Текст книги "Здравствуй, душа!"

Раздел 2. Душа и психотерапия

Размышления о душе в психотерапии

Впервые опубликовано в: Новая Весна, № 4, 2002, с. 96–107. Статья была написана в форме доклада, представленного на конференции «Психоанализ и глубинная психология», проходившей в Крыму в Алуште в 2002.

В конце 1980-х и начале 1990-х годов, после падения железного занавеса, многие из нас получили возможность выехать за границу для профессиональной стажировки в психотерапии и смежных с ней дисциплинах. Я также провел несколько лет в различных странах, посещая клиники и центры, беседуя со многими профессионалами, деятельность которых была связана с оказанием помощи другим людям: с врачами, психиатрами, социальными работниками, арт-терапевтами, психологами. И все они неизменно выражали озабоченность своей профессиональной принадлежностью по сравнению с ролью специалистов родственных профессий. Этот же вопрос вставал и передо мной во время стажировки в различных психотерапевтических мастерских и классах.

Должны ли психотерапевты строить свою работу сообразно традиционным схемам, сложившимся в той или иной культуре? Или же существует нечто внутри самой природы любых психотерапевтических начинаний и понимания человеческих отношений, что составляет представления о новой форме социального порядка? И если так, то как это должно быть осуществлено или претворено в жизнь? Подобные вопросы отнюдь не новы и их не переставали задавать с самого начала современной психотерапии в самых разных психотерапевтических школах.

Как мне представляется, необходимо попытаться установить с разной степенью приближения, каким людям можно рекомендовать «практиковать в области психотерапии», вне зависимости от характера и степени их подготовленности. Для этого нам предстоит (в очередной раз) понять, в чем же заключается суть психотерапии. Говоря конкретнее, переформулирую вопрос так: каково мое представление о том, что именно я, Валерий Зеленский, делаю как аналитик и психотерапевт?

Поскольку в дальнейшем я буду говорить о психической, а не о физической или физиологической реальности, то, цитируя Юнга,

«я не могу говорить хладнокровно и объективно, я должен позволить себе высказаться эмоционально и субъективно, если я хочу описать свои чувства… Мои слова являются, в первую очередь, изложением моих личных взглядов, но одновременно я знаю, что говорю от имени многих людей, которые сталкивались с подобными трудностями, когда они пытались рассказывать о своих переживаниях» (Юнг, 1995в, с. 115).

Этимология

Прежде чем перейти к обсуждению специфики психотерапевтической практики, посмотрим, что означает само слово, «психо». В Психологическом словаре (1996) находим: от греч. «psyche» – душа. Хочу подчеркнуть, что речь идет о душе человека; изначальном жизненном принципе, который является внутренней пружиной деятельности и развития. Слово «терапия» еще не произнесено, но на нее уже содержится намек, как на нечто с душой происходящее – происходящее не с познавательными функциями, волей, интеллектом, социальной адаптацией или отнесением к норме, а непосредственно с самой душой. Что тут можно сказать о «терапии»? Тот же Словарь дает следующее определение: «therapeia – греч. забота, уход, лечение. В узком смысле, психотерапия – лечение человека (пациента) с помощью психологических средств воздействия» (Там же, с. 312). Вот это «узкое» медицинское определение – «лечение» – вызывает у меня некоторое внутреннее сопротивление. Могут стать ломкими мои кровеносные сосуды, утратить эластичность кожа, ухудшиться зрение или слух, но касается ли это души? Душа может «зачерстветь», но может ли она «ухудшиться»? В другом словаре находим значение, которое, возможно, ближе по смыслу к первоначальному греческому «therapeute» – «прислужник, слуга, врач». Тогда психотерапевт – это человек, который ухаживает за душой, обслуживает и присматривает за ее состоянием. Из множества оттенков и свойств, характеризующих душу, Джеймс Хиллман выделяет ранимость, меланхолию и глубину (Хиллман, 1999, с. 20). Последнее качество лежит в основании появления целого направления в психологии – глубинной психологии.

Соответственно, когда мы обеспокоены состоянием души, озабочены, печемся о ее печалях, мы проводим психотерапию.

Все тот же Словарь включает в свое определение психотерапии – в широком смысле – «и оказание психологической помощи здоровым людям (клиентам) в ситуациях различного рода психологических затруднений, а также в случаях потребности улучшить качество собственной жизни» (Там же, с. 312). К слову сказать, понятие «душа» в этом издании Словаря отсутствует. Оно имеется в предыдущем издании 1990 года и дается как «нематериальное, независимое от тела животворящее и познающее начало» (Психологический словарь, с. 112). Собственно, определения как такового и нет, но сказано, что «В научной литературе (философской, психологической и др.) термин „душа“ не употребляется или используется очень редко – как синоним слова „психика“ (там же). Нематериальное – еще не значит, „несуществующее“, но лишь не имеющее места в метафоре „материальное“.

Итак, пытаясь дать определение психотерапии, о которой у нас имеется хотя бы общее представление, мы всякий раз приходим к понятию души, о которой знаем еще меньше. В итоге мы почти не приблизились к искомому определению «души».

Что есть душа?

Юнг представлял душу в качестве отдельного функционального комплекса, который характеризовал как «личность» (Юнг, 1995, пар. 696) и рассматривал ее в контексте взаимодействий между интрапсихическими, соматическими и межличностными явлениями. В этот контекст входили также и отношения души с миром, аналитическим процессом и самой жизнью. Начало всем этим взаимодействиям Юнг видел в «едином мире» – понятии, заимствованном им из средневековой философии. «Единый мир» означает недифференцированное единство, связь всего со всем, когда не существует разницы между фактами психическими и физическими, а также между прошлым, настоящим и будущим. Например, тело и душа, субъект и объект, материальное и психическое являются тесно взаимосвязанными, проявляясь в аффектах, образах и действиях. Все формы жизни, от планктона до человека, строятся на основе одних и тех же четырех компонентов (архетип кватерности или порядка, целостности) генетического материала, отличающихся только взаиморасположением. Проводя логическое различие между «психическим» и «душевным», Юнг подчеркивает специфичность употребления последнего. Термин «душа» используется им, когда необходимо выделить глубинное движение, акцентировать множественность, разнообразие и непроницаемость психики по сравнению с любой другой структурой, порядком или смысловой единицей, различаемой во внутреннем мире человека.

Как видим, само определение «души» здесь представлено в весьма расплывчатом виде.

Согласно утверждению Джеймса Хиллмана, «душа представляет из себя преднамеренно (курсив мой – В. З.) нечетко сформулированное понятие, не поддающееся какому-либо определению, что характерно для всех конечных символов, являющихся источниками корневых метафор в системе человеческого мышления» (Хиллман, 2004а, с. 46). Следовательно, хотя мы и не приближаемся к определению, но получаем одну из корневых метафор для описания того, что происходит в психотерапии: то, о чем мы беспокоимся или заботимся, определить «невозможно» (курсив мой – В. З.). В этом есть своя логика, согласно которой не существует «априорных» методов, позволяющих дать определение предмету, на который обращено наше внимание – вместо этого следует сесть в психотерапевтическое кресло или просто прилечь на кушетку и предаться свободным ассоциациям. Работая с душой, невозможно просто прописать то или иное лекарство, уверенно полагая, что данное недомогание вызвано воздействием вируса или микроба. По этому поводу Юнг писал, что «У нас нет объективного критерия, который позволил бы оценивать такое переживание бессознательного. Мы должны оценивать его по той роли, которую оно играет для данного человека… Отсутствует Архимедова точка отсчета, исходя из которой можно начать производить оценку, поскольку психическое неотделимо от своих проявлений» (Юнг, 1991, с. 164).

О медицинском подходе к психическому

Если, например, человек приходит к психотерапевту и говорит, что ему слышатся голоса, то это не значит, что он говорит нам, будто он страдает от слуховых галлюцинаций или, возможно, болен какой-либо формой шизофрении; он просто сообщает нам о состоянии своей психики, своей души. В то же время, если мы будем исходить из психиатрической или вообще медицинской модели и кто-то сообщит нам, что он слышит голоса, то разве мы не воспримем это скорее с точки зрения категорий психиатрии, чем исходя из процессов, протекающих в человеческой душе? Имея дело с психикой, следует следить, чтобы наши предрассудки и наш способ видения не блокировали то, что в ней происходит и присутствует.

По этому поводу Юнг пишет следующее:

«Всеобщая медицинская предпосылка заключается в том, что обследование пациента должно привести к установлению диагноза его болезни, насколько это вообще возможно, и она же гласит, что с установлением этого диагноза принимается важное решение по поводу прогноза и терапии. Психотерапия представляет собой яркое исключение из этого правила: диагноз для нее как раз весьма незначительная вещь… Я привык вообще отказываться от специфической диагностики неврозов и неоднократно оказывался в затруднительном положении, когда слишком доверяющий словам человек упрашивал меня поставить ему специфический диагноз. Необходимые для этого греко-латинские гибриды все еще имеют приличную рыночную стоимость и поэтому в некоторых случаях оказываются незаменимыми» (Юнг, 1998, пар. 195).

О психотерапевтической толерантности к душевным проявлениям

Психотерапевт, в отличие от психиатра или священнослужителя, не может позволить себе роскошь быть «против» болезни, греха, какого-либо суждения – пусть даже самого экстравагантного – вообще, быть против чего бы то ни было. Однажды женщина, с которой я работал, сказала: «Вообще-то я хотела поговорить с вами еще кое о чем, но это связано с католичеством, а вы же не католик и, вероятно, не приемлете католичества». Возможно, мой ответ прозвучал банально и даже легкомысленно, но он отражает мое глубокое отношение к тому, что я делаю в качестве психотерапевта. Я вспомнил тертуллиановское: «Душа по природе своей христианка! (Anima naturaliter christiana)», которое в моем представлении звучит как: «Душа по природе политеистка!» И я ответил ей: «Я приемлю все, что содержится в душе!» Да и как иначе? Как я могу осмелиться? Быть против греха или против католичества может значить быть против души. Страшно трудно заботиться о чем-либо или служить чему-то, «против» чего ты выступаешь.

Устанавливая пределы, выступая «за» или «против» чего-то, мы отрезаем себя от чего-то иного. Считается, что в области разума истинно или становится истинным то, что полагают истинным, в пределах, устанавливаемых в процессе переживаний, наблюдений или экспериментов. Но в целостной психике эти пределы являются представлениями, подлежащими преобразованию, поскольку в сфере «души» пределов нет. Душа беспредельна, а наш контакт с ней ограничен внутренними установками и убеждениями – он зависит от того, будем ли мы «против» католицизма, гомосексуализма или греха «вообще».

Как говорит Юнг, «Он [психотерапевт] не должен „зацикливаться“ на том, что правильно, а что нет, в противном случае он частично утратит что-то из области переживаний» (Jung, CW, vol. 11, par. 530). Хиллман еще более категоричен, утверждая, «…переживания – единственная пища души. Прямо пренебрегая при лечении переживанием как таковым и стремясь ослабить или преодолеть его, мы наносим вред душе» (Хиллман, 2004а, с. 23).

Как-то один мой клиент рассказал мне эпизод из своей жизни, случившийся с ним в шесть лет. Он стал свидетелем свадебной церемонии, происходившей у соседей по лестничной клетке выше этажом. Жених, тяжело дыша, пронес невесту на руках наверх мимо мальчика, после чего мальчик услышал, как некий властный голос откуда-то сверху и одновременно изнутри него произнес: «Смотри, вот этого у тебя никогда не будет!» Мой клиент молчал, боясь, что люди сочтут его ненормальным. Этот «властный голос», прозвучавший словно приговор, жил в душе этого человека много лет, пока он не решился рассказать об этом своему приятелю-психиатру. Выслушав его, приятель заметил: «Да ты не переживай, это обычные слуховые галлюцинации. Они бывают у многих». И мой клиент снова замолчал на несколько лет и рассказал мне об этом в связи со своими трудностями налаживания отношений с женщинами с целью вступления в брак. Мнение приятеля-психиатра звучит так, как если бы о видении апостола Павла на пути в Дамаск он сказал, что это всего лишь классическая аура, предшествующая эпилептическому припадку. Правда, в апостольские времена по дорогам еще не странствовали психиатры со своими диагнозами…

Ближе всех к психотерапевтам, как мне представляется, примыкают священники: последние тоже имеют дело (или должны иметь дело) с душой. За ними идут поэты и литераторы, политики и идеологи всех мастей – «инженеры человеческих душ». Не случайно при Советской власти самым влиятельным «психотерапевтом» был секретарь обкома, парторг или комсомольский вожак, а накануне ее краха «новыми» депутатами в значительном количестве стали писатели и священнослужители. В наши дни все они вновь оказываются перед дилеммой – перед необходимостью дать новое определение или пересмотреть свои корневые метафоры. Интересно, что мой дед был священником, отец – членом КПСС, «идейным», как называли в народе таких людей в 1950-е годы, а сегодня я являюсь психотерапевтом. Быть может, я просто продолжаю семейную традицию.

Психотерапевтический «сговор»

Однако если священники действительно выступают «против» греха, поэты «против» бездуховности, а идеологи, находящиеся при власти, «против» инакомыслия, то что можно сказать о психотерапевтах, об аналитиках-«юнгианцах»? Мы тоже «против» чего-то и нуждаемся в пересмотре и новом определении нашей корневой метафоры. Мы тоже виновны в том, что пренебрегаем душой, оставляя ее без психотерапии. Этот процесс, несколько более неожиданный и менее очевидный для стороннего наблюдателя, несомненно, имеет место. Ведь проводя анализ или психотерапию, мы стремимся обеспечить «целостность», интегрирование личности, индивидуацию. Но за всеми перечисленными терминами скрывается фантазия о согласии, о терапевтическом союзе, который зачастую оборачивается бессознательным сговором или психотерапевтической «коллизией». Если нечто «целостно», то его нельзя разобрать на отдельные части; если нечто интегрировано, то его нельзя дезинтегрировать; если оно индивидуально, то оно не может быть коллективным. Мы же ставим перед собой цель «собрать все воедино». По определению, мы «против» раздробленности, дезинтеграции. То, чем у священника является «грех», а у политика – инакомыслие, тем у нас служит невроз, шизофрения или психоз.

Примеры подобного «сговора» можно найти и у самого Юнга, в частности в автобиографической книге «Воспоминания, сновидения, размышления». В ней Юнг рассказывает о том, как человеку приснилось, будто он заблудился в большом средневековом здании. В поисках выхода, находясь в состоянии паники, он попадает в огромное помещение; там так темно, что противоположная стена не видна.

«Охваченный глубокой тревогой, человек бежит по большой пустой комнате, надеясь найти выход в противоположном ее конце. А затем он видит точно посреди комнаты нечто белое на полу.

Приблизившись, он обнаруживает, что это ребенок-идиот примерно двухлетнего возраста. Он сидит на ночном горшке, измазанный своими экскрементами. С криком ужаса человек просыпается».

«Я узнал все, что мне требовалось, – продолжает Юнг. – Это был случай латентного психоза! Должен сказать, что мне пришлось попотеть, прежде чем мне удалось вывести его из этого сновидения. Я должен был представить это сновидение как нечто вполне безобидное, осторожно опуская все опасные детали» (Юнг, 1994б, с. 142).

Что мы здесь видим? При всем доверии к юнговской интуиции можно ли утверждать однозначно, что в представленном сновидении был выражен «латентный психоз»? Не уверен, что да. И даже если он был прав в своем предположении, то не ограничил ли Юнг возможности переживаний души в силу своей уверенности во вреде психоза? Кто сказал, что психоз вреден? Ведь и сам Юнг утверждал, что психотерапевт должен «обладать объективностью и не иметь предубеждений. Не приняв нечто как данность, мы не сможем ничего изменить» (Jung, CW, vol. 11, пар. 519). В другом месте он говорит, что терапевт «должен вместе с пациентом пройти по пути его болезни…» (Там же, пар. 532). Но как можно сопровождать кого-либо «по пути его болезни», изначально находясь на позиции отрицания? «Если аналитик хочет понять, что происходит в душе пациента, он никогда не должен исходить из позиции отрицания» (Хиллман, 2004а, с. 48). В задачу терапевта входит забота о душе, он должен служить ей и ухаживать за ней, а не навязывать ей свои понятия о том, что правильно, а что неверно.

История о Человеке дождя

А теперь я хочу рассказать одну историю, описанную в воспоминаниях ученицы Юнга Барбары Ханны, – историю, которая как мне представляется, позволяет увидеть характерный образ психотерапевта. Она описала весьма важную встречу Юнга с известным синологом Рихардом Вильгельмом, переводчиком на немецкий язык древнекитайской «Книги Перемен», когда Вильгельм поведал Юнгу об удивительном случае так называемого «Человека дождя». Рихард Вильгельм находился в удаленной китайской деревне, страдавшей от необычайно продолжительной засухи. Для ее прекращения были использованы всевозможные средства: прочтены молитвы, призваны на помощь колдуны, но все было бесполезно. И тогда старейшины деревни сказали Вильгельму, что помочь может только призванный издалека Человек дождя. Это крайне заинтересовало Вильгельма, и он постарался стать свидетелем прибытия этого человека. Появился в закрытой повозке худой, пожилой, морщинистый человечек. Сойдя на землю, он с неудовольствием принюхался к окружающему воздуху, а затем попросил поселить его в домике, расположенном на краю деревни. Пришелец поставил условием, чтобы никто не нарушал его покоя в течение трех дней и чтобы еду ему оставляли за порогом дома. На протяжении всего обусловленного срока о нем ничего не было известно; по прошествии же трех дней все проснулись от шума дождя. А затем и вовсе пошел снег, что было неслыханно в той местности в такое время года.

На Вильгельма происшедшее произвело сильное впечатление, и он направился к принесшему дождь приезжему избавителю от засухи, который теперь вышел из своего уединения. Удивленный Вильгельм спросил его, действительно ли он способен вызывать дождь. Старик усмехнулся при одном лишь предположении об этом. «Конечно, нет», – таков был его ответ. А на слова Вильгельма: «Однако до вашего приезда царила жесточайшая засуха, а теперь – прошло всего три дня – и уже идет дождь!», «благодетель» возразил: «Но ведь это совсем другое дело. Видите ли, я прибыл из совершенно другой местности, где всегда все в порядке: дождь идет, когда это необходимо, если же нужды в этом нет, то светит солнце, и люди тоже живут в мире с собой и с другими. Иное дело в этой местности, здесь все люди находятся вне своего Дао и вне себя. Прибыв сюда, я тотчас же заразился, поэтому мне пришлось побыть одному, чтобы вернуться в Дао. И тогда, естественно, пошел дождь» (Hannah, 1976, p. 128.)

Mисс Ханна сообщает, что этот случай произвел на Юнга настолько глубокое впечатление, что он посоветовал ей всегда рассказывать о нем на ее лекциях по юнговской психологии. В каком-то смысле можно считать образ «Человека дождя» центральным в психологических воззрениях Юнга. Во всяком случае с ним согласуется позиция Юнга, о которой мне рассказывали в Институте Юнга в Цюрихе как о легенде. Говорили, что Юнг утверждал, будто люди после тридцати лет становится одинокими, идут своим путем и подобны кораблям, встречающимся в ночи; они мигают огнями при встрече, но не поддерживают никаких отношений друг с другом. Это рассказывалось одобрительно, хотя и с легкой грустью. Однако мне не совсем понравился этот образ глубокого одиночества; что-то внутри протестовало, поскольку образ указывал только на возможность расхождения при выборе пути, подобно тому как это произошло с Фрейдом, Адлером, Юнгом, Рэнком, Рейхом и другими на пути развития глубинной психологии. Мне представляется, что важной составляющей «путешествия» могли бы быть братские и товарищеские отношения. Вспоминаю, как один бывший моряк торгового флота говорил о присутствии на корабле экипажа, состоящего из не менее чем тридцати моряков, которым требуются взаимные усилия и терпимость как для управления судном, так и для обеспечения определенной степени личной свободы.

В основе такого видения лежал следующий образ: одинокий человек, пребывающий в гармонии с силами вселенной, отступающий и исцеляющий себя в случае необходимости сделать выбор при столкновении с социальными проблемами. И тут же мы видим Юнга, с подозрением относящегося к группам и организациям, сторонника интернализации межнациональных конфликтов как способа стимулирования индивидуального сознания. Как часто Юнг повторял, что десять или сто собравшихся вместе ученых являются одним большим дураком и что человечеству надо надеяться на личности, а не на группы (Одайник, 1996). И тут передо мной возникает услужливый образ – Человек дождя. Разве и я не относился к приверженцам этого идеала? Разве в свое время я не разделял подозрительное отношение Юнга к группам? Я относился к ним даже хуже, чем Юнг, и у меня были на это определенные основания, поскольку я жил в тоталитарной стране. Помимо того, я разделял мнение Юнга, согласно которому центром сознания остается индивид. В чем же состояло отличие? Каким был «мой» образ?

О клинических мифах

Говоря словами Достоевского, «интеллигентный человек говорит с наибольшим удовольствием о себе». Так и я стану говорить о себе. Во время обучения и в СССР, и в западных клиниках мне усиленно старались навязать миф о неврозах, латентных психозах и «пограничных состояниях». И я воспринимал это буквально, как догму, навсегда «вырезанную в камне», как воспринимают анатомический образец человеческого органа, законсервированный в формалине в медицинском музее.

Однажды ко мне на психотерапию пришла женщина, показавшаяся мне на первый взгляд вполне контактной. Мы долго разговаривали о ее случае и, казалось, хорошо понимали друг друга. При этом я не мог понять цели ее визита ко мне. Проявив нетерпение, стал сам выспрашивать у нее об этом. Полагаю, что это было моей ошибкой (не последней): вместо того, чтобы принять то, что было, я начал поиски того, чего не было. В течение сеанса я проявлял особую настойчивость, копая, доискиваясь, используя все имеющиеся в моем распоряжении психотерапевтические инструменты. Я был очень доволен собой, мне казалось, что я прекрасно поработал. На следующий сеанс она принесла изложение сновидения, это было всего лишь второй сон, который ей приснился. Действие в нем происходило в психиатрической лечебнице, и оно заканчивалось нападением на нее обнаженного пациента этой лечебницы, который размахивал огромным кухонным ножом. Как выяснилось в дальнейших амплификациях, все это явилось результатом моих предыдущих попыток все раскопать и до всего докопаться. Должен откровенно признаться, что я был в ужасе. Я как раз перечитывал Юнга и по аналогии с его размышлениями сделал вывод, что имею дело со случаем латентного психоза – какие еще требовались доказательства? Ведь она видела себя пациентом психиатрической клиники! Я завершил сеанс и всю психотерапию как можно быстрее, делая вид, что ничего не произошло. Мой коллега, с которым я тогда же проконсультировался, поддержал меня в решении как можно скорее завершить этот случай вместо того, чтобы помочь мне осознать мои страхи. Видимо, он тоже слишком верил в миф о латентном психозе. Наши представления ограничивают понимание переживаний души.

Диагноз и душа

В описываемом случае страх помешал мне принять то, что происходило в действительности и я поставил пациентке диагноз латентного психоза, я судил ее. Если, по словам Юнга, терапевт «хочет вести пациента или хотя бы сопровождать его на протяжении одного шага на его пути, то он должен „вчувствоваться“ в его психику. Он никогда не сможет почувствовать ее, если будет его судить. Не составит ни малейшей разницы, выразит ли он свое осуждение в словах или промолчит» (Jung, CW, vol. 11, пар. 519). В свое время Карл Ясперс высказал мнение, что «диагноз – это наименее важный момент при лечении». В конце концов, какая разница, является ли лицо, сидящее на стуле перед вами, «пограничным» случаем или по всему у этого человека наличествует «латентный психоз».

Понимание смысла и места медицинской модели в лечении оказывается еще более настоятельным, если мы стремимся утвердить и другие (символические) способы в своем психотерапевтическом воображении. Мы должны предельно четко осознавать фантазию медицинского лечения с тем, чтобы избежать опасности на ней «зациклиться», понимать всю условность записей в истории той или иной «болезни». Распространение медицинской фантазии о лечении в психологии началось с того факта, что сама психология была обязана своим появлением прежде всего медицине. И Фрейд, и Брейер, и Юнг – врачи – пытались воздействовать своим лечением на симптомы, перед которыми медицина оказалась бессильна. И до сих пор еще психология воспринимается сквозь тень этих великих пионеров психоанализа. Пациенты все еще идут к психологу, ожидая, что их «вылечат», и размышляют о психологии на медицинский манер в терминах болезни и выздоровления. Но по сути дела, это не так, и психологии уже давно пора выйти из тупиковой динамики между полюсами «болезнь – выздоровление». Не продолжать «шаманить» или «играть» в медицину, а дать возможность пациентам (и психотерапевтам) постигать психическое вне прокрустова ложа медицинской модели.

А что же тогда важно? А важно – может ли психотерапевт ощутить, что чувствует данное лицо или нет. Мы должны исходить непосредственно из того значения переживания для человека, который его испытывает. Мы обязаны рассматривать то, что происходит, как выражение души, самовыражение психики.

По словам Юнга, «Душа воздействует на душу…» (Jung, CW, vol. 11, пар. 544). Я пропускаю через себя вашу душу и в обмен возвращаю вам свою. Если, по словам епископа Беркли, «существовать – значит воспринимать» (Хиллман, 2001, с. 28), то через сам процесс восприятия я привожу вас к переживанию вашей собственной души. Наши попытки описать то, «что» происходит, дать ему определение, заканчиваются – да и должны заканчиваться – провалом: душа не раскрывается намеренно. По мнению Юнга, «…все ценное и важное не может быть выражено в словах» (Юнг, 1991, с. 147). Язык и интонация приобретают нуминозное качество, качество первобытного благоговения перед лицом невыразимого и непостижимого. Здесь требуется личное вмешательство, поскольку я знаю, что могу говорить о работе души и психотерапии только основываясь на переживаниях собственной души, которые, возможно, являются самыми личными и интимными из всех переживаний. Сама невыразимость этих переживаний обогащает меня языком метафор, языком образов, языком загадок и парадоксов. Все мы хватаемся за образы и метафоры, чтобы почувствовать, как истина выскальзывает из рук. При этом привлекательность истины не уменьшается, она даже возрастает. Влечение только усиливается вследствие нашей неспособности уловить ее, вследствие ее нуминозности. Сочетание привлекательности с невозможностью добиться обладания создает некое магнетическое поле, напряжение без расслабления, страдание и боль, которые пронизывают мое существо и достигают глубин моей души.

Снова о психотерапии

Здесь я, наконец, прихожу к собственному определению психотерапии, не претендующему на какую-либо точность, но лишь лично пережитому.

Психотерапия – это процесс взаимоотношений, при котором одна душа наполняет другую душу пониманием своей сущности, в свою очередь наполняясь ею. И это процесс совместной работы душ.

Подобное определение, как мне кажется, невозможно охватить одним лишь сознанием или разумом. Подобное взаимоотношение можно только пережить, это и составляет переживание души.

Установка на переживание

Теперь сосредоточусь на описании установки, позволяющей осуществляться переживанию. Собственно, сама психотерапия не является установкой. Установка дает возможность осуществлять психотерапию, позволяет душе работать. Поскольку у нас нет непосредственного доступа к работе самой души и поскольку на душу воздействует именно душа, то мы можем только обсудить, как наилучшим образом осуществить это воздействие. В свое время Юнг указывал на следующую установку: «Тщательное и внимательное наблюдение… за нуминозным, т. е. за динамическим фактором или эффектом, не вызываемым каким бы то ни было волевым действием» (Юнг, 1991, с. 133). Под «тщательным и внимательным наблюдением» подразумевается полный отказ от осуждения, от категорических высказываний и морализаторства, отказ даже от попыток понять или осознать. Во всем главенствует простое наблюдение.

Вернусь к случаю со сном женщины, у которой я заподозрил наличие «латентного психоза». Если бы я был более внимателен и наблюдателен, то вместо того, чтобы подумать: «Эта женщина может в любой момент „соскочить с катушек“, лучше я перестану нажимать на нее», я мог бы сказать себе: «Ее сон пугает меня, он пробуждает во мне призрак безумия». Вместо того, чтобы фиксировать то, что происходило реально, я зафиксировал свой собственный страх в виде диагностического ярлыка для пациентки. Если бы я «пристально наблюдал», то с уважением отнесся бы к страху, однако не бежал от него. Страх, безумие, нападение были там, куда хотело попасть сновидение, были там, где была душа. Моя установка, моя псевдомедицинская позиция не позволили сделать правильный вывод.

Здесь я снова обнаруживаю себя в поле притяжения корневой метафоры: в чем состоит мой долг? Каких концепций я придерживаюсь, поступая тем или иным образом? Какова конечная реальность, к которой я устремлен? Ввиду присутствия всех этих вопросов нелегко даже приблизиться к определению психотерапии. Гораздо легче прибегнуть к стереотипным объяснениям, дать возможность проявиться страхам, гордости, догматическим клише, дающим возможность спокойно преодолеть все подводные камни психотерапевтического сеанса. Достаточно использовать такие заклинательные клише, как «О, да ведь это просто тень», «Ну вот, он и отождествился со своей персоной» или, «Разумеется, это пример переноса».