Текст книги "Чердаклы"

Глава IV. 7 мая т.г

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … комок газетной бумаги:

Нетопыри. Этот вид рукокрылых строит открытые гнезда из бумажных ячеек, которые подвешиваются на ножке к потолкам старых зданий, а также к чердачным князькам. Как только ножка и первая пустая ячейка готовы, матка прекращает свое участие в строительстве и откладывает внутрь яйцо. Затем вокруг первой ячейки строятся следующие, заполняемые яйцами по мере своего завершения…

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….

Зиновий Давыдов

Во дворе на бордюре ровным рядком сидят пацаны в одинаковых трикотажных штанах и кроссовках. Не видел ли здесь кто-нибудь Тату Кататония, спрашивает Зиновий. Она на чердаке, говорит ему кто-то…

…Он сдергивает повязку и оглядывается. Сквозь щели и круглые застекленные дыры пробивает сизоватый предвечерний свет. Геометрические фигуры из деревянных балок уходят в глубину чердака – ромбы, трапеции, острые и тупые треугольники. Провода, расходящиеся пучками и свисающие обрывками, замотаны в узлы. Старые оконные рамы. Кучи выцветшего тряпья. Все в голубином помете. Прямо под коньком гигантское, серое, будто отлитое из асбеста, осиное гнездо. Оно большое, очень большое – будто подвешенная на просушку дыня. А под ней допотопная будка телефона-автомата, полосатый столбик, голубая табличка со стрелкой вниз: Земля 16,2 м.

– Территория без правил, – раздается в полутьме чей-то голос. – На нас не распространяется.

– Что не распространяется?

– Ничего.

В темном углу искрят провода.

– Вам нехорошо, коллега? – Перед ним появляется какой-то упырь с огромной головой. – Это потому, что вы давно ничего не ели. И не пили. И не курили. – При крайней худобе у него непомерно громоздкое тело – выпирающая грудь, выступ на спине, похожий на срезанный горб, как у хоккеиста в полной экипировке.

– Я не курю.

– Вот именно. Пойдемте, пойдемте. Как раз время трапезы. – Упырь подхватывает его под руку и тащит по скрипучим доскам куда-то в темную глубину чердака. – Доктор Некрозов, – представляется он на ходу.

– Давыдов.

– Знаю, знаю, вы ведь давно прошли кастинг.

Кастинг? Ха. Они останавливаются возле пролета, перекрытого старым театральным занавесом, бывшим когда-то плюшевым. Занавес отдергивают, Давыдова заталкивают в пространство, напоминающее ветхозаветную гостиную. Здесь куча всякой рухляди – комоды, секретеры, этажерки, довольно прочный еще дерматиновый диван с полочками и зеркалами. На стене поблекшие репродукции из журнала «Огонек» – девочка с персиком, Иван-царевич и Серый волк. Кажется, он попал во времена детства, к деду в деревню…

В глубине длинный стол, за которым десятка полтора разновозрастных малолеток. Младшему лет восемь, старшему – высокому толстяку – можно дать и семнадцать.

Недалеко от стола, прямо на пыльном полу, стоит железная бочка, доверху наполненная какой-то белой бурдой. Похоже на сметану, думает Зиновий, хотя нет, это другое – мучная затируха или клейстер. Два пацана подходят к бочке с эмалированным тазиком…

Доктор Некрозов берет черпак, наполняет тазик почти до краев, пацаны в четыре руки несут его к столу, ставят на середину, и тут же начинается трапеза – все не спеша, по очереди зачерпывают ложками эту баланду и отправляют себе в рот. Маленький мальчик с большими ушами внезапно вскакивает, взбирается на стол, быстро пробегает и останавливается напротив толстяка в тюбетейке:

– Ты чавкаешь, охламон! – кричит он. – Перестань чавкать! Ты же не у себя дома.

Толстяк смачно рыгает:

– Я тебя грохну!

Начинается перепалка. Пацаны вскакивают, размахивая ложками, кричат друг на друга, изрыгая самую отборную ругань. Доктор смотрит на это буйство спокойно, почти равнодушно. Берет Зиновия за рукав и, показывая пальцем на каждого из пацанов, вполголоса произносит: Чувырла. Жеребец. Фуфлыга. Гегемон. Карантин. Учпедгиз…

– Учпедгиз? – с удивлением переспрашивает Зиновий.

– Да. Вот тот блондин в очках со значком БГТО на груди. Учпедгиз. Он не местный. Он контролирует хлам в Кунеевке. Он там, можно сказать, король. Тут у нас с деловым визитом.

Перепалка обрывается. Все как по команде разом садятся и вновь начинают хлебать. Давыдов замечает, что Учпедгиз сидит как-то отстраненно, тянется за баландой издалека, спокойно. Во время всеобщего гвалта он единственный не произнес ни слова.

Зиновий ощущает сладковатый запах, трудно определить, откуда он идет, скорее всего, из бочки. Давыдову становится не по себе, не то чтобы неприятно, скорее наоборот, но он чувствует слабость, появляются светящиеся точки в глазах. Боже мой, неужели и Тата где-то здесь, среди этих чувырл?

Доктор подходит к столу, но не останавливается, идет вокруг и не переставая бубнит что-то совершенно непотребное: Матери нет. Бога нет. Земля плоская. Тебя никто не любит. Не старайся. Не надейся…

– Все, я – в хлам! – говорит один из пацанов и тут же валится под стол. Следом за ним другой:

– Я – в хлам, – и тоже падает…

– Я – в хлам…

Один за другим. За столом почти никого не остается. Только Учпедгиз сидит в сторонке, чуть покачивается и что-то бубнит… Отцы… скворцы… скопцы… На пыльном полу валяются обездвиженные пацаньи тела. Доктор обходит их, возвращается к Давыдову и, глядя ему пристально в глаза, произносит:

– Не надумали еще?

– Что? – встревоженно спрашивает Зиновий.

– Перекусить.

– А что это?

– Препарат. На основе двойной целлюлозы, с добавлением биологического компонента…

И в этот момент Зиновий замечает, как из бочки с белой баландой поднимаются пузыри, вздуваются на поверхности, образуя странные фигуры – не то животных, не то гадов морских. Показались человеческие гениталии – сначала мужские в полной эректоральной красе, затем женские, раздувающиеся, растущие, раскрывающиеся, как бутон розы.

Давыдов ощущает, что он поплыл, расслоился, оставаясь здесь, возле бочки, одновременно вылетает куда-то за пределы этого закутка. Вот он уже бредет по чердаку, по всему периметру, забредает в самые захламленные уголки. Под ногами валяются банки из-под краски, котелки, мешки с известкой и окаменевшим цементом. Куча старых елочных игрушек – картонные, никому уже не нужные поделки из прессованного картона, зайцы, русалки, олени, покрытые алюминиевой краской, слоники из папье-маше, маски клоунов из жеваной газеты, серпантин, конфетти, хлопушки…

Да, он пытался быть холодным, замыкаться во время Татиных криков, представлял Северный Ледовитый океан, снежное безмолвие, белых медведей. Это помогало. Но однажды он увидел внутри себя айсберг, плывущий в пустынном море, айсберг приобрел вид огромного литого белого младенца с раздутыми щеками, выпуклым животом, толстыми ляжками… Да, конечно, ассоциация с Титаником вполне уместна. Но ведь в реальной истории не было беременностей и абортов? Или создатели фильма что-то утаили?..

Он шагает и видит себя как бы со стороны. Он поднимается на крышу и спускается на технический этаж, стоит рядом с кабиной лифта и дожидается там самого себя. А вот он сидит в какой-то келье и ждет, пока сам поднимется к себе. Он идет к зеркалу, к своему отражению. И это отражение реальнее его самого. Это другая его половина. Ждущая половина. Он видит себя в облике обтянутого в трико Супермена. Он раздвоился для того, чтобы вторая его половина стала хозяином положения, путеводителем, руководителем, состоящим из бумажного мусора…

Когда в объятиях Супермена он увидит Тату, он поймет, что это обман. Но он все равно проверит, реально ли все это. Он подойдет к Супермену, указательным пальцем ткнет его в серый лоб, оп-ля! – лоб провалится, появится дырка, бумажная труха посыплется внутрь, пыль всколыхнется над дырявой головой. Там ничего не будет. Только подсохшая пульпа. И пустота.

– Да вы присядьте, – говорит Некрозов. – Утомил я вас. Вы ведь не завтракали. А поскольку вы не пьете и не курите, на вас это все так сильно действует… экс-тримо, экс-кремо…

Зиновий опускается на скамейку и встряхивает головой, пытаясь избавиться от наваждения.

– Это что у вас тут – секта? – спрашивает он.

– Надо уметь освобождаться, – будто не расслышав вопроса, произносит Некрозов. – Вот чего вы мечетесь по чердаку? Ищете женщину! Бремя такое у вас. Никак не избавитесь. А вы вот покушайте – и женщина вам будет не нужна. Этим мальчикам, – он кивает головой под стол, – женщина не нужна. Не нужна им девица-красавица. И дети будут не нужны. И семья. Они свободны. Совсем свободны. От всего. Свободные граждане свободной страны.

– России?

Доктор хохочет, подхватывая рукой спадающий поварской колпак и, захлебываясь слюной, кукарекает:

– Росси-и-и? Ну, вы скажете, батенька. Юморист. Кукрыниксы..

…никсы… – звенит в ушах Давыдова, – ксы… сы… Он чувствует, что голова его все больше склоняется к столу, он слышит далекий голос Некрозова: Священный Хлам. Хламидиоз… оз…

Зиновий страшным усилием воли поднимает голову, встает:

– Я пойду.

– Куда же ты пойдешь? Далеко не уйдешь. Твое место – среди удаленных… енных…

Даша Лапшина

Встреча эта произошла уже после возвращения Дарьи из Индии и окончательной утраты ею жизненных иллюзий. Она забрела далеко от дома, шла по проселочной дороге вдоль заводей и вдруг вздрогнула и остановилась. Он сидел у дороги… темным страшным пятном… Этот взгляд… Наверное, такой взгляд бывает у убийц перед тем, как они набрасываются на жертву, или… Она не смогла бы сформулировать, что следует за этим или… Этот взгляд испепелял…

Она не любила и сторонилась грязных нищебродов, считала, если человек позволил себе стать таким, то изначально в нем все было плохо, но вокруг все больше становилась таких – нищих, уродливых, недобрых. Она научилась их не видеть. Смотреть мимо.

Родители у Даши Лапшиной развелись задолго до описываемых событий. Ее папа владел сетью аптек, а мама вела в университете курс современной мифологии. Именно мама впервые назвала молодого мэра Ставрополя-Тольятти наследником Тути. Но с разводом это никак не было связано. Развелись они поздно – с первой сединой и артритом. Так бывает. Вырастают дети, и мы вдруг спохватываемся: нельзя ли начать по новой? Старикам Лапшиным казалось, они щадят Дарью, не посвящают в свои размолвки, но при этом как-то простодушно наговаривали ей друг про друга всякие гадости. Мать наивно верила в женскую солидарность, но Даша заняла сторону отца и после развода родителей осталась жить с ним, в двухэтажном коттедже под Федоровкой.

Активная читательница романов про трагических героев, потерявших память и нашедших любовь, Даша жила не совсем конкретной жизнью. Она была необыкновенно хороша собой, точеная куколка, к тому же девушка далеко не глупая, но полагала, что в окрестностях этого коттеджного поселка она никогда не встретит мужчину своей мечты. Искала знакомств в Интернете. Но виртуалом все и заканчивалось.

Из неказистых подруг В Контакте она делала охренительных красоток. Она их лелеяла, выглаживала, вытягивала, приподнимала. На обнаженных телах не оставалось ни пятнышка, ни пупырышка, кожа становилась младенчески ровной и гладкой, обретала эмиратский загар. Они наделялись пухлыми губами и тончайшими осиными талиями. Самой волнующей была работа над грудью, бедрами и… Ей хотелось разнообразия. Мальчики ее не так волновали. То, что она вытворяла с ними, могло показаться чудовищным. Месила как забродившее тесто. Вспузыривались огромные бицепсы-триперсы, вздыбливалось яростное излишество, даже уши наливались безумным свечением… Ну да – вот это ее и сводило с ума, вызывало нестерпимую дрожь во всем теле. Она чертовски старалась. Она считала себя не совсем нормальной. Ей хотелось чего-то запредельного. Чтобы, когда она входит в вольер, звери начинали метаться и выть.

И вот теперь… Она забыла свои полеты на юг и обратно, всех, кого там встречала… Она впервые испытывала чувство такого безмерного страха… от встречи с чужим… Почти бегом бросилась прочь по тропе. Боже, он встанет сейчас и догонит меня… А если не встанет?.. Что делаю я? Он встал и бросился за ней… Она остановилась, резко повернулась и попыталась произнести что-то… что-то такое, типа… что вам от меня нужно?.. Но не произнесла ничего, не смогла, будто парализованная… В тот же миг понимая… сейчас это случится, это неминуемо, выбора нет, это тот самый момент, когда ты не способен ничего сделать, кроме как покориться…

Какой он большой, с ужасом думала маленькая Даша, у него все большое… большие руки и толстые пальцы… Теперь она… уже не бежала… Теперь уже не убежать… И не старалась… А он так и шел за ней быстрым шагом, не приближаясь вплотную… Уже на крыльце она начала сбрасывать с себя все… Он тоже сбросил что-то с себя… на нем было… почти ничего… Она остановилась посреди гостиной, на циновке, покрывающей холодный крашеный пол, не оборачиваясь к нему, чувствуя каждой клеткой приближение этого… чувствуя резкий мускусный запах, запах лежалого сена, запах чего-то горелого, запах пруда… впервые испытывая такое странное состояние… безумный страх и желание быть растерзанной…

…Они рычали и кусались как звери, рвали друг друга в клочья…

Она стонала, не в силах перенести эти терзания, не в силах от них отказаться, она выла, и, услышь она, прежняя, этот звериный вой, смертельно бы перепугалась. Она выскальзывала и уползала прочь от него, как змея, он настигал, хватал за голову, волосы, шею, чуть не душил, она хрипела, снова выскальзывала и снова устремлялась прочь, он настигал и с новой яростью набрасывался. Она провалилась туда, в его чудовищное зверское нутро, и поглощала его… В этом клубке не было ни начала, ни конца…

Оттолкнула его и без сил распласталась в луже остывающей лавы…

Ты кто?

Не знаю… кто-то лишний, наверное…

Надо сказать, во время этой первой встречи происходило все не совсем так, как Дарье потом представлялось. А у Федора было не так уж много времени, чтобы стать лишним, может быть, он и до этого был таким, но в прежней обстановке не мог этого в себе постичь. Вот и сбежал. Хотя, конечно, не от Давыдова. От себя…

Григорий Бут

…К нему приходит Мона Лиза Анаконда, уродливая девка в белом сарафане, с горящей звездой во лбу. Она поднимается на Мавзолей, перешагивает через зубчатые стены Кремля, шагает к окнам его кабинета. Слышны глухие шаги, земля трясется. Кремлевский полк им. Дзержинского не спит в этот час, но сделать ничего не может, его парализовал ужас.

Бут сидит, будто заколдованный, в своем кресле и не может двинуться с места. Оглядывает кабинет, выглядящий в этот поздний час мрачно. Чуть светятся стены, обшитые панелями из мореного дуба. На столе мерцают компьютеры. За массивными правительственными дурындами газон традесканций смотрится клоком темных джунглей. Чучело филина, подаренное президенту научными сотрудниками Гаррикальского национального горно-обогатительного заповедника, подслеповато уставилось в окно.

А там страшная баба. Склеенная, будто на скорую руку, глаза у нее перекошены, утиный нос вытянут, одна рука ниже другой. На ступнях роговые наросты. Бабища наступает одним из таких наростов на зазевавшегося часового – кровавые брызги летят из-под ее стопы. Трогает золоченых орлов, башенные шпили, дергает стрелки курантов, они дребезжат, поднимая в ночной воздух переполошившихся ворон.

По налившемуся фиолетовой паникой небу, будто дирижабли, плывут гигантские подушки, одеяла, перины. Подушки невероятных размеров, перины высокие, толстые. Мона Лиза ищет место для ночлега. Она выбрала сегодня этот дом, потому что он большой и красивый, потому что какая-то неведомая сила толкает ее сюда. Крыша совсем не полога, но у Моны такое рыхлое тело, что она способна удобно расположиться на самых крутых скатах.

На миг она замирает, вслушиваясь в людские крики; под ее кривым носом появляется капля, пегие волосы, похожие на тропические лианы, закручиваются вокруг уродливых ушей. Буту приходит в голову ужасная мысль: Мона Лиза тащит с собой мумию из Мавзолея, чтобы усадить ее в это кресло, а его, Президента, поместит в саркофаг.

На ее бабьем сарафане он различает надпись-принт во всю ширину груди: Kiss me, Гриша! Это его чуть успокаивает. Конечно же, Мона Лиза всего лишь бесчувственная тварь, но как всякая вещь во Вселенной, тем более возникшая сразу в виде юной бабы, она хочет, чтобы ее любили. Но кто может любить такую колоду? Оттого она каждую ночь устраивается спать на новое место и повсюду таскает с собою перины и подушки.

Наконец девка влезает на крышу. Ложится. И засыпает. А в кабинете президента рушатся книжные шкафы и полки. От этого грохота поднимаются кремлевские мертвецы – вожди революции, великие государственники, полководцы. Они двигаются неровным кругом по площади, громыхая костями, теряя недотлевшие органы, отряхивая паразитов, пританцовывая по брусчатке: чип-хлип-чип-хлип… Они машут руками, глядя на Бутовы окна, приглашают присоединиться, кричат что-то несусветное: по тридцать три раза педикулезом переболели!.. Под древними соборами беспокойно зашевелились рюриковичи, романовы и невесть кто еще, а в доисторических отложениях затрепетали останки первопоселенцев, превратившихся в гумус, на котором выросло московское царство. Молодая плоть донны Проперды подняла карусель сиятельных трупов. Чудеса биотехнологии, думает Бут, танцуют все!..

Утром ему звонит Гучков. Извини меня, Гриша, говорит он, нужна твоя помощь. Наша экспериментальная модель сбежала. Разнесла Дом Редких Животных в пух и прах. Ты же знаешь, я сам не могу с этим высовываться. Рассчитываю на тебя. Она где-то по подмосковным лесам кружит. Опасности особой не представляет, но народ напугать может. Надо бы выслать эскадрилью. Группу захвата. Просто из крупнокалиберных покоцать. Распорядись, а?

Хорошо, отвечает Бут, достает из кармана металлический цилиндрик, отвинчивает крышку и вытряхивает в рот белую жемчужину.

Глава V. 17 июня т.г

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … голова мертвого классика:

…я ехал и слушал, потом стал считать, сколько лет нагадает мне она, – сколько еще осталось мне всего того непостижимого, что называется жизнью, любовью, разлуками, потерями, воспоминаниями, надеждами… и она все куковала и куковала, суля мне что-то бесконечное. Но что таило в себе это бесконечное? В загадочности и безучастности всего окружающего было что-то даже страшное… и с бессмысленно жуткой радостью голосили кругом соловьи, и с колдовской настойчивостью куковала вдали кукушка, тщетно весь свой век взыскующая какого-то заветного гнезда…

… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … ….

Зиновий Давыдов

Лето выдалась жарким и влажным – каждую ночь льет дождь, а наутро нестерпимо палит солнце. Много жидкой грязи на дорогах, к обеду она засыхает и превращается в комки по обочинам. Приходится пробираться через буйно разросшиеся заросли, утопая в вязком торфе, преодолевая вброд ручьи и поднимая тучи насекомых и мелких птиц.

Пруд покрыт ряской. И хотя со дна бьют родники, вода выглядит полумертвой. Спускаясь с косогора в низину, дорога огибает пруд, здесь самое вязкое место, через скрытую в высокой осоке болотистую жижу кто-то набросал жердей. На самом повороте, глубоко зарывшись в трясину, сидит ржавый пикап. С черными дырами. Добираюсь до деревушки, в которой, по слухам, скрывается Бабарыкин. Местные жители кивают: да – видели, обросшего, грязного, полуголого. Только не совсем в деревне, на горе. Деревушка называется Пескалинский Взвоз, над ней идет железная дорога.

На косогоре в куче строительного мусора невозмутимо цветет розовый шиповник. До подножья горы еще метров сто. Останавливаюсь, чтобы перевести дыхание. Где-то вверху среди деревьев, совсем близко от меня, кукушка начинает свой счет, впадает в раж, никак не может остановиться, она уже накуковала кому-то бессмертие – явно не мне. Резко обрывает отсчет, и тут же с противоположной стороны начинает куковать другая – хрипло, ненатурально, визгливо, явно передразнивая первую; встречаются здесь живые существа, способные имитировать чужие голоса, порой кричат козлоногие исступленно…

На меня нисходит странное чувство – болезненное неприятие чего-то чужого, не своего. От вида запустения, цветущего болота, грязи накатывает отчаяние. Будто бы это все мое, а мне завтра предстоит все бросить, уйти совсем, не прощаясь, по-английски, а сделать ничего не успел, оставляю после себя место неприбранным, расхристанным, испоганенным. Пятна кострищ, как оспины, покрывают зеленые бугры, мазутные полосы, гниющие отбросы. След человека…

Таким и должен быть этот день. После такого утра. Оно вновь и вновь возвращается, будто преследует меня. Скачут олени по заснеженной тундре. Скачет маленькая туземка, пьяная и грязная, пропитанная ароматом протухшего тюленьего жира. Это отнюдь не Ребекка, нет, это бесстыдная косолапка с острова Врангеля. Меня просто выворачивает от нее, но я ничего не могу поделать с собой, не открывая глаз, нащупываю кнопку, включаю дурочку и мастурбирую под реквием Моцарта… Потом иду в ванную, сдираю с себя все, засовываю в стиральную машину, засовываюсь сам – прямо в кипяток, в густую пену. Отмокаю… Тщательно чищу пупок. Протираю спиртом красное пятнышко на натруженном пенисе. Несколько дней после этого страдаю изифалофобией. Потом все повторяется…

Поднимаюсь по пригорку и утыкаюсь в гору искореженных бетонных блоков. Где бетон, там и все остальное. Штабеля резиновых покрышек. На одной из покрышек сидит миниатюрная блондинка лет двадцати пяти, ковыряет палкой в куче мусора. Голову не поднимает. Я подхожу к ней почти вплотную, она продолжает все так же невозмутимо выуживать из кучи коробки, банки, тряпки, внимательно их разглядывая. Не помешаю? Она едва заметно пожимает плечами. Задаю ей свой вопрос: не встречала ли она тут такого высокого, мощного, с черной шевелюрой, лезу в карман за фотографией…

Мой вопрос ее, видимо, не удивляет. Он где-то здесь, говорит она, я даже слышу его дыхание, но не могу понять, где вход в пещеру, в которой он замурован. Меня, кстати, Даша зовут. Слышите, слышите? Ничего не слышу, а меня – Зиновием, только кукушку. И кукушка, и все мелкие зверушки… Детки-гномики – они вокруг нас…

И в самом деле, и правда – мне показалось, в голосе кукушки, что-то ненатуральное, металлическое, будто китайская игрушка издает эти бесконечные ку-ку. Пришельцы, шепчет она, кругом пришельцы. Рукокрылые и равноногие. Они окружают нас. Вы бывали в Гоа? Нет? Надо съездить туда – тогда многое станет понятным…

Однажды, это было задолго до встречи с одичавшим Федей, она обнаружила в своем почтовом ящике письмо. Посчитала бы его обычной рассылкой, спамом, но письмо было обращено лично к ней, и в нем затрагивались такие деликатные струны. Писал человек, который знал ее лучше, чем она сама, предугадывал все ее желания, еще не осознанные.

Это письмо заставило Дашу все бросить и лететь в Непал, чтобы в каком-то горном захолустье искать ашрам, хозяйкой которого была русская женщина по имени Наталья. Эта Наталья нашла свой путь и предлагала то же самое сделать ей. Впервые Даша оставила отца надолго, может быть, навсегда.

В самолете с ней творилось что-то странное. Она летела сквозь холодный космос к планете, где теперь обитают те, кто в разное время покинул Землю.

Неужели я встречу стариков и старух с обезображенными болезнями лицами? Нет, нет, покинувшие земной мир, какими бы они ни были, возвращаются в детство, в тот возраст, когда проявляется разум, но еще не ушли чистота и природная радость. Вера во Вселенское добро. Изначальное. Неколебимое. Когда если и бывают слезы, то лишь на секунду, когда любишь все вокруг и любим всеми, кто только существует. И божественно красив независимо от цвета волос и формы носа, когда не знаешь, что такое уродство – ни внешнее, ни внутреннее.

И узнаваем.

Что-то перепуталось во времени? Или в моей голове?

В аэропорту города Катманду, ожидая свой багаж, она увидела по телевизору новостной сюжет: горящий дом, женщину славянского происхождения. Что-то там страшное происходило в далеком от столицы Непала горном селении. На своем плохом английском она попросила случайного попутчика, тоже дожидающегося багажа, объяснить, что там происходит. Он ответил: кто-то взорвал ашрам, в котором проповедовала русская женщина по имени Наталья. Огонь упал с неба.

Домой Даша не вернулась. Окольными путями, не имея визы, с группой нелегальных мигрантов на старом, разваливающемся автобусе по горным дорогам она перебралась в Индию. Добралась до Гоа. Жила прямо на пляже, пока не сошлась с компанией престарелых хиппи. Бельгиец по имени Джизус, бросивший на родине налаженный бизнес, стал ее другом. Взявшись за руки, они босиком бродили в лучах заходящего солнца, и им было хорошо. Они бродили по пляжу.

Они бродили.

Бродили.

Пока однажды Даша не спросила Джизуса: что дальше? А дальше… Он собрался и улетел в свою Бельгию. Ему надоело быть хиппи. Ему было уже почти сорок лет, и пришла пора оставить барак, крытый тростником.

Он был не глуп, этот бельгиец, он хорошо понимал, что означает вопрос, заданный ему Дашей. Он забрал с собой все свои вещи, кроме нескольких книг и листка, исписанного аккуратным почерком, служащего вместо закладки. С помощью словаря, оставленного кем-то из русских бродяг, она перевела его послание. Мужчина – лишь способ, которым одна женщина производит на свет другую женщину… Он неплохо разбирался в женщинах, сорокалетний Джизус. А она не всегда понимала, что ей нужно: то ли зверь в человеческой оболочке, то ли совсем не мужчина…

После всего этого она и встретила Федю. Он так напугал ее вначале. Но потом она поняла: это просто еще не совсем взрослый мужчина, мечущийся по жизни и бросающийся ко всем, кого встречает на своем пути… Она говорит все это, глядя в сторону, будто обращается к кому-то незримому…

Говорите – замурован? Да. Кем? Не знаю, он сидит в пещере и помалкивает, дурочки у него нет. Мне мальчик рассказывал, ко мне подошел мальчик и сказал: его замуровали в пещере.

Мальчик, хм, а где этот мальчик, можно его найти? Она пожимает плечами: не знаю. А пещеру он показал? Она не отвечает, поднимается и уходит.

Замурованный, заколдованный… Я сажусь на покрышку, на которой только что сидела эта ненормальная, и достаю Бунина…

Федор Бабарыкин

Он просыпается, открывает глаза и ничего не различает вокруг. Мама! Ответа нет. Мама! Ма-а-а-ма! Прислушивается. Тишина. Лишь пульсирующее Я в темноте. Слова приходят не сразу, и нет образов, которыми можно было бы мыслить. Чистота. Темная и непорочная.

Приподнимается и обнаруживает перемены в своем теле, ощупывает себя – ужас! – под его руками что-то огромное и грубое, он дотягивается до живота, ног, промежности, до лица… на лице колючая щетина… Ма-а-а-ма!!! Ощущая это громадное тело, он не может пошевелиться, впадает в ступор – не потому, что нет сил, нет импульса, какой-то внутренней команды…

И вдруг она поступает. Встань и иди! Он узнает эти слова и подчиняется им. Вылезает из кровати, при этом бьется головой о твердые выступы наверху, и в момент, когда ноги оказываются на полу, вспыхивает слабый свет; он видит помещение, в котором находится, – тесная каморка с низким потолком, без всякой обстановки, где же его игрушки, его шкафчик, обои на стене с изображением ковра-самолета? Прямо перед ним дверь, он толкает ее и перешагивает через высокий порог. Видит узкий коридор, в котором тоже пульсирует слабый розовато-сиреневый свет. Коридор уходит куда-то в темноту, вдоль обшитых светлым пластиком стен, по обеим сторонам двери и… больше ничего. Где мама? Где ее искать? Что с ним происходит? Ему страшно. Его большое тело сотрясается от беззвучного плача. Долго не может успокоиться, но отчего-то боится кричать, тихо, стараясь не шуметь, идет по коридору, трогает ручки дверей, не решаясь их открыть. Идет на тусклый свет, не зная, откуда он берется. За поворотом, в темных проемах различает предметы. Рождается слово стол. На столе – коробок. Спички. Возьми и зажги – это ты можешь… Ряды пластиковых бутылей с водой. Упаковки с хлебом. Коробки. Банки. Мешки. Бочки. Ящики.

Я на космическом корабле, думает он, меня похитили. Но тогда должны быть иллюминаторы и невесомость. Нет, я в подводной лодке. Почему же так тихо, лодка, вероятно, легла на дно. Откуда я все это знаю, мне всего… Да, мне всего четыре… Нет, уже больше… Стоп! – в глубине очередного проема он видит стеклянную перегородку и в ней, как в зеркале, – отражение… большого, толстого старого дядьки в ржавого цвета майке и длинных черных трусах, с невыносимо большими руками, ногами, животом, клокастой щетиной и каким-то жеваным лицом… Это я? Я – взрослый дядька?! Кто меня превратил в дядьку?.. Ледяной ужас окончательно парализует его, он еле передвигается… утыкается в какие-то металлические перекладины… Видит перед собой что-то похожее на арку из светлого металла, в арке черный проем, в котором видны блики далекого дневного света. Это ворота наружу, думает он, но почему-то страшится переступить порог. Протягивает в этот проем руку, и в ту же секунду перед ним вспыхивает светящаяся плоскость. Он выдергивает руку из этого свечения и отступает. Это большой экран. Мерцание. Туман. Плоскость, не плотная, как бы нематериальная, но хорошо различимая. Даже не плоскость, а какой-то мерцающий куб, похожий на огромный аквариум. По стенам забегали стаи светлячков, забили хвостами электрические скаты, замигали горящими глазами чупакабры. И хлынул светящийся кислотный и неощутимый дождь. Где-то за пределами его обиталища послышался гром и чьи-то выкрики: к бою…

Он вдруг отчетливо вспомнил мысль, когда-то родившуюся вместе с ним, а потом напрочь забытую. Он точно знал тогда, откуда он взялся и куда ему надо идти. И теперь снова вспомнил. Не забыть, не забыть… Что? Что он должен не забыть? В какую дверь надо постучаться? Где эта дверь?..

Он слышит вопрос: ты кто такой? Он оглядывается: кто произносит эти слова? Вокруг по-прежнему пусто. А-а, понятно, звуки идут оттуда – из ворот. Он хочет сказать: не знаю, но боится, что они могут не пропустить его, и отвечает: я малыш, я живой.

Здравствуй, Живой Малыш!..