Текст книги "Здравствуй, душа!"

Для Хиллмана значимость патологии в углублении души определяется тем, что через патологию раскрываются тайные желания. Это мнение он разъясняет, утверждая: «Если душа не получит желаемого, она неизбежно заболеет вновь» (Хиллман, 2004а, p. 158) и «психопатологический симптом является первым сигналом пробуждающейся психики, не желающей более терпеть оскорблений». Хиллман пишет:

«Благодаря угнетенному состоянию мы погружаемся в глубины и там обретаем душу. Погружение увлажняет сухую душу и подсушивает влажную. Оно служит прибежищем, определяет границы и центр, придает вес и сообщает смиренную беспомощность. Оно напоминает нам о смерти. В человеке, который может сохранить верность своему угнетенному состоянию, происходит настоящий переворот» (Hillman, 1976, p. 98–99).

Иногда, кажется, что Хиллмана «заносит», и он – возможно, трикстерически, в «запале» собственной риторики – доходит до крайности, наделяя патологию высокой степенью романтичности и выступая даже против «надежды». Он говорит: «Понятие надежды лишь усугубляет состояние безнадежности. Депрессия заставляет вас жить на самом дне. А это означает утрату христианской идеи воскресения, надежды на спасение; на свет в конце туннеля». Никаких фантазий о свете; и тогда депрессия становится менее мрачной. Нет надежды, но нет и отчаяния (Hillman, 1983, p. 21).

Парадоксально, но Хиллман полагает (или риторическое положение обязывает?), что существуют периоды, когда нам следует уступить своим устремлениям к смерти или, по меньшей мере, признать их доминирование: «Жажда жить – это болезнь, которую излечивает переживание смерти». Односторонняя привязанность к жизни, считает он, является болезнью. И дело не столько в том, продолжает он далее, что симптомы скрывают конкретные запретные импульсы или желания, сколько в том, что психопатология, вводя нас в «ночной сумрак души», разрушает наши представления о себе и мире и возвращает в изначальный хаос, из которого рождаются все страсти и творческие способности. Его взгляды здесь, несомненно, напоминают формулу алхимиков «растворяй и формируй вновь», а частично из нее и вытекают. Алхимики полагали, что для получения золота из простых металлов необходимо растворить противоположные по свойствам материалы и добиться хаоса. Юнг, который привлек внимание современных психологов к этим идеям, позднее осознал, что в их основе лежат представления сторонников каббалистического учения о «сожжении кораблей».

Приверженцы каббалы полагали, что процесс творчества Бога и человека базируется на диалектическом единстве разрушения и возрождения, когда старые конфигурации мысли и существования разрываются, открывая путь новым конфигурациям и формам жизни. Такой разлом возможен и в жизни одного человека; он может обусловить наступление хаоса, способного привести к индивидуальному личностному возрождению. В чем и заключается функция психоза, на что указывает юнгианский аналитик Перри (Perry, 1974). Шизофреники при этом переживают распад своего Эго, проходят через соответствующий кризис и отправляются, в результате, на поиски обновленной самости. Независимо от того, является ли это романтизацией психоза, или нет, но ясно, однако, что существуют некоторые случаи, когда за психологическими страданиями наступает период обновленной творческой жизни. Хиллман тоже говорит об архетипической потребности повторного начинания: «первое начинание завершено, и жизнь начинается снова» (Hillman, 1970, p. 164).

Углубление души при патологии происходит и иными путями. При патологических явлениях, в особенности депрессиях, часто возникают сомнения в привычных взглядах на себя и окружающий мир. Мы начинаем рассматривать реальность сквозь странные, напоминающие сновидения и порой пугающие образы, искажающие аллегорические рамки. Мы видим в подобных явлениях, именуемых симптомами, разрушительную роль; они уводят нас в мрачную глубину – в неведомое. Хиллман приписывает эту роль архетипу анимы, отождествляемому им с самой душой:

«Снимая то, что известно, с твердого основания, на которое она опирается, она выводит все вопросы на водные глубины, что также является одним из способов созидания души» (Hillman, 1985. p. 135).

Неизведанное, пишет он, приводит нас к хаосу, неотделимому от Эроса и творчества: «Эрос порождается хаосом, а это означает, что в каждый момент хаоса…может рождаться творчество» (Хиллман, 2005, с. 82). В итоге Хиллман отмечает, что в каждой патологии присутствует некая божественная суть, что лечение симптомов может излечить и любовь, а также что надежда на лечение порой является составной частью самой болезни (Хилман, 2004а, с. 158). Иначе говоря, мы должны обладать достаточной смелостью, чтобы извлекать божественные искры даже – и особенно – из тех состояний разума, которые кажутся совершенно далекими от Бога. Для Хиллмана патология является основополагающим способом архетипического бытия, важнейшим аспектом всего сущего. Любопытно, но, в отличие от таких радикальных антипсихиатров, как Шаш и Лэнг (Szasz and Laing), Хиллман стремится к сохранению понятия и символа психопатологии, укоряя при этом медицину, целительство и психотерапию лишь в том, что они «зациклились» на психопатологии, «буквализировались» в ней. Более того, для Хиллмана психопатология является столбовой дорогой к глубинам души и без нее человек просто не может войти в контакт со своей самостью – юнговское понятие, к которому, настроенный политеистически, Хиллман относится весьма скептически.

Патология – неизбежная истина, Сизифов камень, с которым все мы вынуждены считаться. Например, само значение любви основано на том, что она углубляется, пройдя через хаос, страдания и преграды. Но, хотя Хиллман с готовностью принимает положительные, «здоровые» аспекты патологии, он, странным образом, не замечает болезненные аспекты самой сущности патологии и того очевидного факта, что патология все равно – по самой своей природе – требует лечения и исцеления (а в некоторых своих проявлениях, таких, например, как инцест, или жестокое обращение с детьми, или педофилия, она резко осуждается всеми членами общества). Хочется сказать, что исцеление столь же архетипично, как и сама болезнь, и хотя мы можем признавать известную «ценность» такой «болезни», это не исключает индивидуальную и общественную обязанность избавляться от патологии (равно как и преодолевать зло) в тех случаях, когда мы с ней сталкиваемся.

Представляется, что местами Хиллман чрезмерно сосредоточен на деконструкции, на сжигании мостов в ущерб восстановлению и созиданию. Есть стойкое ощущение, что душа, вырастая из гумуса патологии, не способна к созиданию и плодоношению до тех пор, пока она не исцелится. Конечно, можно считать, что при искоренении депрессии или функционального психоза утрачивается и нечто ценное, но при этом есть опасность «вместе с водой выплеснуть и ребенка». Ведь в душе может оказаться утраченным нечто несоизмеримо более ценное, если, например, отказ от лечения депрессии или психоза повлечет за собой такой крайний выход, как самоубийство. Существуют депрессии и иные психические расстройства, оказывающие настолько сильное, парализующее и омертвляющее душу воздействие, что наглядно опровергаетcя целесообразность их восхваления и романтизации. Но в качестве приема полемики это всячески приветствуется.

Искусство психотерапевта состоит в том, чтобы понять, когда патология может положительно воздействовать на душу, а когда она играет столь губительную роль, что необходимо его быстрое исцеляющее вмешательство. Как говорится, почувствуйте разницу!

Если парадигмой психопатологии для Фрейда была истерия и паранойя, то для Юнга такой парадигмой стала шизофрения. В архетипической психологии исследовалась преимущественно депрессия, которая и послужила основой для критики социальных и медицинских условностей, не допускающих глубинной составляющей депрессии. Общество, пишет Хиллман, «которое не позволяет своим индивидам „нисходить в глубины“, не может обрести свою глубину и должно постоянно пребывать в инфляционно-маниакальном состоянии духа, скрываемом под видом „роста“» (Хиллман, 1996). Хиллман связывает страх Запада перед депрессией с традицией героического Эго и христианского спасения через воскресение.

«Депрессия все еще остается злейшим врагом… Тем не менее, благодаря депрессии мы погружаемся в глубины и там обретаем душу. Депрессия имеет существенное значение для трагического жизнеощущения. Она увлажняет иссохшую душу и осушает влажную. Она дает убежище, устанавливает ограничения, сосредоточивает внимание, придает серьезность, важность и привносит смиренную беспомощность. Она напоминает о смерти. Подлинная революция (на благо души) начинается у того, кто способен хранить верность своей депрессии» (там же, с. 97).

Наличие связи между богами и болезнями, с одной стороны, придает каждому симптому архетипическое достоинство и божественный блеск, а с другой, – предлагает исследовать различные формы патологии в мифах и мифологических персонажах. Эту патологию мифологических фигур Хиллман назвал инфирмитас архетипа, «под которой следует понимать принципиальную „дряхлость“ всех архетипических форм в том смысле, что они не характеризуются совершенством, трансцендентностью, не являются идеализациями и поэтому служат „утешением“ страждущих; они являются второстепенными, дружелюбными лицами, у которых мы находим поддержку и внимание к нашим личным страданиям» (там же, с. 93).

Характер указанной связи, заключающийся в мифологизации патологии и патологизации мифологии, был намечен, подчеркивает Хиллман, уже во фрейдовской интерпретации мифа об Эдипе как ключа к пониманию патологии невроза и даже всей цивилизации в целом. Взаимосвязи между мифами и психопатологией подробно рассматриваются во многих работах архетипических психологов (ссылки на эти работы см.: Хиллман, 1996, с. 94).

Методом исследования и постижения психопатологии также является и герменевтический метод, основу которого составляет воображение. По существу, этот метод является неоплатоническим.

«Изображая исключительное, необыкновенное, более-чем-человеческое измерение, миф организует и локализует страдания души in extremis, т. е. в той форме, которая в медицине XIX века называлась „психопатологией“. Двойственный характер взаимосвязи между патологией и мифологией подразумевает также, что патологическое постоянно реализуется в жизни человека, поскольку жизнь разыгрывает мифические фантазии. Архетипическая психология утверждает, что боги появляются благодаря страданиям человека (а не в результате определенных, религиозных или мистических событий), поскольку патология наиболее убедительно свидетельствует о существовании сил, неподвластных Эго, и о недостаточности перспективной позиции Эго» (там же, с. 94).

Одним из направлений исследования взаимосвязи мифа и патологии является вскрытие мифологических возможностей какой-нибудь конкретной формы патологии, присутствие «бога в болезни». Но существуют также и более общие исследования патологии в контексте архетипической герменевтики (см. переведенные на русский язык работы Гуггенбюля-Крейга по проблеме архетипической власти в медицинских подходах: Гуггенбюль-Крейг, 1997).

В психотерапевтическом плане архетипическая психология, пишет Хиллман, «использует традиционную методику классического анализа, восходящего к работам Фрейда и Юнга:

1) регулярные встречи 2) с отдельными пациентами 3) с глазу на глаз 4) в кабинете психотерапевта 5) за определенное вознаграждение. (Работа с группами, парами и детьми, как правило, не проводится; мало внимания уделяется диагностическим и типологическим категориям и психологическому тестированию)» (Хиллман, 1996, с. 97).

Классический анализ определяется как «курс лечения в атмосфере симпатии и доверия между двумя лицами за определенное вознаграждение, причем лечение может рассматриваться как образовательное или терапевтическое в нескольких значениях и проводиться в основном путем совместного интерпретативного исследования привычного поведения и групп психических событий, которые по традиции называют фантазиями, чувствами, воспоминаниями, сновидениями и мыслями. При таком исследовании используется набор последовательных методов, понятий и убеждений, которые обязаны своим появлением главным образом Фрейду и Юнгу; основное внимание уделяется неожиданным аффективно заряженным моментам. Исследование ставит своей целью улучшение состояния объекта психоанализа (которое определяется субъективно и/или объективно) и последующее завершение лечения» (Hillman, 1975b, p. 101).

В основе практики архетипической психологии лежит юнговское представление о психическом как имманентно целенаправленном явлении: все психические события имеют телос (цель) (Хиллман, 1996, с. 98). Архетипическая психология, однако, сам этот телос не формулирует. Психические события определяет целенаправленность, но ее не следует рассматривать отдельно от образов, неотъемлемым свойством которых она является. Таким образом, архетипическая психология воздерживается от определения целей для психотерапии (индивидуации или целостности) и формулировок таких ее явлений, как симптомы и сновидения (компенсации, предупреждения, профетические указания). Архетипическая психология «способствует развитию чувства цели как терапевтического в себе, поскольку это развитие повышает интерес пациента к психическим явлениям, включающим и наиболее неприятные симптомы, как преднамеренные. Но психотерапевт не придает этим интенциям узкого значения, и поэтому терапия придерживается фрейдовской позиции сдержанности и невмешательства.

Психотерапия осуществляется путем отрицания, стремясь дебуквализировать все формулировки цели, в силу чего анализ сводится к «слипанию» с реальными образами» (там же).

Отклонения от классического анализа проявляются не столько в форме терапии, сколько в ее направленности. Архетипическая психология рассматривает психотерапию, как, впрочем, и психопатологию, как разыгрывание фантазии. Вместо назначения и применения той или иной предписывающей формы лечения патологии она подвергает самопроверке терапевтическую фантазию (чтобы психотерапия не закрепляла определенной патологии порождающей психотерапию и порождаемой, в свою очередь, одним из видов конкретной психотерапии). «Архетипическая психология стремится напомнить психотерапии о ее собственных представлениях о себе и освободит ее бессознательное от вытеснения» (там же, с. 99).

Архетипическая психотерапия в этом смысле, по мнению Хиллмана, может считаться «образоцентрической». Большое место в ней занимает активное воображение: «Фигуры воображения составляют предмет непосредственного восприятия и взаимодействия. С ними беседуют, совершают действия, им придают пластическое выражение. Они не рассматриваются лишь как внутренние проекции и компоненты личности. К ним относятся с таким же уважением и почтением, как и к независимым существам. В качестве предмета воображения они воспринимаются серьезно, хотя и не буквально. Как и в случае неоплатонических дэймонов (daimones) и ангелов в понимании Корбина, их „промежуточная“ реальность не имеет ни физической, ни метафизической природы. И тем не менее, они „так же реальны, как реальны вы сами в качестве психической сущности“» (Юнг, 1997б, пар. 753).

В последнее время образоцентрическая психотерапия, как считает Хиллман, «проникает в мир объектов чувственного восприятия и привычных форм – здания, бюрократические системы, бытовой язык, транспорт, городская среда, пища, образование. Ее проект или программа ставит перед собой честолюбивую задачу – выздоровление души мира (anima mundi) на основе рассмотрения мирового облика с эстетической точки зрения. Проект предусматривает вынесение психотерапии за рамки частной беседы двух лиц и берет на себя более масштабную задачу – сформировать новый образ общества, в котором живет пациент. Такое представление о психотерапии стремится воплотить в реальной жизни поэтическую основу сознательной психики как имагинативную, эстетическую ответную реакцию. В тех случаях, когда окружающая среда рассматривается как образная, каждый человек реагирует на нее более психологически, распространяя тем самым понятие „психологического“ на эстетическое, а само понятие психотерапии, ограниченной временем приема в кабинете врача, на непрерывную деятельность воображения дома, на улице, во время приема пищи и просмотра телевизора» (Хиллман, 1996, с. 102).

Пересмотр психологии

Хиллман полагает, что психологию нельзя рассматривать в отрыве от литературы, искусства, философии, политики, религии, естественных наук и повседневных событий, происходящих на улице. Ее следует считать фундаментальной и даже высшей дисциплиной, поскольку «психическое первично и должно проявляться в любом начинании человека» (Hillman, 1975b, p. 130).

Однако конечная цель психологии состоит не в получении ответов на вопросы и не в решении проблем, а в углублении переживания нами самих проблем. По Хиллману, классические проблемы: интеллект – тело, природа – воспитание, свобода воли и детерминированность – весьма спорны и могут быть решены только в контексте конкретной системы мышления (Hillman, 1975b, p. 148).

Психика, однако, значительно шире тех перспектив, которые она сама может принять для себя, и она значительно сильнее заинтересована в игре собственных идей, чем в решении психологических проблем. То же самое можно сказать о конкретных проблемах каждого человека, который размышляет о том, как любить, зачем жить, что делать с деньгами, с семьей, сексуальностью, религией и т. д. Они не могут быть решены, но уже тот факт, что мы пытаемся это сделать, подсказывает, что нам надо более глубоко всматриваться в свою душу. Как мы видим, задача при решении этих вечных психологических проблем заключается в том, чтобы предусмотреть основу для созидания души. По мнению Хиллмана, психологические идеи являются, в сущности, духовной пищей человека.

Означает ли все это, что не имеют значения те решения, которые мы найдем для проблем, связанных с философией, психологией и повседневной жизнью? Здесь-то, по-моему, и заключена опасность такой релятивистской психологии, каковой является психология Хиллмана. Включая все в сферу действия психологии, отрицая заинтересованность психологии в истине, утверждая, что невозможно буквально понимать психологические идеи, Хиллман рискует прийти к ошибочному релятивизму, при котором происходит обесценивание обществом психологических идей именно вследствие того, что они были переданы во власть мнений этого общества.

Полагаю, что этот вопрос может быть решен с помощью одной из идей Хиллмана, согласно которой одинаковые действия можно понимать как одновременные составные элементы более чем одного жанра, более чем одного повествования или нарратива. В рамках такого «повествования», являющегося традиционным, психология будет одной из ряда других наук; в ее задачу, наряду с прочим, будет входить и накопление экспериментальных и теоретических данных, относящихся к конкретному вопросу. Однако с иной точки зрения, другие или даже те же самые психологи могут представить себя занимающимися деятельностью, которая значительно теснее связана с задачами, решаемыми традиционной философией и религией, когда основное внимание уделяется душе, а не человеческому поведению или разуму в узком смысле этого слова. Таких психологов будет, например, в большей степени интересовать глубина душевных переживаний, а не лечение патологии; они больше будут ценить метафорический язык поэзии, чем объективность естественных наук. Я полагаю, что такие психологи не только отвечают представлениям Джеймса Хиллмана, но и соответствуют требованиям высочайших идеалов гуманизма.

Возможность существования в психологии двойной (или даже множественной) перспективы вытекает не только из личного мнения Хиллмана о множественности психики, но и из повседневного опыта самих психологов, ибо часто многие из них в своих подходах к одним и тем же проблемам и пациентам свободно, хотя порой и несколько неловко колеблются между профессиональной/научной перспективой (например, проводя эмпирические исследования, психологические тесты, бихевиористическую терапию) и методами, основанными на рефлексии, и мифологическими и поэтическими соображениями.

Подводя итоги, следует сказать, что каждая божественная перспектива – в перспективе (прошу прощения за игру слов) – должна стать перспективой земной. Хиллман добавил бы к этому, что во всех земных вещах присутствует искра божия. В самом деле, для него каждую земную вещь можно понимать, рассматривая ее с различных точек зрения (перспектив); некоторые из них являются земными, другие – нечеловеческими (дьявольскими), тогда как иные будут божественными. Иными словами, каждая вещь имеет разнообразные аспекты, к которым порой предпочтительно подступаться эмпирически, порой поэтически или с философских позиций.

Между этими основными позициями должно соблюдаться диалектическое соответствие, раскрывающее их взаимозависимость и комплементарность. Такое диалектическое единство позволит нам быть готовыми к восприятию психологических знаний и одновременно пробудит в нас готовность к восприятию поэтических глубин души, как принадлежащих непосредственно ей, так и относящихся ко всему миру.

Июль, 2003 г. Старый Крым – Петербург