Текст книги "Вольное царство. Государь всея Руси"

Глава 8
Дела свои и чужеземные

Уйдя на время из столовой избы, где уж который вот день шел пир, Иван Васильевич заперся у себя в опочивальне с казначеем своим Ховриным.

На пиру во главе всех были братья оставлены, а распоряжения их выполнял верный дворецкий великого князя Данила Константинович.

– За что иное, а за пир яз спокоен, – с насмешливой улыбкой молвил великий князь, – а ты расскажи, как с казной моей, какие дела правишь?

– Ныне, государь, все подарки новгородские по спискам принял яз. Велики они! Почитай, пятая часть всей казны твоей будет, а с добычей-то и вполовину станет.

– Ну, сие все прибытки не моей, а государевой казны, – сказал с довольством Иван Васильевич. – Токмо у меня не одни прибытки, а есть и дачи великие.

– Истинно, государь, – живо отозвался казначей, – один князь Юрий Василич задолжал тебе столь, что ему в пору за долг свой отдать половину удела.[20]20
  Задолженность князя Юрия Васильевича брату Ивану достигала, по сведениям С. В. Бахрушина, 717 тогдашних московских рублей – примерно 71 700 золотых рублей XIX века.


[Закрыть] Роста же не платит и ништо не выплачивает…

Великий князь горько усмехнулся и прервал Ховрина:

– Не бойсь. Брат-то мой Юрий – воевода знаменитый. Его ратные дела много более дают того, что яз ему даю. Опричь того, ни жены у него, ни детей нет. Все едино удел его за Москву пойдет. Недуг у него тяжкий.

Иван Васильевич глубоко вздохнул и замолчал в печальном раздумье.

– А Андрей-то меньшой… – осторожно начал Ховрин, – ведь еще более от казны твоей брал…

– И о сем ведаю, – перебил его снова Иван Васильевич. – Ты обмысли вот, какие дары лучше будут Даниару-царевичу. Избери ему седло с убором из золота и серебра с самоцветами да шубу – всего на полсотни рублев московских, да в отвес ему серебром полсотни рублев.

– А не жирно ему, басурману?

– В обрез, как надобно, – засмеялся Иван Васильевич, – нужен он нам, дабы тайно с Менглы-Гиреем крымским и султаном турским сноситься. Опричь того, царевич пятьдесят татар своих погубил в походе сем.

– А мало ли в походе сем награбили они?

Великий князь отмахнулся с досадой:

– Баю тобе, весьма надобен мне Даниар. Угоди ему подарком. Днесь приготовь все.

Постучав, вошел дьяк Курицын и, поклонясь, молвил:

– Будь здрав, государь, дошел по приказу твоему.

– И ты будь здрав, садись, Федор Василич. Сей часец указал яз Митрию Володимирычу, какие дары готовить Даниару: на полсотню московских рублев седло с убором, да шубу, да полсотню рублев серебром в отвес.

– В самый раз, государь, – заметил Курицын, – в самый раз.

Государь усмехнулся и спросил:

– А Бородатого звал?

– Вборзе придет он.

В дверь постучал кто-то.

– Степан Тимофеич! – молвил Курицын и, поспешно отворив дверь, впустил дьяка Бородатого.

Тот поздоровался с великим князем и прочими, а Ховрин, поклонившись Ивану Васильевичу, спросил:

– Прикажешь, государь, идти, дабы нарядить все для царевича?

– Иди с Богом, – ответил великий князь, – да не забудь две книги сии, что яз из Новагорода привез. Уложи их в малый ковчежец, что при казне моей…

Когда началась дума у великого князя, дьяк Курицын сказал:

– Вести есть от иноземных купцов. Сказывают они: посылает-де папа Павел посла к тобе, государь, с открытыми листами и опасными грамотами для бояр твоих. Кого пожелаешь, тех и впишешь в листы, дабы ехали они за царевной в Рым.

– Когда ж сей посол едет? – спросил Иван Васильевич.

– Фрязины наши бают, государь, посол рымский уж в Венеции. Гостит там у дуки венецейского Николы Трона.

Великий князь усмехнулся и, ничего не сказав, обернулся к дьяку Бородатому:

– А какие у тобя, Степан Тимофеич, вести есть?

– Из Новагорода вести, государь. Бают там, покарал Господь новгородских людей, что в осаде были в ратное-то время. Сентября второго множество людей с женами и детьми пошли из Новагорода в родные места на судах великих. Всего судов-то было числом сто и восемьдесят, а на каждом судне по пятьдесят и более человек. На середине же Ильмень-озера, над самой пучиной его, подули вдруг ветры великие, потопили все суда со всеми людьми и товарами их.

– На все воля Божья, – перекрестясь, молвил великий князь. – Господь людей карает и милует по воле Своей. Какие еще вести есть?

– Новгородцы бают, государь, что вернулся от хана Ахмата и Большой Орды посол короля Казимира татарин его служилый Кирей Кривой вместе с послом Ахматовым. Год у собя держал Ахмат Кирея за наши подарки. Ныне же он повествовал, бают, королю, что вборзе на нас пойдет, и Казимир бы на коня воссел: яз-де с одной стороны, а ты-де – с другой враз на Москву падем. Король же Казимир в сию пору заратился с Угорской землей, хочет там сына своего королем посадить.

Иван Васильевич сухо рассмеялся.

– У них всегда так будет, – со злой улыбкой сказал он, – хвост вытащат – нос увязнет, нос вытащат – хвост увязнет. А мы им и хвост и нос оторвем.

Наступило молчание. Великий князь, нахмуря брови, усиленно думал о чем-то, и дьяки не смели слова сказать.

– Мыслю яз, – наконец вымолвил сурово Иван Васильевич, – пиры-то пора нам кончать. Непрестанно мы меж двух огней. Наперво, яз мыслю, крепче надобно руки связать Казимиру польскому и немцам, которые в папском латыньстве. Для сего надобно дружбу Менглы-Гирея укрепить, дабы Литву и Польшу злее грыз. Папу же блазнить тем, якобы пристанем к походу его против султана турского. Дружба сия с папой – и другое блазнение его, что в ересь впадем мы Исидорову. Для сего блазнения пошлем за царевной Ивана Фрязина, гораздого на всякую лесть ради корысти своей. Тогда не государь московский, а круль польский меж двух огней будет.

Великий князь замолчал, а дьяки радостно одобрили сказанное государем.

– Помните же, – продолжал Иван Васильевич, – что сие – тайна наивелика ото всех. Сие токмо блазнение, на деле же другое: нам ныне более всего надобны Менглы-Гирей крымский и султан турский, дабы хана Ахмата сломить.

Государь опять задумался и потом сказал совсем тихо:

– Другое дело наше: удельных посулами манить и даже докончания до поры с ними укреплять, пока Русь православная совсем вольной не станет. Разумеете?

– Разумеем, государь! – воскликнули оба дьяка и поклялись государю служить верой и правдой на благо и во славу Русской земли.

Распуская рати свои по домам, великий князь дольше других задержал на Москве Даниара-царевича – чтил и дарил его более, чем других своих соратников. Доволен весьма был царевич и дарами и честью великой. Государь же, отпуская его в Мещерский городок, прощался с ним только в присутствии дьяков Курицына и Бородатого, а из двора его были дворецкий Данила Константинович, казначей Ховрин да стремянный Саввушка, могучей силы, как сам государь, и горячо преданный ему.

Все уже ведал Даниар-царевич, что государю от него надобно и как службу ему служить для Москвы, привлекая Менглы-Гирея и султана турского. Все через дьяков было ему втайне указано, и великий князь только добавил:

– Отпускаю тя, царевич, с полной верой, что послужишь мне так же, как отец твой служил отцу моему и мне.

Иван Васильевич ласково поглядел на царевича и, взяв от дворецкого саблю булатную с золотой рукояткой в ножнах с каменьями самоцветными, протянул ее Даниару-царевичу.

Даниар, принимая оружие, стал на колени, а государь молвил ему с любовью:

– За подвиги твои ратные дарю тебе из рук своих оружье честное, яко воеводе знатному и храброму на брани.

Принимая сей ценный и почетный подарок, царевич поцеловал руку государя своего и, не вставая с колен, воскликнул:

– Живи сто лет, государь! Яз же, пока жив, служить тобе буду верно, как служил тобе отец мой. Клянусь в сем именем Аллаха милостивого и милосердного.

Стоя еще на коленях, Даниар выдвинул наполовину из дорогих ножен дамасский клинок с золотыми насечками и надписями из Корана, приложил его ко лбу, а потом поцеловал.

Так, в дружбе и верности отъехал царевич в свою вотчину, обласканный великим князем. Когда же дьяки и казначей, провожавшие царевича до коней его, вернулись, Бородатый радостно воскликнул:

– Государь, верь Даниару, как и всякому татарину, который на сабле клятву примет! Касим-то отцу твоему на кинжале клялся.

– Ведаю все и верю Даниару, – молвил с усмешкой Иван Васильевич, – братьям же своим единоутробным мало верю, и сие горько мне. Будет еще много зла от них, хотя все они крест целовали.

– Пошто братьям-то и дяде ныне зло иметь на тобя? – заговорил Ховрин. – Сами они и люди их добычи сколь набрали: и серебром, и конями, и портищем, и всяким иным добром – белки, соболи, хрусталь и прочее.

Иван Васильевич досадливо махнул рукой и молвил сурово:

– Ко власти зависть у них. Равны хотят быть государю московскому. А сего не разумеют, что власть-то у того токмо, кто властвовать умеет.

Сентября десятого прибыл из Венеции Антонио Джислярди, племянник Ивана Фрязина, и привез от папы Павла листы великому князю. По этим листам все, кого в них государь впишет послами своими, могут два года свободный проезд иметь по всем землям латинским, немецким, итальянским и прочим, которые все его святейшеству присягают. Лично же просил Антонио от имени папы Павла, дабы великий князь скорее послал послов по царевну Зою.

К Антонио пристал в Венеции посол к великому князю московскому от дуки венецейского Николы Трона, именем Иван, и по прозвищу Тревизан. Послан же Тревизан этот от дуки и всех земель, сущих под ним, бить челом великому князю московскому о помощи в переговорах с ханом Ахматом, царем Большой Орды.

Обоих этих посланников задержал при себе государев денежник. Вызнав от Тревизана, что везет он государю московскому подарки великие, решил обманом и хитростью соблазнить племянника своего на тайное похищение многих даров дуки.

– Зачем тебе к царю ордынскому? – спросил Иван Фрязин у Тревизана.

– Дож и сенат, – ответил тот, – Ахмата на турского султана поднять хотят. Грабят турки купцов наших и на суше и на море. Везу государю и хану дары многие и богатые.

Иван же Фрязин, затрепетав весь от жадности, сказал Тревизану:

– Безумцами будем с тобой, если этим случаем не воспользуемся. Не бей ты челом великому князю, не давай даров ему, которых нам обоим на век наш хватит. Утаи все. Я же тебе все устрою и помимо великого князя к царю ордынскому провожу.

Убедил во всем он Тревизана, соблазнив его богатствами, и уговорились они меж собой обо всем до конца.

Когда же государь пожелал от папы посла принять, привел к нему Иван Фрязин, не смея утаить о приезде Тревизана, обоих послов сразу. Принимал их Иван Васильевич в трапезной у матери своей, как тайное посольство по семейным делам. Был на приеме этом только дьяк Курицын, дабы листы папы прочесть и прочее проверить, да и государю без иноземного толмача разговор иметь с послом.

Присутствие Курицына смутило Фрязина, но он быстро оправился и, желая упредить вопросы, стал на одно колено пред государем, как встали и послы. Пожелав здравия, поспешил он испросить разрешения сказывать.

– Дай, государь, мне, – заговорил он, – о посольстве сем слово.

– Сказывай, – молвил великий князь, сделав знак встать с колен.

– Великий государь, – продолжал Иван Фрязин, – сей вот Антонио Джислярди, племянник мой, привез от его святейшества листы тобе открытые, о которых яз уже сказывал, когда икону царевны тобе доставил.

Фрязин обратился к племяннику и сказал по-итальянски, чтобы тот вручил листы государю.

Антонио Джислярди снова стал на одно колено и, вынув из сумки сверток, в котором хранились листы, протянул их государю. Курицын принял их и, прочитав, доложил великому князю:

– Его святейшество папа Павел вельми почетно тя величает и молит Бога о благе твоем. Сказывает, что листы сии для послов твоих, дабы мог ты послать их в Рым за царевной.

Иван Васильевич неожиданно резко обернулся к Ивану Фрязину.

– А сей другой пошто здесь? – спросил он, вскинув глаза на рыжего Тревизана, одетого так же просто, как и Антонио Джислярди, но на вид старше того по возрасту.

– Сей, государь, сын дяди моего родного, именем Джан, а по прозвищу Тревизан, князек венецейский… – Увидев, что Иван Васильевич нахмурил брови, денежник смутился и быстро продолжал: – Сей ко мне пришел, государь, своим делом да и гостьбою…

– Пошто же ты ко мне его привел? – перебил Фрязина государь. – Другой раз без спросу ко мне никого не води да и язык свой держи за зубами. Иди. Позову, когда будет надобно. Федор Васильич у меня толмачом будет. Яз побаю с послом его святейшества с глазу на глаз.

После встречи с великим князем денежник государев и Тревизан в крайнем волнении, не молвя друг другу ни слова, быстро вышли со двора княжих хором за ворота, где ждали их слуги с конями.

Дома Иван Фрязин провел Тревизана к себе в опочивальню, там он всегда говорил о важных и тайных делах.

– Страшен король ваш, – заговорил первым Тревизан, дрожа от волнения. – Глазами насквозь меня пронизал. Боюсь, угадал он хитрости наши.

– Пронес Господь, – развязно заметил Иван Фрязин. – Если бы угадал, то и домой мы не пришли бы. Давно бы в цепях были.

Денежник, вздрогнув вдруг всем телом, перекрестился по обряду латынян всей ладонью с левого плеча на правое и добавил:

– Будем непрестанно молить Пресвятую Деву Марию, Пречистую Богоматерь, да поможет нам. Поклянемся Ей оба, что сделаем вклады на помин души в собор Святого Марка и на неугасимую лампаду Пресвятой Деве в нашу приходскую церковь Святой Марии Ортской.

Иван Фрязин отдернул темную шелковую занавеску, скрывающую углубление в стене, где хранится втайне небольшое мраморное изображение Мадонны и латинский крест с распятым Христом.

Затеплив лампаду, денежник упал на колени перед своей божницей. Тревизан распростерся с ним рядом.

– Пресвятая Дева! – воскликнул Фрязин, набожно крестясь. – Помоги нам в этом трудном деле. Мы же оба клянемся все честно исполнить, что обещали Тебе.

Тревизан повторил вслух ту же клятву…

Успокоившись и обеспечив себе Божью помощь, оба венецианца вышли в трапезную и сели за стол. Жена Фрязина, русская женщина, принесла завтрак и, скромно поклонясь гостю, тотчас же ушла по обычаю в свой покой, где жила с детьми.

– Красивая у тебя жена, – молвил Тревизан.

– Во всех статьях хороша, – самодовольно молвил денежник, достал из поставца сулею с дорогим вином и, угощая Тревизана, добавил с самоуверенностью дельца темных дел: – За успех нашего дела. Не бойся, друг. Нужен я еще московскому князю. Хочет он очень в жены взять царевну цареградскую. Я же ему все это с его святейшеством папой хорошо уладил. Вскорости поеду вот в Рим, а как привезу царевну, свадьба сразу, пиры. Не до нас ему будет, а мы под шумок все и обстряпаем. Ты потом в Орду, а из Орды-то, минуя Москву, в Литву через Киев и в Венецию. Толмача найду тебе верного. После-то и я сам вернусь на родину. Жену с детьми возьму – видал, какая. Главное же: во всем верна и послушна. Здесь бабы не то что наши, у которых за каждым углом любовник.

Тревизан рассмеялся:

– Ну, тебе и такая надоест. Любовниц сам захочешь.

– А что ж? Али наших венецианских не хватит? – громко расхохотался Фрязин. – У нас-то, слава богу, не только в каждом доме, а и во святых монастырях блудницы кишмя кишат.

Он добавил бесстыдно грязную пословицу и расхохотался еще громче.

Но Тревизан опять приуныл, мало поддаваясь хозяйской веселости.

– Ты вот едешь за царевной, – сказал он с тревогой, – а я-то как жить тут буду? А вдруг король захочет меня видеть? Что скажу ему? Вдруг дож пришлет вестника?

– Не бойся, – самоуверенно ответил денежник, – я тебе сказал, толмача найду верного. И пока тебя в Рязань с ним отошлю. Там молодая вдова есть, сестра жены. Авось не соскучишься. В Москве же тебя, когда ты на глазах не будешь, забудут. Я же в Рим поеду через Венецию, где и самого дожа вокруг пальца обведу.

Случайно взглянув в окно, денежник увидел возвращающегося от государя племянника Антонио Джислярди и, оборвав разговор, сказал Тревизану:

– О наших делах никому, даже и Антонио, ничего не говори, если головы терять не хочешь…

* * *

Приезд посла от папы Павла взволновал Ивана Васильевича. Хотя и казался он таким же, как и всегда, спокойным, но стал еще более молчаливым и суровым. Государь заметно черствел. Зависть и жадность братьев, потеря любимой жены, смерть отца и владыки Ионы, смерть Илейки и Васюка, уход Дарьюшки в монастырь – все это тьмой и холодом охватило его сердце. Постарел он душой и чувствовал, как говорил о том матери, что нет ему более чистых сердечных радостей.

Оставшись сегодня один после завтрака и вспомнив о невесте своей цареградской, он зло усмехнулся и молвил вслух:

– Сия токмо для потребы телесной и продолжения рода.

Он хотел было достать изображение царевны на иконе, но досадливо махнул рукой и подошел к окну. Ему хотелось забыть пока о женитьбе, о свадебных разговорах с матерью и митрополитом. Вспомнив о владыке Филиппе, вспомнил он и о ревностном желании его возвести новый каменный храм Успенья Пресвятые Богородицы взамен старого, совсем уж обветшалого.

Почему-то вспомнилась ему стенопись Успенского собора во Владимире, где бывал он еще в юности с епископом Авраамием. И потом совсем неожиданно засияла пред очами его икона Троицы, Рублевым писанная, заиграли пред ним радуги красок спокойно и радостно, и вдруг стало так же спокойно у него на душе, как тогда в Троицком соборе Сергиевой обители, когда со слепым уже отцом ездил он встречать бабку Софью Витовтовну.

Возникают сами собой в его памяти нежные крылатые ангелы с прекрасными женскими лицами, и так все в них дивно и кротко, что мнится ему теперь: не беседуют они меж собой, а тихо поют славословия.

Постучав в дверь, вошел дьяк Курицын.

– По приказу твоему, государь, – сказал он, кланяясь.

Мечтательная улыбка сошла с уст государя. Он проговорил деловито:

– Добре, добре, Федор Василич, что не забыл. Кликни-ка Саввушку. Сей часец едем к Володимиру Лазаричу. Давно яз хочу своими очами повидать древние грамоты и столбцы.

Иван Васильевич, одеваясь при помощи Саввушки, чуял опять приближение досады и тоски и был доволен, что приказал Курицыну прийти и проводить его к дьяку Гусеву, собравшему уже много уставных и судных грамот и древних законов.

В хоромах у Гусева была отведена под работу дьяков и писцов одна из наиболее светлых горниц, где дьяки читали столбцы и грамоты, а писцы делали выписки из нужных статей для составления сборника судебных установлений.

Вдоль горницы, ближе к окнам, были поставлены узкие длинные столы – так, чтобы падало на них больше света из слюдяных окон. За столами на длинных скамьях сидят дьяки, подьячие и писцы. Иные из них духовного звания, и на головах их скуфейки монастырские, «дабы власы держать», – не мешали бы они во время писания; иные же «мирские», и у них на «власы» вместо скуфеек надеты через лоб узкие ремешки.

Вокруг столов и у стен в определенном порядке стоят лари, укладки и сундуки разных размеров со столбцами, свитками, грамотами и с запасами чистой бумаги и пергамента, или «кожи», как зовут его писцы.

Работа кипит: дьяки и подьячие читают свитки, столбцы и грамоты, отмечая нужные места и откладывая то, что выбрано, на отдельный большой стол, за которым обычно сидит сам дьяк Гусев с двумя подручными дьяками.

Подьячие приносят столбцы и грамоты, доставая их из ларей и сундуков на столы, а использованные уже дьяками или ненужные им уносят обратно. Писцы же, не отрываясь, переписывают, поскрипывая гусиными перьями, или линуют чистую бумагу для переписывания.

Все это сразу охватил взглядом Иван Васильевич, когда вошел в писцовую горницу в сопровождении Курицына и самого Гусева.

При появлении государя все вскочили с мест и, низко кланяясь, приветствовали его пожеланиями здравия и многолетия.

Иван Васильевич приветливо ответил им:

– Будьте здравы все. Дейте дело свое, как деяли. – Обратясь к Гусеву, он добавил: – Покажи-ка мне, Володимир Лазарич, как списатели пишут. Никогда сего не видел.

Гусев привел государя к четырем особенно длинным столам, на которых работали писцы. За каждым столом было по два человека. Один из них, сидя на конце стола, брал из кипы бумаги продолговатые узкие листки и линовал их.

Государь подивился, как писец делает это ловко и точно. Левой рукой он берет листик из стопы бумаги, накладывает его на гладко полированную доску и, приложив слева линейку, проводит по краю мягкой свинцовой палочкой бледную черту сверху вниз, потом быстро перекладывает линейку на правый край бумаги и точно на таком же расстоянии проводит справа такую же черту сверху вниз. Затем кладет линейку поперек листика и быстро проводит поперечные линии на безошибочно равном расстоянии друг от друга.

– Добре, добре, – сказал Иван Васильевич и, обращаясь к Гусеву, добавил: – Жаль, не захватил яз с собой сына, сие было бы занятно ему и на пользу. Да ты, Володимир Лазарич, после покажи ему все, пришлю его с Федор Василичем.

Государь подошел к другому концу стола, где сидел другой писец. Пред ним стояла плошка глиняная с жидким клеем и лежала небольшая кисть из конского волоса.

– Здесь, государь, листики, которые другими списаны, сей вот во един свиток склеивает и, подсушив, в столбец скатывает, – пояснил Гусев, указывая на четыре столбца, лежавшие на середине стола возле кипы чистой бумаги.

Государь обратил внимание, что от столбцов по направлению к сидевшему на конце стола писцу протянуты четыре ленты из склееных уже листиков.

– Токмо с лица на них писано? – спросил Иван Васильевич, приподнимая осторожно конец бумажной ленты.

– Да, государь, – ответил писец и, взяв один из принесенных с другого стола листков, провел кистью с клеем по верхнему краю его с обратной стороны, где не было ничего написано. Потом ловко приложил его к концу ленты крайнего слева столбца.

– К сему столбцу листок сей надлежит, государь, – сказал писец и, проведя осторожно тряпочкой по склейке, добавил: – Теперь токмо подсушить и свертывать.

Он встал, пощупал ранее склеенные листки и дважды свернул столбец, отчего лента укоротилась вдвое, а вновь прикленный листок остался пятым от начала столбца.

– Мы, государь, – сказал дьяк Гусев, – по сим склейкам или ставам, как издревле зовут их, длину столбцов ведаем. Ведь столбцы-то бывают от трех до десятков аршин и до ста, а то и более.

– Как же числите? – спросил Иван Васильевич.

– А так, государь, – продолжал Гусев, – измерим токмо один листик. Будет он, как вот сей, четыре вершка, а ставов в столбце начислим десять. Значит, в столбце-то длины сорок вершков, сиречь два аршина с половиной. Ежели начислим сто ставов, то столбец-то, значит, двадцать пять аршин.

Отсюда Иван Васильевич перешел дальше, к тем столам, где работали писцы, занимаясь своим делом: списывали они те места из свитков и разных грамот, которые были отмечены дьяками и утверждены самим Гусевым для переписки. За каждым столом сидят по три писца, а перед каждым из них – чернильница. Тут же лежат и гусиные перья, очиненные заранее, дабы не задерживать письма, и маленькие острые ножики для исправления пера и подчистки ошибок в словах.

Писали они быстро полууставом, не гонясь за красотой букв, а для скорости некоторые буквы соединяли чертами, дабы не отрывать руки и не терять на это времени.

– Не гляди, государь, – сказал Гусев великому князю, – что не вельми красно писано. Сие все списание надобно для чтения токмо нам, дьякам, для-ради составления свода всех установлений и законов и все потом красно и богато спишем на единый великий столбец.

– Много лет возьмет такая работа, – задумчиво молвил Иван Васильевич, – но без того не можно государствовать. Трудитесь же, да поможет Господь Бог вам в сих трудных делах, которых на много лет хватит.

Догадавшись, что великий князь хочет уйти, все встали, а Иван Васильевич кивнул головой.

– Будьте все здравы, – молвил он громко и под гул прощальных и восхваляющих его возгласов вышел из писцовой горницы.

Прощаясь с дьяком Гусевым у красного крыльца и садясь на коня, Иван Васильевич все еще думал о судебнике и о его постоянном употреблении в судах и при разных спорах.

– Ты помысли, Володимир Лазарич, – сказал великий князь, – можно ли все сие вместо столбца-то в сотни аршин писать тетрадями, яко книгу, дабы писано было на каждом листе и с лица и с тыла. Инако же тяжко будет судьям и боярам всякий раз таковой столбец при чтении дважды развертывать и свертывать.

Той же осенью, на Михайлов день, ноября восьмого, повелел митрополит Филипп строителям камни тесать и готовить, дабы заложить церковь Пресвятыя Богородицы.

Узнал об этом Иван Васильевич в тот же день вечером от матери, у которой поздно ужинал вместе с сыном, при свечах уж.

– Зря блазнит собя владыка, – сказал он матери, – что к январю изготовят ему все и что в сем же месяце храм он заложит.

– А ты, сыночек, как мыслишь? – думая о другом, спросила Марья Ярославна. – Бог даст, может, и поспеет все во благовремении.

Иван Васильевич махнул рукой и промолвил:

– Прежде чем быть началу здания церкви Пречистой, надобно, опричь камня, который на санях из-под Москвы всю зиму возить будут, еще от рухнувшей старой церкви кирпич выбрать, да еще и нового много изделать, санный же путь почнется токмо с Екатерины-санницы. Яз мыслю, ежели поздней весной храм заложить сможем, и то слава Богу. Храм-то хотим воздвигнуть великий, в меру храма Успенья в Володимире.

Но Марья Ярославна не стала продолжать беседу о храме, а перевела разговор на свадьбу государя с царевной.

– Яз, сыночек, – начала она, – со владыкой о том еще думала. Он баит, что при венчании-то в церкви некое от грецкого чина царской службы добавить. Свадьбу же будем справлять у собя по московскому обычаю…

– Ныне хор владычен у нас есть, – вставил Иван Васильевич, – сама слышала ты, какие голоса. Владыка доволен сим. Баит, как в Цареграде петь будут, а то и лучше: голоса-то у наших звончей и сильней грецких.

Вдруг загудел далекий набат, где-то в посаде, со стороны Замоскворечья. Затем тревожно и громко забили в набат и кремлевские звонницы. Застыли все от волнения, а в слюдяных окнах, словно заря багровая, проступили отблески зарева…

– Пожар, Господи, – заметалась вдруг Марья Ярославна, – спаси и помилуй, Господи! Пойду свечу Никите преподобному поставлю, да укротит он борзо огнь сей.

– В Заречье горит! – крикнул, вбежав, Данила Константинович. – Загорелось, бают, коло церкви Святого Митрия. Одни бают, занялись враз хоромы Логинова, а другие – у Хмельникова во дворе.

Государь, бледный, молча встал из-за стола, перекрестился на иконы и, обернувшись, сказал спокойно:

– Вели-ка, Данилушка, всей моей страже коней седлать и мне с княжичем Иваном коней подать. Пусть ведры да топоры захватят. Река-то не стала еще…

– Какое там, государь, стала, – в дверях уже крикнул дворецкий, – теплынь ныне неслыханная!

Ночь стояла темная, а оттого, что по куполам церквей и по кровлям княжих и боярских хором все время тревожно пробегали багровые отсветы зарева, казалось, будто черный мрак переливается по улицам. Смутно чуялось, что кругом мятется народ. Великий князь, ехавший рядом с сыном впереди своей стражи, когда случайно стихал зловещий набат, слышал сквозь конский топот отдельные возгласы и причитания женщин. Люди толпились по всем улицам и переулкам Кремля. Из града же выйти нельзя было: все кремлевские ворота давно были заперты на ночь. Вдруг пронеслась весть, что сам государь едет со стражей на пожар в Заречье через Чушковы ворота. Сразу хлынули туда любопытные, дабы лучше видеть, что станет делать великий князь.

Княжич Иван раза два выезжал с отцом на пожары, но то было днем, а ночью выехал он впервые, и было ему страшно. Не решаясь заговорить с отцом, он подъехал ближе к своему стремянному Никите Растопчину, сыну истопника и мамки Евстратовны.

– Страшно тобе, Никитушка? – спросил княжич.

Никита, молодой парень лет двадцати пяти, ровесник князя Андрея большого, весело тряхнул головой и крикнул в ухо княжичу:

– С государем ништо не страшно! Все он ведает, как деяти… Не бойсь! Вот и Чушковы вороты…

Загремели замки и засовы железные. Со скрипом и визгом распахнулись тяжелые кованые ворота, и всех осветило огромное пламя, широким столбом восходящее к черному небу. Целиком отражалось оно более тусклым, но более зловещим в черных водах Москвы-реки. Было тихо, но тяга в огненном столбе так велика была, что головни взлетали в самую высь и, рассыпая искры, падали в сторону наклона пылающего столба.

Великий князь сделал знак конникам остановиться. Несколько минут смотрел он внимательно на пожар и следил, куда падают головни. Чьи-то большие хоромы пылали со всех сторон ровно, как хорошо разгоревшийся костер. От них тонкой змейкой бежал иссиня-белый огонь по верху забора и забивался уж под соломенную крышу мыльни, словно вгрызался в нее черно-красными зубами. Молодой великий князь следил за взглядом отца и старался догадаться, что тот хочет сделать. Потом княжич вслед за отцом посмотрел вправо на плавучий мост из толстых бревен, черневший среди розовых отсветов. Высокие перила моста, казалось, горели и рдели от яркого зарева.

Государь, кивнув страже, медленно въехал на мост, погрузший и задрожавший под тяжестью конницы и ударов конских копыт. Огненно-золотыми чешуйками побежала от него по воде в обе стороны легкая зыбь, и слегка заскрипели связи бревен.

Когда переехали мост, княжич почувствовал, как жаром охватило его лицо – прямо перед собой он увидел полыхающее пламя. Пахло гарью, и слышно было гуденье огня, как в печи, шипение и треск горящих досок и бревен. Княжич узнал место пожара и горящие хоромы.

– У Логинова горит! – крикнул он, обращаясь к Никите Растопчину.

– Верно, сыночек, – ответил ему сам великий князь и, обернувшись к страже, приказал всем немедленно спешиться.

В посаде сразу узнали великого князя.

– Православные, – зычным голосом радостно закричал кто-то из суетившихся возле пожара. – Са-ам го-осу-дарь при-и-стиг!

– Государь пристиг! – загремело крутом.

Но сейчас же все смолкло, прекратили враз и звонить в ближайшей церкви. Следом перестали бить в колокола и на прочих посадских звонницах. Знали все, что государь требовал этого, дабы не было лишнего страха и суматохи от тревожного звона и слышней были бы распоряжения государя и его слуг.

Вся стража государева по приказу его разбилась на две части: на ведерников и топорников. Ведерники выстроились в две двойные цепи, начиная от реки и до самого пожарища. Одна такая цепь из рук в руки передавала ведра с водой от реки тем, кто тушил огонь вокруг горящих хором; эти же, вылив воду куда надо, пустые ведра передавали другой цепи, которая с рук на руки быстро отправляла их к реке, где черпальщики наполняли ведра и передавали в первую цепь. Так они работали непрерывно, не давая загораться огню на новых местах около пожарища.