Текст книги "Логопед"

– К логопедам, говорят, ходишь, – вымолвил он.

– Я к ним с рассказами о речеисправителях… – начал Заблукаев.

– Тут приходили от дих, – перебил Диколаев. – Спрашивали про тебя. Пригрозили мде, – грустная усмешка появилась на его лице и мгновенно пропала.

Из Заблукаева рвались какие-то слова, он знал, что нужно что-то сказать, но не мог. Он только открывал и закрывал рот.

Диколаев полез под стойку, отсчитал несколько купюр и положил их перед Заблукаевым.

– Иди отсюда, – почти ласково приказал он.

И, убитый, Заблукаев, так ничего не произнеся в ответ, сгреб деньги и пошел от него. Когда он был уже у самых дверей, сзади его кто-то окликнул. Из комнаты кандидатов выглядывал Юбин и манил рукой. Заблукаев бросил взгляд в сторону стойки – Диколаев уже отвернулся.

Юбин был взволнован.

– Вона какие вещи творятся! – повторял он. – Вона какие!

– Фрол Иванович, – чужим голосом проговорил Заблукаев, – это правда?

– Правда, Левка, – закивал Юбин. – Как есть правда. Вона что творится! Я-то поближе подкрался, послушал, что они говорят. Ух, они тебя ругали! Переступил черту, говорят.

– Фрол Иванович, – перебил его Заблукаев, немного оживляясь, – я вас давно хотел спросить. Вот вы рассказывали о Языке. Помните? О Пискунове и других? Это правда?

Юбин выпрямился. Подслеповатые его глаза вдруг стали острыми и внимательными. Он схватил Заблукаева за руку.

– Ага! – прошептал он. – Понял, Левка? Что, приходил к тебе?

– Да нет, я не об этом. Откуда вы это взяли?

Но Юбина было не сбить.

– Хочешь побольше узнать, да? – придвинувшись, шептал он. – Да ты скажи, не бойся. Хочешь? Я ведь, Левка, это не с потолка взял. Я ведь с людями общаюсь, люди-то не дадут соврать. Оне ведь, люди-то, приходят и рассказывают – кто сам, а кто о друзьях да близких. Но есть тут у нас один человечек… он не наш, я и сам не знаю, откуда он… он поболе моего знает. Вон он сидит, видишь?

Заблукаев обернулся и увидел у окна худощавого черноволосого мужчину с небольшой окладистой бородкой, в простом черном, будто монашеском, платье. Тот сидел за пустым столом и, похоже, кого-то ждал. Почувствовав, что на него смотрят, он перевел спокойный взгляд на Заблукаева.

– А ты подойди к нему, Левка, – подталкивал Юбин. – Не веришь? Уж он знает. Он те расскажет. Видишь, смотрит?

И Заблукаев послушался. Потом он часто вспоминал, что именно заставило его подойти к неизвестному человеку. Уж точно не Юбин. Словно жадное любопытство толкало Заблукаева к незнакомцу, у него было чувство, словно вот-вот он отомкнет тайным ключом какую-то заветную дверь. Мужчина спокойно дожидался, когда Заблукаев подойдет.

– Здравствуйте, – поздоровался, приблизившись, Заблукаев, и человек приветливо откликнулся:

– Здравствуйте!

Заблукаев мялся, не зная, с чего начать разговор, и человек помог ему:

– Вам нет нужды представляться. Мы прекрасно вас знаем. Вы занимаетесь речеисправителями, не так ли?

– Да, – с облегчением признал Заблукаев. Одновременно он поразился восхитительно правильной речи незнакомца.

– Вот видите, – сказал человек. – Мы даже знаем, что вы журналист. Да?

– Д-да, – с запинкой соврал Заблукаев.

– Вот видите, – повторил человек, спокойно его разглядывая. – Нам многое известно. Нас тут, в трактире, много. Независимых журналистов мы весьма жалуем. Меня зовут брат Палимпсест. Разумеется, это не настоящее имя. Кстати, вы ведь независимый журналист?

И Заблукаеву снова пришлось соврать:

– В общем, да.

– Вот видите, – сказал человек, улыбнувшись. Кажется, он и в самом деле был уверен, что никому, кроме независимых журналистов, не придет в голову заниматься преступлениями речеисправителей.

– Я, видите ли, хотел… Я знаю, что… – начал Заблукаев, но брат Палимпсест его перебил:

– Вполне могу себе представить. На какую газету вы работаете?

– Я… знаете, я…

– Конечно, знаем, – кивнул брат Палимпсест. Его спокойная уверенность изумляла Заблукаева все больше и больше. – Вы не хотите говорить. Что ж, дело ваше. Но, доложу вам, мы и это знаем. Вы работаете на эмигрантские издания, правда?

И Заблукаев с облегчением согласился:

– Правда.

– Вот видите, – сказал брат Палимпсест. – Вы не думайте, мы не легковерны. Но мы давно к вам присматриваемся. Ведь сначала мы думали, что вас заслали. Некоторые братья решили примерно вас наказать, но я попросил их немного повременить. Мне захотелось узнать, зачем вас заслали сюда, кто это сделал. А потом некоторые братья сообщили мне, о чем вы пытались их расспросить. О чем говорили на кухне. – Неожиданно он наклонился через стол к Заблукаеву и спросил, глядя прямо ему в глаза: – Вас интересует Язык? Не так ли?

– Д-да, это так.

– Вот видите. От нас не укрылось, какое впечатление произвел ваш материал на логопедов. Откуда они узнали, как вы думаете?

– Э-э… думаю, что им донес кто-то из трактира.

– Вот и мы так думаем, – кивнул брат Палимпсест. – Вам следует быть осторожнее. Что он вам сказал? – спросил он, кивнув в сторону Юбина.

– Сказал… сказал, что вы можете рассказать о Языке. Мне это очень интересно.

Брат Палимпсест победно улыбнулся.

– Да-да, – негромко заговорил он. – Это интересно очень многим. Вы не представляете, сколько людей вступает в наши ряды. Самые разные люди, из всех слоев населения. И всех их приводит к нам Язык. Он буквально затягивает их.

– Простите, – перебил Заблукаев в смущении, – можно ли спросить вас?.. Вот вы говорите: «мы». А кто мы?

– Братство лингваров, – ответил его собеседник.

– Так это вы! – потрясенно вымолвил Заблукаев.

– Да-да, – подтвердил с улыбкой брат Палимпсест.

– Но… простите меня, ваша речь… вы говорите совершенно правильно!

Брат Палимпсест добродушно рассмеялся.

– Вы скоро поймете, – ответил он, – что правильной или неправильной речи нет. Богиню Норму выдумали логопеды. Есть один бог – Язык, и он требует одного – чтобы говорили. Можно говорить даже без слов, можно – любыми словами, даже неизвестными. Главное – говорить. Потому что только это Ему любезно.

– И он… вы сказали, что он затягивает людей?

– Он уже владеет нами. Однако многие этого не понимают. Не понимают, что они уже пришли к Нему. Когда они это осознают – а Он спешит им напомнить об этом, – они приходят к нам, и тут им становится ясно, что делать дальше.

– Скажите мне.

– Вы хотите знать, что делать дальше?

– Да!

– Но признаете ли вы, что уже находитесь в Его власти?

– О да! Я почувствовал… кажется, почувствовал его недавно. Он стоял за окном.

– О, это излюбленный Его способ. Он заглядывает в окна, присылает Своих посланцев. Он хочет, чтобы вы поняли. Он хочет, чтобы пали все барьеры на пути этого понимания. Он овладевает вами окончательно, потому что уже владеет вами.

– Барьеры – это логопеды?

– Да, они. Но их власть не от Языка и скоро падет. Они противостоят истине – и погибнут. Препятствуют могучему потоку – и будут смыты. Вы все еще хотите знать, что делать дальше?

– Да!

– Приходите завтра по этому адресу. – И он сунул Заблукаеву смятую бумажку. – Приходите! – повторил он с улыбкой и накрыл руку Заблукаева своей. – Вы будете поражены тем, что вам откроется.

С этими словами он поднялся, кивнул Заблукаеву и покинул трактир.

Впоследствии Заблукаев не раз возвращался мыслями к тому памятному дню – и дню, за ним последовавшему. Он снова и снова обдумывал причины, побудившие его отправиться на встречу с лингварами, – и приходил к выводу, что его привело туда любопытство, ничего больше. Заблукаев прекрасно осознавал свой талант публициста. Если и была в нем склонность к сочинительству, за рамки журналистики она едва выходила. Вернее сказать, он прекрасно знал, чего стоят его стихи и художественные рассказы, которые он временами пописывал. В его глазах они не стоили ничего, он именно пописывал их, не писал. Но вот статьи… тут он был истов, тут он не ведал границ, какая-нибудь статейка, задуманная на полторы странички, вырастала у него до размеров послания граду и миру. Да, Заблукаев был осознанным публицистом.

Так и здесь – он просто почувствовал сенсацию. Ничего больше – в нем просто сработал инстинкт журналиста. Он решил затеять расследование – и бросился в эту затею безоглядно и решительно. Сознавал ли он риски? Понимал ли, что в то время сам висит на волоске, что находится под надзором? Нет, приходил он к выводу долгие годы спустя, не сознавал и не понимал. Вернее, сознавал и понимал, но не желал всей серьезности этих рисков признать. Заблукаев был настоящим журналистом.

И он даже не был напуган, когда в тот вечер, уже ложась спать, снова почувствовал направленный на него из-за окна взгляд. Медленно приблизился он к окну. Да, его разглядывал кто-то невидимый – хищный взгляд бродил по его телу, ничто не могло от него укрыться. Сильная дрожь начала бить Заблукаева, но он не отходил от окна и так же упорно пытался разглядеть, кто же все-таки смотрит на него. За окном, кроме темноты, никого не было.

– Ты и за мной пришел? – спросил Заблукаев. Он хотел задать этот вопрос негромко и уверенно, но голос его сорвался, и он с неудовольствием услышал, что клацает от страха зубами, произнося эти слова.

Никто ему не ответил, но за окном кто-то точно был – взгляд бил в него, как некий невидимый луч.

Тогда Заблукаев задернул занавеску – трясущейся рукой.

На следующее утро он отправился по указанному братом Палимпсестом адресу. С собой у него были блокнот и ручка – хотя он прекрасно понимал, что записать ему ничего не удастся. С ночи стоял легкий морозец, и худое пальтишко совсем не грело. Обмотав голову башлыком, Заблукаев время от времени останавливался и прятался в подъездах от налетающего злого ветерка. Ему нужно было дойти до дальнего фабричного квартала, и он совсем продрог, когда, наконец, добрался.

Длинные старые облупившиеся дома выставили свои непристойные фасады на улицу, по которой брел, закутанный в башлык, донельзя замерзший Заблукаев. Никто не попался ему на пути. Неожиданно улица вывела его к разбитым вагонам, ржавым путям, кучам старых черных шпал – он оказался на задах какого-то древнего вокзала. Заблукаев сверился по бумажке – похоже, ему нужно было пройти вокзал насквозь. И он, поскальзываясь, пошел по обледенелым путям. Доисторические паровозы, черные, угловатые, застыли там и сям. Попадались бараки – с выбитыми окнами, вывороченными дверями. На фасаде одного полуразрушенного здания красовалась надпись: «Слава путейцам!»

Дом, который искал Заблукаев, нашелся прямо рядом с вокзалом. Это было черное от копоти здание, просевшее на один бок. Окна двух первых этажей были заложены кирпичом. Сбоку прилепилась чумазая вывеска: «Зестяные работы». Заблукаеву нужен был подвал. Он вошел во двор дома, и длинный ряд ржавых брошенных автомобилей представился его глазам. Он посмотрел вверх – на балконах полоскалось прокопченное белье, слабо хлопало под порывами ветра треснутое окно. Пусто и холодно было в этом дворе.

Вход в подвал находился во втором по счету подъезде. В глаза бросалось, что подвал надежно закрыт железной дверью, в которой прорезан глазок – довольно необычно для подвальных дверей. Заблукаев несильно постучал, тотчас с той стороны кто-то глянул на него в глазок, и дверь со скрежетом отворилась. На Заблукаева со странной блаженной улыбкой смотрел молодой, коротко стриженный толстячок, одетый в мешковатую камуфляжную форму. Заблукаев, сбитый с толку этой улыбкой, поздоровался не сразу. Толстячок, не отвечая на приветствие, смотрел будто бы сквозь него. Улыбка его стала еще шире. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из-за его спины не появился брат Палимпсест, который сердечно пригласил Заблукаева войти.

– Это брат Зумпф, – представил он молодого человека, открывшего дверь.

– Здравствуйте, – поздоровался Заблукаев.

– Абалабала калабала лабаласабала, – ответил брат Зумпф, странно закидываясь и заводя глаза.

– Он у нас все время молится, – с улыбкой пояснил брат Палимпсест. – Ну, идите за мной. Только голову нагните, тут низковато.

Это был самый обыкновенный подвал многоквартирного дома – с бетонными стенами, пыльными трубами, запахом заплесневелой сырости. По углам валялся давний мусор. Длинные темные комнаты переходили одна в другую, по мере продвижения по ним становилось все душнее. Настенные росписи, оставленные давно сошедшими в могилу озорниками, изображали стыдные части человеческого тела. Повсюду, обрамленная то сердечком, то пентаграммой, повторялась эзотерическая формула: «Витя + Маша = любовь», которую можно было бы принять за алхимическую, если бы рядом были даны точные пропорции того, сколько именно Вити нужно смешать с Машей, чтобы получить искомое. Заблукаев на какое-то мгновение задумался о том, что даже щепотка этой бесподобной субстанции может спасти мир, но тут брат Палимпсест остановился и пропустил его вперед.

Они оказались в комнате, которая разительно отличалась от прочих. Это был больших размеров зал, освещавшийся единственным окошком под потолком. Хотя трубы были и здесь, в зале царила необычная чистота. Чем-то он напоминал университетскую аудиторию – может быть, тем, что на трубах вдоль стен примостились люди в темных одеждах. Все они были поглощены чтением, некоторые раскачивались, закрыв глаза. Другие, вскарабкавшись по трубам до самого потолка, пребывали в неподвижности. Заблукаев в жизни не видел более странного места.

Но самое необыкновенное он углядел в темной глубине зала. Там стояла какая-то статуя, кажется, конная, изображение некоего животного – или так казалось. Заблукаев сделал шаг, чтобы приблизиться, рассмотреть поближе, но брат Палимпсест ухватил его за руку.

– Нет, брат, нет, – произнес он. – Тебе не время. Ты торопишься, брат. Идем, я представлю тебя.

И он вывел Заблукаева на середину зала. Множество взглядов скрестилось на Заблукаеве. Он был со всех сторон изучаем.

– Это наш новый брат, – объявил громко брат Палимпсест. – Он только пришел, он всего лишь жаждет узнать. Позволим ли?

– Кто ты? – спросили из угла, и Заблукаев понял, что вопрос относится к нему.

– Я… я… я хочу узнать про Язык, – проговорил он.

На это не последовало никакого ответа – ни смеха, ни хмыка.

– А если узнаешь? – спросил тот же голос.

– Я… поверю, – несмело ответил Заблукаев.

– А так не можешь? – спросили из другого угла.

– Не могу, – ответил Заблукаев уже тверже.

Настала мертвая тишина, только слышалось бурчание труб.

– Произнеси молитву, – потребовал у Заблукаева голос.

Заблукаев смешался. Чего угодно он ожидал, но не этого. Произносить молитву в собрании лингваров, молитву Языку? И тут он понял. Внезапное вдохновение озарило его.

– Чырыстара абара курушарам чум, – заговорил он, и голос его креп. – Агадым сыпурум тарабашар эргара жарака стыр бара. Марадар кашарам сторомар хычырам бара, агадым курушарам чум пыракам харакым бара!

Он закончил с необычайным воодушевлением. После паузы первый голос с ноткой одобрения произнес:

– Так мало кто говорит здесь – но говорил ты хорошо. О чем ты просил?

– О том, чтобы узнать, – ответил Заблукаев.

Брат Палимпсест вопросил, поворачиваясь во все стороны:

– Позволим ли?

– Обернись, – приказал Заблукаеву первый голос. – Воззри в лицо истине.

И Заблукаев, понимая, что ему позволили разглядеть то, что находится в глубине зала, повернулся и напряг было глаза – но тут раздался шум, грохот, топот подкованных башмаков и в комнату с ревом ворвалась толпа вооруженных автоматами людей в непроницаемых шлемах и черной форме. Заблукаев узнал ломилицию – логопедическую милицию.

– Всем к стене! – раздался ужасающий крик. – Руки за голову! Сопротивление бесполезно!

Появление стражей порядка было встречено криком столь же ужасающим:

– Ломье! Гаси ломье!

И Заблукаев со страхом увидел, что лингвары быстро выхватывают из-за труб и перекидывают друг другу пистолеты и автоматические винтовки.

– Бросай оружие! – кричали ворвавшиеся.

– Гаси ломье! – вопили лингвары, щелкая затворами.

Заблукаев видел, как брат Зумпф, не переставая блаженно улыбаться, потащил из кармана что-то длинное и угловатое. Медленно лезла наружу рукоятка огромного пистолета.

– Стойте! – неожиданно для самого себя завопил диким голосом Заблукаев, поднимая руки. – Не стреляйте! Я логопед! Я логопед!

Брат Зумпф, сбоку от него, счастливо засмеялся, вытянул перед собой руку с пистолетом и выстрелил. В ответ загрохотали очереди. Пули скакали по трубам, визжали и свистели вокруг Заблукаева. Он бросился на землю. Последнее, что он увидел, – брата Зумпфа несколькими очередями отбросило назад, он покатился по полу. Визги и крики повисли в зале. Всюду метались лингвары – и падали под пулями.

– Я логопед! Я логопед! – в ужасе повторял Заблукаев. Только тут он понял, что навел ломилицию на убежище лингваров.

Но ему дали шипованным ботинком под дых, и он потерял сознание.

Гвава пятая

Петр Александрович Рожнов сначала не поверил тому, что его сын окончил Корпус и принес присягу логопеда. Он никогда не верил в то, что Юре это удастся. По его мнению, получение звания логопеда было делом слишком трудным для такого шалопая, каким он считал сына. Каждый раз, узнавая, что Юра перешел на следующий курс, Петр Александрович вскидывал брови и удивленно качал головой.

Юру это раздражало. Отца он очень любил и стремился угодить ему во всем. Однако намеренную холодность Петра Александровича в отношениях с сыном – это появилось с Юриным совершеннолетием, – странное недоверие и даже неверие в Юрины силы преодолеть было нелегко. Юра чувствовал, что и сам отстраняется, принимает в разговорах с отцом такой же насмешливый тон. Его это мучило. Он не понимал, чем так провинился перед отцом.

А тот считал, что сын слишком легкомысленный, что он изнежен и не готов к трудностям жизни. Попросту говоря, Петр Александрович полагал, что Юра слишком молод для того, чтобы лицом к лицу встретиться с таким могущественным и изворотливым противником, как испорченный язык. О, старший Рожнов прекрасно знал, какие личины может тот надеть. Искореженный язык мог явиться под видом бедной старушки, просящей отнестись к ее сыну-кандидату со снисхождением. Он мог ощетиниться крестьянскими угрозами или очаровать прелестью молодой красавицы, пришедшей просить за мужа-кандидата. Немало, ох, немало искусов и опасностей поджидает логопеда – чего стоят одни крестьянские бунты, когда соображать надо быстро, когда, возможно, в одном белье потребуется выскочить в окно на сорокаградусный мороз и на коне скакать в соседнее селение, спасая свою жизнь. Готов ли на это его сын? Справится ли он с препятствиями? Петр Александрович был в этом далеко не уверен.

И одновременно другие, совсем противоположные чувства раздирали его. Видя, как подрастает наследник, он рвался защитить его от всех опасностей на свете, прикрыть грудью, оградить собой. Мир так жесток – не только к логопедам, но и к другим людям. Что предстоит изведать его ребенку? Сейчас в академиях такие настроения, эта дурацкая мода хождения в народ – не поддастся ли глупым влияниям Юра, устоит ли?

В конце концов Петр Александрович вызвал сына к себе и не подразумевающим возражений тоном объявил, что со следующей недели тот начинает службу в одной из столичных коллегий. Обо всем уже договорено. Он лично звонил Константину Васильевичу, встречался с Аполлинарием Александровичем. Все уже в курсе и дали свое согласие. Да, с понедельника же! Должность пока небольшая, но быстрое продвижение по службе гарантировано. Между прочим, он говорил также с Виктором Леонидовичем, хотя тот обычно не принимает посетителей. Словом, обо всем уже договорено.

Юра, сбитый с толку, особенно не возражал. Он не ожидал от отца таких решительных шагов. Ему казалось, что тот давно перестал интересоваться его делами. Ему, конечно, льстила перспектива такой работы, ведь многие его однокурсники, которым некому было составить протекцию, уехали работать в провинцию. Но и совесть его глодала. Уже он начал замечать на себе косые взгляды, шепоток за спиной и появившееся прозвище «папенького сынка». В Корпусе и впрямь в последние годы распространились довольно либеральные взгляды. Хождение в народ стало повальной модой, им увлекались все – от сыновей управских логопедов до выходцев из рядовых семей. «Взгляни врагу в лицо» – так это называлось. Врагом был Язык. Это ему, вернее, носителям его, полагалось взглядывать в лицо. И неважно было, что некоторые взглянувшие в лицо возвращались другими людьми, говорившими на том самом языке, с которым им предполагалось бороться. Не выдержали – был им общий приговор. Так хождение в народ стало своеобразным тестом, подлинным выпускным экзаменом. Это было опасное и манящее испытание.

Юру оно тоже притягивало, но он и побаивался. Пути было два – отправиться пожить в деревню на месячишко (этакая невинная маскировка) и служба земским логопедом. Юра колебался. Его пугало неведомое, пугали отцовские рассказы о бунтах. Петр Александрович, словно нарочно, старался его застращать, рассказать как можно больше скверных, темных подробностей. Поэтому Юру не увлек даже пример Саши Ирошникова, который однажды объявил о том, что едет работать земским логопедом. Провожали Сашу в путь шумно, все жутко напились, в том числе и Юра. Но последовать за Сашей не осмелился, хотя тот и звал.

Время на раздумья тоже кончилось. В понедельник, повинуясь приказу отца, Юра заступил в должность унтер-секретаря одной из столичных районных коллегий.

Приняли его хорошо – начальником Юры был давний знакомый отца. Работа была несложной – в обязанности входила подготовка разных анкет для кандидатов. Поначалу он даже находил в ней приятство. Каждый день к нему являлось множество людей – кандидатов, их поручителей, поверенных, родственников, друзей, – и со всеми он находил общий язык. Ему не грозило плохое с их стороны отношение – ведь он всего лишь готовил и заполнял анкеты, вклеивал фотографии, собирал и проверял полноту представленных документов. Делал он это с улыбкой, легко, быстро – работа его нисколько не тяготила. Все ему было интересно – и кандидаты, и их поверенные, и родственники. Ему начала целиком приоткрываться ситуация с призывом кандидатов на государственные должности. Каждый день он выслушивал десятки историй – по долгу службы и просто так, когда огорченные люди делились с ним наболевшим.

К концу первого месяца он начал тосковать.

Оказалось, что каждый день на работе происходит одно и то же. С утра толпы людей ожидали его у кабинета. В основном это были одни и те же люди, новые лица попадались среди них редко. Все они просили его пособить, уточнить, ускорить. Многие очень хотели занять должности, на которые их призвали, но большая часть кандидатов явно тяготилась этим призывом и мечтала вернуться к привычному занятию – работе комбайнерами, сталеварами, кафельщиками, санитарами. Попадались среди них инженеры, врачи, юристы, аптекари, встречались люди творческих профессий – художники и модельеры, иногда даже члены писательских союзов. И все они покорно и безропотно ждали, когда он уделит им немного времени.

К концу второго месяца Юра осознал, что начинает потихонечку ненавидеть эту работу.

А ведь пришел он с намерением сделать карьеру. Снял отдельную квартиру, начал устраиваться. Кто-то из коллег при случае шепнул ему, что скоро освобождается местечко логопеда VI ранга. Но толпы у кабинета… но одни и те же измученные лица каждый день… Рожнова начало терзать это положение.

Тогда и пришло письмо от Саши. Тот, со свойственной ему чуткостью, как будто почувствовал на расстоянии, чем тяготится Юра. Письмо было длинным, но дышало такой искренностью, таким веяло от него восторгом, что Юра впервые за долгое время почувствовал радость – и за друга, и за себя, что получил такое письмо.

По словам Ирошникова, дела у него шли успешно – он уже поставил речь двум деревням и съездил в дальнее большое село разведать обстановку. В селе этом родную речь за прошедшие годы исковеркали так, что Ирошников едва понимал, на каком языке с ним говорят. «Все, дружище, я заболел, – писал он. – Постановил себе обратить сих язычников. Веришь ли, они считают, что это я говорю неправильно. Ну, братцы, шалишь! Ужо возьмусь за вас!» Далее следовали описания местных красот, перечень видов представителей флоры и фауны, которых Саша собирался изучать, зарисовки деревенского быта.

Но не только описанием пасторальных пейзажей и своих естественно-научных занятий на свежем воздухе озаботился Ирошников. В письме был прямой призыв. «В соседнем уезде – знаешь? – недавно освободилось место земского. Жалованье небогатое, зато сколько простора для действий! Ей-богу, Юрка, я бы на твоем месте!.. Правда, приезжай, а? Да приезжай же ты, черт этакий! Нечего тебе в городе делать, деревня – вот где можно приложить усилия. Итак, жду тебя. Через неделю, понял? Все, никаких возражений. Через неделю».

Деревня. Раздольные поля, дубравы, запах сена. Избушки, телеги… как это… дровни. Посевная, жатва, борона, скирда. Мычание коров, недоеных. Рожнов закрыл глаза. Ему страстно хотелось в деревню. Встречаться с людьми, внимательно выслушивать их, выправлять огрехи их речи. Почему он сразу не последовал за Сашей? Ведь и отец начинал земским, так отчего бы не последовать по его стопам? Нет, не в скучном присутствии нужно тянуть чиновничью лямку – там, там, в деревне, приобрести практический опыт работы с людьми! Он едва дождался конца рабочего дня. Кипа анкет скопилась на его столе: его воротило от треклятых бумажек.

Сразу после работы он помчался к родителям. Встретила его мать, обрадовалась, тут же накрыла на стол. Он не был в родительском доме уже месяц и удивился, насколько чужой показалась ему эта роскошная, уставленная старинной, тяжелой мебелью, устланная толстыми восточными коврами квартира. Мать живо расспрашивала его, интересовалась, как идут дела на работе. Юре разговор на эту тему был неприятен, он отвечал односложно и все оглядывался, ожидая, что вот-вот войдет отец. Наконец, не выдержав, спросил:

– А где папа? Я хотел с ним посоветоваться.

– Он у себя, – понизив голос, ответила мать. – Какую-то докладную готовит.

– А если я его отвлеку немного?

– Ну, попробуй. Хотя он последнее время даже ужинает у себя.

Юра прошел к отцовскому кабинету и осторожно стукнул в дверь. Не дождавшись ответа, растворил ее. Петр Александрович сидел за своим громадным столом. Скрипело перо, Петр Александрович, не замечая ничего вокруг, что-то бормотал себе под нос – проговаривал строчки. Он всегда так делал – не мог писать молча.

– Пап! – позвал Юра.

Петр Александрович, не оборачиваясь, поманил его рукой. Юра обошел стол и сел напротив. Петр Александрович метнул на него взгляд поверх очков и продолжал писать. Наконец отложил ручку.

– Что, проведать заглянул? – спросил он чуть насмешливо.

Юра кивнул. Ему захотелось обнять отца, но он тут же подавил это желание.

– Посоветоваться вот хотел, – произнес он.

– Ну, говори.

– Понимаешь…

– Постой, да ты поел уже?

– Поел, поел. Я прямо из-за стола.

– А, ну хорошо. Так что там у тебя?

Юра не знал, с чего начать.

– Ну, говори же! А то я к утру не закончу.

– Я, в общем, тут подумал и решил поехать в деревню. Работа в коллегии не для меня.

Повисло молчание.

– Ты подумал и решил поехать в деревню, – сказал Петр Александрович.

– Ну, в общем, да.

– Работа в коллегии не для тебя.

– Да, в общем.

– Гм. И чем тебе не нравится твоя нынешняя служба?

– Скучная она. Каждый день одно и то же.

– И что, ты думаешь, в деревне тебя каждый день будет ждать приятное разнообразие?

– Ну, там более практическая работа. Прямо в гуще народной. Там, по крайней мере, я смогу выполнить свое призвание.

– Послушай меня, Юра. Послушай, ведь я много лет проработал земским логопедом и знаю, что такое жить, как ты выражаешься, в гуще народной. Ты ничего не добьешься. И знаешь почему? Потому что таких прекраснодушных романтиков деревня жрет с ходу, не давясь. Ты оказываешься один в поле, натуральным образом один в натуральном поле, и против тебя – войско. И ты честно бьешься с этим войском, до последней капли крови и всегда – слышишь, всегда – проигрываешь.

– Почему проигрываешь? Мне вот Саша написал…

– Это Ирошникова сын? Я слышал.

– Да. Написал, что…

– Представляю, что за чушь он там написал. Сколько уже он там? Месяц? Два? Эта эйфория пройдет. Он писал про поля с реками? Про заливные луга? Зори? Скажи, он писал про зори?

– По-моему, нет.

– Он про них напишет. Он еще пришлет тебе пару писем, где опишет рассветы, волнующиеся поля ржи и прочую дребедень. А потом, Юра, он начет писать совсем другие письма. О том, что у него не осталось времени на разглядывание пейзажей. Что его осаждают толпы недужных крестьян, принимающих его за фельдшера. Что его усилия напрасны и, как только он уезжает из деревни, там снова начинают говорить, как прежде. А потом, Юра, он совсем перестанет тебе писать. И вот тут нужно срочно – слышишь, срочно – ехать туда и спасать его. Потому что к тому моменту он либо запьет, либо будет близок к тому, чтобы пойти в сарай и удавиться.

– Ты говоришь это по своему опыту, папа?

– Да, черт подери, я говорю это по своему опыту! Если бы меня вовремя не перевели в город, я никогда не выбрался бы оттуда. Юра, поверь мне, – то, что ты делаешь сейчас, намного лучше. Ты быстро вырастешь по службе…

– Папа! Ты считаешь, что мы делаем напрасное дело?

– Кто «мы»?

– Логопеды.

– Нет, отчего же? Постой, откуда ты это взял? У меня и в мыслях не было это говорить. Мы делаем необходимое дело, Юра. Мы…

– Папа! Тогда почему ты препятствуешь мне? Почему ты в меня не веришь?

– Постой, Юра…

– Ты никогда не верил в меня. Я хочу трудиться. Хочу настоящей работы, а не бумажки перекладывать. Почему ты думаешь, что я не справлюсь, папа? Я справлюсь!

– Что за чушь ты мелешь? Я в тебя не верил? Да я…

– Я хотел попросить твоего разрешения. Ты же понимаешь, что я мог бы этого не делать. Я мог просто поехать, и все.

Снова повисло молчание, на этот раз более продолжительное. Лицо Петра Александровича темнело на глазах.

– Настоящей работы захотел? – наконец проговорил он неприятным голосом. – В деревню, ага!

– В деревню, – не дрогнув, подтвердил Юра.

– Нет, мой дорогой! – взревел Петр Александрович, стуча по столу. – Настоящая работа – не в деревне! Крестьян поправлять – невелик труд. Ты в городе поработай, на окраине! Вот где работа! Видишь? – И он потряс стопкой бумаги перед Юриным носом. – Видишь сводки? Это мы получаем отсюда, из столичных районов. Там не хватает логопедов, потому что все, как ты, хотят в деревню – на травке попастись. А вот ты рабочих повыправляй – как, сдюжишь? Ну, отвечай!

Юра смешался. Он уже настроился на предстоящую встречу с Сашей, долгие вечерние беседы. Петр Александрович, видя его замешательство, зло рассмеялся.