Текст книги "Шаг в сторону. За чертой инстинкта"

Сержант транспортной милиции Владимир Ясиненко добровольцем работал на ликвидации аварии Чернобыльской атомной электростанции. После этого получил назначение на «Нахимов». И натурально попал из огня да в полымя. Его воспоминания о происшедшем: «Я стоял в уголке на корме и смотрел на танцующих, когда сильный удар тряхнул судно. Многие не смогли удержаться на ногах. Я кинулся к борту посмотреть, не упал ли кто в воду, и в этот миг погас свет. Ослеп на несколько мгновений в наступившей темноте. Почувствовал резкий запах мазута. Скомандовал «Потушить сигареты!» – и почувствовал, как кренится палуба. Где-то рядом кричали. Я подскочил к каюте, откуда звали на помощь, рванул ручку, но стены, деформированные ударом, накрепко зажали дверь. Скользя по убегающему из-под ног полу, кинулся искать лом. Нашёл его, но, когда вернулся, из каюты хлестала вода… Пароход уже был обесточен, но мне удалось пробраться в свою каюту, включил тревожную сигнализацию. Поднялся наверх. «Надевайте спасательные жилеты!» – кричал всем, кто растерянно метался. Пожалел, что забыл вытащить свой нагрудник из каюты. Но было поздно. Пароход кренился всё больше. С места срывались и падали в воду скамейки, спасательные плоты, бочки… На шлюпочной палубе уже нечего было думать о спуске на воду шлюпок. На глаза попался спасательный круг. Взял было его, но тут услышал женский плач. Пассажирка не умела плавать. Я успел только набросить на неё круг. «Держитесь крепче!» – крикнул, и волна подхватила меня, закрутила, бросила… Очнулся метров за пятьдесят от судна. Ухватился за конец бревна. Неподалёку заметил два связанных пустых спасательных плота. Отвязал один, оттолкнул к барахтавшимся в месиве из воды и мазута людям. На второй поднялся сам, вытащил из воды ребёнка с отцом… Вместе начали собирать людей. Оглянувшись, увидел прямо перед собой картину, о которой помнить буду всю жизнь. Ярко освещённый лучом прожектора с берега пароход стремительно погружался в воду. На корме оставалась ещё кучка людей, они кричали, плакали, обнимались… Через несколько секунд всё пропало… Я приказал искать на плотах ракетницы и свистки, связываться верёвками, держаться вместе. Через час, когда моряки-пограничники подняли нас на катер, помогал им втаскивать пассажиров…»

Таких, как этот двадцатитрёхлетний молодой человек, умело спасавшийся сам и делавший всё для спасения или поддержания духа окружающих людей, было на «Нахимове» немало. И среди обслуживающего персонала парохода, и среди пассажиров, и среди команды. Многие из них погибли, до конца выполняя свой служебный и человеческий долг. Честь им и слава. Но оказались среди терпящих бедствие и совсем иные.

Одна из пассажирок, молодая девушка, после ухода парохода под воду, целая и невредимая, оказалась на поверхности. Она хорошо умела плавать и стала самостоятельно отгребать от места трагедии. Увидела такого же спасающегося, плывущего мужчину. Повернула к нему – вдвоём всё-таки не так страшно. А тот, как сумасшедший, начал на неё орать, отталкивая ногой: «Не подплывай, не подплывай! Пошла вон отсюда!»

Легко, конечно, уютно устроившись на диване после сытного ужина, судить и рядить о подобных далеко не изысканных манерах, да ещё – мужчины по отношению к женщине. Но чрезвычайные ситуации, тем более в которых люди оказываются между жизнью и смертью, сильно меняют человека. Чтобы понять это, наверное, надо самому побывать в той или иной роли.

Подобная «удача» выпала на долю Тани Новиковой, которая за две недели до катастрофы вышла замуж и вместе с мужем отправилась по туристической путёвке в Одессу на «Нахимове». Когда пароход уже начал крениться, они успели выбраться на левый открытый борт. Без спасательных жилетов, но зато в дутых югославских куртках, на которые очень надеялись как на спасательные средства. Виктор, муж Татьяны, отслуживший срочную службу в армии матросом на Северном флоте, прекрасно понимал, к чему всё идет, и тщательно инструктировал жену: «Если нас разнесёт в воде, держись подальше от парохода и людей. Утопающие хватают мёртвой хваткой. Не то что куртка – жилет не удержит…» Дальше – рассказ самой Тани: «Скатившись с левого борта, как с горки, сильно обдираясь о наросшие на него ракушки, я сразу ушла под воду. Но тут же вынырнула. Головой пробилась сквозь копошащиеся тела. А люди всё сыпались. «Нахимов шёл по инерции, оставляя за собой след из людей, вязнущих в краске и мазуте… За меня хватались. Привлекал белый верх куртки. Думали, что это пенопласт. В общем, потянули меня на дно. Погрузилась так, что в ушах закололо. Всё же я вырвалась, всплыла… Виктора нигде не было. Так я его больше и не увидела. Поплыла в сторону от людей. Куда – и сама не знаю. Стала замерзать. Подплыла к какой-то женщине в нагруднике.

– Можно я за вас подержусь? – спросила её.

А она как заорёт: «Пошла прочь!»

Я отплыла от неё подальше. Вдруг услышала в темноте детский голос: «Помогите! Я боюсь!» Поплыла на голос и вскоре увидела среди волн девочку в нагруднике. Подплыла к ней. Стали держаться вместе. Нас относило в море. Не знаю, сколько я уже была в воде – час, два, три… Казалось, вечность. Очень хотелось жить…»

За очень короткое время этой молодой женщине, потерявшей в катастрофе любимого человека, которому она была женой всего-то две недели, довелось сыграть, нет – прожить! – совершенно противоположные роли. Сначала, спасая свою жизнь, отбивалась от хватающихся за неё людей. Затем в обострившейся ситуации попыталась найти помощь у такого же, как она, спасающегося человека, но получила жёсткий, оскорбительный отказ. И в конце концов сама откликнулась на зов о помощи и подплыла к нуждающейся в поддержке девочке. Уникальный моральный опыт!

Где она, нравственная грань, по разные стороны которой легко можно разнести те или иные поступки? Когда на опрокидывающемся набок судне опытный человек говорит тебе о необходимости сторониться тонущих людей, способных в борьбе за жизнь утянуть на дно и тебя, и себя, это вроде бы не режет слух. Воспринимается как естественное руководство к действию. И когда ты на последних глотках воздуха под водой судорожно отбиваешься от хватающихся за тебя рук таких же несчастных, как ты, и, освободившись наконец, спасаешь свою жизнь, мораль отлетает куда-то очень далеко. Однако, стоит только тебе оказаться в роли погибающего и получить словесный отпор, а то и удар ногой от такого же, как и ты, несчастного, появляется негодование. Трудно провести эту грань. Зависит она от очень многих факторов, и, думаю, даже наша последняя героиня была бы поставлена в тупик подобным вопросом.

Но гибель «Нахимова» явила на свет образцы поведения, которые любой человек воспринял бы как недостойные. Когда Людмилу Богданову – её рассказ был описан выше, – измученную борьбой с морем, втащили на спасательный плотик, переполненный людьми, она потеряла сознание. И, с трудом придя в себя, вдруг услышала такие слова: «Ну, вот и ещё одна… Могла бы и там помереть». Она открыла глаза, увидела сказавшего это и ничего не стала говорить в ответ. Она просто запомнила на всю жизнь лицо этого человека. А вот фамилию другого, который в животном страхе за собственную шкуру забыл не только свой профессиональный долг, но и потерял человеческий облик, предали гласности. Пассажирский помощник капитана В. Маркова Просвирин во время катастрофы начисто забыл о своих прямых обязанностях по спасению туристов, одним из первых заняв место в спущенном на воду спасательном плотике. Мало того, он ещё и не пускал туда тонущих женщин. Потом, на берегу, члены экипажа «Нахимова» на открытом партийном собрании проголосовали за исключение Просвирина из рядов КПСС – за трусость и шкурничество, проявленные во время кораблекрушения. Так существующее в то время советское общество весьма сурово оценило это моральное преступление.

Тут мы оставим в покое несчастного «Адмирала Нахимова», нашедшего последний приют на дне Чёрного моря, как и души унесённых им с собой людей. Оставим тяжёлые воспоминания оставшихся в живых, но потерявших в той трагедии кого-то из близких. Оставим и тех, кто в жуткой схватке с непредвиденной смертельной опасностью смалодушничал или даже преступил какие-то нравственные законы, – быть может, они и по сей день клянут себя за те роковые минуты и этот конфликт с совестью стал для них пострашнее любого формального наказания. А перенесёмся мы в особый мир, созданный за семьдесят лет существования Советского государства на одной шестой части суши. Удивительный, фантасмагорический мир советских партийных работников.

Глава 3. Маленькие задачки для больших людей

Чтобы понять эту поразительную сферу человеческого бытия, расскажу перво-наперво одну байку. Ой, простите, вовсе даже не байку, а реальную историю, невольным очевидцем и отчасти участником которой я стал. Вот ведь до чего доходит: отношение к ней как к вымыслу многих слушателей порой и меня самого заставляет воспринимать рассказ как байку. Но всё здесь, клянусь, чистая правда.

Как-то в середине восьмидесятых годов – в самый разгар так называемой перестройки в Советском Союзе – журналистская работа закинула меня из Москвы на далёкую Камчатку. Нужно было за короткий срок командировки добраться до двух отдалённых районов этого дальневосточного полуострова. Сделать это без помощи областного комитета партии, фактического хозяина Камчатки, было делом весьма затруднительным. Авиабилеты, заказ гостиниц, доброе расположение всевозможных местных маленьких начальников – всё это обеспечивалось в несколько минут соответствующими звонками отсюда.

И вот сижу я в просторном кабинете одного из секретарей обкома – второго или третьего человека в системе партийной власти всего огромного полуострова – и после рассказа о целях своей поездки и быстрого решения им всех организационных проблем внимательно выслушиваю подробное повествование начальника о трудностях и успехах Камчатской области. Это было обязательным правилом хорошего тона – журналисту из центральной газеты ознакомиться с положением дел в области, а не просто заходить к большому человеку для решения своих вопросов. Вот, значит, сижу я себе с очень внимательным видом. Слушаю. Кое-что заношу в блокнот. Мой собеседник, всё более и более воодушевляясь своим неформальным докладом о положении дел в курируемых им областях жизни полуострова, встаёт из-за своего стола и подходит к географической карте Камчатки. Что-то показывает на ней, продолжая говорить о деятельности партии по процветанию далёкого от Москвы полуострова, как вдруг открывается дверь, и в кабинет заглядывает заведующий отделом науки обкома, чиновник рангом пониже. Подчинённый моего собеседника – у него я уже успел побывать.

– Чего тебе? – немного недовольно, но в то же время весьма ответственно вопрошает секретарь.

– Виктор Семёныч, тут из Москвы специалист приехал, сексолог, с лекциями для населения. Ну, в школах, на предприятиях выступает… Я с ним поговорил – знающий человек. Предлагает и у нас в обкоме лекцию прочитать. Как насчёт этого?

Секретарь обкома задумался на несколько секунд. Видимо, чтобы квалифицированно перенестись из сферы строительства социальных объектов и уловов лосося, где он чувствовал себя рыбой, этим самым лососем в воде, в редко посещаемую им научно-медицинскую область.

– А чего тут думать? Раз учителям да строителям об этом рассказывают, то можно и партийным работникам послушать. Дело нужное, модное. Давай, организовывай. Только про объявление не забудь.

И тут же снова повернулся ко мне и, сосредоточившись на остановленном разговоре, продолжил прерванный монолог у карты области…

– Понимаете, Виктор Семёныч, – снова прорезался не покинувший кабинета глава отдела науки, – у него два варианта лекции есть: для мужчин и для женщин. Какую у нас-то готовить?

Секретарь обкома недовольно и недоумённо посмотрел на своего партийного коллегу, судя по всему снова теряя концы только что пойманной мысли, прерванной первым включением подчинённого в его разговор с журналистом.

– Ну, у сексолога у этого, – рассыпался в объяснениях завотделом науки, – у него есть варианты лекции для мужчин и для женщин. Нам на какой вариант его ориентировать?

– Какие мужчины? Какие женщины? – уже по-серьёзному вскипел снова выпавший из темы разговора и потерявший терпение начальник. – У нас нужно для партийных работников! Для партийных работников!!!

Занятную эту историю, навевающую и смех, и грусть, я вспомнил только для того, чтобы легче было представить тот загадочный и фантасмагорический мир, который создали себе в Советском Союзе эти занятные люди. Мир, который понемногу начинает уже забываться в неотвратимом потоке времени и перемен в нашей стране и в который мы перенесёмся в этой главе. В нём с удовольствием и не без всевозможной пользы для себя жили тысячи, а возможно, и десятки тысяч представителей управляющего сословия. А десятки миллионов других людей вынуждены были ежедневно соприкасаться с ним, отчего думали порой, что сходят с ума. Некоторые и вправду теряли рассудок. Но зато когда создатели и пользователи этого мира вдруг попадали в нормальную человеческую обстановку, то их поведение теряло всякую человеческую логику.

Через три года после провозглашения тогдашним Генеральным секретарём ЦК КПСС М. Горбачёвым решительной перестройки общества в Советском Союзе кое в чём действительно можно было заметить отступления от многолетнего тоталитарного режима. Но всё равно Коммунистическая партия огромной страны оставалась фактическим хозяином во всём, естественно и в самой этой перестройке. Особенно это ощущалось в отдалённых от Москвы районах. Я тогда только-только начал работать во Владивостоке в качестве собственного корреспондента «Литературной газеты» по Дальнему Востоку. И вот где-то в начале мая 1988 года у меня в квартире раздался телефонный звонок. Это был мой старый знакомый, собкор Гостелерадио на Сахалине Володя Мезенцев. Мы с ним примерно в одно время уезжали из Москвы на собкоровскую работу и договорились ещё тогда держать друг друга в курсе событий в своих регионах. Зная, что географическим полем моей журналистской деятельности является весь Дальний Восток, он поведал о необычном конфликте, разгоревшемся в Южно-Сахалинске из-за… плаката, выставленного горкомом партии на центральной улице островной столицы. Надпись на нем безобидно и вполне в духе времени гласила: «Дадим бюрократу в руки лопату!»

– Понимаешь, старик, – взахлёб начал свой рассказ эмоциональный Володя, – обком партии со свойственным ему «юмором» принял это заявление на свой счёт. И за нормальным призывом поработать этим старым орудием пролетариата увидел только первую часть стихотворного лозунга, целиком адресовав его себе. Они тут же – под предлогом низкого художественного уровня этого весёлого творения площадного искусства – послали наряд милиции убрать крамолу. А члены горкома грудью встали на защиту своего детища…

Я никогда не был членом Коммунистической партии и, как всякий нормальный и мыслящий человек, прекрасно понимал, что рано или поздно безраздельному господству этого чудовищного монстра в СССР должен прийти конец. И старался делать для этого всё от меня зависящее. Поэтому считал своим моральным и профессиональным долгом обращение к любой теме, связанной с бездарной деятельностью партии. Похоже, на таких же позициях стоял и мой коллега с телевидения. Вместе с тем мы хорошо осознавали, что не всё так просто и однозначно в заварившейся на Сахалине партийной склоке, поэтому решили провести её тщательное совместное исследование, а затем подробно написать об этом в моей газете. Билет до Южно-Сахалинска уже лежал у меня в кармане, как вдруг в день вылета снова позвонил Мезенцев. Он был непривычно для него взволнован и загадочен.

– Валера, наша работа пока отменяется. Тут всё сильно изменилось. Меня срочно вызывают в Москву, а здесь, похоже, собирают на меня в КГБ компрометирующий материал. Тебе не следует одному этим заниматься, пока я не вернусь из столицы. Я сразу выйду на связь.

Сильно озадачил и заинтриговал меня коллега, но билет пришлось сдать. Буквально через пару дней раздался новый звонок из областного центра Сахалина, и другой знакомый журналист возбуждённо выпалил:

– Дружище, тут такое происходит! С ума можно сойти… Вчера состоялся стихийный народный митинг, через неделю назначен второй… Власти в растерянности… В общем, это надо видеть…

В Южно-Сахалинск я прилетел утром 25 мая, в самый разгар событий, и сразу же ощутил необычную обстановку.

«Обком… Митинг… Выступление по радио… Прокуратура… Первый секретарь…» – эти и подобные им слова то и дело звучали вокруг.

По дороге из аэропорта в гостиницу мелькнул передо мной огромный красочный плакат про «бюрократа и лопату», ради которого я поначалу и собирался лететь за полторы тысячи вёрст. И более я о нём не вспоминал. История о том, как с горкомом поссорился обком, просто растворилась в бушующем океане совершенно иных страстей. Разговоры в автобусе, ресторане или гостинице непринуждённо скользили по тёплой погоде, рыбе в кляре и тому подобному, но неизменно возвращались к одному: состоявшемуся 21 мая в Южно-Сахалинске митингу и всему, что за ним последовало. Позже – да и тогда, во время пребывания на Сахалине, – приходилось мне слышать самое разное о том, что же здесь случилось. От «форменных безобразий», «волнений» до «справедливого выступления народа» и «истинной демократии». Очевидцы событий присваивали Сахалину, бывшей царской каторге, самые невероятные названия: «Остров свободы», «Цитадель народовластия», «Мятежный остров» и так далее. Но все они не полностью отражали суть происшедшего – попытку народа во весь голос заявить о том, как он хочет жить, и полное непонимание партийной властью естественного хода событий, жалкую растерянность перед ним.

Начало бурным событиям положило выступление 19 мая по местному радио моего старого знакомого, корреспондента Гостелерадио по Сахалинской области Володи Мезенцева, в котором он предложил всем желающим собраться в ближайшую субботу на площади перед зданием драмтеатра имени Чехова. И высказаться для всесоюзной радиопередачи «Прожектор перестройки». Поговорить о происходящем в стране и области, об отношении к выбору делегатов на объявленную партией 19-ю партконференцию и «вообще, о времени и о себе». Но в прямом эфире журналиста была ещё одна «незапланированная», то есть не просмотренная редактором идущей в прямой эфир передачи часть. В ней речь шла о личной нескромности и нарушении норм социальной справедливости первого секретаря Сахалинского обкома КПСС Петра Третьякова, устроившего незаконное выделение жилья своим родственникам. Именно эта прямоэфирная импровизация и стала причиной немедленного отзыва В. Мезенцева в Москву. Однако дело было сделано.

В назначенный день и час к драмтеатру стал собираться народ. Набралось несколько сотен. Большинство пришло, видимо, из чистого любопытства. Посмотреть, а что же будет? Люди ходили по площади, будто бы прогуливаясь и не имея никакого отношения к призыву по радио. Кто с портфелем, кто с доской под мышкой, кто с дрелью – видимо, для отвода глаз. Сам митинг возник совершенно стихийно. Кто-то вытащил из драмтеатра табуретку, влез на неё и воскликнул: «Товарищи, Мезенцева в городе уже нет, но проблемы-то остаются!» И тут все, вроде бы отсутствующе прогуливавшиеся вокруг, бросились к импровизированной трибуне, и зазвучали гневные речи. Об ужасных условиях существования людей на Сахалине. О забывшем про народ местном руководстве, живущем хорошо устроенной для себя, но оторванной от народа жизнью. О несправедливых выборах делегатов на очередную Всесоюзную партконференцию.

Произойди подобное несколькими десятилетиями раньше – если бы оно вообще было возможно, – все собравшиеся были бы немедленно арестованы и получили бы немалые сроки заключения. Произойди оно раньше несколькими годами – пошумели бы и просто разошлись, довольные тем, что удалось громко высказать наболевшее. Но к этому времени народ, видимо, вполне созрел для организованной борьбы за свои права. После бурных дебатов, в которых, кстати, пытались участвовать (правда, совершенно без успеха) и представители городских властей, митинг неожиданно принял чёткую и конструктивную резолюцию. Ну прямо как на привычных в СССР всевозможных собраниях, где все пункты будущей резолюции тоже обсуждаются и готовятся, но только до самого собрания. В этой же совершенно стихийной резолюции констатировалась поспешность и недемократичность прошедших в области выборов делегатов на партконференцию и говорилось о необходимости проведения перевыборов, выражалось недоверие всему Сахалинскому обкому КПСС и лично его первому секретарю П. Третьякову. Упоминалось в ней и о других больных для Сахалина проблемах. Тут же избрали рабочую группу из восьми человек, которой поручили довести принятую резолюцию до ЦК КПСС (что было сделано телеграммой в этот же день), провести необходимую работу по её реализации и организовать через неделю новый митинг общественности.

Дело приняло совершенно неожиданный оборот. Особенно для местной партийной власти, привыкшей к рабскому повиновению «масс», – так они унизительно привыкли называть народ. Всё пошло по совершенно непроторённой дороге, тем более что состав делегации от области на 19-ю партконференцию уже утвердили на пленуме обкома КПСС. Что было делать несчастным партийцам?

Ну, прежде всего партийные боссы спокойно доотдыхали майский уик-энд на своих загородных дачах и в пансионатах. А первое, что сделали в понедельник в областном и городском бюро КПСС, – это внимательно просмотрели «объективки» на каждого из членов выбранной митингом рабочей группы. Известный приём, прекрасно отработанный за долгие десятилетия Советской власти: найти хоть какую-то зацепку в биографии «клиента», а дальнейшее – дело техники органов милиции или КГБ.

Тут их ждал первый удар – всё в «объективках» было в полном ажуре. Не преступниками-рецидивистами или махровыми антисоветчиками оказались члены рабочей группы, а вполне достойными и уважаемыми людьми. Более того, эти восемь человек, практически незнакомые друг с другом до митинга, по странной иронии судьбы в какой-то мере явили собой социально-политический срез всего советского общества. Того, что у нас привыкли называть одним ёмким, но ни о чём не говорящим словом «народ». В ней оказались электрик и научный сотрудник, кузнец и слесарь, два врача и два инженера. При этом трое из них были членами КПСС, один кандидатом в ряды КПСС, а ещё секретарь цеховой комсомольской организации, член райкома партии и председатель совета трудового коллектива крупного предприятия. В общем, хоть картину общества пиши с этих трёх женщин и пяти мужчин. Только не для того избрал их митинг.

Итак, компромат отсутствовал. А неприятная для властей группа уже действовала. Я, конечно, далёк от идеи немедленной передачи пусть даже тоталитарной власти в руки только-только созданной общественной группы – хотя, кто знает, кто знает… – но элементарно попытаться поискать в ней союзника в своей руководящей работе можно было. И нужно было. Пусть даже не из соображений ума, а из хитрости. Но и это качество, похоже, полностью атрофировалось у сильно отдалённых от Москвы местных партийных руководителей. Всё происходящее в подчинённой им островной области беспокоило их поначалу не очень сильно. Тем более когда из очных разговоров с каждым членом этой «рабочей группы» выяснилось, что у неё нет никакого идейного вдохновителя. Тогда решено было разом снять все неприятные проблемы, собрав привычный в таких случаях покорный партийно-хозяйственный актив, состоящий из руководителей предприятий, организаций и приближённых к партийному руководству лиц, где предложили всем высказать своё отношение к происходящему. Такая вот сильная оказалась у них вера в созидающую силу мнений и решений!

Однако и «мнения» не получилось. Подавляющее большинство выступавших коммунистов в целом одобрили решения прошедшего митинга и поддержали проведение нового. Тут в партийном руководстве наступила реакция, похожая на шок. Даже обязательной в таких случаях резолюции на партхозактиве не приняли. На протяжении последующих стремительно уплотнившихся суток и часов почти без перерыва шли экстренные заседания, совещания и обсуждения сложившейся ситуации в местном руководстве, но никаких существенных изменений в происходящее в городе они не вносили. Неготовность партийной власти к подобного рода событиям отчётливо проявилась в её отношении к «рабочей группе». От ленивого незамечания и явного осуждения с навешиванием ярлыков типа «экстремисты», «реставраторы капитализма» – это когда были уверены, что можно шапками закидать, – до явно опоздавшего по времени, но всё-таки сулящего хоть какие-то выходы из кризиса поиска диалога, компромисса и тесной совместной работы накануне второго митинга.

Впрочем, последнее, скорее всего, объяснялось срочным прибытием на Сахалин аж четырёх сотрудников ЦК КПСС, которые быстренько наставили своих меньших братьев по партии на правильный путь, что, по их мнению, должно было и социальный взрыв на острове предотвратить, и заколебавшуюся было власть в руках партийного руководства сохранить. Они порекомендовали первому секретарю Сахалинского обкома повиниться во всеуслышание и пойти ещё на ряд жертв, ранее для местных партийцев немыслимых. Что экстренно вернувшийся из Москвы Пётр Иванович Третьяков незамедлительно и сделал на очередном расширенном партхозактиве. В этом выступлении, полностью переданном по местному телевидению, он признал не только недостаточную гласность и демократичность проведённой недавно выборной кампании, но и многие факты социальной несправедливости в области. Жители Сахалина также узнали из этого выступления о решении передать горисполкому целый ряд «обкомовских объектов» и публичное признание первого секретаря обкома в его «личной нескромности при выделении жилья родным».

Фантастическое заявление! Такого на советском Сахалине ещё не знали. Казалось бы, чего же больше и куда дальше? Наконец-то партийное руководство задумалось о народе и готово поступиться даже своими материальными интересами. Казалось бы, можно и успокоиться людям, приняв от раскаявшихся партийцев их жертвоприношения. Но вот что заметил по этому поводу один из телезрителей в своём письме сразу после телетрансляции партхозактива: «До этого только слышал о каких-то непривычных для нас действиях со стороны «группы» трудящихся, называющих себя «рабочей». Хочу сказать, что эта группа уже сделала больше всех известных мне уполномоченных и прочих формирований, которые организационными методами добивались каких-то результатов в улучшении культурно-бытовых условий жизни всех людей нашего города. Оцените сами – группа только появилась, и члены её высказали своё мнение, и что же? Рядовое население и наши дети одним махом получают гостиницу, поликлинику, детский профилакторий и многое другое! Это уступка со стороны наших властей. А ведь до сих пор разговора об этом не было, хотя о пользовании ограниченным кругом товарищей рядом объектов постоянно говорили в низах. Не знаю, чего это «рабочей группе» стоило или будет стоить, но то, чего они добились, уже оправдывает их деятельность. За что им огромное спасибо от «всех категорий населения», за исключением, быть может, незначительного меньшинства, выступавших на партхозактиве против инициаторов. Впечатление от некоторых выступлений на этом партхозактиве может сложиться такое, будто «рабочая группа» всё делает неправильно и даже незаконно. А результат между тем оказывается таким неожиданно полезным. Так, я уверен, что если и были нарушения в распределении жилья или использовании в личных целях государственного автотранспорта, то теперь этих случаев будет куда меньше. Обидно только, что происходит это из-за страха перед гласностью, а не по совести, как должно быть…»

Эти слова бесхитростного рядового сахалинца, пожалуй, точнее всего отразили ситуацию. Именно страх заставлял властителей жизни идти на всевозможные уступки и компромиссы. Страх перед тем, что робкое и осторожное поначалу народное недовольство, перерастёт в мощную стихию, способную в мгновение ока лишить так называемых «слуг народа» не только годами создаваемых бытовых и материальных привилегий, но и вообще сметёт всю эту паразитическую надстройку на теле общества. Страх у одних и отсутствие ума у других заставляли этих людей совершать поступки, не только не сглаживающие острые углы, но порой ещё больше усугубляющие ситуацию. Так, во многих выступлениях участников упомянутого выше партхозактива сквозили нескрываемая неприязнь и даже злоба по отношению к «возмутительной рабочей группе». Вдобавок ко всему, помимо навешивания весьма ярких ярлыков на её знамена, прозвучали и вовсе оскорбительные слова, типа «неуправляемая толпа», когда речь зашла об «ужасах» предстоящего митинга.

В итоге тысячи сахалинцев сделали свой правильный вывод: принятые меры – элементарная кость, подачка, брошенная народу. Главное же – стиль, методы работы и особенно образ мышления партийного руководства совершенно не изменились и вряд ли начнут меняться. А значит, надо идти на митинг и добиваться своего. В штаб «рабочей группы», организованный в квартире одной из её участниц и круглосуточно работающий для организации назначенного митинга, беспрерывно звонили жители города, области и даже соседних краёв и областей. Звонили, чтобы выразить свою поддержку, благодарность или предложить посильную помощь. Такое вот было отношение людей к тем, кто по воле народа взвалил на себя непривычную и нелёгкую ношу.

Но всего этого не знали да, пожалуй, и не хотели знать большинство из тех, кто продолжал заседать по другую сторону баррикад. Тут видели в народе лишь некую обезличенную массу, которая способна бог знает на что и пойдёт за тем, кто лучше её обработает. Поэтому, наверное, когда в финале партхозактива возникли весьма сумбурные дебаты и невнятные, порой противоречащие друг другу предложения, принято было очередное «спасительное» решение – «идти в народ, в парторганизации и работать в них». Сказано – сделано. На следующий день десятки, сотни партийных активистов двинулись в массы. И немало удивились, когда узнали, что во многих первичных парторганизациях иначе, нежели в обкоме, смотрят на происходящее. Даже там, где тем или иным способом удавалось принять нужную резолюцию о непереизбрании уже выбранных делегатов на Всесоюзную партконференцию и отказе от митинга, – даже там рядовые коммунисты, проголосовав «за», расходились и говорили: «А на митинг всё равно пойдём…»