Текст книги "Жена фабриканта"

Она тоже пригубила вино, испытывая мучительное смятение и непонятный страх.

– Ага, …вот вы где, любезный Яков Михайлович…, – раздался за спиной елейный и вкрадчивый голос незаметно подкравшейся к ним хозяйки дома Софьи Ильиничны, – а мой-то Михаил Евграфович вас обыскался, и во дворе, и в комнатке вашей…. Найти не может…. А вы оказывается, с нашей милой гостьей любезничаете…, – протянула хозяйка дома со слащавой улыбкой, за которое явственно ощущалось скрытое недовольство. Ольга встала из-за стола и сказала:

– Спасибо за вечер, любезная Софья Ильинична. Все было чудесно, и угощенья, и музыка. Но мне пора уже уезжать.

– Да, да. Ваш муж на крыльце вместе с Михаилом Евграфовичем, провожают гостей.

Гиммер резко поднялся:

– Не беспокойтесь обо мне, любезная Софья Ильинична. Ведь, мне уезжать не надо. Пойду, поработаю над чертежами. Ах, да. Именины удались на славу. Михаил Евграфович был на высоте. А вы – само очарование.

Круглое лицо Софьи Ильиничны расплылось в самодовольной улыбке. Но разговор не клеился. Обменявшись с Ольгой Андреевной парой ничего не значащих фраз, она с напыщенным видом кивнула им и удалилась.

Гиммер проследил за ней с веселым взглядом и обернулся к Ольге Андреевне:

– До свидания, Ольга Андреевна. Надеюсь, мы ещё увидимся с вами. Могу ли я надеяться?

– Почему бы и нет, – просто ответила та.

– Благодарю вас. Позвольте на прощанье поцеловать вашу руку, – и прижался губами к её руке.

12

После этого до самого рождества они не встречались. Но уже после праздников, в солнечный морозный день она гуляла в парке с дочерями, – и снова неожиданно увидела его, идущего к ним навстречу по запорошенной снегом аллее. Пройдя мимо них на расстоянии вытянутой руки, он обрадовано и по-дружески поздоровался с ней и детьми. Она же, поймав его внимательный и теплый взгляд, поздоровавшись, вдруг почувствовала, как быстро забилось её сердце.

После этого, она стала всё чаще замечать его присутствие в тех же местах, где она с детьми любила гулять: на катке, или на горке, и куда приходила кататься на санках или коньках.

Здороваясь с ней, или кивая, он каждый раз пытливо глядел на неё и всё доверчивей улыбался. И видя его искреннюю и сердечную улыбку, она также тепло улыбалась ему в ответ.

Потом они долго не виделись, и она вдруг поймала себя на мысли, что вспоминает его чаще, чем следовало и даже иногда на прогулке выискивает его глазами в толпе прохожих. Она стала думать о том, что с ней происходит, и вывод, к которому неожиданно пришла, – ей совсем не понравилось. Однако изменить что– либо, она уже не могла, даже если бы захотела. А она и не хотела.

В марте они снова увиделись. Он подошел и заговорил с Иваном Кузьмичом о делах на заводе, и сделал ей комплимент, что она как всегда прекрасно выглядит. И она заметила, как неприязненно блеснули при этих словах глаза Ивана. Но дома он ничего ей не сказал.

В конце марта между ней и мужем, вспыхнула ужасная ссора из-за его любовных похождений. К их дому неожиданно пожаловала его любовница Сытова Варвара. И хотя Ольга приревновала мужа, к своему стыду она вдруг обнаружила, что испытывает в душе какое-то странное и мстительное торжество, зная, что и у неё теперь появился тайный поклонник, о котором муж даже не подозревает. И всё же она относилась ко всему происходящему с ней легкомысленно, пока в одну из ночей не проснулась потому, что ей приснился Гиммер, и она чуть не сгорела со стыда из-за того, что увидела во сне. И в тот же миг с ее глаз будто упала пелена. Лежа в темноте и пытаясь разглядеть за окном скудный московский рассвет, она с нежностью перебирала в памяти обрывки своего сна и думала о том, что Гиммер вошел в ее жизнь и навсегда поселился в ее сердце. Отчего-то ей тогда пришло в голову сравнить себя с крохотной песчинкой, которая по неизведанным причинам оказалась одна в бурной реке и теперь несётся к краю пропасти, сносимая неукротимым и бешенным потоком.

После такого открытия она дала себе слово больше не думать о нём, но не могла и все равно продолжала думать. Иногда среди ночи, после того, как Иван, утолив свой естественный мужской голод, мирно засыпал у неё на плече, обхватив ее своей горячей и крепкой рукой и могуче храпя на весь дом, она осторожно вылезала из-под этой руки, отодвигалась от него и отворачивалась к стене, и с нежной грустью погружалась в свои мысли о Якове Михайловиче. Их случайные короткие встречи казались теперь ей вспышками молний среди грозы.

Якову Михайловичу же сразу стало понятно, что между ним и понравившейся ему с первого же взгляда женой фабриканта промелькнула та самая божественная искра, которая никак не попадает под определение банальной симпатии между мужчиной и женщиной. Но его любимая женщина была чужой женой и имела двоих детей. А муж её был директор на заводе, на котором он успешно служил.

И Яков Михайлович, и Ольга Андреевна уже давно перешагнули тот невидимый порог житейской зрелости и мудрости, когда сразу же ясно и четко осознаёшь смысл любого жизненного явления, с которым приходится сталкиваться. Оба они понимали, что именно неуклонно и неотвратимо надвигается на них. И оба догадывались, какую цену придется заплатить за эту внезапную любовь и возможное безрассудство.

И именно по этой причине, сопротивляясь затягивающему его, будто в бездну, водовороту чувств, Яков Михайлович перестал ходить туда, где мог встретить Ольгу Андреевну. Сделать это оказалось легко, так как работы в тот момент на него навалилось много: одновременно с наладкой станков в уже работающих цехах, получением, исполнением и отгрузкой заказов для начинающих сельских работ, когда московским семьям, готовящимся к летним посевным работам, вдруг понадобилось заказывать садовый и огородный инвентарь в неисчислимом количестве, и их кузнечный цех работал в три смены, к тому же приходилось делать ремонт на последних этажах нового корпуса.

Пришла весна. И Ольгу Андреевну закружили совсем другие заботы: она собиралась с семейством на дачу, и нужно было перед отъездом привести московский дом и хозяйство в порядок.

Оказавшись на даче, она успокоилась, наивно полагая, что забыла и вычеркнула из сердца так сильно заинтересовавшего ее человека. Она надеялась, что навсегда одела свое сердце в крепко сшитую ею броню безразличия.

И вот она здесь за сотню верст от Москвы. И до той минуты пока Иван не напомнил ей о Гиммере, наивно полагала, что забыла о нем, уверив себя, что все случившееся – ничего незначащее наваждение. Но она ошиблась.

13

Между тем, не замечая изменившегося лица жены, Иван продолжал радостно делиться с ней планами на осень:

– Вернемся в Москву, устрою званый обед в клубе, приглашу чиновников и именитых людей. Пусть все пройдет по высшему разряду. Это мой завод! Понимаешь, Ольга, мой металлургический завод. Гиммер скоро обустроит второй цех. Позавчера он телеграфировал, что установил и налаживает станки. Эх, хорошо бы потом наладить еще и прокатный стан! Чтобы свой металл делать, не хуже чем в Донбассе! – Глаза Ивана блестели от переполнявших его эмоций и радужных перспектив. Ему казалось – руку протяни и возьми в неё прибыль!

– Эх! да, что ты понимаешь? Я промышленник, и этот завод – моя душа! Знаешь, что я решил? Поселок для рабочих в Москве возведу такой же, как здесь. Баню людям построю, пекарню, лавки всякие, и казармы с амбарами. Люди должны держаться за завод, – Иван замолчал, всматриваясь внутренним взором в панораму будущей промышленной жизни, разворачивающуюся у него в душе. Потом будто очнувшись, перевел взгляд на жену:

– Ты не понимаешь в коммерции и промышленности! Но тебе и не нужно, для этого есть я! – Гордо заключил он и снисходительно похлопал ее по колену.

– Такая незадача: мастерские мои пока разбросаны по всей Москве. Мне их надо поскорей все в одном месте собрать, – посетовал он огорченно.

– Соберешь, – подбодрила Ольга Андреевна. – Вот тебе радость, какая будет! Все будет на твоем новом заводе. Ты за всем успеваешь следить. Не всякий и сможет!

– Это да, – согласился Иван Кузьмич, – а если, не следить – развалится.

В дверь спальни постучали. Иван обернулся и велел войти. Вошла горничная Дуняша, пригласила в столовую.

– Сейчас придём, – махнул рукой хозяин. Дуняша кивнула и с глуповатым выражением попятилась спиной к двери. При этом её взгляд заинтересованно следил за хозяевами, стремясь угадать значение происходящего разговора, чтобы потом дать волю разговорам в дворницкой.

– Хочу Егорова с фабрики перевести на завод в Москву, – сказал Иван.

Ольга положила свою маленькую теплую ладонь на колено мужа и молвила:

– А Петр Сергеевич разве согласится? – с сомнением в голосе спросила она, – слышала, что он до Покрова хочет сожительницу с ребенком привезти к себе.

Егоров был не женат. И квартировал в казарме для семей инженеров и мастеров, возведенной в фабричном поселке.

– А я его и спрашивать не стану. – Хмыкнул Иван. – Я – хозяин на фабрике. Как скажу – так и сделает. А коли ослушается, уволю. Свято место пусто не бывает! Был бы хомут, а шея всегда найдется! Выпишу инженера иностранца на фабрику. Мне так-то и дешевле, – решительно заявил Иван.

– Так он же давно на тебя работает? Еще фабрики не было? – удивилась Ольга Андреевна, – не жалко хорошего человека прогнать?

– Нет. – Искренне удивился Иван. – Ты что же до сих пор не поняла, что у меня на первом месте – завод и прибыль, наши дети? А работники – никто! Люди – это песок, который сегодня здесь насыпан, а завтра его ветер перенесет, и песок окажется вон там! А песчинки-то, в этих кучках, все одинаковые! Так и рабочие, моя милая, для меня все одинаковые! И мне совершенно все равно, кто у меня сейчас будет работать. Егоров Петр Сергеевич, Помидор Васильевич, или кто-то другой! Был бы хороший инженер, который мне прибыль приносит. А какой человек, мне все равно! Конечно, Егорова я больше знаю, но если придется рассчитать его, то сделаю, даже не сомневайся, – Иван снисходительно глядел на Ольгу, как на маленькую и несмышленую девочку.

– Хорошо. Поступай, как считаешь нужным. Пойдем, пить чай, – предложила Ольга Андреевна и улыбнулась, – смотри, дождь опять собирается. Что за лето такое, не пойму, – кивнула она в сторону раскрытого окна. Слова Ивана только подтверждали, что он изменился даже по отношению к надежным и проверенным людям. (Когда успел стать таким бездушным и чёрствым?) И ей вдруг отчаянно захотелось уюта, надежности семейного миропорядка.

Серые тучи и впрямь как-то неожиданно быстро захватили в плен ясное весеннее небо, неистовый порывистый ветер нагнал откуда-то тучи и с силой принялся хлопать распахнутыми ставнями, грозясь сорвать их с петель. В воздухе запахло сыростью, в спальне стало нехорошо и зябко. Ольга Андреевна поднялась и подошла к окну. Закрыла рамы и обернулась к мужу:

– Ветер сильный. Не люблю его. То ли дело, мелкий ровный дождь поливает поле и огороды. Нам он в радость, правда, Ваня? И пашням, и лесам и нам в радость, – проговорила Ольга задумчиво и вгляделась в лицо мужа.

14

Они перешли в столовую, где Григорий накрыл для них завтрак. В центре стола возвышался начищенный медный самовар, наверху которого сидела тряпичная кукла в красном сарафане, рядом с самоваром лежали на подносе бублики и пряники, булки, ватрушки и коврижки. Стояли на столе маленькие чайники с различными заварками, чашки, блюдца, два изящных молочника и кувшин с топленым молоком. Рядом примостилась сахарница с колотым сахаром, различные варенья в вазочках, повидла и пастила, яблочные и грушевые, абрикосовые и вишнёвые. Около стены на стуле притулился Григорий. Увидев вошедших хозяев, подскочил в ожидании распоряжений. Ольга Андреевна отпустила его и принялась хозяйничать.

– Тебе какой кирпичный или травяной? – спросила она, примеряясь, какой чайник взять в руки. – Кирпичный, – отозвался Иван и подал жене свою чашку.

– Бармасов сказал, что зябликовские мужики отказываются работать из-за того, что ты им мало платишь, – делилась Ольга новостями.

Кипяток, возмущенно журчал, низвергаясь из уютной и блестящей самоварной глубины, и точно такое же возмущение прозвучало в ее голосе.

Затеяв разговор о мужиках, отказывающихся выполнять работу на их полях, из-за низкого жалования, Ольга Андреевна, как и муж, думала, прежде всего, о количестве урожая. И совсем не думала в этот момент и не рассуждала об иных материях таких, как: пожалеть наемных работников или облегчить их материальное положение, и уж тем более ей и в голову в этот момент не пришло, чтобы подумать о прибавке им жалования.

Несмотря на свою деятельную любовь к бедным, нуждающимся и обездоленным людям, Ольга Андреевна на некоторые явления и окружающие её семью события, как и её делец супруг, уже давно смотрела исключительно с точки зрения количества собранного урожая и полученного дохода, и никак иначе. Она впитала в себя особенности крепкого купеческого быта, как иссушенная губка впитывает речную воду. И хотя, не во всем была с ним согласна, но подчинялась установленным в их семье житейским законам и правилам, неукоснительно и свято их соблюдая. Никакого поэтического взора на окружавших ее жизнь и быт крестьян, она вполне сознательно больше иметь не хотела. Все это осталось в далеком прошлом, в ее быстро и трудно промелькнувшей юности, когда можно было позволить себе иногда всякие романтичные «охи» и «ахи».

Сейчас в ее повседневной обыденной жизни все было по-другому. Просто и буднично. Уже давно с сословной дворянки и купеческой жены Ольги Андреевны слетел, ненужной луковой шелухой, весь ее былой дворянский лоск, и «некоторые особенные» дворянские манеры, полученные во время учебы в Смольном институте.

И хотя в душе своей она уже давно ощущала собственную принадлежность к купеческому сословию и могла по праву назваться купчихой, все же в ее облике хорошо видна была окружавшим ее людям особенная утонченность и полученная классическая образованность. И в манере одеваться, и в том, как она ходила и несла себя людям. Однако, если было нужно, она могла разговаривать с любой купчихой или крестьянкой на том языке, который был присущ именно купчихе или крестьянке. И в этом также было видно все многообразие ее человеческой натуры.

Но эта почти крестьянская простота отношений ее семьи, которую они, как трудолюбивые и умные пчелы создали вдвоем с мужем, была изнутри наполнена глубоким и особенно правильным жизненным смыслом. Именно из этой, почти бесхитростной крестьянской внутренней простоты повседневной жизни и привычки трудиться изо дня в день без устали, черпала она в какой-нибудь замысловатой ситуации житейскую мудрость. Но, несмотря на кажущуюся поверхностному взгляду, будничную простоту, все внутри этой простоты было подвержено сложному течению и наполнено особенной жизненной глубиной, отточенной классическим образованием и высокой культурой, привитой еще в родительском доме.

Как будто бы это был сам океан! Сверху человеческому взгляду кажется: просто вода – она и есть вода. Но под этой водой скрывалось глубинное течение, полное сложной загадочной жизни, недоступной поверхностному взгляду. Точно такой же внутренней силой и простотой давно были наполнены отношения Ольги Андреевны с собственным мужем. Теперь, ни ей, ни ему уже не нужно было, как раньше на заре их семейной жизни, никаких выяснений отношений и разгадывания настроений.

Им достаточно было только просто взглянуть в глаза друг друга, как все определялось и становилось на свои положенные случаю места. Один взгляд или вздох объяснял то, что чувствует или хочет сказать другой. Хотя споры и разногласия меж ними происходили частенько. Но они быстро затухали под одним только строгим взором хозяина дома и его твердо сказанным: «Нет! Я так решил!»

У Ольги Андреевны давно сформировался устойчивый взгляд на сложившуюся семейную жизнь. Она уже успела перенести в своей жизни некоторые моральные страдания. И теперь сознательно избегала ненужных для себя возвышенных и бурных эмоций, потрясений и иных трепетных чувств. Тем более, что в ее отношениях с мужем всякие потрясения и эмоциональная напряженность были излишними.

Простота и сдержанность – теперь были теми составляющими, которые определяли ее поведение, внутренние переживания и чувства, включая восприятие действительности: будь то яркое солнце, освещающее луга с колышущийся на ветру покосной травой, или дождь, льющийся с ошеломляюще прекрасных и торжественных грозовых небес; или же бредущие по тропинке крестьяне, или же мужики, которые артачились и требовали невозможного, а именно, прибавки в жаловании за свою работу – об этом Ольга Андреевна тоже теперь никогда возвышенно и уж тем более, жалостливо, не думала.

Однако это умиротворенное спокойствие и приземленное, почти, крестьянское восприятие окружающей действительности, вовсе даже не значили, что ее женская трепетная душа сладко не замирала при взгляде на окружавшее ее спокойное и удивительное очарование нашей русской природы.

Нет! Где-то глубоко на дне ее сердца таилось могучее подводное течение, полное страстных и бурных эмоций, о существовании которых не подозревала даже она сама. Четкого определения своему спокойному нынешнему и умиротворенному душевному состоянию Ольга Андреевна, находясь в счастливом супружестве, давать, не хотела, считая, что подобные размышления и разговоры на отвлеченные и возвышенные темы совершенно излишни и исключительно вредны для ее повседневной жизни.

Особенно лишними и неуместными эти разговоры были сейчас, во время жаркой посевной страды. Нужно было думать прежде о том, какую пользу в хозяйстве может принести то, или иное происходящее рядом с ними житейское событие или природное явление.

Именно по этой причине, во время вчерашнего разговора с Бармасовым о зябликовских крестьянах, нежелающих выходить на господское поле, у нее возникла лишь одна возможная на тот момент практическая мысль, что это плохо для домашнего хозяйства и получения прибыли с будущего урожая. И вся ее душа, сколь ни была она романтична и сострадательна к крестьянам, возмутилась таким положением вещей.

Как так? Да, как они посмели? Бунтовать! Перестать трудиться? Невозможно им этого позволить! Сделать так, чтобы никогда не повторилось подобное!

А какие-либо другие, возвышенные просто никак не могли прийти ей в тот момент в голову. Потому что, как ни крути, а сама она также прочно и основательно вросла в быт своей семьи, как колесо хорошо смазанной телеги, ровно идущей за своей лошадью. И глубоко спрятанная поэзия ее женской души не беспокоила её: Ольга Андреевна жила в ладу с самой собой, не подозревая, что для настоящего счастья мало размеренного существования, что нужно найти еще что-то для осуществления своей мечты…

– Какова природа людская? А уж особливо, деревенская! А ты говоришь – подставь другую щеку! Дескать, прояви милосердие, и научи дочерей быть благодушными или юродствовать… Нет, так нельзя! Иное благодушие принесет человеку только вред и не пойдет на пользу. А люди таковы, что и эту, подставленную им щеку и ту норовят больней ударить и откусить. Да, только я не поддамся! – уверенно усмехнулся Иван Кузьмич, продолжая обнимать ее за плечи сильной рукой, – но вы, душа моя, всегда и во всем слушайте мужа-то! Да, убоится жена мужа своего! А об этом деле не рассуждай. Не твоего ума дело о прибылях думать. Это мне решать – не тебе! – Серые глаза блеснули сталью. – Добавлять жалование не собираюсь! Не хотят работать на меня, пусть уходят. На их место придут другие, им и буду платить, – уверенно заключил Иван, допил чай и рывком поднялся со стула. Повернулся и снисходительно поцеловал жену в теплую макушку, будто маленькую девочку. Затем решительно направился к двери:

– Пойду, сосну немного. Вели Григорию подать мне обед в кабинет. И скажи Савелию, чтоб хорошо протопил баню к вечеру. В контору не поеду, в баню пойду, – Иван махнул на Ольгу рукой так, как бы отгонял от себя и ее и все остальные дела.

Она не успела ему ответить. Только поглядела в широкую, быстро удаляющуюся от нее спину. Хлоп! – За Иваном решительно и громко захлопнулась дверь. Разговор мужа с ней был закончен.

Часть третья

1

Пока глава семьи вплотную занимался делами фабрики и сельским хозяйством, у Ольги Андреевны находились другие, не менее важные и необходимые дела, связанные с ведением домашнего хозяйства. У нее, как и у мужа, было множество всяческих помощников и помощниц, часть из которых прибывала с ней из Москвы – француженка m-l Mari Bangui, которую в семье называли Марусей, работник Григорий, девица Дуняша и стряпуха Глафира. Другие работники нанимались поденно из местных. И в эту более обширную часть работников входили: Бармасов и два приказчика, ключница и одна приживалка, которая была старой нянюшкой Ольги Андреевны – Акулина Саввишна, далее следовали два конюха Еремей (родной брат кухарки) и Савелий – последний числился еще плотником, дворником и истопником, и вообще – был мастер на все руки. Завершали обширный список работников телятница и два пастуха, постоянно жившие на скотной заимке. Хотя и была на постоянной службе у Ольги Андреевны такая многочисленная рать помощников и помощниц – без ее внимательного и придирчивого взгляда в хозяйстве все равно никак нельзя было обойтись!

Каждое утро вставала она с постели с колокольным звоном или криком петуха, и шла после заутрени выверенным курсом из дома на кухню, наказать кухарке, что той из еды и питья следует приготовить на сегодняшний обед и ужин. А ключнице же приказать, что в наступающий день надо исполнить и отчитаться за то, что с утр и не сделано. И в особенности курс этот был строго выверен, если в доме в тот день намечался приезд гостей.

Следуя по коридору, будто императорский крейсер, строго означенным курсом, Ольга Андреевна распахивала все попадающиеся ей на пути двери комнат и кладовок и заглядывала в них.

Вот и сейчас, скомандовав невесть чего испугавшейся Дуняше бросить свои дела и проведать детей, с остальными работницами направилась обходить дом.

Попадая в комнату, Ольга окидывала все вокруг зорким глазом и четким командным голосом отдавала распоряжения маячившим у нее за спиной девицам, попутно проверяя, как быстро и слаженно движется в комнате начавшаяся уборка. Неповоротливая и недавно принятая на поденную работу местная двенадцатилетняя девчонка получила от хозяйки нагоняй за то, что встала столбом над ворохом белья в непонятных раздумьях. И именно в тот момент, когда надобно было уже хвататься за утюг и приниматься гладить этот огромный ворох! Другой бестолковой бабе досталось за то, что в горшках для цветов, плотно стоящих на подоконниках, она не успела вовремя обрезать пожелтевшие стебли, разрыхлить землю и полить цветы. А пыли– то, пыли сколько было на подоконниках! Возле ее драгоценных горшков с цветущими любимыми желтыми, белыми и красными бегониями? Просто, ужас! Впору, самой хвататься за тряпку и вытирать.

В гостиной Ольга Андреевна провела пальцем по полированной крышке рояля и строго нахмурила брови, после пальца осталась дорожка. Можно было рисовать на крышке, как по холсту. А в одной из массивных хрустальных ваз, стоящей посредине стола на красной бархатной с желтой бахромой скатерти, цепкий взгляд хозяйки выхватил – о, ужас! – лежащую на дне, кверху лапками, дохлую муху. Да и сама хрустальная ваза не блистала кристальной чистотой, когда Ольга Андреевна подняла ее и посмотрела через нее на свет.

В другой комнате высоко в углу, почти на потолке, ею была подмечена свисающая паутина, а стекло на окнах и сервантах не скрипело при проведении по ним хозяйкиным пальцем.

И еще множество всяческих упущений и ужасно неправильных действий работников и работниц подметил по пути следования зоркий взгляд Ольги Андреевны.

Дойдя до передней, она приказала вернувшейся из детской Дуняше остаться в доме и привести всё в порядок. А сама надела галоши, сняла с вешалки теплую душегрейку и, накинув на плечи, вышла во двор. В воздухе парило теплом и влагой от разрыхленной под посадку цветов земли.

В этот момент строгий хозяйский взор заметил, как мимо нее за амбаром, быстро прошмыгнули в кусты две крестьянские девицы, нанятые вчера на работу в огородах и одетые в старенькие залатанные тулупчики, перепоясанные толстыми веревками. Головы их покрывали темные платки, из-под тулупчиков болтались почти до земли коричневые суконные поневы. Ольга Андреевна строгим голосом окликнула их. Расспросив девиц, куда и по какой надобности она «спешат», хозяйка велела все бросить, никуда не бежать, а ступать к луковым грядкам, класть под них навоз и рыхлить землю. Напоследок, она сурово пригрозила бездельницам, что через час сама лично придет проверить, как они работают и что будет сделано.

Пройдя мимо флигеля, она нагнулась и посмотрела под нижнее крыльцо, острым и дотошным глазом подмечая – какая внизу солома? «Так и есть! Солома – была несвежей, а крыльцо – в песке. Войлок при входе тоже лежит нечищеный, свалявшийся. У входа – грязь вперемешку с опилками. Непорядок! Такую же картину она увидела и около кухни. «Ох, и попадет сегодня бездельнице….», – решила она, поднимаясь по ступенькам и воинственно вступая на порог кухни.

– Бог в помощь! А вот и я! Пришла, посмотреть, что за дела тут творятся, – провозгласила она, но, не успев сделать и пяти шагов, вскрикнула, потому что чуть не наступила на большого и рыжего кота, который, подняв хвост трубой, стремительно бросился ей под ноги, стремясь к выходу.

Это был пушистое и упитанное животное. Замерев, будто вкопанный, выгнув рыжую спину ровной дугой, он глядел возмущенными янтарными глазами на вошедшую хозяйку. Раздраженно урчал, держал в зубах огромного карася, и явно опасался, что добычу у него сейчас отберут, поэтому, надо бы испугать вошедшего человека, а затем самому спастись от него бегством. Пришлось Ольге вернуться и отворить перед ним дверь со словами:

– Ох, ты ж, разбойник, Рыжик. Ну, иди, иди на двор, ешь своего карася….

Круглолицая и раскрасневшаяся от усиленной непрекращающейся работы, Глафира восседала на высоком стуле возле выскобленного добела круглого, почти во всю кухню стола. Жар шел от большой, недавно побеленной печи.

Стряпуха была пышной, спокойной и добродушной женщиной с круглым и румяным, как блин, лицом. Глафира была отменной поварихой, и никто, как она, не готовил также отменно исконно русские кулебяки и пироги, расстегаи и сбитни. Попав много лет назад вместе с молодой своей хозяйкой в купеческий дом, стряпуха в первые самые трудные дни новой семейной жизни поддерживала своим участием и ласковым словом растерявшуюся поначалу от нового уклада Ольгу Андреевну.

Одной рукой Глафира вытирала свой вспотевший лоб, другой – быстро замешивала в миске творожник. Скоро должен был подоспеть Григорий и забрать уже готовые блюда к хозяйскому завтраку.

В чугунке в печи у кухарки уже давно томилась обеденная картофельно-куриная похлебка, распространяя по всей кухне чудесный аромат. Рядом с кухаркой, на круглом подносе лежали сложенные горкой, ржаные ватрушки с творогом и ржаные пироги с картофелем и репой. Возле подноса с пирожками и ватрушками на столе возвышались разнообразные чугунки, кастрюльки и сковородки. Здесь же лежали неубранными рассыпанные шкурки от репы и картофельные очистки, которые – с точки зрения пришедшей хозяйки – уже давно пора было бы сбросить в деревянное корыто, приготовленное для свиней и стоящее под столом.

Рядом, с яростно месившей тесто Глафирой сидела еще одна женщина в темном длинном суконном сарафане, подпоясанном светлым фартуком. Это была та самая ключница Авдотья, с которой у хозяйки и предстоял сейчас серьезный разговор. Левой рукой она аккуратно и ловко отламывала от ржаного пирога крошки и быстро засовывала их себе в рот, запивая водой из жбанчика, а правой рукой записывала в промасленном смятом листе бумаги, лежащем перед ней, цифры для отчета. При этом ее зоркий взор не отрываясь, шарил по столу, подсчитывая количество получающихся ватрушек и пирожков. Увидев появившуюся в дверях грозную хозяйку, Авдотья вскочила со скамьи и испуганно закрыла рот ладошкой, пытаясь поскорей дожевать то, что было у нее еще не проглочено.

Жирные черные мухи настырно и гневно жужжали возле маленьких распахнутых окошек. Они путались в белоснежном кружевном тюле, лениво пикировали на подвешенные к потолку липкие ленты, специально смазанные медом для ловли назойливых и обнаглевших насекомых.

Аккуратно смахнув крошки со стола к себе в ладошку и высыпав в корыто, Ольга Андреевна деловито махнула рукой Авдотье, показывая, чтобы та садилась. Сама присела за стол и вынула из кармана домашнего платья свою заветную бухгалтерскую тетрадочку с карандашом, приготовившись записывать приходы и расходы за прошедший день.

Но тут ей опять помешали. Загромыхало скатившееся с крыльца коромысло, и поставленные на крыльцо ведра, кто – то чихнул, потом чертыхнулся и рывком распахнул дверь.

Сгибаясь под тяжестью ведер с водой, в кухню влетел парнишка лет десяти. Звали его Артёмка. И был он сыном кучера Еремея и родной Глафирин племянник.

Артёмка был ровесник младшей Тани и большой сорванец: кричал громче всех крестьянских ребятишек, живущих за рекой в деревне, да так, что его вопли слышались и в усадьбе. А когда мальчишка дразнил петуха Пирата у них во дворе или хозяйских кур, или гикал, разбегаясь от обрыва вместе с другими такими же горластыми ребятишками прямо в реку, Ольге Андреевне хотелось заткнуть уши или хорошенько его отшлепать. Рыжие веснушки весело плясали на Артёмкином носу, напоминавшем картошку, а уши сидели по бокам головы почти перпендикулярно к ней. Этот парнишка был тот еще озорник и веселый товарищ её дочкам здесь на даче в их шумных забавах и играх. И поэтому, Ольга Андреевна относилась к нему почти по-матерински, не упуская возможности его повоспитывать.

Дойдя до скамейки, мальчик водрузил на неё полные ведра, расплескав воду. От его лаптей на полу осталась глина и песок. Не обращая внимания на сидящую за столом барыню, он схватил ещё два пустых ведра и уже развернулся, собравшись бежать обратно на улицу. Не тут-то было!

Ольга Андреевна вскочила с места и цепко ухватилась за худое мальчишеское плечо, удержав от побега. Затем громко проговорила голосом, не терпящим возражений:

– А это чего это ты тут, Артемка, мне грязи-то сколько нанес? Да постой же бежать, мальчишка ты этакий! Кому говорю, пострел, – строго прикрикнула она на мальчишку, заметив, что тот не оставляет тщетных попыток вывернуться из-под ее хваткой и крепкой руки. Для пущей острастки Ольга Андреевна с еще большей силой притянула его ближе к себе.