Текст книги "Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру"

Письмо, написанное Надеждой Ивановной Ювачевой от имени сына, 13 декабря 1907 г.

Поскольку Даниил Хармс – один из лучших детских писателей всех времен и народов, уместно задаться вопросом: на какой детской литературе рос он сам?

Сестра Хармса, Елизавета Грицына, упоминает две книги – “Алису в Стране чудес” и “Буша”. Обе они чрезвычайно важны для Хармса. Во многом именно из Кэрролла вышли обэриутский юмор и обэриутское мировосприятие, а Вильгельма Буша Хармс впоследствии сам перелагал на русский язык. “Алису” дети Ювачевых читать могли только в оригинале, а Буш был переведен (не бог весть как, правда) К. Льдовым. “Веселые рассказы про разные проказы” Буша-Льдова вышли первым изданием в 1890 году и неоднократно переиздавались. Именно эта книга, видимо, и была у детей Ювачевых.

Уровень детской литературы в России к началу 1910-х годов был довольно низок, в особенности – литературы для дошкольного и младшего школьного возраста. В прозе дидактические притчи Льва Толстого и Ушинского, “Аленушкины сказки” Мамина-Сибиряка, “Лягушка-путешественница” Гаршина или “Детство Темы” Гарина-Михайловского были, можно сказать, одинокими шедеврами на фоне всего прочего, существовавшего в обиходе, – не считая переводов, разумеется. Сказки Андерсена, Гофмана, Гауфа были переведены и доступны, но давние жемчужины русских гофманианцев – “Черная курица” Антония Погорельского и “Городок в табакерке” Владимира Одоевского – прочно забылись. Что касается поэзии, то существовали, конечно, стихотворные сказки Пушкина и Жуковского, некрасовский “Дед Мазай”, “Конёк-горбунок” Ершова, несколько доступных и невзрослому читателю стихотворений Майкова (“Емшан”, “Кто он”) и Полонского (“Солнце и Месяц”), Фета, Никитина, Плещеева, прочно вошедшие в детское чтение басни “дедушки Крылова”… Но за полвека, с 1860-х годов, этот список практически ничем не пополнился.

Письмо Ивана Павловича Ювачева к сыну. Открытка, 13 декабря 1907 г.

При этом в России выходило множество детских журналов. Корней Чуковский в книге “Матерям о детских журналах” (1911) характеризовал их так:

Дать детям “Задушевное слово” – это все равно что поручить воспитание детей коммивояжеру.

Дать им “Труд и забаву” – это все равно что избрать наставником над ними кухонного мужика.

Переходя к журналам “Родная речь”, “Родник”, “Семья и школа”, “Юный читатель”, попадаешь в другую атмосферу… Как-то решили эти четыре журнала, что ребенок – просто уменьшенный человек, со всеми запросами и настроениями взрослых – только поменьше…[47]47
  Чуковский К.И. Матерям о детских журналах. СПб., 1911. С. 16.


[Закрыть]

В “Роднике” и “Юном читателе” печатались статьи, посвященные, например, выборам в Государственную думу или проблемам железнодорожного строительства. Детям доступно раскрывались ценности и интересы взрослого либерального интеллигента, собственный же мир ребенка их издателей интересовал мало. Несколько особняком среди детских журналов стояла мистически ориентированная “Тропинка”, издававшаяся Поликсеной Сергеевной Соловьевой (Allegro). В “Тропинке” иногда сотрудничали маститые символисты – Блок, Сологуб, Вячеслав Иванов, но настоящего таланта детского поэта и склонности к этому роду литературы никто из них не обнаружил. Если на “Родник” и “Юный читатель” подписывали своих детей родители из либерально-интеллигентских кругов, то “Тропинка” имела успех в кругах еще более узких, связанных с “новым религиозным сознанием”. По популярности в “среднем” классе читателей ни один из таких передовых журналов соперничать с “Задушевным словом” не мог.

Неудивительно, что именно подшивку “Задушевного слова” на 1910 год подарила мать Дани Ювачева осваивавшему грамоту сыну. По словам Надежды Ивановны, мальчик с ней “не расставался”. И подшивка эта дает хорошее представление о той детской литературе, на которой росло хармсовское поколение. Среди авторов можно встретить и профессиональных детских писателей (знаменитая Лидия Чарская – с приключенческой повестью о девочке, попавшей к цыганам, или Александра Анненская – невестка поэта, жена его старшего брата, известного социолога), и профессиональных педагогов, не очень уверенно владевших пером, и малозначительных “взрослых” литераторов. Последних особенно много было среди авторов стихотворного раздела – Г. Галина, Уманов-Каплуновский, Мазуркевич. Из сколько-нибудь заметных поэтов в “Задушевном слове” был представлен лишь один – Сергей Городецкий, который, как известно, на протяжении всей своей 60-летней литературной жизни не брезговал никаким литературным заработком. Вот образчик его детских стихов (он издал их даже отдельной книжкой):[48]48
  Городецкий С. Ия. СПб., 1911.


[Закрыть]

 
Ваня с Машей, брат с сестрой,
Жили дружно под горой.
На горе старик Федул
Днем и ночью ветер дул.
 
 
Маша в поле выходила,
Алый цветик посадила.
Налетел старик Федул,
Цветик аленький задул.
 
 
Ваня-воин рассердился
И на битву снарядился.
– Выходи скорей, Федул,
Иль никто тебя не дул?..
 

Даниил Ювачев, 1915 г.

Модернист Городецкий звонко и весело халтурил, поэты “старой школы” честно старались, но пользовались единственным языком, который у них был, – слащавым, состоящим из сплошных клише романсовым наречием надсоновско-ратгаузовской поры, которое в сочетании со специфическими дидактическими целями детской поэзии производило впечатление глубоко комическое. Вот, например, стихи Марии Пожаровой:

 
Надо мыться! Сверкают росинки! –
Шепчет утро в долину цветам.
И в ответ незабудки, кувшинки
Улыбнутся в ответ небесам.
Надо мыться! – поет им душистый
Белокрылый певун-ветерок,
И прилежно росой серебристой
Умывается каждый цветок.
 

При этом Пожарова и Городецкий были еще далеко не худшими детскими поэтами той поры – скорее, одними из лучших. Чуковский даже ставил Городецкого в пример прочим, отмечая его умение говорить языком ребенка, воспроизводить его психологию.

Елизавета Ювачева, 1915 г.

Лишь некоторые стихи из “Задушевного слова” пережили свое время. Так, в номере за 28 ноября 1910 года появилось бессмертное (и, увы, анонимное) стихотворение:

 
Жил-был у бабушки серенький козлик.
Вот как, вот как, серенький козлик!
Бабушка козлика очень любила.
Вот как, вот как, очень любила!..
 

Правда, историки литературы говорят, что это – не первая публикация кровавой баллады про козлика и волков; в песенниках она фигурирует начиная еще с 1850-х годов.

Из прозы в журнале интереснее всего вещи познавательного характера (“История шоколадной карамельки” – героиня рассказывает своим товарищам, яблочным леденцам, о своем детстве в далекой Латинской Америке в качестве плода какао). Отдал журнал дань памяти и умершему в 1910 году Льву Толстому (статья “Великий дедушка”).

Однако едва ли не больше всего впечатляют сегодня письма юных читателей и читательниц. “Я и брат учимся дома, говорим на двух языках. Я иногда играю на рояле…” “Я была в Милане, в Италии, и видела большую церковь с цветными стеклышками в окнах”[49]49
  Задушевное слово для маленьких. 1910. № 1. С. 30.


[Закрыть]. Ничего особенного, казалось бы, но от этих писем исходит такое ощущение устойчивости и благополучия (благополучия, которое и супруги Ювачевы старались с огромными усилиями создать для своих детей)!

“Золотое детство”… Журнал с таким названием тоже, по свидетельству сестры Хармса, выписывали в семье. Это было то же “Задушевное слово”, только потусклее, победнее и с каким-то протестантски-нравоучительным оттенком. Видимо, в выборе этого издания сказался круг общения Ивана Павловича.

Кто же мог предвидеть, что детская литература в России достигнет невиданного расцвета в годы, когда само понятие “золотого детства” уйдет в прошлое, когда все семейные ценности предреволюционной поры обрушатся (казалось – навсегда) под ударом трагических событий истории – с одной стороны, радикальных антропологических идей послереволюционного десятилетия – с другой?

4

В биографиях Хармса утверждается, что осенью 1915 года он поступил в реальное училище в составе Училища святого Петра (Петершуле) – старейшей петербургской школы, существовавшей при лютеранской церкви на Невском проспекте. Однако документы опровергают это. В 1915–1916 и 1916–1917 годах Даниила Ювачева нет среди учеников ни реального училища, ни гимназии, ни элементарной школы, входивших в состав Петершуле[50]50
  Центральный государственный исторический архив Санкт-Петербурга (далее – ЦГИА СПб.). Ф. 272. Оп. 1. Д. 917.


[Закрыть]. В это время он, несомненно, какое-то учебное заведение посещал, но, какое, неизвестно. Немецкие школы Петербурга переживали в дни Первой мировой не лучшие времена, и едва ли Иван Павлович, судя по его книгам[51]51
  Напр.: Ювачев И.П. Война и вера: Очерки всемирной войны. 1915–1916 гг. Пг., 1917.


[Закрыть], в полной мере разделявший ура-патриотические настроения первых военных лет, отдал бы сына в одну из них.

Но в феврале 1917 года, еще до начала революции, этим занятиям пришел конец. 8 февраля Надежда Ивановна пишет мужу:

Мы сидим в страхе, что останемся без хлеба, все булочные закрываются, народ злится, собираются громить лавки, точно в этом будет какой толк… Школу Дани распустили, все равно из-за холода не было занятий… Теперь ежедневно учится с учительницами. 1 день француженка, другой Маргар. Александ., а Закон Божий уже я сама с ним занимаюсь[52]52
  Строганова Е.Н. Из раннего Хармса. С. 77.


[Закрыть].

К тому времени Даня очень изменился. Ему нравилось в отсутствие отца ощущать себя единственным мужчиной в семье – и письма он старается писать “взрослые”:

…Я узнал что ты болен и попросил Маму чтобы она послала тебе коробку конфет от кашля и другие лекарства. Ты их принимай как закашлишь. Дети здоровы. Я и Лиза были больны но теперь здоровы[53]53
  Там же. С. 72–73.


[Закрыть].

Младших сестер мальчик именует “по-взрослому” – “дети”. В этом трогательном письме появляется некая уже вполне хармсовская деталь: дата (6 февраля 1917) обозначена особым зашифрованным значком, изобретенным самим Даней. При том нормами орфографии и пунктуации он владеет не слишком – как, впрочем, и его мать. К тому времени он уже пробовал что-то сочинять (сказку для младшей сестренки – см. письмо Н.И. Ювачевой к мужу от 3 марта 1916[54]54
  Там же. С. 74.


[Закрыть]), но едва ли следует придавать этим опытам сколько-нибудь серьезное значение.

В Петершуле, в третий класс реального училища, Даниила определяют лишь в сентябре 1917 года – в дни Керенского. В 1917/18 году он прозанимался три четверти и выбыл в четвертой[55]55
  ЦГИА СПб. Ф. 272. Оп. 1. Д. 927.


[Закрыть].

Первое известие о школе, основанной при лютеранской церкви Святого Петра для детей моряков адмиралом Крюйсом, сподвижником Петра Великого, относится к 1709 году. Как и сама церковь, школа располагалась на углу Невской першпективы и Большой Конюшенной улицы, где для нее в 1735 году было построено небольшое здание.

Новый этап истории школы начался в 1760 году, когда во главе ее стал Антон-Фридрих Бюшинг (1724–1793), выдающийся немецкий историк, географ и богослов. В Россию он приехал под влиянием видения, которое было у него во время тяжелой болезни. При церкви Святого Петра Бюшинг сумел развернуть образцовую “школу языков, художеств и наук”, состоявшую под личным покровительством императрицы. В 1783 году она, уже в качестве Главного немецкого училища, была включена в создающуюся единую систему народного образования России. Для обновленной школы архитектором М.Л. Гофманом было построено новое здание, в котором она и по сей день находится. При Бюшинге среди преподавателей Петришуле (Petrischule – сочетание латинского и немецкого слов; форма “Петершуле” – более поздняя) были геттингенский профессор физики Иоганн Бекман, видный исследователь Сибири Эрих Лаксман. Позднее в школе преподавали многие видные деятели культуры и науки – как немцы, так и русские. Достойны упоминания, скажем, друзья-поэты Василий Попугаев и Иван Борн, ведущие члены Вольного общества любителей российской словесности, или Александр Иванович Галич, видный филолог (одновременно преподававший словесность в Царскосельском лицее Александру Пушкину и его товарищам, а в Петершуле – младшему Пушкину, Льву), или Генрих-Эмиль Ленц, один из первооткрывателей закона Джоуля – Ленца. Учениками школа также могла похвастать: среди них Мусоргский и Лесгафт, Карл Росси и Эдит Седегран, легендарный партизан Фигнер и деятель Великой Французской революции Георг Форстер, уже упоминавшийся брат Пушкина и поэт пушкинской плеяды Василий Туманский (не автор прославленной “Птички” Федор Туманский, а его более плодовитый, но не столь удачливый кузен), архитекторы Тон и Месмахер. Некоторые выпускники сами становились крупными педагогами, как, скажем, Карл Май, основатель гимназии Мая.

К концу XIX – началу XX века Петришуле (Петершуле) стала крупнейшей (по числу обучающихся) школой Петербурга и России. Это была в действительности целая система школ: мужская и женская гимназии, реальное училище, начальное городское училище. Всего накануне революции здесь училось свыше 2000 человек, в том числе в мужской гимназии – 290, а в реальном училище – 323 ученика[56]56
  ЦГИА СПб. Ф. 272. Оп. 1. Д. 917.


[Закрыть]. Любопытны данные об их национальном и вероисповедном составе: в реальном училище числилось 173 лютеранина, 138 православных, по 8 католиков и иудеев, три магометанина и один армянин-грегорианец. В гимназии, как ни странно, было несколько больше учеников иудейского вероисповедания (26 человек, что явно превышало официальную процентную норму). По воспоминаниям выпускников, не только у лютеран и православных, но и у католиков и евреев были собственные законоучители (что практиковалось не во всех учебных заведениях). Среди учеников были выходцы из всех сословий. И в гимназии, и в реальном училище получали образование потомственные дворяне (соответственно 31 и 14 человек), личные дворяне и чиновники (83 и 22), почетные граждане и купцы (124 и 196), мещане и цеховые (24 и 67), выходцы из духовенства (17 и 2) и даже из крестьян (3 и 22). В числе гимназистов было несколько иностранных подданных и один потомственный казак.

Лютеранская церковь Святого Петра на Невском проспекте. За ней расположено здание Петришуле, начало ХХ в.

Реальные училища отличались от гимназий не столько по направленности, сколько по системе обучения. Если классическое гимназическое образование, открывавшее без специальных экзаменов дорогу в университеты, предусматривало многолетнее изучение двух древних языков[57]57
  Не считая церковнославянского.


[Закрыть], но всего одного нового, и серьезный курс математики, но весьма ограниченный – физики и химии, то программа реальных училищ была ближе к потребностям времени. Впрочем, и гимназии постепенно переходили на новые рельсы, отказываясь, по крайней мере, от греческого языка и вводя в программу (хотя бы факультативно) второй живой иностранный язык. Особенностью Петершуле было то, что здесь многие предметы преподавались на немецком языке. (С началом мировой войны это попытались в патриотическом порыве запретить.)

Именно в первый год обучения Дани Ювачева 23 января 1918 года в соответствии с декретом “Об отделении церкви от государства и школы от церкви” статус школы вновь изменился. “Бывшая школа св. Петра” больше не принадлежала общине. Однако 1917/18 учебный год разрешено было доучиться по старым планам, с изъятием только древних языков и Закона Божия. Со следующего года мужские и женские, гимназические и “реальные” классы были объединены. Официальный указ о национализации здания школы последовал лишь в ноябре.

Здание Петришуле до перестройки. Фотография второй половины XIX в.

Так Петершуле превратилась в Единую советскую школу № 4. При этом она сохраняла немецкий уклон, вполне укладывавшийся в идеологию новой власти и соответствовавший ее внешнеполитическим целям. Впрочем, и преподавательские кадры оставались в основном прежние – включая руководителей школы: директора (с 1916 года) филолога Э.К. Клейненберга и инспектора (по современной терминологии – заведующего учебной частью) историка А.Г. Вульфиуса. Школа, считавшаяся образцовой, даже пользовалась покровительством Луначарского, который временами удостаивал ее посещением. Вспоминают, между прочим, о дискуссии “Был ли Христос”, где оппонентом наркома был Вульфиус. О Вульфиусе бывшая гимназистка Аликс Роде-Либенау, дочь редактора газеты St-Petersburger Zeitung, вспоминает так:

У него мы поняли, что история не есть то, что было, а что она продолжается и сейчас, и что каждый несет свой крохотный кусочек ответственности, из суммы которых большие события поворачиваются в хорошую или плохую стороны[58]58
  Цитируется по машинописи, предоставленной издательством “Лик”.


[Закрыть].

Высоко оценивает мемуарист и других педагогов (преподавателя русской истории Виноградова, “француза” Корню). Общий вывод таков:

Наши учителя были людьми широкого кругозора и требовали того же от детей… Мы воспитывались в духе самостоятельного мышления, понимания духа эпохи, в уменье принимать в собственность то, что мы воспринимали, а не просто складывать в памяти все в одну кучу[59]59
  Там же.


[Закрыть].

Здание Петришуле после перестройки. Фотография XX в.

Корнелиус Крюйс, основатель школы при церкви Святого Петра. Гравюра XVIII в.

Антон-Фридрих Бюшинг, первый директор Петришуле. Гравюра XVIII в.

Таким образом, Училище святого Петра было одной из лучших школ в городе – наравне с Тенишевским училищем, гимназией Лентовской (в которой учились будущие ближайшие друзья Хармса), гимназиями Гуревича и Мая. Однако успехи Дани Ювачева оказались довольно скромны. В 1917/18 году он отличается среди товарищей лишь отменным поведением (средние баллы по четвертям: 5, 4,9, 5). Прилежание похуже, но также более или менее сносное (средние баллы: 3,5, 3,9, 3,9). Увы! Прилежание оказывается тщетным: средний балл за учебу по всем предметам обескураживает (в первой четверти – 2,7, потом чуть лучше – 3,1 и 3,2). Твердым хорошистом Даня стал лишь по Закону Божию (здесь в третьей четверти он получил даже 5). Две четверки (во второй и третьей четверти) получил он по географии. По остальным предметам колеблется между двойкой и тройкой с плюсом. Неудовлетворительные отметки в четвертях были выставлены ему по письменному русскому и письменному немецкому (с рекомендацией обратить серьезное внимание на орфографию и, если нужно, взять репетитора), по чистописанию (вторая четверть) и по истории (первая). Совсем плохо с французским языком. Английский, который Даня изучал дома, в Петершуле преподавался лишь факультативно, а трудной революционной зимой его преподавание, возможно, прекратилось[60]60
  ЦГИА СПб. Ф. 272. Оп. 1. Д. 927.


[Закрыть].

Правда, по свидетельствам товарищей (в том числе Павла Вульфиуса, впоследствии известного музыковеда, сына А.Г. Вульфиуса), Даня Ювачев вовсе не был тем примерным, прилежным, но туповатым ребенком, каким предстает он в официальной учебной ведомости.

То он приносил в класс валторну и ухитрялся играть на ней во время урока. То убеждал строгого учителя не ставить ему двойку – “не обижать сироту”. Под каменной лестницей дома, в котором жила семья Дани Ювачева, он поселил воображаемую любимую “муттерхен” и вел с ней долгие беседы в присутствии пораженных соседей или школьных приятелей, упрашивая милую “муттерхен” не беспокоиться за него[61]61
  Александров А. Чудодей // Хармс Д. Полет в небеса. Л., 1988. С. 12.


[Закрыть].

Александр Вульфиус, инспектор Петришуле. Начало ХХ в.

Не очень понятно, о каком доме идет речь: Ювачевы жили в казенных квартирах, сперва в Убежище, потом по соседству, в Боткинской барачной больнице (Миргородская, д. 3/4), где нашла работу кастелянши Надежда Ивановна. Вульфиус учился с Даней Ювачевым в одном классе лишь в 1921/22 году, так что, возможно, воспоминания относятся уже к этому, более позднему времени. В самих же играх мальчика (уже вполне хармсовских по сути) можно увидеть отчуждение от любящих родителей: Даня беззастенчиво выдает себя за “сироту” и придумывает себе новую, фантастическую и таинственную “муттерхен”, не вылазящую из-под лестницы. Эта игра продолжалась и многие годы спустя. В тридцатые годы на Надеждинской улице Хармс, по свидетельству мемуаристов, проходя по двору, здоровался с воображаемой “муттерхен”. Надежды Ивановны Ювачевой к тому времени уже не было в живых – она умерла в 1929-м.

Весной – летом 1918-го в Петрограде начинаются явственные признаки голода. В августе от дизентерии, вызванной плохим питанием, умирает шестилетняя Наташа Ювачева. Даня по каким-то причинам (по болезни?) пропускает четвертую четверть в Петришуле. Иван Павлович, судя по всему, с лета жил и служил в Москве (вероятно, в том же Управлении сберегательных касс).

Надежда Ивановна с оставшимися детьми в начале осени уехали в Саратов (казавшийся в тот момент местом более безопасным и сытым) и поселились там у племянника Надежды Ивановны Сергея Леонидовича Колюбакина, врача Саратовской Александровской больницы (дом в Дворянской Терешке уже был реквизирован). Петроград стремились покинуть многие: из 36 одноклассников Дани в Петершуле пять осенью 1918-го так и не приступили к занятиям, а еще трое покинули школу до окончания учебного года. Вероятно, в Саратове Даниил Ювачев продолжал учиться. Для совершенствования в немецком языке там были неплохие условия: близ города находились немецкие колонии, и, хотя такие же точно колонии на Украине были Николаем II с началом войны ликвидированы, а их обитатели высланы, очередь волжских колоний и их обитателей придет лишь в дни Второй мировой[62]62
  Однако в этот год в Петершуле числится некто Павел Ювачев, старшеклассник. Ни до 1918 года, ни после 1919-го в числе учеников Училища св. Петра его нет.


[Закрыть]. Иван Павлович бывал в Саратове наездами.

К весне 1919-го ветры Гражданской войны начинают дуть на Волге в полную мощь. Жизнь становится все труднее. В марте умирает бабушка, Варвара Сергеевна. В мае Даня переносит тяжелую дизентерию, болеет и его мать: у нее уже начался туберкулез, который в конце концов свел ее в могилу. Надежда Ивановна все больше рвется в Москву. Но у Ивана Павловича не было возможности устроиться там с семьей. В Москве уже со всей остротой стоял “квартирный вопрос”, в то время как барские апартаменты в центре брошенного властями и покидаемого жителями Петрограда пустовали.

Наконец 27 августа Надежда Ивановна с детьми приезжают в Москву – не в теплушке, как обычно путешествовали в тот год, а в купе международного общества. Оттуда они тоже с комфортом (“в бюанковском вагоне”) 14 сентября возвращаются в Петроград. (В Москве Ювачеву приходится снять у соседей комнату, чтобы на две недели разместить семью; Даня спал в комнате у отца.)

Герберт Уэллс, 1922 г.

Даниил возобновляет занятия в Петершуле. К тому времени положение в уже бывшей столице было отчаянным. Начался настоящий голод (большая часть горожан питалась исключительно пшенной кашей на машинном масле, чечевицей и воблой), свирепствовал красный террор. Однако семья Ювачевых не оказалась в столь безысходной ситуации, как, скажем, родители Константина Вагинова, чей отец был жандармским офицером. Правда, учреждения, в которых служили оба супруга, из-за революционных событий закрылись. Но революционное прошлое Ивана Павловича служило своего рода охранной грамотой в глазах ЧК, а огромный и разнообразный практический опыт позволял ему выжить при любой власти. Ювачев-отец после возвращения из Москвы сперва устроился бухгалтером на электромельнице, а потом, с началом осуществления плана ГОЭЛРО, на Волховстрое, где некоторое время возглавлял финансово-счетную часть. Надежда Ивановна нашла себе применение, как уже упоминалось, в Боткинской больнице.

Преподаватели школы № 4, в свою очередь, старались не отступать от прежних стандартов. С каждым учебным годом ведомости велись все небрежнее, зачастую отметки в табеле выставлялись химическим карандашом (в плохо отапливаемом помещении чернила замерзали), о писарском почерке никто уж и не думал, но качество образования оставалось высоким. Свидетельство тому – хотя бы в знаменитой книге Герберта Уэллса “Россия во мгле”:

Как только я приехал в Петроград, я попросил показать мне школу, и это было сделано на следующий день; я уехал оттуда с самым неблагоприятным впечатлением. Школа была исключительно хорошо оборудована, гораздо лучше, чем рядовые английские начальные школы; дети казались смышлеными и хорошо развитыми. Но мы приехали после занятий и не смогли побывать на уроках; судя по поведению учеников, дисциплина в школе сильно хромала. Я решил, что мне показали специально подготовленную для моего посещения школу и что это все, чем может похвалиться Петроград. Человек, сопровождавший нас во время этого визита, начал спрашивать детей об английской литературе и их любимых писателях. Одно имя господствовало над всеми остальными. Мое собственное. Такие незначительные персоны, как Мильтон, Диккенс, Шекспир, копошились у ног этого литературного колосса. Опрос продолжался, и дети перечислили названия доброй дюжины моих книг. Тут я заявил, что абсолютно удовлетворен всем, что видел и слышал, и не желаю больше ничего осматривать, ибо, в самом деле, чего еще я мог желать? – и покинул школу с натянутой улыбкой, глубоко возмущенный организаторами этого посещения.

Через три дня я внезапно отменил всю свою утреннюю программу и потребовал, чтобы мне немедленно показали другую школу, любую школу поблизости. Я был уверен, что первый раз меня вводили в заблуждение и теперь-то я попаду в поистине скверную школу. На самом деле все, что я увидел, было гораздо лучше – и здание, и оборудование, и дисциплина школьников. Побывав на уроках, я убедился в том, что обучение поставлено превосходно. Большинство учителей – женщины средних лет; они производят впечатление опытных педагогов. Я выбрал урок геометрии, так как он излагается универсальным языком чертежей на доске. Мне показали также массу отличных чертежей и макетов, сделанных учениками. Школа располагает большим количеством наглядных пособий; из них мне особенно понравилась хорошо подобранная серия пейзажей для преподавания географии. Там есть также много химических и физических приборов, и они, несомненно, хорошо используются. Я видел, как готовили обед для детей, – в Советской России дети питаются в школе; он был вкусно сварен из продуктов гораздо лучшего качества, чем обед, который мы видели в районной кухне. Все в этой школе производило несравненно лучшее впечатление. Под конец мы решили проверить необычайную популярность Герберта Уэллса среди русских подростков. Никто из этих детей никогда не слыхал о нем. В школьной библиотеке не было ни одной его книги. Это окончательно убедило меня в том, что я нахожусь в совершенно нормальном учебном заведении[63]63
  Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1970. С. 81–84. Перевод В. Хинкиса.


[Закрыть].

Парадная трехмаршевая лестница и вестибюль Петришуле. Начало ХХ в.

Первой школой, которую посетил Уэллс, было (бывшее) Тенишевское училище, второй – Петершуле. На английского писателя произвело впечатление и щегольство, с которым был одет директор Клейненберг – “на нем был смокинг, из-под которого выглядывала синяя саржевая жилетка”[64]64
  Там же.


[Закрыть]. В тогдашнем Петрограде, обносившемся до лохмотьев, подобный костюм был достаточно необычен.

Воспоминания учеников той поры подтверждают: впечатления Уэллса отражали реальное положение дел. Разумеется, едва ли можно говорить о “вкусно сваренном обеде” – однако об элементарном поддержании физических сил голодных учеников администрация не забывала. Игорь Эрихович Клейненберг, сын директора Петершуле и тоже позднее филолог-германист, вспоминал, что Вульфиус на втором уроке

обходил классы в сопровождении двух учеников, несших бельевую корзину со стограммовыми ломтями хлеба, и раздавал этот паек присутствующим ученикам. Хлеб этот тут же, на уроке, съедали. Но апогеем школьного дня была большая перемена, когда в столовой нас угощали тарелкой горячего супа[65]65
  Цитируется по машинописи, предоставленной издательством “Лик”.


[Закрыть].

В школе, как и вообще в голодном городе, кипела общественная жизнь. Действовал драмкружок и кружок по изучению истории театра. Школьники постоянно (и, разумеется, бесплатно) посещали петроградские театры, “а один раз перед спектаклем нас приветствовал сам Луначарский”. С учетом будущих интересов Хармса трудно представить себе, что эти театральные увлечения не затронули его… Трудно, но можно. Вероятно, он уже в эти годы существенными сторонами своего сознания был “отключен” от окружающего мира, жил преимущественно внутри себя. Не этим ли объясняется его скверная успеваемость? Его собственный “театр для себя”, который он, может быть, уже начинал придумывать, имел мало общего с тем, что видел он и его соученики на подмостках Петрограда – будь то традиционные постановки или авангардные поиски. Характерно его письмо к Клавдии Пугачевой от 5 октября 1933 года, в котором он в высшей степени скептически отзывается и о “театральной науке, конструкциях и левизне”, и о Мейерхольде, воплощавшем все эти тенденции в 1910–1930-е годы.

Das Wunder (Чудо). Из тетрадных рисунков Даниила Ювачева, 1919 г.

Astronom (Астроном). Из тетрадных рисунков Даниила Ювачева, 1919 г.

Точно не принимал Ювачев участия в самоуправлении, которое пытались создать в классах просоветски настроенные ученики. Каждый класс выбирал старосту, старосты собирались в особый совет – “старостат”, который возглавлял председатель. Позднее возник так называемый Школьный ученический совет (ШУС). Среди старост задавали тон старшеклассники, сочетавшие учебу со службой в разного рода военизированных государственных организациях – в “дноуглубительном караване” порта, в охране железных дорог. Старосты в условиях военного коммунизма играли во многом полезную роль – они организовывали дежурства на кухне и доставку продуктов на тележках с базы. Более того, во время разгрома школы (которая уже носила номер 41) в 1926 году ШУС безуспешно пытался защитить руководство школы. Поводом к репрессиям послужило то, что несколько учеников-немцев прошли в еще действовавшей церкви Святого Петра обряд конфирмации. Узнав об этом, учительница-коммунистка Вайнцвейг, приехавшая из Германии, организовала в школе антирелигиозный митинг, который, в свою очередь, спровоцировал появление в “Смене” статьи братьев Тур “Внуки святого Петра”. Явившаяся в школу комиссия во главе с М. Елецким сняла с работы Клейненберга, Вульфиуса и других ведущих преподавателей (Г.А. Корн, Г.Г. и Е.Г. Гельд). Школу возглавили сам Елецкий и А.Л. Бронштейн (бывшая жена Троцкого; вскоре, в 1928 году, она была отстранена от работы и арестована). Качество преподавания, разумеется, снизилось. Вскоре, в дни первой пятилетки, школа была перепрофилирована и получила “полиграфический” уклон. Но и в эти дни среди ее выпускников были выдающиеся люди – скажем, Ю.М. Лотман.

Актовый зал в Петришуле. Начало ХХ в.

Но это все – после. Пока же Даня Ювачев проучился в бывшей Петершуле еще три года (1919–1922) и по-прежнему отнюдь не был отличником[66]66
  Центральный государственный архив Санкт-Петербурга (далее – ЦГА СПб.). Ф. 2925. Оп. 1. Д. 3670. Л. 235.


[Закрыть]. В 1919/20 году в классе D2[67]67
  В единых советских трудовых школах было пять классов I ступени, которые обозначались буквами “А” – “D”, и четыре класса II ступени, обозначавшиеся цифрами.


[Закрыть] он учился так (стоит отметить, что обозначения успехов ученика отметками в тот момент не были приняты – они описывались вербально, в школе № 41 – в основном по-немецки; при этом существовали устойчивые формулы, соответствующие прежним оценкам): арифметика – in ganze gut (в основном хорошо; прежде ему поставили бы 4–), география и история – ungenügend (неудовлетворительно, 2), естествознание – gut (т. е. твердая четверка). На уроках русского языка мальчик “устно отвечал удовлетворительно, но мешал своей болтовней и поведением”. Оценок за письменные работы по русскому языку в тот год не ставили. Нет и оценок по немецкому и другим иностранным языкам. Но в следующем году преподаватель (опять, как в 1917/18 году) обращает внимание на “слабые письменные работы” Ювачева. Его успехи в естествознании (Naturalgeschichte) оцениваются теперь как “хорошие”, а “неуд” он получает по двум предметам – географии и французскому. При этом в программе появляется английский, и Даня Ювачев показывает хорошее знание этого языка[68]68
  ЦГА СПб. Ф. 2925. Оп. 1. Д. 3670. Л. 266.


[Закрыть].