог понять, что ее держит, чуть не выломал. Дверь оказалась прочнее, чем выглядела. Смутно вспомнилось, что перед началом «банкета» он заперся, а ключ куда-то спрятал – а теперь не мог вспомнить, куда именно. Действие правильное, понимал, что в пьяном виде может натворить непоправимого. А утром протрезвеет – найдет свой ключ. Надо же, какие мы предусмотрительные… В ту минуту он готов был избить самого себя – за неимением прочих кандидатур. Справиться с дверью не удалось, выломать – не хватило сил. Мутило до рвоты, подкашивались ноги. И такое пойло продают советским трудящимся, победившим страшного врага! В бутылке оставалось чуть-чуть на дне. Он вылакал остатки из горлышка, обвел пространство вокруг мутным взором. Швырнул со злостью бутылку, желая разбить на мелкие кусочки, чтобы полегчало. Но рука подвела – бутылка отскочила от ковра, висевшего на стене, и откатилась на середину комнаты. Последняя мысль была убийственной: выбить всей массой проклятую дверь, добыть водку за любые деньги, а дальше хоть трава не расти. Утро по-любому не станет добрым…

На этом все закончилось. Подкосились ноги, он добрел до кушетки, рухнул как был – босиком, в майке, в штанах с подтяжками. Тьма накрыла. Но долго это счастье не продлилось, он очнулся через несколько часов, когда на город улеглась предутренняя серость, – взвыл от раздирающей головной боли. Когда-нибудь он точно покончит с собой! Еще не протрезвел, а уже начиналось похмелье. Пошли галлюцинации. Он вертелся на кушетке, отбиваясь от чудищ. В квартиру вторгалось что-то страшное. Призраки шептали, вились над душой. Большинство из них носило немецкую форму с рунами «зиг» в петлицах. У них отсутствовали лица, скалились черепа, свешивались обрывки волос. Гнилостный запах исходил от покойников. «Белая горячка! – сообразил Павел. – Я ведь уже не пьяный, что происходит?» Происходило что-то удручающее. Казалось, раздвигались стены, в квартиру проникали звери в получеловеческом обличье. Что-то пролезло, сплющившись, под дверью, стало надуваться. Заскрипела оконная рама, словно ее поддели стамеской, приоткрылась. В щель проползло нечто – еще одно чудовище, рожденное воспаленным воображением…

В голове Горина что-то щелкнуло. Последняя галлюцинация несколько выбивалась из ряда. Павел сполз с кушетки, с хрустом поднялся, сделал нетвердый шаг. И в тот момент, когда невнятное образование скатилось с подоконника, он запнулся о пустую бутылку. Она валялась посреди комнаты. Нагнулся, метнул со всей дури – и на этот раз с толком! У твари из потустороннего мира была голова, которую и поразил сосуд. Но голова оказалась крепкой, а стекло – не очень. Бутылка разбилась, человек закричал. Он оказался не видением. Грабитель? Да уж, это не квартира, а пещера Али-Бабы…

Они бросились друг на друга одновременно. Злоумышленник шатался, действовал неуверенно. От удара бутылкой по голове та же контузия, только иного происхождения… Осколок стекла вонзился в голую пятку Павла, боль дошла до мозга. Горин протаранил соперника – тот оказался невелик ростом, худощав. Противник отлетел к подоконнику. Павел, наступая, ударил его кулаком. Но тот увернулся, кулак поразил торец оконной рамы – метко, черт возьми! Рама загудела, зазвенело стекло. Соперник ушел от удара, вдруг оказался где-то внизу, блеснула сталь в свете луны. Ну конечно, с пустыми же руками в гости не ходим! Настал его черед увертываться. Злоумышленник хрипел, плевался, бил, сжимая нож хватом снизу. Он был почти умельцем – но не на того напал! Павел ударил по руке блокирующим приемом и вскричал, когда лезвие пропороло ладонь. Отклонялся, энергично заработал руками. Улучил момент, схватил «работающую» конечность, вывернул. Мужчина завизжал, нож полетел на пол. Теперь он находился спиной к Павлу, осталось лишь треснуть его лбом о подоконник. Но время ушло – тот внезапно вырвался, бросился вперед, одновременно ударив ногой. От боли в паху потемнело в глазах. Вот же гад! Павел согнулся пополам, хватая воздух. А враг акробатически перекатился через подоконник, охнул и пропал из вида. Высота была не смертельной, второй этаж, но все же… Превозмогая боль, Горин подбежал к окну, высунулся. Противник переоценил свои возможности, упал неловко, повредив ногу. Он выражался доступными оборотами (ни одного приличного слова за всю тираду), пытался привстать. Жар ударил в голову, не уйдешь! Павел тоже перекатился через подоконник, но решил быть умнее, вцепился в карниз, который обладал запасом прочности – тот прогнулся, но не обрушился. Горин повис в воздухе, болтая ногами. Пальцы сползали с края карниза, удержаться было невозможно. Да и не нужно, пальцы разжались, он упал, заранее сгруппировавшись. Было больно, но обошлось. Посторонние предметы впивались в босые пятки. Враг уже поднялся, убегал, подволакивая ногу и постоянно озираясь. Павел пошел за ним с каким-то горловым урчанием. Тот от страха сменил направление, бросился на пятачок, где сохло белье, и исчез за простынями. Уже рассвело, порывами налетал ветер. На такое варварство хозяйка точно не рассчитывала. Ходили ходуном веревки, метались простыни и пододеяльники. Павел бросился в эту гущу белья, расшвыривая высохшие тряпки, отдавил пятку убегающему злоумышленнику. Тот завизжал, как баран, снова начал отбиваться. Павел оттолкнул его, ударил ногой в мягкое место. «Живым брать, – мелькнуло в голове. – Он не просто так зашел». Прыжком настиг противника, навалился. Оборвалась веревка, за ней другая. Противник оказался под пододеяльником, его обволокло материалом, как мумию. Но он все еще упорствовал, лягался, снова попал по незащищенному и весьма ранимому месту. Это окончательно взбесило Павла, в его голове пылал пожар. Горин повалил злоумышленника вместе с пододеяльником, сдавил горло обрывком бельевой веревки, оказавшейся под рукой. И не мог остановиться, хотя давно пора было прекращать. Неизвестный захрипел, стал брыкаться. Потом его движения стали замедляться, делались какими-то судорожными. Он уже не хрипел, затих…

Горин поднялся, ноги дрожали. Еще недавно чистое белье было втоптано в грязь, за столбик зацепились роскошные женские панталоны, их трепал ветер. «Мумия», закутанная в пододеяльник, лежала неподвижно. Веревка обвивала то место, где предположительно находилась шея. Странно, теперь неизвестный действительно напоминал привидение… С треском распахнулась оконная рама соседнего барака.

– Что же вы творите, ироды?! – пронзительно вскричала женщина. – Как вам не стыдно! Я буду звонить в милицию! Ольга Самуиловна, вы спите? – Женщина застучала шваброй в окно соседней квартиры. – У вас еще работает телефон?! Немедленно звоните в милицию! Вы только посмотрите, что они натворили!

Павел без сил опустился на землю, приходя в себя. Хлопнула дверь подъезда, выскочила взбешенная соседка со шваброй наперевес. Полы ее халата развевались, немытые волосы торчали клочками. Дама была изрядно в теле, но это не влияло на ее подвижность. Она устремилась в атаку. Подбежала, встала как вкопанная, с ужасом уставилась на «мумию».

– Что-то не так, девушка? – Павел со скрипом повернул голову. – Ольга Самуиловна уже позвонила в милицию? Пусть снова звонит и сообщает об убийстве. Не стойте, гражданка, действуйте.

– О боже, меня сейчас вырвет, – прошептала женщина и стала пятиться. Потом развернулась, побежала в дом. Двор просыпался, голосили женщины. Матерился хриплым басом старый алкаш, которому не дали поспать. Из ниоткуда возникла бродячая собака, она выбрала безопасную дистанцию и стала пронзительно лаять, стимулируя острую головную боль…

Милиция прибыла через полчаса – явно не рекорд. Небо посветлело, город просыпался. Во дворе 14-го дома по улице Кленовой ничего особо не происходило. Мирные граждане старались не выходить во двор – пробегали по дорожкам, прижимаясь к баракам, и исчезали. Павел сидел на том же месте, но уже на деревянном ящике, караулил тело. За истекшие полчаса он извлек из пятки осколок, обмотал ногу обрывком простыни. Наступать на пятку пока не хотелось. Другой обрывок пошел на окровавленную ладонь. Он слизал кровь с раны, туго замотал. Организм «всеядный», до заражения не дойдет. Во двор лихо влетела раздолбанная «эмка», дала полукруг и встала. Первым выскочил невысокий широкоплечий парень в клетчатой куртке – молодой, но какой-то морщинистый и с торчащими ушами. Визитной карточкой отдела он явно не являлся. Парень выхватил из кобуры под мышкой пистолет, наставил на Горина. Фамилия у него, если память не отшибло, была Саврасов, а имени Горин не знал.

– Леонтий, осмотрись! – прозвучал окрик.

Оперативник кивнул и побежал по двору, озираясь на странную личность, оседлавшую ящик от помидоров. Из машины появлялись знакомые лица. Долго в этом городе оперативники не спали. Куренной сверлил Павла колючим взглядом. Он тоже вынул пистолет – на всякий случай, стал зачем-то осматривать окна второго этажа, остановился на распахнутом. Местный контингент проявлял благоразумие – на дачу свидетельских показаний очередь не выстраивалась. Подошла, поигрывая пистолетом, Кира Латышева:

– О, наш пострел в своем репертуаре. Прислушайся, Вадим: звучит торжественная элегия… И почему я нисколько не удивлена?

– Я тоже про него подумал, – кивнул Куренной. – Какой еще псих может проживать на улице Кленовой? Смотри, он кажется, пострадал. Занимаемся любимым делом, Павел Андреевич? Другого места, конечно, не нашли? – Куренной покосился на реющие по ветру панталоны.

Кира проследила за его взглядом, подавила улыбку.

– И снова не ты убил? – спросила она. – Ты же никого не убиваешь, а только по волшебству оказываешься на месте преступления, так?

– На этот раз я, – вздохнул Павел. – Убить меня хотел, забрался в квартиру, махал ножом. Погнался за ним, ну и…

– Перестарался, – понятливо кивнул Куренной, – бывает.

Кира подошла поближе, нагнулась.

– Фу, ну ты и воняешь, Горин… Вадим Михайлович, он же с вчера нажрался как поросенок…

– Горе у него, – объяснил Куренной. – Зато сейчас вроде трезвый.

– Кто это, Горин? – Кира кивнула на закутанное в простыню тело.

Павел пожал плечами. Женщина удивилась:

– Тебе не интересно, кого ты убиваешь? Хотя молодец, ничего не трогал, так и дальше делай.

– Мы посмотрим, не возражаешь? – Куренной нагнулся, размотал веревку и вопросительно уставился на Горина.

– Да пожалуйста…

Подошел озадаченный Леонтий Саврасов, встал в стороне. Куренной, соорудив сложную гримасу, стащил с мертвеца пододеяльник. Это был малорослый худощавый мужчина лет тридцати пяти – не красавец, плешивый, какой-то плюгавый, с носом, напоминающим отросток на картофелине. Физиономия его исказилась, имела причудливый коричнево-землистый цвет, мутные глаза едва не вылезли из орбит. «Коричневый карлик», – почему-то подумал Горин. Личность погибшего была смутно знакомой. Не сказать что сталкивались с нею, но где-то мелькала. То ли на улице, то ли в очереди за водкой…

– М-да, тот еще натюрморт, – констатировала Кира. – И зачем ты это сделал, Горин? Что у нас по поводу «не убий»? Мог бы придушить, и мы бы сейчас наслаждались беседой с этим гражданином. Тебе смешно, а у нас весь морг переполнен.

Павел пожал плечами. Вопрос был интересный.

– Знаешь его?

– Он ходил вчера за мной хвостом. Но точно не уверен.

– Знакомая личность, Вадим? – спросила Кира.

Куренной всмотрелся.

– Так сразу и не скажешь. Было что-то в работе… Распухший весь, поди пойми… Наколка на запястье, точно наш клиент… Рассказывай, Горин, во что опять вляпался. Только не расписывай, как напивался в одиночку.

Рассказ отнял всего минуту. Действительно, чего тут рассказывать?

– Вадим Михайлович, не узнаете, что ли? – удивился Леонтий Саврасов. – Это же Глиста – яркий представитель блатного мира нашего города. У него и фамилия такая же… как его… Глистов Иннокентий Александрович. Хотели Кешей наречь в качестве погоняла, да больно уж Глиста напрашивалась. Он такой и есть по жизни – сущая глиста, вернее, был…

– Точно, – хлопнула себя по лбу Кира.

И Куренной крякнул от досады: старею, мол…

– Тридцать четыре года, родом из Пскова, – продолжал Леонтий. – Детдомовский, с юных лет ступил на нелегкую воровскую стезю. Дважды отбывал наказание за хищение личных вещей граждан. Перед войной мог загудеть по полной программе – за грабеж с убийством, но что-то не сел, дело развалилось. Содержался в следственной тюрьме за драку, вдруг война, побег… На немцев не работал, отсиделся во Владимире, а когда фронт ушел, быстро сюда переместился – на историческую родину, так сказать. Ушлый, кстати, тип. Когда схлестнулись банды Лазаря и Вальтера, только он, считай, и выжил, ушел на дно, потом приклеился к блатным, у которых блат-хата в подвалах кремля… Последние полгода о нем ни слуху ни духу – оттого и не узнали вы его, Вадим Михайлович. Возможно, выполнял втихушку чьи-то указания…

– Даже догадываюсь чьи, – буркнул Павел.

– И почему он меня так тяготит? – всплеснула руками Кира. – Признайся, Вадим, тебя тоже? Может, проведем наконец воспитательно-разъяснительную работу? Годков на пятнадцать, без права переписки?

– Можно. Ты вроде обещал уехать, Горин? – напомнил Куренной. – А уговор дороже денег, нет?

– Дороже, – согласился Павел. – Похороню Екатерину – и уеду. Или ты хоронить будешь?

– Ладно, вечный арестант, собирайся, – вздохнула Кира. – Завсегдатай ты наш. Но ничего, скоро окончательно закроем. Сейчас подъедут криминалисты, а ты топай в дом, одевайся, Леонтий покараулит тебя. Не в таком же виде тебя везти.

– Не могу, – признался Павел, – разве что пожарных с лестницей вызовете.

– Ну что еще? – разозлилась Кира.

Пришлось объяснять. И про ключ от квартиры, спрятанный непонятно где, и про то, что из дома уходил нестандартно – да, собственно, и не один. Куренной издал желудком подозрительный звук и поспешил отвернуться.

– Переумничал, – констатировала Кира. – Не соскучишься с тобой, Павел Андреевич. Что делать будем, Вадим? В прошлом месяце кошку снимали с дерева – иначе та безумная мадам нас бы просто загрызла. Но тогда ладно, кошка была героическая, оккупацию вместе с хозяйкой пережила. А сейчас что?

– Пусть сам решает, – пожал плечами Куренной. – Не решит – так поедет. А в камере не жарко. Могу фомку одолжить – кажется, завалялась в багажнике…

На этот раз, впрочем, обошлось без камеры – как пункта промежуточной пересадки. Доставили в отдел, посадили на стул и приказали помалкивать. Несколько раз он открывал рот, но упирался в угрюмый взгляд Куренного, и над душой вырастал Саврасов с выразительными кулаками. Оперативники работали, им было не до него. Куренной просматривал какие-то протоколы, недовольно щурился. Докладывал молодой оперативник по фамилии Мамаев, откликавшийся на имя Виталик.

– Рано утром его нашли, Вадим Михайлович. Наши дежурные съездили, протокол составили, опросили кого могли. Батюшка закаленный был, крепкий мужчина, не гнушался физических упражнений. Попадья говорит, что купаться пошел отец Мефодий – прямо с вечера, часиков в восемь, и пошел. С ним бывает, в здоровом теле здоровый дух. Ничего, в общем, странного. Дом у них на берегу Варламовского озера, собственные мостки имеются. Дожидаться мужа не стала, спать легла. Рано они ложатся. И поднимаются до петухов. Ну, проснулась как обычно, а батюшки под боком нет. Обыскала дом, сходила на озеро, побежала к дежурному, крик подняла. Тут и выяснилось, что батюшка несколько дней ходил мрачнее тучи, боялся чего-то, молился пуще обычного…

– А отец Мефодий-то чего? – не понял Куренной.

– Да ничего, выплыл чуть позднее. – Парнишка стушевался.

– Выплыл или всплыл?

– Всплыл, – поправился Мамаев, – пузом кверху, весь синий, на теле синяки, рука сломана. Получается, не сам утоп, помогли. Шефер Борис Львович сразу сказал, как глянул: пытали человека, мучили перед смертью. Хрен его знает почему. Может, дорогу кому-то перешел или нарвался на «особо неверующих», которым до фени, кого убивать… Версия с ограблением не вырисовывается, Вадим Михайлович. Зачем на берегу пытать? Пошли бы в дом, перевернули все сверху донизу. А в доме никого не было, попадья – целая. То, что она сообщница, – даже не смешно. Душа в душу жили. Сейчас убивается, плохо ей, врача вызвали. Нормальный был, кстати, батюшка, с советской властью дружил, на грубость не нарывался. Во время войны в лесах обретался, партизанам грехи замаливал. Не о всех его приключениях в период оккупации известно, но можно выяснить. Поговорим с супругой, когда в себя придет. А по поводу убийства – как обычно, без свидетелей. Да и не купается наш брат по вечерам, он в этом году вообще не купается…

– Как убили? – буркнул Куренной.

– Задушили батюшку, – простодушно сообщил Мамаев. – Синяя борозда на горле. Удавка или что-то вроде этого…

Павел насторожился, перехватил раздраженный взгляд Куренного: дескать, молчи, а то самого придушу. Нахмурилась Кира, задумалась – неплохое занятие для оперативника.

– Не бедствовал батюшка? – на всякий случай спросил Куренной.

– А кто же его знает, товарищ капитан, – развел руками Мамаев. – Он перед органами госбезопасности не отчитывался. Он работал на них. Имел контакты с товарищем Лариным из МГБ, сообщал ему кое-какие сведения о своей пастве… Но это так, домыслы. – Оперативник смутился. – Я вам ничего не говорил. Религия по-прежнему опиум, и эти паразиты – явление временное.

– Хорошо, работайте, – Куренной усмехнулся, – помолясь, так сказать…

За оперативником закрылась дверь. Наступило молчание. Саврасов собрал бумаги со стола и тоже испарился. Приказ помалкивать выполнялся с аккуратностью – и даже это раздражало оперативников!

– Что делать с тобой, Горин? – процедил сквозь зубы капитан. – Откуда ты взялся на нашу голову? Кстати, понимаешь, что совершил преступление? Ничто не мешало оставить Глисту в живых. Уверен, ты знаешь, как придушить человека, чтобы он полчаса не путался под ногами. Но ты убил. Состояние опьянения и помутнение рассудка – не оправдание. То, что он дважды пнул тебя по причинному месту – тоже.

– Мама дорогая, – прошептала Кира и закрыла глаза.

– Не пинали тебя никогда по причинному месту, Вадим Михайлович, – вздохнул Горин.

Он сам понимал, что перестарался. Зато воздух в городе стал чуток почище.

– Глиста, конечно, не подарок ко дню рождения, и прибыл он к тебе не с дружеским визитом. Нож в твоей халупе нашли, пальчики на нем принадлежат Глисте. Но какой-никакой советский человек, имеет право на признание ошибок и перевоспитание. А ты с ним… так грубо. Понимаешь, что по закону тебя должны судить?

– А по совести?

– А совесть у нас, знаешь ли, пролетарская…

– Так и я о том же, капитан. Такие, как Глиста, не дают спокойно жить, строить справедливое общество. Не должно их быть на земле. И про перевоспитание ты мощно задвинул – сам понимаешь, что исправляет их только могила.

– А почему он, кстати, к тебе пришел? – встрепенулась Кира. – Шибко богатым тебя не назвать, квартирка так себе. Не с теми поссорился?

– Слово дадите – расскажу.

– Послушаем его, Вадим?

Куренной пожал плечами.

– Давай, ради смеха. Только долго не говори, Горин, от тебя такой адский перегар… Вообще не понимаю, как ты можешь в таком состоянии что-то соображать.

– Это только предположение. Гарантировать не могу, поскольку не люблю случайности и совпадения. А здесь их просто навалом. Но тем не менее. До ограбления Госбанка были громкие бандитские акции?

– Не сказать. – Капитан задумался. – Все ровно шло, бытовуха, пьяные драки, квартирные кражи, блатные временами фестивалили. Полгода назад было так называемое офицерское дело, но там всю банду выявили. Костяк расстреляли по приговору суда, мелкие сошки уехали на Колыму.

– Значит, все началось с Госбанка. В город прибыла банда, поздравляю, товарищи милиционеры. Городок у вас, мягко говоря, так себе, но что-то их здесь привлекает. Значит, есть чем поживиться. Военные уходят, МГБ присутствует лишь для красоты – в городе отсутствуют важные государственные объекты. И не их это дело – уголовка. Правоохранительные органы не способны отразить столь мощный удар… без обид, капитан. Бандиты – не титаны мысли, но им и не надо, главное, чтобы следовали инструкциям. Над ними существует мозговой центр. Туда поступают все сведения, обрабатываются, принимаются решения. Не исключаю, что часть этих сведений добывала Екатерина Усольцева… – Павел закашлялся, – но не поручусь. Ее держали на крючке. На каком – предстоит выяснить. Женщина отчаялась, меня уже не ждала – мы просто потерялись в последние месяцы… Предполагаю, что это звенья одной цепи: Госбанк, нападение на патруль, убийство Екатерины Усольцевой – явно вызванное моим появлением в ее доме; плюс утренний инцидент с Глистой. А теперь еще и убийство батюшки… Дождитесь заключения эксперта по орудию убийства. Это будет металлическая струна.