Текст книги "В огонь"

Валерий Терёхин
В огонь. Рассказы и статьи 2010-х годов

В огонь

I

«Как я устал от всего! И ещё эта фотомодель на пенсии. Куда теперь от неё деваться?»

Затхлая духота хрущобной клетки-однушки дожирала остатки сна. Спать уже не хотелось, но не было сил встать: плотское томление, утолённое в полночь с красивой женщиной, измочалило тело и отжало душу.

«Женился себе на голову и нервы… “Русский ударит из-за спины, а грузин только в лицо”. Это твои слова. А я стал бить сзади после сорока, когда уже нет сил бортова́ться в кость с дворовыми тафгаями… Надо было взять твоё фамилиё, как говорят на Кубани. Иван Петрович Облезлов, звучит, но не лучше чем сейчас – Иван Петрович Сидоров. Облезлов, Сидоров… Обухов… Какая разница, какая у меня фамилия. Я – человек, которого нет. Есть только мое действие и конечный результат».

Вчера, наконец, получил регистрацию, то бишь прописку, в Москве, которую всегда ненавидел. В протухшем от пота гастарбайтеров коридоре паспортного стола теребил страницы нового паспорта, испещрённого степенями защиты, глядел на своё незнакомое и чужое лицо среднего возраста: округлившееся, слегка раздобревшее, такое как у всех.

«Леггинсы валяются на ковре, она предпочитает их колготам, чтобы “пятки дышали”… Прописала тебя, и радуйся: будешь хранить верность потрёпанной разводами московской би́ксе. Ну, хоть так, пока мы в ауте, ребята-орчевцы, недоеденные эскапэ. Прикрыли контору по требованию наркотрудящихся – больно шустрые, всем мешали. Теперь распространителям метадона и амфетамина лафа.

А что, может, податься в следственный комитет и… шестерить?.. У тебя “семья”, вроде как. Да нет, уже не возьмут… В оперативно-розыскной части и так оказался самым старым, да ещё провисел полтора года “в состоянии перевода”, как просветили потом в кадрах. Невмоготу мне их видеть, молодых, здоровых и сильных, тех, ради кого четверть века назад мы ломали друг другу хребты! Канули и остались вечно молодыми ровеснички, а ты живи, докапывайся до истины, за себя и за того парня…»

Затылок скользнул по взмокревшей наволочке. Он отстранился от приникшей Милены, слез на изжёванный насадкой импортного пылесоса ковёр и, отойдя от сопревшей благоверной поближе к форточке, энергично занялся зарядкой. Вернее, это была разминка, составленная из упражнений, которые вызубрил с тех времен, когда знал наизусть оба военно-спортивных гимнастических комплекса, обязательных для отличника боевой и политической подготовки Советской Армии. Проделывая одни и те же движения тысячи раз, выцедил из них сквозь годы болей и травм самые необходимые и взял за правило выполнять их по утрам где угодно и когда угодно.

«Пора на пробежку… Впрочем, к чему она? В милицию-полицию не примут, даже если уложусь в норматив и пройду аттестацию: орчевских агентов никуда не берут. А ведь самое время перезагрузить зависший социальный статус. Твои ровесники уже майоры в отставке, а те, кто ещё служат – подполковники с выслугой и готовятся к увольнению с производством в звании. Без тебя всё решили, вот и перекинули в патриоты в порядке шефской помощи. А работа твоя везде одинаковая, только спецификация другая…»

Вспомнил купе ночного московского экспресса, гнавшего его прочь с Кубани, где жизнь не задалась, случайного попутчика, опутанного неудачами, потягивавшего украдкой коньяк, двух его бойких мальчишек, которые, не взирая на запрет папы, срывались с ломаного русского на бойкий испанский.

«Беженец из Узбекистана, отделал квартиру, а потом сдал за бесценок, когда талибы рвались к Ташкенту… Преуспевающая фирма в Испании, строят коттеджи на побережье под ключ. Кухонное оборудование с локальной сетью… А систему охраны местные цыгане взламывают, бросая камни в распахнутые окна, которые невозможно держать запертыми в астурийской духоте. И полиция, культурная, чистенькая, на мотоциклах, которая проносится мимо тем быстрее, чем ужаснее то, что творится прямо на глазах за спиной. От нашей братвы в погонах больше пользы, оттого и грубая. Детишки спускались по трапу, узрели таможенника с его хамским “тыканьем”, наслушались мата и запросились назад в самолет, в Испанию к маме…»

За спиной зашелестела простынь, край полосатого чёрно-белого одеяла завис над полом. Он покосился на спящую супругу. В полумраке тюлевых занавесей Милена заголилась, разбросав ноги, и лежала с полным соблюдением «фронтальной открытости» ниже талии, из-за которой торгуются сошедшие с подиума фотомодели, обивающие пороги подпольных видеостудий.

Въедливо потёр взглядом не потерявшие упругости формы никогда не рожавшей женщины, еще не тронутые целлюлитом.

«Да, хороша!.. Вот и вся твоя жизнь, Милена: брак, чтобы уйти из родительской квартиры хоть куда, потом второй – развод – размен – и, наконец, вожделенная однокомнатная клетка в четырехэтажке под снос. Зато теперь свобода от “семьи”. И многолетний отдых в одиночестве от “детства” и “юности” в этих рукотворных многоэтажных сталагмитах, где те, кто тебя родил, просчитывают за спиной каждый шаг, предвкушая новую неудачу, лишь бы не уходила и пахала на них до конца дней… Откуда сызмальства выдирался, дурея от квартирного вопроса, и вырвался едва живой».

Сквозь тюлевую щель прорезался солнечный луч. Милена сверкнула из-под ресниц болотной ряской влекущих глаз, невыносимо медленно потянула одеяло на себя и целомудренно прикрылась до самого подбородка:

– Сам себя обслужи, Ваннечка… Чай с котлетами… в холодильнике возьмми… хлеба ннарежь… И грабли свои колхознные убери!.. Взгуртовал за нночь, как скирду… Плейбой-плебей!..

Завернувшись в одеяловый кокон с хвостом бахромы, жена оскорблённо повернулась к стене.

«Опять во всём виновато “быдло из провинции”, – выскребая щетину с шеи и скул «жилеттовским» станком, думал он в ванной, – только не она сама…» В голове завертелись сцены орчевской житухи. Вот начальница, капитан Саша Моргунова, собирает в 9.00 оперативное совещание, клюет костоломным подбородком, процеживая матом распоряжения. Молодые мужики в кожанках – от старших оперуполномоченных и ниже, набившиеся в её кабинет, шлифуют локтями стол, лебезят, смакуя предстоящий захват, а его, как прикрепленного к ОРЧу[1]1
  Оперативно-розыскная часть.


[Закрыть] агента, опять высылают «в адрес», где придётся высиживать радикулит до полуночи.

Затерзали нудные воспоминания о захороненном в памяти прошлом.

«Героем ты не стал и даже инвалидность не получил… Стащили с кузова гриппозного “партизана”[2]2
  «Партизан» – военнослужащий запаса, после прохождения срочной службы вновь призванный на военные сборы в воинскую часть.


[Закрыть], отобрали ремень и амуницию, донесли, досквернословили, до приёмного покоя и бросили на кушетку. Таких не берут в контрактники…»

Провалявшись пару недель с жжёной мутью в глазах, он так и не доехал до пункта сбора, где контрактники встали в строй с чабанами-ополченцами и сгинули в неудачной атаке в предместьях большого кавказского города… А как подлечили его, болезного, в чужих воплях и стонах, так сразу и спихнули на перекладных в казачью станицу, затерявшуюся в кубанской степи. В правлении рассыпа́вшегося совхоза, где млели от жары плечистые каза́чки, сгорбленный и отощавший, прозаикался, что паспорт отобрали в областном военкомате и куда-то задевали, а военный билет пропал в буденновской больнице. Ему поверили, и местный паспортный стол одолел быстрее, чем хворь. Документы выправили заново, в новую ксиву вклеили фотку, где загар спрятал опалины на лбу и переносице, огненные метки пожара в Доме Советов, когда, растерявшийся и сникший, чудом уцелел. Имя, фамилия, отчество придумал такие, как у всех. И мозг уже противился воспоминаниям о том, что когда-то вырос в С., в дальнем Подмосковье, и распирало от счастья, что прошлое умерло навсегда.

«Перелуди́л себя без канифоли и припоя, Иван Петрович Сидоров…»

Его пристроили на свиноферме и два года подряд поднимался засветло без пятнадцати пять, а в 8 утра и в 4 вечера как по расписанию глохнул от свиных вувузе́л. Передёрнуло вдруг от зазвучавшего в ушах визга сотен проголодавшихся хрюшек – матёрые хряки вставали на задние лапы, скребли копытцами хлипкие глиношлаковые бортики и жевали его подслеповатыми розовыми глазками, пока он расплёскивал из ведра в кормушки дымящееся варево из вскипяченных отрубей и жмыха.

Не притёрся там ни к кому, и подался на “железку”, а оттуда отфутболили в линейный отдел милиции на транспорте – и назначили “прикрепленным агентом”. Перевели вскоре на Растобинскую: отъедался потихоньку – мёд, молоко, сало, всё свое. И казачек смазливых не мало, встретил было одну, да не удержал…

«“Жизнь подходит к финишной черте, силы у меня уже не те!..” «“Облачный край” всё спел в 84-м, еще до перестроечного потопа. Да и морда пироксилином сполоснутая, как ещё потом Милену поклеил… Всегда тебе везло!»

За окном по Дмитровскому шоссе медленно ползла гудевшая и чадящая металлическая саранча, облепившая с утра разогретые асфальтовые полосы. Он уминал сытные котлеты вприкуску с зачерствевшим хлебом и торопливо заглатывал воспоминания, прихлёбывая из чашки аристократический «Ристон» с кленовым сиропом.

«Из настоящего мяса, сама на рынке выбирала и прокрутила. Вкусные… А вот куратору нашему, Мутнову, жена-хохлушка сэндвичи шлепает в микроволновке, сам мне наболтал. И свою квартиру отписал полтавской родне и промаялся всю зиму в недостроенном коттедже…

Зато для него все мы – бойцы незримого фронта в битве бюрократических “крыш”, то бишь “взаимонейтральных систем круговых порук”. А хохлы его загрызли. Вот тебе и практикум аппаратной войны… Чует сердце, денег от него не дождусь. Прошвырнусь опять в Вопню, в наше патриотическое Лонжюмо, а назад – безбилетником в тамбуре до платформы Окружная… Не нравится? Тогда иди драться на улицы…»

Снова затерзали ум обидные реплики молодых нагляков из ОРЧа. И завертелись на вечно заплетавшемся языке недосказанные ответы. Но потому и удержался на плаву в тучные «нулевые», что всегда молчал.

Смял во рту бранное слово, вспомнив прежнюю начальницу, дуболомную Сашу Моргунову из подмосковной Лабашихи. Вот, в усыпанной пылью двухэтажке по улице Зарина, она, обтянутая до треска взмокшей от пота форменной блузкой, подступает к цветочному горшку с алоэ, украдкой вытаскивает из сумочки шприц, закачивает в него из блюдца разжиженный амфетамин и прошивает насквозь иглой шипастые стреловидные листья.

«А куда его девать-то, порошок? Пока сдадут по нужной форме, а сверху отчётность обделают и нам новый пакет документов спустят… Но стерва еще та, всегда нос поверху держала. Забрюхатила и свалила в декрет аккурат за сутки до указа о расформировании. А меня как бесперспективного в агентурной работе уволила. Зато ее отправили на повышение в оперативно-зональный отдел, ОЗОН, то бишь…»

Он доел, вымыл посуду и робко заглянул в комнату: Милена не терпела его ранних замкомвзводовских – в 5.45 – просыпаний.

«Тоже фрукт, падалица перезрелая. Как впихнулись друг в друга, попёрлась в женскую консультацию проверяться, можно ей или нельзя. Теперь сама будит, просится, отталкивает, дрожит, а потом жмётся, ойкает: “Ах!.. ах!.. мой!.. мой!..”, и норовит закольцевать нутром. Защемит в пароксизме, потом весь день плоть ноет. Да ещё утробный стон на зависть разведённой соседке, слушающей через стенку: “У меня есть, а у тебя – нет!..” Этот стон у них love you зовётся…»

Супруга пробудилась, заёрзала на скрипучей кровати, вперила в него изумрудины глаз, заупрекала:

– Опять разбудил… А са-амм спешишь… Как ннадоело всё!.. Смахнув простыни, взметнула вверх сведённые вместе длинные ноги и ловко упёрлась ими в висевший на стене ковер. В тюлевом полумраке, в сгустке теней обрисовался телесно-мраморный конус и посередине него едва угадывался узкий гриф электрогитары с треугольной мохнатой декой.

– Кровь отливает к затылку, полез-нно при ннизком давлении… Уходи скорее… Езжай к своим-м украин кам-мм!..

Он шмыгнул в коридор, разодрал ключами замочные скважины и, захлопнув дверь, слетел по лестнице в подъезд. Пришлось сделать ещё рывок – к троллейбусу, подъезжавшему к остановке.

II

«Опять бегом, через турникет сигать, деньги экономить. Моих агентских и так не хватает. За два года только в цирк сходили, и пару раз в кино. А ей хочется в ресторанчике посидеть… Хорошо хоть сама за квартиру платит. Смотри, отсудит регистрацию, выпрут тебя на улицу, и хлебнёшь горькую… Зря ты, что ли, её домогался, москвичку?»

Вот на Кубани хорошо получал. Шатался с плеером по набережным, забредал в полуночные дискотеки, выуживал в ментоловом дыму слухи, высиживал на стойках сплетни, выцеживал и́нфу о поставщике, садился на хвост, тормозил попутки, спрыгивал в глухих станицах, брёл вслед за наркодилером к пляжам, и здесь топтался возле палаток и распахнутых авто, загребая кроссовками песок и обходя загорелые тела, а потом мчался в поселок, звонил и сдавал продавца и покупателей. Сутки отсыпался – и его отвозили в соседний городок, благо курортный сезон в разгаре. В то лето местная ОРЧ словила две килограммовые партии героина и повязала всю окрестную наркоту. Начальство отправили на повышение. Не забыли и про него.

«Всё ухмылялись на заикание, и ахали, что работаю без мобильника, а о встречах договариваюсь по телефону-автомату…»

Казённую самсунговскую трубку с чистой си́мкой он тогда не взял, обзавёлся своей, нокиевской. И когда с очередной партией вместе с героином и амфетамином в Ахмырск завезли метадон, и всех накрыли по его звонку, был откомандирован в Москву. Оттуда спихнули в Лабашиху в распоряжение тамошней ОРЧ. Некоторые из подмосковных начальников, только-только после юрфака академии МВД, годились ему в сыновья.

«Метадон по нынешним временам вещь дорогая. В тучные нулевые ложка-грамм стоила шесть тысяч, а сейчас в Лабашихе – на треть больше…»

Сердце обожгла захлёстанная внутрь душевная боль. В издёрганном уличными пробками троллейбусе, стиснутый со всех сторон потными пассажирами, уставился остекленевшими глазами в запыленное стекло. Ноздри уловили вспоминаемую вонь из подгнивших пунцовых пролежней на лбу и шее наркомана, корчившегося от передозировки метадона на сыром подвальном полу. Однажды в эту типовую девятиэтажку счастливые родители привезли из роддома первенца. Год-другой и подраставший карапуз уже возился в песочнице, топал радостно ножками в детский сад. А потом малыша привели в школу, где оказался самым добрым среди тупых озлобленных одноклассников, не поспевал в погоне за результатом, и сам подсел на иглу, чтобы не призвали в армию. Неудачника с троечным аттестатом и исколотой веной спихнули домой, и вскоре вышвырнули из обставленной гарнитурами квартиры, устав от требований денег с перочинным ножом, зажатым в вибрировавшей ладони, и полуночных конвульсий на заблёванной лестничной площадке у лифта. И, никому не нужный, потому что не научился ломать других и через них перешагивать, спустился по знакомым с детства ступенькам к гнутой железной дверце, за которой укрылся от всех в непролазной цементной темени. Отогреваясь у отопительного стояка, лишь по ночам выползал на помойки: копаться в объедках и собирать бутылки, в надежде наскрести на новую дозу…

Стараясь не смотреть на скрученного ломкой двадцатилетнего старика, выколачивавшего сту́пицей крошево в паутинном бархате, прозаикался тогда в проём лесенки: «Т-та-щ-щить его на З-зар-рин-на?» Могучая Моргунова, курившая у входа наверху, застила свет. «Отставить задержание!.. – гаркнула начальница. – Вшей насобирал и нам подарит. Подождём “скорую”, пусть врачи посмотрят… Они и довезут до морга!..» А он, приведший опергруппу в притон, порадовался тогда искренне, что у него никого нет кроме жены…

Троллейбус ломанулся на зелёный свет, и вжался в асфальт, едва не боднув заалевший светофор. В такт надрывавшейся электромашине, вцепившись в захватанный поручень, сам столбенел от резких торможений, и с угрюмой сосредоточенностью вновь копался в воспоминаниях, переживая за себя и за молодёжь, под начальством которой служил прикреплённым агентом.

«Ну, вымогали орчевцы деньги – за незадержание, неарест, а как еще их разорить, цыган этих, таджиков из Бадахшана, которых по десять человек в квартире?.. Детский трафик с шустрыми курьерами-лилипутами вообще не отследить».

Перед глазами запестрели изъятые при досмотрах купюры. Сосчитав и перевязав, их совали кое-как в сейф, набитый конфискованным порошком.

«Ребята-оперативники оказались молодцы: выворачивались наизнанку, организуя захват то в шашлычной, то в боулинге. А Моргунову послали: дождёшься, пока она на битом гигабайтном Pentium’е соизволит набарабанить постановление об изъятии и дозвониться в приемную начальника УБОПа!.. Засиделась баба в кабинете, затекла, и отомстила… Молодняк наивный. Ждали, когда удобнее доложить начальству, чтобы получить санкцию на обыск и арест наркобарона. Моргунова, поддакивала, виляла ляшками, уговаривала повременить… Дескать, отчётность ей надо подправить из ниоткуда в никуда. А в главке не вылезала из комнат отдыха и накапала с испугу под себя и наверх… Вот и прокололись глупо: на контрольной закупке. Моргунова, нелюдь двуногая, не пометила банкноты – “я забыла…” А потом капитана и старшего лейтенанта посадили, и ОРЧ расформировали. Эти орчевцы были настоящие бойцы-интеллектуалы, выдавливали “чёрную кровь” из этносообществ, заставляли целые кланы срываться с мест, менять регистрацию, убираться восвояси из рабочих окраин… Не то что неуклюжие УБОПы: опергруппа выдвинется в адрес, прикатит кое-как на “вазончиках”, а дилеров и след простыл, и амфетамина ни грамма, потому что за “дежуркой” следят. “Компрадорская экономика отвёрточной сборки и лежалого контрафакта раздробила товарный рынок на межплеменные сообщества, пронизанные родовыми связями и традициями, которые составляют основу охлократической власти”, – эта дефиниция Мутнова, второго человека в партии, висит на всех наших сайтах… “Твоих”, что ли? Ты всегда и везде чужой, тебя даже в С. занарские ребята стали чураться… Не вписался в поворот – “уходи, оставь телефон и иди”. Впрочем, если живешь вторую жизнь, то нужно исправлять ошибки первой… А с Мутновым этим я бы в караул не пошёл».

Троллейбус набычился, занёс корпус и, протерев колёсами оплавленную колею, пропустил вперёд настырного стритрейсера, рвавшегося на мотоцикле навстречу гибельной мечте.

За окном проплывал и дёргался постиндустриальный пейзаж: задрапированные рекламными бигбордами корпуса заброшенных заводов и НИИ.

«…Уборщицы в лабашихинском ОРЧе сроду не водилось. В милиции вообще народ ленивый, в дежурке вечно пыль и грязь, гвоздя в стенку не вобьют, а всё норовят распоряжаться. Паркетные назначе́нки вроде Моргуновой, либо пролетарский молодняк из многоэтажных гетто, жаждущий поквитаться с хачами. Есть и бесперспективные среднего возраста, или такие провинциалы, как я, которым некуда податься… Весь успех в жизни: уложил в кровать измятую москвичку, бывшую в употреблении, которая снизошла и пригласила “почитать Северянина”. Как она там декламировала с утробным придыханием, теребя бусы и хлопая натуральными ресницами: “хочу быть дерзким, хочу одежды с тебя сорвать…” А поутру потащила в ЗАГС неполноценного, мол, будний день, без очередей. И захомутала. Нашлёпала печать в паспорте и теперь визжит: “Я тебя прописала!..” Зато устроилась: есть муж, есть работа – редактирование бумажного журнальчика, бесполезного в эпоху бесчисленных интернет-ресурсов. Повысила свой социальный статус в безнадёжной хрущобе, где вымирают в соседних клетках совки-неудачники и судачат до посинения глоток соседки на скамеечке. Теперь местная пьянь остерегается, и в подъезде не пристают, как же, “муж из милиции”. И стойка моя боксёрская с депрессивным фэйсом на утренней тренировке под десятками заспанных глаз, тянущихся со всех окон к спортплощадке, под лай выгуливаемых четвероногих друзей…»

Сойдя по многолюдной лестнице в прохладную подземку, влез кое-как в переполненный людскими телами вагон и уставился на глянцевые рекламные постеры. В голове загрохотал незримый, слышный только ему магнитофон и посыпались с катушек обостренной музыкальной памяти обрывистые рифы раннего англосаксонского хард-рока. Замяв под самое нутро психоделический фон, он принялся анализировать:

«Паника в аппарате началась, когда наверху смекнули, что в лабашихинском ОРЧе люди занялись делом, а на начальство плюнули… Составить грамотно документ, правильно расписать и отправить по команде вовремя – в оперативно-розыскной части не до этого. Бланки отчётности заполняли небрежно и сваливали в дела оперативного учёта, которые превращались потихоньку в накопительные. Вот и избавились от тех, кто хоть кого-то задерживал, выезжал в адрес по пять раз за смену. Прикрыли нас после многочисленных жалоб трудящихся с этнорынков: вах-вах, чмыри-шакалы, ОРЧ недорезанный, нарочно подбрасывает наркотики и стряпает дела… Слава Богу, табельное оружие за мной не закрепили, не нужно собирать, разбирать, смазывать, снаряжать обойму, перекладывать из кобуры в карман. На захват не брали, с опергруппами не выезжал, потому легко отделался. А Моргунову вызвали в суд, и эта тумба всех сдала…»

Насупленный и угрюмый, он обречённо поднялся по эскалатору и выбрел в подземный переход в самом центре города. Над головой грохотала площадь, в центре которой торчал постамент-обрубок. На нём когда-то водрузили памятник желчному страдальцу, застрелившему в отрочестве малолетнюю сестру, а в пору революционной зрелости – пьяного матроса, ворвавшегося в кремлёвский кабинет. А потом по приказам недужного почечника были замучены по всей России сотни тысяч русских. «Хорошо, что хоть памятник успели снести… За это “перестройке”, Горбачеву и Ельцину можно всё простить!»

III

Пресс-конференция оргкомитета новой национал-патриотической партии затевалась в литературном музее, размещавшемся в цокольном этаже здания, где в одной из квартир под самой мансардой застрелился когда-то пролетарский поэт-горлопан.

Толкнув плечом парадную дверь, шмыгнул в безлюдный холл. За спиной качнулись запорошенные пылью портьеры. Не сдержав дыхания, чихнул.

«Уже и вахтёра содержать не могут, сдают в аренду зал кому попало, лишь бы на́лик поиметь. Мутнов, якобы, раскошелился… Враньё! Главный мотиватор – отставной полковник Нагибалов. Под него и деньги текут, откуда надо. А он лично отстёгивает кэш через Мутнова и Хорунжего».

Пока пробирался по узеньким коридорам к знакомой лестнице в подвальный театрик, в голове всплескивалась рок-какофония эстонцев из «Магнетик Бэнд», которыми когда-то восхищался весь Союз. Память автоматически выстраивала информационный ряд:

«В 80-м в Тбилиси на рок-фестивале заняли первое место после “Машины времени”, обошли московский “Автограф”, саратовский “Интеграл” и николаевский “Диалог”… Все тогда гонялись за эстонским роком, прибалты хорошо играли: “Рок-отель”, “Радар”, “IN-SPE”, “Касеке”, “Фикс”, “Апельсин”, “Витамин”… В Москве выбросили “Рую”, и я полдня простоял в ГУМе на третьей линии, чтобы купить винил. И “Розы для папы”, первый альбом “Магнетик Бэнд”, еле достал. А потом уразумел лет через десять: одна вещь слизана из “Цеппелинов”, другая с “Джетро Талл”, третья – у “Чикаго”, четвёртая – у “Блад, Свит энд Тирз”. И эта лоскутная компиляция была в моде и мы восхищались… А Иво Линна из “Рок-отеля” – скверный эпигон Бартина Камингса из канадской супер-группы Guess Who, певшего в 70-м лучше чем Гилан… А тембр и регистры вокала скопировал у покойного Ронни Ван Зана из Lynard Skynard, угодивших некстати в авиакрэш и так и не прилетевших из Алабамы на Московскую Олимпиаду… А, кстати, где та пластинка с эстонцами?.. Пылится в подвале родного дома в дальнем Подмосковье… Или, может, осушили залитую фекальными водами яму, нашли поцарапанный отёкший винил, поставили на проигрыватель с корундовой иглой, не услышали ничего кроме треска и в сердцах разбили?.. А ты не вспоминай. Ты проезжал С. один раз, когда тебя “в порядке перевода” перебросили с Кубани в Москву. Ты уже никогда не сунешься в С., если только не пошлют. Гуннар Граппс окочурился от разрыва сердца в неполные пятьдесят лет, так и не прорвавшись из Эстонии в Штаты. В Союзе ему записали четыре винила, а свои потом в Тал-лин-не и “сорокопятки” не выпустили – не нашлось спонсоров. Это Советский Союз с ними возился, с эстонцами-латышами этими, в люди выводил, а так эти прибалты никому не нужны… Эх, ты, “Леди ‘Блюз”!»[3]3
  «Магнетик Бэнд» – наиболее известная из перечисленных в тексте рок-группа из Эстонии (до 1991 г. Эстонская ССР), руководил ею ударник и вокалист Гуннар Граппс (1954–2004); рок-фестиваль в Тбилиси (Грузинская ССР, ныне – Грузия) был проведён в 1980 г.; “Чикаго” (Chicago, «Чикаго»), “Блад, Свит энд Тирз” (Blood, Sweat and Tears, «Кровь, пот и слёзы») – американские рок-группы, разработавшие в начале 1970-х стиль джаз-рок; Бартин Камингс – вокалист канадской рок-группы Guess Who («Догадайся кто»), в начале 1970-х расценивался как главный конкурент Яна Гилана из Deep Purple в борьбе за неофициальное звание лучшего рок-певца мира; «Леди Блюз» – хит группы «Магнетик Бэнд» [Розы для папы, 1981].


[Закрыть]

По скользким металлическим ступенькам стал осторожно спускаться в полуподвал цокольного этажа. Нащупал глазом на одном из гранитных сводов поблекшую табличку, возвещавшую, что когда-то здесь Тредиаковский благополучно сдал какой-то важный экзамен…

Вспомнился вдруг обрывок лекции в незаконченном лет двадцать назад гуманитарном вузе.

«Ах, да, реформировал российское стихосложение. Тона – ударения и силлабику – количество слогов слил в единый дискурс, и получилось наше посконное силлабо-тоническое стихосложение. А потешались над ним дворяне, потому как из безродных был и клоун изрядный… Впрочем, у нас самих сейчас затевается цирк».

В полутёмном конференц-зале обрывались у стен полукруглые ряды кресел с откидными сидениями. В освещённом партере обрисовалось несколько знакомых фигур, известных только своим «секретарей» и «председателей». На столе, застеленном зеленым сукном, установили таблички с именами участников. Поперёк кирпичной стены вывесили кровавое полотнище с корявой серой надписью:

РУССКАЯ НАРОДНАЯ РАДИКАЛЬНАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ПАРТИЯ

«ЭрЭнРэЭнПэ, или РэНэРээНПэ – язык сломаешь… Если бы татары сделали свою национальную партию, то назвали бы, наверно, ТэЭнРэЭнПэ, а удмурты – УдЭнЭрЭнПэ[4]4
  Все упомянутые здесь и ниже политические организации – вымышленные.


[Закрыть]… В России не возможна власть мононациональной государственнической партии, но тебе, Мутнов, не объяснишь, тебя от службы освободили, ты вечно “молодой” и в казарме, где койки в два этажа, сверху ла́кец, справа якут, а в соседнем ряду киргизы с эвенками и ингушами, ты не засыпа́л… Чего зря заикаться, язык колотить? Всё равно мне не светит попасть в предвыборный список. Согласован и утрясён… Вот ты, Мутнов, убеждён, что я дурак, и мною распоряжаешься, а на самом деле я тебя использую: устроился как-то в Москве, на Юг путешествую. Нагибалов всё равно тебя прожуёт и выплюнет. А мне остается молчать, слушать плеер, уже MP-3, оприходовать Милену и, как в прежние времена, доводить до сведения, чтобы опергруппа… активисты, то бишь… вовремя выдвинулась в адрес к цыганам… ха́чам, к кому там ещё… Эх, соратники в президиуме, взглянуть не удосужились. Ведь на таких, как я, здесь всё держится. Ну, и подальше от вас, а то неровен час прикроетесь мною, подпихнёте к дверям, и вывалюсь из вагона жизни на полном ходу… Подойду-ка лучше к куратору, обозначусь».

Егор Мутнов: большеголовый, похожий на хорька, вымахавшего в человеческий рост, распекал понурого паренька из приезжих, зацепившегося кое-как в столице:

– …Наши профили в социальных сетях никуда не годятся!.. Все уже давно ходят через ро́утеры, а ты пенькаешься с провайдером. Почему браузер плохо загружается?.. Почему баннеров мало?..

Заметив его, куратор сунул разбухшую от многолетней писанины липкую ладонь. Пришлось пожать.

– Привет, Ванёк!..

– З-з-здра-с-ствуй…

– Вовремя прискакал, братан. Бэнээн, сволочи, обещали камеру, а будет только “РенТиВи” и наружка с Петровки.

– Н-н-ну, е-ещё подо-подо-йдут…

– «Братство нашего народа» называется, а лавочка еще та. Ба-н-на-ны… – передразнил Мутнов и по привычке обрушил на него вал словесной информации, взахлёб выдавая партийные тайны.

«Надо поддержать разговор. Главное – его успокоить, а то забудет про деньги и билет, и плакала моя командировка в Воронцовск. А так на Украину прошвырнусь за казённый счет».

Но куратор уже перевёл взор на незадачливого веб-мастера.

«Не до меня сейчас. Ну, и хорошо. Всё к лучшему…»

Тихонько сместился в бок, юркнул к стене и примостился на откидном креслице. В полумраке каменного свода было удобнее наблюдать за происходящим.

«Вот и наши вечные сидельцы в президиумах. Это другие за них мо́чат мигрантов на рынках, отлавливают таджиков в спальниках, поджигают подсобки с узбеками. А мальчишек потом сажают… Piromania. Ранний альбом у Def Leppard, так себе. Histeria лучше. Вообще, хорошая группа, но взлетела на вершину славы уже в восьмидесятых, не мое поколение…»

Врубили свет. Конференц-зал постепенно заполнялся, в проходах между креслами сновали вечно недовольные всем кроме себя люди. Уши шершавили шушуканья по углам.

Стол президиума облепил Мутнов, а напротив по-хозяйски развалился в кресле отставной полковник Нагибалов. Упёршись локтями о столешницу, Мутнов обличал кого-то, выпятив зад, а его кряжистый усатый шеф недовольно кривился. Наконец чуткий слух вычленил в череде сталкивавшихся звуков озлобленный шепоток и выстроил его в цепь слов.

– Обещал репортаж сделать и не пришёл… Предал нас, гад… женился на хазарке… Купили за шекели… Устроила его телеведущим…

«О ком это он?.. А, таких много. Приезжих из провинции ломают быстро. Я и сам-то здесь еле остепенился и то потому, что вокруг Милены всех раскидал. Не длинноног, вдобавок, заика, русского во мне напополам с мордвой гниенковской, так что карьера в славяно-варяжской партии заказана. А завтра с утра придётся трястись в купейном, лебезить перед погранцами, прорываться в Запорожье, крутиться по захолустью, восстанавливать связи, налаживать контакты, путать следы. И еще прощупывать подходы к харьковской таможне, нате-здрасте votro parfeum[5]5
  Ваш парфюм (франц.).


[Закрыть]!.. Чтобы этот блатной выродок из Килогорска пролез в областную думу, или, на худой конец, районный совет. И дорожка у него выстланная, прямиком в депутаты от любой партии, куда прикрепят по согласованному списку по графе “патриоты”. Элита движения составлена, синекура расписана. Так чего себе душу терзать?..»

– Хватит манди́ть!.. – загрохотал надувшийся Нагибалов. – Где пресса?.. Почему ни одной камеры?.. Чего замандражировал?!

Мутнов сник – крутой полковник мог оформить прямо здесь в зале, на глазах у всех. Сидевший рядом координатор опричного братства, оставшийся без штатного оклада из-за нехватки средств в оргкомитете, ехидно осклабился.

От стола президиума доносились ламентации вездесущего куратора:

– «Братство нашего народа»… Ихние приколы… Шартисский, скот, клялся, божился, что пришлёт оператора с камерой!..

«Ну, ты слажа́л Мутнов, нашёл, кого донимать просьбами!.. Полковник с Тазулиным только что из Украины прилетели. Офицеры Беспеки затолкали их в самолет, не дав сойти с трапа в Симферополе. Тазулина после общения с местечковой службой безопасности одолел гипертонический криз. Завели его стюардессы сердобольные обратно в бизнес-класс, разложили кое-как на два кресла. А бравый военный раздавил по стопарю с пилотами и кораблю – взлёт! Курс на Минск, к местному батьке. Горозин в Брюсселе завозмущался, и ему наколошматили из Кремля: дескать, не по уставу разгубастился. Посадили тебя спецпредставителем в НАТО, оплатили костюмы от Версачи, так не суй нос в родную грязь… “Братство нашего народа” нам не товарищ. Когда их в Минске бульбаши-кока́рдники измолотили дубинками на вокзале, мы – ни заявления по Общенародному радио, ни даже бегущей строки в ленте новостей в партийном веб-сайте. 04-й лично присутствовал, и мне божился, что заснял на мобилу, как дубасят соратничков, и MMS-сообщение с вложенным видеороликом выслал на сервер в Килогорск. Мутнов запрепирался… и тишина. Шартисский нажаловался потом полковнику, мол, хоть позвони наверх, потереби основного, а Нагибалов молчок. Станет нам теперь “Братство” помогать!..»