Текст книги "Кофейня. Столик у окна"

Кофейня
Столик у окна
Валерия Цапкова

© Валерия Цапкова, 2017

ISBN 978-5-4485-8759-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Почему я пошла этим путем? Трудно сказать. Не то чтобы это было интереснее, или я об этом мечтала, или еще какие-то весомые аргументы… Просто я сделала выбор. Ты ходил когда-нибудь гулять по городу, воткнув в уши наушники, выкурив сигарету в оставшейся позади кофейне, и не обращая внимания на то, по каким улицам идешь, какие вокруг дома? Просто идешь вперед, погрузившись в себя, как говорится, на автопилоте. И вот оказываешься на перекрестке. Надо решить, куда идти дальше, и поворачиваешь, скажем, налево. И хотя, чтобы пойти налево нужно пересечь перекресток по диагонали, а то и вовсе перейти обе дороги по очереди, и хотя там ведется стройка и придется идти по дороге, так как весь тротуар заняли леса, ты просто уже идешь туда и все. Неважно. Какая это улица, что за район, куда она приведет… Возможно там сядет батарейка плеера и дождь промочит сигареты, но там, несомненно, будет нечто иное.

И ради этого ты туда идешь.

 
***
Мне, словно русалочке из сказки,
По асфальту больно ступать.
Взять бы в руки кисти и краски,
Да море нарисовать…
 
 
Живое море, живой песок —
И только ракушки мертвые;
Чей-то струящийся голосок
Поет, что скалы, в гальку стертые,
 
 
Когда-то были могучими и прекрасными,
Да только устали слегка,
А вода то грубо, то ласково
Хоронила их среди песка…
 
 
Взять бы в руки кисти и краски,
Да все это написать…
Жалко, руки дрожат, и в маске
Ни холста, ни кистей не видать…
 
 
***
 
 
Далекая галактика видна
В моем средневековом телескопе;
Ночами я мечтаю у окна
О самом точном древнем гороскопе.
 
 
И я и небо – мы уже одно,
Его созвездия в моих глазах сияют.
Стремлюсь всем сердцем в фиолетовое дно,
Где спутники планеты покоряют.
 
 
Ладонями тянусь к луне-царице,
К туманностям и звездным городам,
И к солнцу, словно к сказочной жар-птице,
К инопланетным быстрым кораблям.
 
 
Я б так хотела броситься туда,
Купаясь в звездах и в созвездия ныряя!
Ах, мне приелась теплая вода —
Хочу я в ледяную вечность Рая…
 
 
Прекрасные алмазы в вышине,
О вас я все легенды прочитала!
О! Вы и дороги и близки мне,
И лишь о вас я страстно так мечтала!
 
 
Мне не понять земной унылой пыли —
Мне пыли звездной хочется узнать!
Мы все когда-то лишь мечтами жили —
Пришло уж время их в реальность изваять!
 
 
Нас ждет простор небес необозримый,
Зовет и манит тайны разгадать!
Границы совершенства мы разбили
И остается только в руки его взять!
 
 
***
 
 
Настанет день, когда и я исчезну, —
Писала Женщина, на чьих устах – печать.
Настанет день – я чувствую – железно! —
Мне обратиться в прах – и замолчать.
 
 
Таким же оттиском на капле сургуча
Как и ее – мой рот тогда пленят,
Да только позабудут сгоряча,
Кто Адресат.
 
 
Так позабудут высохшие тени
Всех тех, кто жадно, полной грудью жил,
Кто не бросал ножа, не сгинул в пене
Морской пучины, кто Любви служил.
 
 
Так позабудут жалкое ничто,
Оставшееся от постылых будней,
Любимые, в погоне за мечтой,
Утратив зрение и обретя безумье.
 
 
Настанет день, когда мой едкий голос
Последним шорохом рванется из груди.
Остынет кровь моя, и расплетется колос
Волос, седых, как пряди блудных льдин.
 
 
Моим рукам, исчерченным небрежно
Иссиня-черными штрихами тонких вен,
Не бить стекла, не прикасаться нежно
К бутонам роз, к бетону бренных стен.
 
 
Я за собой мечтала след оставить
Из слова, из пространства полноты.
Да вот, боюсь, что вся за мною память —
Двоичный код и мертвые цветы.
 
 
***
 
 
Прочитайте мне вслух этот томик тонкий.
Можно с ошибками
наизусть —
Только не в электронке!
Я за шорох страниц,
За голос дрожащий,
К вашим ногам швыряю
все свое настоящее.
Я за то,
чтоб увидеть
чернил решетку
На бумаге
цвета
слоновой кости,
Отпускаю в море
старую лодку,
Полную
Прошлого
Постылых
Повестей.
Сердца удары,
Памяти колкости,
Без грусти отдам
за бубнящие,
скользкие
Строки,
звуки,
дрожащие пальцы,
Прозрачную-на-обоях тень
Бродского.
 
 
***
 
 
Ныне имя мое – Никто,
И адреса у меня – нет.
Новый день в разноцветном пальто
Принесет только грусть и бред.
 
 
Ныне имя мое – Зачем
Просыпаться после полудня?
Посреди театральных сцен
И сцен коммунальных будней.
 
 
Ныне адрес мой – точка-ком,
Как в одной пресловутой песне.
Напиши мне в письме о том,
Как близок горьковский буревестник.
 
 
Напиши, что достала жара,
Что кофе подорожало,
Что двое подруг рожали,
И тебе уж давно пора.
 
 
Между делом твое письмо
Прочту по диагонали.
Дети, кофе, санкции, ВТО,
Как вы достали…
 
 
***
 
 
Как призраки минувших дней,
Вдоль плинтуса крадутся тени.
Из всех людей, из всех идей —
Лишь те храню, что потемнели,
 
 
Как серебро, как камни спин
Домов, склонившихся к колодцам
Над суетой промозглых зим
И лет, тоскующих по солнцу.
 
 
Как мысль, сорвавшись с языка,
Непойманная, тонет в небе,
Как после двух нулей рука
Во сне встречает продолженье
 
 
Воображения дилемм,
Этюдов клятвонарушенья,
Написанных пятном колен
На полотне пустой постели.
 
 
Что ж, сотни слов излито пошлых,
Как свеч бенгальских лживый хруст.
Пусть тлеет стыд ланит и уст
Под полумаской пальцев белых;
Под коркой век заиндевелых – апория безумств…
 
 
***
 
 
На светло-сизом девять черных жил,
Как строки нот бестактных и безмолвных,
Плывут то вниз, то вверх, под хруст пружин
И шорохи из двух соседних комнат.
 
 
Ни сна, ни дела – до пяти утра
Я изучаю танец черных линий.
Ночь тихая, как старшая сестра,
Заглядывает в окна через иней.
 
 
Да, нынче редко встретишь этот дар
Зимы, ее хрустальный спутник.
Он к мертвым диафрагмам белых рам
Из пластика не тянет хрупких рук.
 
 
Как сторож волн морских и скал прибрежных,
Маяк, из тьмы полночной выплавлен фонарь.
Меж ним и мной расщелиной заснеженной
Разверзлась улицы горизонталь.
 
 
Скребя когтями ржавой арматуры,
Снаружи по стене ползет труба,
Выбрасывая жерло кривокруглое
На край карниза жестяного лба.
 
 
Порой разбудят три четверки с картой,
И я, сквозь рябь окна и ритм ресниц,
Смотрю в лицо классической Астарте,
С небес смотрящей в сотни тысяч лиц.
 
 
***
 
 
Я не однажды падал ниц
Перед дождей сухим колодцем.
Я тушь с опущенных ресниц
Размазывал под жгучим солнцем,
 
 
Как будто я попал под дождь,
Как будто тушь размыли слезы.
Меня всего лишь била дрожь,
И я орал, глотая воздух
 
 
В беззвучном крике ртом, я бился,
Как мотылек, в аркан окна,
И небо вспышкой озарилось
Над башней каменной. Одна,
 
 
Вторая, третья… Все четверки
Я сосчитал, утратив сон.
Вдыхая с жадностью озон,
Я наблюдал в своей коморке,
 
 
Как рвется в бездну глыб гранит
Из стен, доселе нерушимых,
Из пламени моей души,
В девятый Ава день. Как Тит,
 
 
К руинам храма равнодушен,
Очерчен аркой и кольцом,
Увековечен незнакомцем,
В плоть мраморную заключен.
 
 
***
 
 
Обернутся камни мхом
Над твоей могилой.
Век лежать тебе песком
В золистых равнинах.
 
 
Прорастут корней персты
Сквозь твое пристанище.
Милая, на полверсты
Было здесь ристалище.
 
 
По твой прах пришли с мечом
Дети саламандры;
Дух твой изгнан вороньем
В идол палисандровый.
 
 
Память дней твоих с росой
Плоть Земли впитала,
Упокоила весной
Со снегами талыми.
 
 
Сердца грязные холсты,
Милая, схоронены.
Им в запасниках земных
Вечно быть безмолвными.
 
 
Шестифутовый покров
Над пустой могилой.
Обернется рожью кровь,
Да взойдет озимой.
 
 
***
 
 
Я выглянула в окно:
Там вдруг улицы опустели.
Словно домa были – стрижи,
Да враз улетели.
 
 
Я выглянула в парадную:
Там дышать стало легко и грустно,
Зато без вреда здоровью.
Правда, с вредом искусству…
 
 
Даже кухня переменилась:
Продуктов побольше, поменьше сплетен.
Что обидней всего —
Кофе теперь не в авторитете…
 
 
Книги вечером, утром – утро.
Как будто все как положено.
Накину старенький тренч.
На то, что «не к месту» и покорежено.
 
 
***
 
 
Я исчезну.
Оставлю
мосты и причалы
беспардонным туристам,
дворцовым котам.
Отключу электричество
и батарею,
и отправлюсь навстречу
Кавказским Хребтам.
Я исчезну.
так быстро —
моргнуть не успеешь,
не успеешь
под туркою
выключить газ.
Я сбегу,
как твой кофе.
На юг, на Кавказ.
Там мне дышится легче.
Поверь мне!
Поверь мне!
Там горы,
там небо,
потоки с вершин…
Одна лишь печаль:
по равнинам и рекам
мне верхом не промчаться,
за ветром не гнаться,
покуда совенок
не вырос с аршин.
И все же
исчезну.
Оставлю без кадра
весеннее таянье
льдов
на Неве.
Оставлю без строк
чужестранную сакуру,
и сирень,
неизменную каждой весне.
Я исчезну.
Так громко,
что ты не заметишь,
как над городом спящим
взлетит самолет.
Ты забудешь,
что нету автобуса
ночью
на остановке «Аэропорт»…
 

«Кофейня»11
  Раз уж это Кофейня – пусть каждый рассказ будет запахом. Вдыхая запах чего-либо, мы пробуждаем чувства. Вдыхая воздух, мы дарим себе еще несколько мгновений жизни.


[Закрыть]

…я понятия не имею, о чем эта книга!

Сегодня, 30 декабря 2014 года, я поняла, что снова хочу писать. Как предпосылку к тому, чтобы начать писать эту книгу, я приведу высказывание одного из самых дорогих мне людей; да простит он мне, что я не спросила разрешения. На мой взгляд, это наиболее живые и искренние слова о счастье, которые мне доводилось прочитать.

«Я начал формировать свою систему ценностей, во главе которой становится неопределимое, но всем знакомое – счастье. В нее не вписывается прошлое – его перечеркивает умение прощать и оставлять, идти вперед, идти до конца, ища счастье в каждом моменте, в каждой вещи, взгляде, запахе, человеке, мысли, звуке. Воспоминания – тоже важно сохранять, но только те, что важны для счастья, чтобы знать, что сейчас лучше; или чтобы воскресить в своем воображении то, что было замечательного, и снова это испытать. Это ценность бытия, настоящего момента, ценность чувств и ощущений». (с) В. С.

Запах дождя

Когда я сидела рядом с ним, я чувствовала его тепло. Он мог просто поднять глаза от тетради – на доску, а я это знала, не смотря в его сторону. Когда он смотрел на меня – чувствовала взгляд, хотя никогда бы не сказала, что он тяжелый. Это был взгляд человека, у которого в кармане камушек, но все будут думать, что это джокер. Когда этот мальчик не приходил в школу, я почему то, знала это, еще входя в нее. Когда он ушел – розовые очки первый раз пошатнулись. В этом возрасте кажется, что все, что есть вокруг – будет всегда. Мальчика больше не было за моей партой. Шли годы, но тепло осталось. Остался тот же взгляд.

Итак, 16:37 – Бог останавливает время,

Он спускается с небес,

В карманах прячет чудеса.

Он говорит, что я могу передать письмо тебе,

С белым парусом, который возвращается

На много-много-много лет назад:…

(с) «Високосный год»

Первая история: о грустном празднике

Перед окнами домика, в котором жила маленькая я, были трамвайные пути. Там ходили аж целых два маршрута трамвая, но только тогда, когда они никому не были нужны. Я думала о том, как отдать ему приглашение на день рождения. Я хотела позвать его в гости. Но в тот день шел проливной дождь, и звать кого-то в гости было несколько странно. Зато для меня самой никогда не было проблемой пройтись под дождем. И вот, натянув джинсы и футболку, я взяла зонтик и смело отправилась на остановку. Это был тот случай, когда нужно было сразу идти пешком – идти то было всего несколько кварталов. Но я осталась на остановке.

Трамвая не было. Дождь не прекращался и не утихал. Я стояла на остановке. Остановкой было просто условное место перед поворотом, где всегда стояли люди, но не было никаких опознавательных знаков, и уж конечно никакого навеса. Я стояла под своим сиреневым зонтиком, в мокрых по колено джинсах, в облепленных грязью кроссовках, и смотрела на рельсы. Рельсы были исчерчены следами от крышек, которые мы с девчонкой из соседнего двора подкладывали под колеса трамвая, чтобы получались плоские цветные фишки. Ими не играли. Просто собирали, с ненасытным удовольствием отдирали вспенившуюся и набухшую пористую резинку с внутренней стороны, оттирали грязь и ржавчину с внешней – цветной, украшенной логотипами компаний, производивших пиво, коктейли и лимонад. Трамвая все не было. Дождь лил все с тем же упорством. Я посматривала на теплившиеся желтым окошки своего дома. До него было метров пятьдесят. «Может, вернуться…?» Я смотрела на домик еще секунду, затем безнадежно глянула в конец улицы, откуда должен был появиться трамвай. Пусто и тихо. Только глухой гул дождя. Я перешла улицу и пошла пешком. Так обидно было бы простоять столько и вернуться. «Все равно, уже промокла…» – подумала я, ускоряя шаг. Выйдя из балки, где мне навстречу несся грязный поток, на ровную дорогу,

я свернула зонтик и побежала. Я никуда не торопилась, мне не было холодно, меня не пугало, что я могу промокнуть. Просто это было так здорово – бежать под дождем. Я бежала по узкому тротуару, мне в лицо били мокрые ветки с сочными, недавно распустившимися листьями.

«Я чувствую себя каплей дождя. – Думала я, размазывая струйки дождевой воды. – Я лечу вниз, я лечу и любуюсь миром с высоты своего полета. Но когда-то я упаду вместе со всеми каплями на землю и понесусь в бешеном потоке куда-то вдаль. Может быть в реку, или сразу в море или океан. Или в озеро. Но я буду жалеть. Жалеть о том, что больше не могу лететь. Я надеюсь, что испарюсь раньше, чем упаду… Падение – это жизнь. Глупая жизнь без времени на чувства. Скорость. Только скорость. И одна цель – вскормить собою море. А испариться… – это смерть… это покой… это тишина…»

В тот день его не было дома. Я не удивилась. Как и всегда, я чувствовала его отсутствие, как и его взгляд, как и его тепло. Я оставила приглашение. Путь домой был долгим. Таким долгим – он занял минут пятнадцать, но показался куда дольше, чем ожидание трамвая, путешествие в гору против течения грязевого потока, дольше, чем пара минут перед калиткой, которые были всегда. С того самого момента, как я впервые подошла к этой калитке, я ни разу не зашла сразу. Я всегда некоторое время стояла перед ней, тупо уставившись на ручку. Иногда я уходила, так и не притронувшись к ней.

Вторая история: о прощании

Я не могла поверить в то, что мне придется оставить этот город. Я презирала и любила его, я была в нем одинока. И в то же время, я не хотела с ним расставаться, потому что этот город был всем, что у меня было приобретенного за пятнадцать лет переездов и поисков чего-то своего. Я знала его улицы, знала его историю, любила его маленькие домишки с чугунными крылечками. Я любила его модерн, его полыхающие кремовыми гребешками каштаны, его старые трамвайчики, его широкие проспекты и уютные закоулки. Мне принадлежали здесь несколько гаражей во дворе на кругу. Мне принадлежал целый отрезок проспекта с оранжевой плиткой, по которому три раза в неделю я шла их художки, умудряясь проходить одну несчастную остановку за два часа, посидев с ней на каждой лавочке, несколько раз вернувшись, провожая друг друга, срывая огромные тюльпаны под вопли проходящих мимо старушек. Мне принадлежала та самая калитка с ручкой, которая требовала нескольких минут сомнений, прежде чем к ней прикоснуться. Мне принадлежала кондитерская – на сорок минут, три раза в неделю, и иногда – ларек молочного завода, в котором продавалось самое волшебное мороженое, вкуснее которого я не ела больше никогда в жизни. А теперь все это вырвали из моей груди. Вырвали мое сердце. Сжали в кулак и вырвали, раздирая плоть осколками взломанной клетки ребер. Так мне тогда казалось.

Я сотни раз думала перед сном, как попрощаться. Как раньше я придумывала перед сном разные истории, как придумывала перед сном первые главы своей уже начатой книги. Я была уверена, что больше никогда его не увижу. Разумеется, как это всегда бывает с фантазиями мечтателей, таких, как Мечтатель Достоевского, видевшего ненаписанные картины на полотне Белых Ночей, таких, как я. Разумеется, все вышло совсем по-другому. Я лучше напишу рассказ о том, как я прощалась с ним перед сном, сжимая в ладошке кулон-открывашку из союзпечати.

Что бы я надела? Если бы у меня было такое платье – белое и воздушное. Такое, которое будет струиться по ветру, когда я иду; парить одуванчиком, когда я остановлюсь; нежно шелестеть, если я сделаю всего лишь шаг вперед. Один маленький шажок, которого я сделать, к счастью, не смогла. Я сбежала бы из художки, что, в общем, не разнится с действительностью. Впрочем, какая действительность может быть в этой книге… Я сбежала. Это было так близко. В этот день мне было жаль, что можно было бегать в эту сторону часто – но я не делала этого никогда. Я попросила бы его спуститься. Я, наверное, как всегда, не смотрела бы ему в глаза. Я где-то читала, что если человека взять за руку, когда говоришь нечто важное, он почувствует, как это важно. Я где-то читала, что так не страшно. Я так много думала об этом перед сном, и так быстро убежала от него, что не успела запомнить, взяла ли тогда его за руку. Скорее всего, нет. Ведь я так боялась. Внутри моей худенькой прозрачной оболочки все трепетало и сжималось, подкатывали к горлу тяжелые вязкие комки смущения и сомнения, мешали дышать, не давали говорить. Сложно представить момент, когда я чувствовала себя еще глупее и неуместнее. Уже проваливаясь в сон, уже почти уходя, почти отпустив его тонкую холодную руку, маленькая я вдруг оборачивалась и неловко, глупо, по-детски хрупко, всего на какое-то мгновенье, прикасалась не знавшими еще поцелуев губками к его губам, тонким, загадочно изогнутым. Всего на мгновение – и засыпала. Всего на мгновение – и убегала без оглядки.

«Прощай, Мальчик, собирающий божков».

Запах ночи

Зеркальная грань

Нашей круглой планеты зеркальной

Задрожала, и изредка лжет…

Мы спешим по стремянке спиральной

К Свету Божьему, что нас сожжет.

Вы когда-нибудь были в обсерватории? Не в современной, где вместо того, чтобы смотреть в телескоп, можно смотреть в монитор. Нет. То была старенькая, скромная обсерватория. В общем-то, все, что представляла она для меня в темноте густой донской ночи – сарай из металлопрофиля посреди степи, к которому нужно было идти по тропинке, петляющей среди невысоких яблонь. У сарая открывалась крыша. Внутри стоял массивный, тяжелый, сгрудившийся в центре этой маленькой сараюшки Телескоп. К телескопу была приставлена стремянка.

Посмотрев сквозь линзы в небо, я почувствовала, как мои мысли, даже сама моя энергия жизни, моя память, уносятся туда, ввысь. Там клубились розовым клюквенным морсом туманности, бледным потрескавшимся диском влипла в стекло Луна, дрожали и поблескивали мальками далекие звезды и целые галактики. Я потеряла, засмотревшись, то единственное, что должна была сохранить в ту ночь, в месте, сам факт существования которого был порождением лишь человеческого разума и сотворенной им науки. Я потеряла разум. Я слепо, по-детски глупо романтизировала этот телескоп, эту темно-сливовую ночь, античный купол неба над головой, покрытый такими прекрасными алмазными россыпями.

«Ты мой космос. Мое небо. Моя вселенная». (с) П. Б.

Я поверила. Поверила, как никогда раньше. Поверила всем своим глупым сердцем. Поверила, широко распахнув глаза в темную бездну над головой и не видя под ногами бездны, до края которой оставалось пройти всего пару шагов.

Запах памяти

Я люблю тебя,

Как Лилит любила Адама,

Презирая и не поняв.

Сложная штука – наш мозг. Неуправляемая порой. Когда хочешь что-то забыть, так только о том и будешь думать дни напролет. И чем сильнее хочешь забыть – тем больше будешь думать. Ночью же и вовсе мозг живет другой жизнью. Говорят, что сны черно-белые. У иных может и так.

Вечерело. А может, наступало утро. Вполне, даже возможно и вероятно, что была полночь. Небо над Питером было чудесного цвета – цвета красных мандаринов, переходящего в малиновое зарево над самым горизонтом. Трамвайные пути (в этом странном сне вдоль набережной скользили старенькие трамвайчики «Shkoda») отливали золотом и растворялись в тумане рассеянного света в конце улицы. Как это часто бывает в снах, все происходило сумбурно; время тянулось, как майский мед, и в то же время летело стремительно, а картинки происходящего сменяли одна другую так быстро, что невозможно было разобрать, как следует, все детали. Смазанные набережные и подземные переходы, тротуары и площади, парки… И вот, где-то между темным парком, окутанным багрово-лиловой дымкой, и неизвестным мне спальным районом, мы вышли из трамвая.

Что это был за дом? Кто там жил? Уютная кухня, теплый тусклый свет.

Иногда бывает, что обнимая человека, теряешь пространство вокруг. Я видела только шею, ключицы, скулы, золотистые локоны, снова скулы, губы, глаза. Глаза, цвет которых всегда был разным, светлым, и так редко честным. И запах. Тот самый запах, который несколько лет был всегда рядом. Всегда оставался на моих руках от его кожи, когда я сидела у него за спиной, верхом на крутящемся кресле в синей комнате, под потолком которой, как в небе, кружились на сквозняке белые самолетики. Запах, в котором было столько оттенков. Запах, по которому животные узнают друг друга, а люди пытаются заглушить парфюмом. Запах, в котором были нотки мускатного ореха, миндаля, какао-масла, корицы, акации, и бог еще знает чего, пряного и согревающего.

Закружилась голова от этого запаха. Я провела кончиками пальцев по его щеке, по нежной и тонкой как шелк коже. Его волосы были такими по-женски мягкими и воздушными. Я ненавидела его. Я ненавидела себя. Я ненавидела то, как знакомы, близки и дороги были мне эти ощущения, и то, как явственно я их ощущала. Я уже почти понимала, что сплю. Я почти коснулась губами его губ, уголок моего рта уже скользил по его скулам.

Я проснулась. В первое мгновение я почувствовала горькое сожаление о том, что это был только сон, и сразу мне стало невыносимо больно за свое внутреннее уродство, за свое предательство. Десять лет назад я его не знала. Пять лет назад я его ненавидела. И сегодня ночью это запах был таким реальным, как будто все было вчера.