Текст книги "Не время умирать"

Валерий Георгиевич Шарапов
Не время умирать

© Шарапов В., 2024

© Оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * * 

Колька Пожарский, похватав вхолостую воздух, спросил таинственно-плотоядно:

– Итак, Гладкова, мы одни в темной комнате. Что делать будем?

Невидимая Ольга фыркнула и довольно ловко огрела парня по рукам:

– Не глупи. Лучше глянь кругом: как вообще, свет ниоткуда не пробивается?

Причина, по которой рано утром в субботу эти двое оказались в школе, да еще и в полной темноте, была такова. Накануне завершили показательный смотр строя и песни дружины. Запечатлевая его для истории, Оля добила пленку в общественном фотоаппарате «ФЭД». Теперь предстояла ответственная работа: не имея ни малейшего опыта, извлечь пленку так, чтобы не засветить, и проявить негативы так, чтобы не напортачить, иначе нечего будет вклеить в стенгазету.

Это будет дебют, к тому же в только что оборудованной фотолаборатории.

Директор школы, Петр Николаевич Большаков, неоднократно напоминал о том, что от сердца оторвал шикарное помещение под фото, а где результаты? Так ведь пустая комната не может считаться лабораторией, как минимум часть помещения должна быть темной! Позабыл он, что ли? Робкие намеки Оли на то, что нужны к тому же столы, лампы, кюветы, оборудование, – принимались с ледяной холодностью и оставались без внимания.

Пришлось выкручиваться своими силами. И три недели кряду Колька на пару с Пельменем или Анчуткой – в зависимости от того, кто филонит на этот раз, – занимались полной хреновиной, в собственное свободное время оборудуя фотолабораторию. Яшка, признанный спец в отделке, лично законопатил все щели, тщательно выровнял, загрунтовал, выкрасил стены и перегородки в безукоризненный черный цвет. Пельмень достал лампы – простую и красную, проложил направленный свет. Колька сколотил два стола – один для проявки, другой для зарядки кассет, фотопечати и увеличения. Уже коллективно, изрыгая проклятия, изучали запутанные чертежи диковинных приборов. Мучились довольно долго, пока Колька, потеряв терпение, не сделал так, как видел на фотографиях, а не так, как накалякано криворукими на чертежах. На удивление, тот же стол-ванна для проявки получился на ять, не хуже того, что в книжках. Отпарафинили как следует все щели, стыки дна, стенки – хоть рыбок запускай.

Запустили Ольгу, принимать работу. Тут попутно выяснилось, что эта хитрованка, которая все время ходила с умным видом, тыча пальцем туда-сюда, неодобрительно цокая языком, сама понятия не имела, что делать со всеми этими штуками. Книжечек начиталась! Нахваталась по верхам и на этом ветхом основании строила из себя фотолюбителя. Но поскольку девушка она хорошая и воспитанная, то от души всех поблагодарила.

– Спасибо не булькает, – пошутил было Анчутка, но, получив по сусалам (словесно), благовоспитанно сказал: – Пожалуйста, всегда рады помочь.

Вот, работы закончились. И вот теперь на Николая возложена особая миссия. Он должен придавать смелости и бодрости товарищу, которая впервые в жизни будет проявлять пленку с кадрами, фиксирующими для вечности (и райкома комсомола) достижения пионерской дружины школы № 273. Пожарский посмел было заикнуться о том, что было бы куда проще и надежнее съездить в фотоателье, но Ольга возмутилась и понесла ужасную чепуху о самостоятельности, небоязни ответственности. Пришлось заткнуться.

Впрочем, и ему довелось потрудиться не только моральным ободрятором. Он под путаным, невнятным Ольгиным руководством сматывал в «Феде» пленку, потом извлекал ее – сама Гладкова трусливо избежала этой ответственности.

– Задняя крышечка неплотно прилегает, – мямлила она, – ты уж постарайся.

Далее на пару химичили, подбирая и заливая колдовские настои, все эти проявители-фиксажи. Гладкова, нервничая, особо трепетно настаивала на кристальной чистоте рук и точности:

– Триста кубиков! Не больше!

Наконец Колька с облегчением вручил ей наполненный бачок и попытался смыться – но ничего не вышло, она требовала его дальнейшего присутствия.

И вот они вдвоем в темной комнате. Ольга, пропищав благословение сомнительно-поповского содержания, принялась сматывать пленку.

Вообще, как следовало из книжек по фотомудрости, надо было предварительно обкатать эти умения на куске испорченной пленки, но таковой не оказалось. Витька Маслов, стараниями которого «Федя» появился у Ольги, содействовать отказался: «Подай вам фотоаппарат, подай вам и порченой пленки! Не желаете ли навоза на лопате?!»

Понадеялись на Ольгины навыки работы вслепую, приобретенные в бытность юным стрелком. Она шуршала в темноте, Колька стоял паинька паинькой, придавал уверенности и болел за нее душой. В темноте послышались признаки того, что и эта важнейшая операция удавалась. Колька издал ободряющий возглас и продолжил ободряюще же стоять. Сосредоточенное шуршание и много еще переживательных моментов пришлось вынести. Но вот Оля наконец объявила, что все получилось и можно извлекать. Теперь она с важным видом протирала пленку ветошкой.

– Ух ты. И чего, можно смотреть?

Она солидно заявила:

– Нет, сначала надо высушить. – И пристроила свою драгоценную дебютную пленку в сушильный шкаф, сколоченный и оборудованный Пельменем.

– Долго ли?

– Часа четыре.

– Времени много. Может, пойдем погуляем? Или искупнемся?

Ольга заметно колебалась. Колька решил, что она боится замерзнуть, и внес поправку:

– Или позагораем?

Она призналась:

– Ужас как интересно, что получилось. Наверно, можно и не четыре часа ждать. Посидим тут?

…Гоняли чаи с баранками, делились новостями.

У бедной Ольги они снова были не особо радостными. Сменилась третья секретарь райкома комсомола, которая как раз курировала пионерские дела. По слухам, теперь это ядовитая тетка с претензиями, причем питает особо нежные чувства к книгам. Но не в хорошем смысле, а мечтает перетрясти все школьные библиотеки на предмет вредоносной литературы.

– Какой-какой?

– На иностранных языках или какой-нибудь что-то искажающей.

– Ага. С чего вдруг сейчас?

– Говорят, какой-то циркуляр спущен о том, что надо всю неодобренную литературу куда-то сдать с рук долой по описи.

– Это понятно. Почему ищут вредоносное в школьных библиотеках? Негде больше?

Ольга скривилась:

– До других-то мне какое дело? А у нас сомнительное имеется, и премного.

– Это которые от эвакуированных остались.

– И эти тоже, – обтекаемо отозвалась Ольга. Не станет же она признаваться, что самолично пополняла фонды сомнительной литературой, рыская на Кузнецком Мосту.

– Который год ты их выкидываешь, никак не докинешь.

– Ну сразу ерничать. У меня рука не поднимается.

– Велика печаль – макулатура!

– Да выкинуть-то нетрудно, а где потом брать?

– Тебе-то зачем?

– Затем, – назидательно заявила Гладкова, отбирая у него третью баранку. – Литература на иностранном языке весьма полезна. Прочитывать страницу-другую увлекательного текста – лучший рецепт для поддержания интереса к предмету…

Колька заинтересовался:

– Кто тебе такой лапшень на уши навесил? Кой смысл читать, если не понимаешь смысла?

Оля открыла рот для ответа, потом до нее дошло, что в словах любимого человека рациональное зерно присутствует. Закрыла. Глянула строго-вопросительно. Колька пояснил мысль:

– Я имею в виду, что правильно решили наверху. Порядок и в книжках нужен. Пусть заберут от греха подальше, проверят с академиками, переведут на русский, а уж потом пусть детки хоть до дыр зачитают.

Ольга прищурилась:

– Это ты-то толкуешь о порядке?!

– Толкую, – признал он. – А чем недовольна-то? А еще будущий педагог.

Гладкова надулась и замолчала. Колька, втихую насладившись триумфом, примиряюще возобновил беседу:

– Пес с ними. Между прочим, знаешь, кто к нам вернулся?

– Кто же?

– Алька Судоргин!

Оля удивилась:

– Ну надо же! Я думала, его папа уже где-нибудь так высоко, что отсюда не видать.

– Вот нет, въезжают. Сам видел, когда к тебе сюда шел. Как раз с подводы сгружали пианино. Мама и бабуля бегают-суетятся, а Алька, представь, помогает ломовикам!

– Алька? Ломовикам? Ври больше.

Алька, старый знакомый, бывший Колькин одноклассник, в жизни ничего тяжелее ложки с кашей не поднимал. Единственный сыночек и внучок, чахлый, сызмальства в шалях и платках, до бровей накачанный рыбьим жиром, с пяти лет в музыкальной школе – и на́ тебе!

Однако Колька настаивал:

– Именно Алька, и на самом деле помогал. Честно пытался. Ничего, физкультуркой годик-другой позаниматься, и с десяток кило прибавит – и будет окончательно нормальным человеком. Хотя что я, он по умственной части. Ну, обнялись, поболтали…

– Чего это они вернулись, где пропадали?

Колька, припомнив, признал, что Алька как-то смутно об этом говорил:

– Дядю Борю перебросили на другой фронт, что ли. Честно сказать, я не вникал. Зато вот! Вашего халдейского полку прибыло: он в педучилище учится, на заочном.

– Здорово, молодец. А вроде в филологи хотел.

– Он и теперь словами сыплет, правда, какими-то странными. Поспрашивал о судимости с таким умным видом да как начнет сыпать: «ходатайство», «надлежит», «обязуется» и прочее в том же духе.

– Разносторонне развитая личность, – рассеянно заметила Оля и, спохватившись, глянула на часы: – Ой, уже можно, как думаешь?

– Почем мне знать?

Она, не слушая, бормотала что-то про чувствительность, пробу ногтем, толщину эмульсии, произносила какие-то заклинания, а сама, как опасливая ворона, подкрадывалась к шкафу с пленкой все ближе и ближе. Хмуря брови, что-то приговаривая, то тянула к нему руки, то, снова взглянув на часы, отдергивала, точно обжегшись. Снова тянула, вновь отдергивала. Наконец, решившись, открыла шкафчик, извлекла пленку.

Стало неловко, точно подглядываешь за чем-то важным и сугубо личным делом – Колька и отвернулся и сидел, старательно глядя в стену, пока дрожащий, ломающийся голосок Оли не позвал:

– Коля. Тут что-то… жуть какая.

Руки у Ольги тряслись, и, чтобы рассмотреть один из кадров – их было несколько, почти что одинаковые, – пришлось самому взять пленку. Черт его знает что тут. Это ж негативы, все перевернуто: черное – белое, белое – черное, к тому же снято не особо ясно, местами расплывчато.

И все-таки видно, что какая-то кукла-негритянка лежит на траве. Колька почуял гадливость, и, признаться, у него поджилки затряслись. Большая кукла, голая, ноги бесстыдно вверх, и то место, которое должно было быть закрыто трусами, истыкано чем-то острым. Белые волосы веером, брошен на них какой-то цветок типа василька, их много растет по обочинам. Оба глаза выдавлены, а на месте рта – дыра, скол от уха до уха.

«Ну, поглумились и бросили, что тут такого? Просто кукла», – подумал Колька и нарочито грубовато, подтрунивая, спросил:

– И что с того, чего ты-то раскисла? Игрушка же.

– Игрушка, – подтвердила Оля, с трудом передохнув, – только зачем же так? Красивая и как живая, образ же человеческий.

Последнее слово она произнесла так, что Колька понял – готово дело, сейчас дождь начнется. Сурово призвал к порядку:

– Оставь детство. Это не живой человек, всего-навсего кукла. Глупые дети игрушкам головы отрывают, выкручивают руки-ноги. Что ж теперь, по любому пупсу рыдать?

– Оно дело – просто ломать. Так не выкалывают же глаза, не бьют, не колют, да еще где.

Все, беда на подходе. Колька уже слышал в ее голосе слезливые нотки.

– Так, закрыли тему. – И, отобрав у нее злосчастную пленку, повесил обратно в шкаф. После чего, обняв, повел прочь из лаборатории домой. Какие уж тут купания?

Ему и самому стало не по себе от этой дурацкой картинки. В войну насмотрелись потерянных игрушек, но – и Колька это отлично помнил – все к ним относились как к детям. Нежно то есть. Одна потеряла – вторая подобрала, вымыла, косичек наплела, обшила.

«И кукла-то какая красивая, видно, что дорогая. У кого рука поднялась?»

…Проводив любимую плаксу домой, Колька понял, что надо заглянуть в фабричную общагу.

В комнате, где обитали Пельмень и Анчутка, вполне ожидаемо оказался домосед Андрюха, паяющий у окна очередную штукенцию. Не отрываясь от раскаленного жала, придавая шву одному ему видимое совершенство, поприветствовал:

– А, Никол?

– Здорово. – Колька пожал выдвинутый локоть.

– Как вообще жизнь-то? Рассказывай, – пригласил Пельмень и уточнил: – Там, под койкой, имеется.

Колька извлек банку, в которой плескалось на несколько стаканов «Жигулевское», и достал две плотвички. Выслушав историю про первую волнительную пробу их общего с Ольгой творения, Андрюха вынес из нее то, что было интересно ему:

– Годный сушильный шкафчик получился.

Колька сначала не понял, о чем речь, потом признал:

– Ну так неплохой.

Отхлебнув бодрящего напитка, Андрюха продолжил паять. Еще с четверть часа прошло, Колька, подумав, принял еще стаканчик. Хорошее пиво, прохладное, свежее.

– Судоргины приперлись.

– Насчет Альки я знаю, – поведал Пельмень, – он и сам приходил вчера в кадры.

– Устраиваться? Зачем ему, он разве не учится?

– Учится он заочно, так что обязательно где-то надо трудиться, иначе попрут, – объяснил Андрюха, – сказал, что если в другом каком-то месте не оформят, то к нам. И подвалил, точь-в-точь как в детстве, возьмите, мол, в компанию.

– Да ладно, в общагу?

– В точности.

– Что-то дядя Боря скажет.

Пельмень, бережно установив паяльник на стойку, с наслаждением распрямился, потянулся:

– Ничего не скажет, Никол. Нету его уж.

Колька поперхнулся:

– Умер? Вот ведь, молодой ведь, мордастый, здоровый. Я и не думал…

– И он не думал. Отъехал он на курорт.

– То есть прямо на курорт[1]1
  Курорт – ИТЛ, колония (сленг).


[Закрыть]?

Пельмень заверил, что именно так.

– Вот оно что. Тот еще жучара был, дай ему бог славной перековки.

Теперь неудивительно, что из Альки разные умные термины сыплются, было время наслушаться-нахвататься.

Дядя Боря Судоргин был снабженец до последней жилочки, еще во время войны развернулся, надо понимать, продолжил и после. На перепродаже продуктов, например, наживал по-жирному.

– Помнишь, Алька спал и видел, как бы ему напакостить, экспроприировать награбленное? Небось теперь раскаивается.

Андрюха пожал плечами:

– Кто его знает? Он же такой, себе на уме. Вроде бы не жалуется…

Он еще что-то хотел поведать, но тут поскреблись в дверь, потом чуть приоткрыли ее и негромко, по-овечьи, кашлянули.

Колька удивился, глянул через плечо. Андрюха даже не чихнул в ту сторону, а произнес с таким видом, точно у него зуб болит:

– Да заходи уж. Чего?

В комнату проникла Тося Латышева, ударница и стахановка. Глядя чистыми глазками, держа под мышкой книгу, снова тихонько откашлялась и проблеяла:

– Здравствуйте, Николай. Прошу прощения. Андрюша, пойдем, пора.

– Куда еще в субботу? – не поворачиваясь, спросил Пельмень.

– Как же. У нас заседание общественности… по бригадмилу [2]2
  Бригадмил – общественные организации в СССР, оказывавшие помощь милиции в охране общественного порядка.


[Закрыть].

Колька погонял в ухе пальцем:

– По… чему-чему?

– Бригадмилу, – повторила Тося и покраснела.

– Вас что, опять на это дело подписали? – удивился Колька.

– Да этой лишь бы дома не сидеть, – пояснил Андрюха, точно они с Колькой тут одни. – Выдумывает себе занятия. А то у них там в комнате такая завелась, телка безрогая.

– Андрей, стыдно! – Тося попыталась укорить Латышева, косясь на дверь, но Пельмень хладнокровно отрезал:

– Вам всем должно быть стыдно с такой мымрой комнату делить. Я бы руки в ноги – и ходу, куда угодно. А ну как заразная?

Колька хотел было уточнить, что за живность у Тоськи завелась, но тут припомнил, как Анчутка рассказывал, дергаясь и озираясь, что теперь на девчачью половину – ни ногой, ибо там Милка.

Поведал Яшка и про то, как однажды ей комплимент отвесил:

– Думал, не спасусь. Угробище заморское, до сих пор по ночам снится: свои лапищи ко мне тянет, а когти красные, как кровь с них капает. Она, понимаешь, в столовой работает то раздатчицей, то хлеборезкой. Когда очень торопишься отобедать, получить пораньше, нет-нет да глазки ей состроишь. Ну так один состроит, второй – вот она и вообразила, что все от нее тают. Я давно на девчоночью половину – ни ногой. Опасаюсь.

Колька, помнится, напугал:

– А ежели на улице подстережет?

Яшка, затейливо выпуская дым, успокоил:

– Не, на просторе я не боюсь. Там Светка.

– А что Светка-то?

– А вот сидим как-то на лавочке, Милка эта, видимо, где-то спиртяги понюхала – шасть ко мне и прям всей своей кормой плюх на коленки – аж хрустнуло.

– При Светке?!

– А то.

– И что ж она?

Яшка аж зажмурился:

– А она хворостину выломала да как треснет ей по ляжке, раз, другой, третий. И приговаривает так ласково: пошла, говорит, телка безрогая. Тебе таких стадо надо, а у меня он один, первый и последний.

Колька восхитился:

– Эва как. Одобряю.

Потом разговор зашел более научный: вот если, к примеру, Милку эту на бабника Цукера натравить, как кита на слона, – кто кого сборет? Яшка прикидывал шансы, а Кольке подумалось, что Милка очень на Анчутку обижена. Как же так – ни одной этот фертик не пропускает, а именно ею брезгует.

Получается, эта Милка в соседках у Тоськи. И, судя по всему, добрая Тоська пытается ее перевоспитать, потому и сейчас решительно заявила, что Милка тут ни при чем, Милка к делу никак не относится, и добавила назидательно:

– Не шельмовать человека надо, а образовывать! С тем и бригадмил, чтобы коллективно…

– Точно, – поддакнул Пельмень, – с вашей Милкой-нетелью лишь сообща можно сладить. К ней в одиночку никакой черт не решится подступиться, разве что совсем чокнутый.

– Андрей!

– …Или голодный.

– Андрей же!

– Что? Я паяю.

– Нечего нагличать!

– И не думал. Это ты ругаешься.

– Нам не ругаться надо, а активно подключаться к решению вопроса о драках и прочих безобразиях! Потому я пытаюсь донести до общественности, что бригадмил исключительно нужен.

– Знамо дело.

– Мы же хозяева на фабрике!

– Кто ж еще.

Тося, багровея, не отступалась:

– На долю наших несознательных сотрудников приходится большая часть безобразий в районе. Общественность не имеет права стоять в стороне. Кому ж еще можно доверить…

– …воришек, дебоширов, девок чокнутых, – завершил мысль Пельмень.

Латышева, чуть не плача, выкрикнула:

– Нет! Наша задача – повести за собой часть наших ровесников, которую мы называем неустойчивой, заинтересовать, отвлечь от плохого. Говорят, что человек прожил жизнь недаром, если он посадил дерево…

– Родил сына. Ну попытку-то сделал, – пробормотал в сторонку Андрюха.

– …Если поможет снова встать на ноги оступившемуся человеку! – покраснев сверх меры, твердо закончила Тося.

Вот это комический номер. Колька искренне наслаждался и потому не без сожаления положил всему конец. Галантно полуобняв Латышеву, деликатно развернул ее к выходу:

– Обязательно придем, только вот сейчас допаяем!

– Да шнурки отутюжим, – добавил Пельмень, серьезный, как на собрании.

Выведя Тосю за порог, Колька тотчас залился горячим стыдом.

Милка-то, оказывается, все это время торчала в коридоре и, учитывая приоткрытую дверь, слышала все – если только не глухая. Тут еще, как на грех, Андрюха крикнул:

– И корове своей передай: еще раз на улице крашеную увижу – ацетоном морду ототру!

Колька сделал вид, что ничего не слышал, Мила – тоже, лишь поджала губы.

«Ну так-то, если ее в самом деле отмыть да переодеть… Нет, серьезно. Нарядная – жуть! Глаза, положим, красивые, огромные, темные – точно как у коровы. Но так густо подмалеваны, что не поймешь, где кончается природный орган зрения и начинается нарисованный. С губами такая же история. На глупой голове – вавилон черных кос, как змеиное гнездо, как сваленные канаты. А уж расфуфырена – аж глаза режет! Вырез на кофте чуть не до пупа – это с утра-то! Чулки сеткой, юбка в обтяг, тьфу – да и только».

Тут до Кольки дошло, что невежливо просто стоять и пялиться, он поздоровался и сказал зачем-то:

– Простите.

– Ничего, – проговорила она, и они с Тоськой пошли прочь, как шерочка с машерочкой.

«А ходит-то – ну как груженая лодка. Так кормой виляет, что с непривычки и вытошнить может».

Пожарский с облегчением спасся обратно в комнату, дверь закрыл, послушал какое-то время и, когда шаги окончательно стихли, заржал сперва сдавленно, потом в голос.

– С чего вдруг? – флегматично спросил Андрюха, закуривая и выпуская дым в окно.

– Сил моих нет, – простонал Колька, вытирая слезы, – ты вот распинался про Милку, а она в коридоре паслась.

– Да и пес с ней. Будто сказал что-то неведомое – мымра и мымра. Пусть пойдет и кидается головой в навоз.

– И снова петрушка, бригадмил, едреныть! Вот свербит у них. Тоська, значит, вместо Маринки организовывает мароприятия. Как ты с ней… того, общаешься?

– Ни того. Прошу без намеков! – потребовал Андрюха. – К тому же, если серьезно говорить, как раз с бригадмилом идея толковая.

– Да ладно тебе.

– Это ты просто не знаешь, что у нас тут творится.

«Ну началось». Пожарский давно уж понял, что, несмотря на постоянные Андрюхины язвы в Тоськину сторону, они оба – два сапога пара. Не могут отвернуться там, где это совершенно необходимо. Только Латышева бегает и призывает, а Пельмень – сидит, паяет и ворчит.

Похоже, приятель никак не раскачается, чтобы рассказать, в чем суть. Полагая, что Андрюха снова влез не в свое дело, наткнувшись на какую-то хозяйственную махинацию, Колька заметил:

– Что, снова что-то тырят?

Но, как выяснилось, Пельмень имел в виду иное. Он пояснил вполне серьезно:

– Ребята и девчата понаехали распущенные. И откуда они такие взялись? Вроде бы оргнабор, сознательный люд, а приезжают в город – и как с цепи срываются.

– Так-таки все?

– Не все, но многие. Девчата вон штукатурятся, как в портовом кабаке, пацанва бухает, точно дома не нажрались. Порядочный люд на танцы теперь ни ногой. Ну а где кобеляж да водочка, там все, что угодно, может случиться.

Колька предположил, что друг сгущает краски.

– Что плохого в том, что народ в свободное время на свои кровные гуляет?

– Свои кровные, если излишки, домой надо отправлять да радоваться, что есть кому, – сурово заметил Андрей, – а не тратить на пагубу. Это всегда так: как только жирком обрастают – и тотчас безобразие.

– Ну, я думаю, не такое большое. У нас не разгуляешься.

Пельмень сплюнул за окно:

– Это у нас-то? Шутишь ты, что ли? В райотделе полторы калеки и дед одноглазый, куда им везде поспеть.

Колька, изобразив энтузиазм, поторопил:

– Так что сидишь-то? Пошли народ образовывать?

– Я не могу. Я несознательный, – покаялся Андрюха и снова перескочил на другую тему: – А вот ты говоришь – кукла.

Пожарский чуть не поперхнулся:

– Это когда? А, да. Я забыл уж. Пустяк.

Но Андрюха продолжал вязаться:

– Говоришь – пустяк. А я вот, веришь ли, с войны на изуродованных пупсов смотреть не могу. Насмотрелся.

– Я тоже, – признался друг.

– Вот, и ты. И Ольга. И Светка. И Яшка. И Тоська. Это уж не вытравишь, всем вспоминается человечина искореженная. А тут, значит, кто-то деньги имеет…

– Это почему ж?

– У тебя есть фотоаппарат?

– Нет, зачем он мне?

– Я к тому, что вещь дорогая, не у каждого имеется. У этого забавника есть. И кукла… хорошая, говоришь?

– Красивая. Большая, волосы эдакие…

– Во-о-от, небось фарфор, вещь тоже недешевая. И вот, имея фотоаппарат, вместо того чтобы самолеты, птичек там фотографировать, футбол – надо сначала испортить дорогую вещь… не пожалеть времени, чтобы такое вытворить с бедным пупсом… да и не пупс. На человека похожа. Да еще на все это пленку тратить! Тьфу! – Андрюху передернуло. – Сей секунд шерсть по хребту поднимается.

Тут он, как бы спохватившись, перевел разговор на какую-то ерунду, и Колька засобирался домой. Прощаясь и пожимая руку, Пельмень все-таки снова вернулся к вопросу, который задел его за живое:

– Надо бы Витьку Маслова за жабры взять.

– За что? – удивился Колька.

– За жабры.

– Я к тому – по какой причине?

– Выяснить: у кого, жучара, сторговал «Федю».

– Зачем это?

– А для вообще. Для сведения. Такого выдумщика, с фантазиями, неплохо бы знать. Сначала котят вешают, а то вот кукла без глаз, без ног – и «чё такова», а потом и до людей доходит.

– Как дойдет до дела – так и возьмем, – утешил Колька. – Бывай пока. Тоська ждет, не забудь.

И, увернувшись от дружелюбного пинка, удалился.