Текст книги "Русский Репин"

И как жаль, что даже великолепный, мощный двухтомник репинского «Художественного наследства» (Изд. АН и Института истории искусств, 1949 г.), объединивший под своей обложкой блестящую плеяду научных и творческих «голосов», сделанный почти со средневековым учёным тщанием, со вниманием к самым малым мелочам, с огромным уважением к труду гения, не смог – ни в одной строке! – выйти из-под власти организующей и направляющей атеистической концепции И. Э. Грабаря, заявленной во вступительной статье к этой зачитанной искусствоведами до дыр книге.

Вот, например, как великий художник представлен читателю Грабарем: «Автор картин с глубоким идейным содержанием, что составляло основную черту его творчества»; «подлинный отец идейного реализма»; «сама ненависть Репина ко всем видам гнёта и эксплуатации не вызывает ли в памяти непрерывные крестьянские восстания, революционный протест рабочих и интеллигенции?»

Но, простите, мы о чём ведём речь? О русской живописи?.. Мы художника представляем или Емельяна Пугачёва?

Или ещё несколько характеристик (их, подобных, не счесть) лучших из лучших! – репинских картин:

«Бурлаки» – «правда скорби об обездоленных, проклятия поработителям»;

«Крестный ход» – «всего лишь канва для создания потрясающей картины русской глуши при царизме»;

О «Заседании Государственного Совета» – «…ничтожная фигурка царя, одиноко стоящего среди раззолоченной дворцовой пустыни, производит явно комическое впечатление».

«Иван Грозный» – «не тема для Репина, и с ней он вовсе не справился как с темой исторической…»

«Запорожцы» – «…но всё же и в ней он не дал исторической картины»;

«Не ждали» – «дряблость и неуверенность формы».

И, наконец, выделенные Грабарём три черты репинской натуры, исчерпывающе, по его мнению, художника характеризующие:

– отсутствие воображения;

– страсть к задачам экспрессии (и! «дальнозоркое» или уничижительное суждение?):

– тяготение к передаче сложных человеческих деяний, движений и помыслов, главным образом, со стороны их физиологической видимости…²⁰.

Эта вступительная статья, эти цитаты, да и все иные работы Грабаря, посвящённые Репину, свидетельствуют всего лишь о глубокой укоренённости автора в идеологической системе координат своей эпохи, что вряд ли имеет смысл обсуждать и осуждать. Это во-первых. Но есть ещё «во-вторых»: какая-то неожиданная, и неоправданная всегдашняя высоковыйность Грабаря по отношению к Репину, какое-то монархическое чувство собственного превосходства.

Откуда оно? Грабарь ведь сам неплохой, а в натюрморте и пейзаже даже и чудесный художник… Он знал это про себя. И, быть может, именно то, что он был очень успешный художник (притом гораздо более «современный», чем Репин, – как он, вероятно, думал), и сбило его исследовательскую оптику? Он пристально и пристрастно смотрел на Репина, но цельного Репина в высокомерной дальнозоркости своей не видел: образ дробился, распадался на «влияния», «ошибки», «колебания», «противоречия», множество «манер» и т. д., и т. п. – словом, не давался! Хотя неизбывно и необъяснимо притягивал, завораживал, – не отпускал…

Вот многоговорящий об этом труде и его авторе отрывок из письма М. Нестерова А. Турыгину от 7 октября 1932 года: «Грабарь читал ещё кое-что из своих писаний о Репине. Сделано неплохо потому, что главное и основное взято из писем или слов самого Репина или его современников, людей в истории русского искусства ценных, примечательных». И далее: «Грабарь же всегда имел «нюх» к тому, что надо на сегодняшний день».

По богатству фактического материала, по широте охвата творчества художника, по редкой в искусствоведении простоте изложения – это по сей день непревзойдённая книга о Репине. Грабарь мог ею гордиться: он, казалось, поймал, описал и разобрал по косточкам своего великого собрата.

Но, повторим, труд Грабаря при всех своих несомненных достоинствах остаётся мёртвой книгой. В ней Репин, что царственный покойник, набальзамированный категорически непререкаемыми суждениями, научным атеизмом и вульгарной социологией, – сохраняется в авторитарной неприкасаемости для нас и для будущих поколений исследователей. А вот настоящий Репин – «великий русский художник», именно в ипостаси русского художника остаётся нам почти незнаком. И слишком многие оценки Грабаря (и его повторителей), ставшие уже почти за столетие необсуждаемыми, просто вопиют сегодня о пересмотре.

И стоит наконец посмотреть на творчество Репина, как на творчество теоцентричное. И на особый небывалый доселе в живописи свет в его картинах, как на божественный свет, – который должно измерять прежде всего нравственными – и только как следствие – физическими величинами «светимости».

Хочется, чтобы Репин стал ближе. Своим, родным, народным… Ведь особая, кастовая, аристократическая стилистика искусствоведения, где стиль иной раз кажется смыслом, без сомнения вызывает восхищение, но иной раз и недоумение. Впрочем, это изысканное «плетение словес» не сегодня началось… В 1926 году, готовясь к встрече с Репиным, знаменитый физиолог Иван Петрович Павлов прочитал книгу о нём, изданную Русским музеем. И жаловался потом П. И. Нерадовскому: «Терминология статей об искусстве мне не всегда понятна (ему, академику! – В.К.). Многое я читал по три раза, чтобы понять. Но понял всё»²¹.

Порадуемся за И. П. Павлова и постараемся держаться простых суждений.

Рассвет

Давайте попробуем, подобно реставраторам, бережно, со вниманием и любовью расчистить образ Ильи Репина от искажающих записей. И уже в начальном движении осторожного «скальпеля», в почти не различимом первом расчищенном «оконце» репинского образа («с житием»), просияет нам особенный горний Свет.

И это обязательно надо здесь отметить: именно у Репина, впервые в русской живописи, мы увидели такой Свет. (О Свете в иконописи – разговор особый, о нём надо читать у Е. Н. Трубецкого).

В репинском, евангельском «светопервородстве» легко убедиться, пройдя быстрым шагом сквозь залы Третьяковки, как говорится, – от парсуны к персоне.

В начале пути, – а это начало века XVIII, – только и сплошь тёмные фоны фамильных пудреных портретов со светлыми пятнами недвижных благородных лиц… К середине XVIII века уже чуть светает за правым плечом у прелестных девичьих головок в завитках…

В начале века XIX, в первых русских пейзажах открываются первые небеса, но пока небеса вообще. А первое русское небо, ещё зябнущее, но живое и тем согревающее душу, появляется только у Саврасова. И отныне – разнообразные небеса и прекрасные освещения воцаряются в русской живописи.

Настоящие, «как у самой природы», – у Шишкина, Айвазовского, Левитана, Васильева, Богомолова.

Театральные и алхимические волшебства – у Куинджи.

Сказочный «белый свет» – у Васнецова. Ослепительная чуждость – у Верещагина.

Эстетизированная дымка радости и печали – у Серова.

Рассеянные в воздухе Руси дымы русских бунтов и пожаров – небеса Сурикова.

А у многих и многих художников неба в картинах вообще нет. То есть оно изображено, но наравне с фигурами, предметами, произрастаниями, бликами и прочими деталями картин. Небо там – не источник света, не иной мир, а всего лишь лучше или хуже написанный фон, на котором взгляд не задерживается.

…Между тем, по ходу исторического времени (так и расположены залы Третьяковской галереи), световые эффекты на картинах утончаются многообразятся, иной раз ошеломляя фиоритурами и колоратурами высочайшего художественного ремесла… Брюллов, Семирадский, Поленов и Шишкин – как они это делали?!.

…Рассветает же внезапно. При входе в репинский зал. Вдруг, сразу – полдень! И ты – в лете! В толпе, в тепле, в золоте, в солнце, – и на тебя движется «Крестный ход…».

Стоя перед таким Репиным, понимаешь, что всё пройдённое, предыдущее – бесспорно и «прекрасное», и «лучшее» (а какое ещё хранится в Третьяковке?), – было только предисловием и путём к нему…

Первый

 
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою подмогой,
А мнением: да! мнением народным.
 

(А. Пушкин. «Борис Годунов»)

За очень долгую, за более чем 70-летнюю свою творческую жизнь И. Е. Репин создал несколько десятков тысяч этюдов, эскизов, набросков, книжных иллюстраций. И более двух тысяч, считают одни (от 4 до 6 тысяч считают другие), картин. Бо́льшая часть репинского художественного наследия, да что там говорить! – почти всё оно, в результате революционных и наследственных драм и драк было разграблено, уничтожено, утеряно, рассеяно по миру и для России утрачено. Увы, навсегда.

Но, как ни странно, ни кощунственно даже прозвучит это по отношению к исчезнувшим его трудам, – такие огромные потери ни на йоту не уменьшили высшей, символической значимости Репина для России и для русского искусства в целом.

Он – Первый, несмотря ни на что. И даже если бы из всего его наследия сохранился только один «Крестный ход», Репин остался бы Первым художником в памяти России.

При всех энциклопедических и искусствоведческих эпитетах и определениях, для него и его творчества неоспоримых: «гордость нации», «великий гений», «всемирно известный», и даже – «Суворов в живописи» (по числу величайших побед в искусстве), – абсолютному большинству простых русских людей Репин известен как автор лишь трёх, в лучшем случае, пяти хрестоматийных картин (читай: «картинок», то есть открыток, постеров, пазлов, календариков, магнитиков и т. п.). На первых местах: «Бурлаки», «Иван Грозный убивает своего сына» (или «Иван Грозный и сын его Иван. 16 ноября 1581 года»), «Запорожцы». Кто-то после напряжённой паузы вспоминания назовёт «Не ждали». Кто-то вспомнит «Арест пропагандиста» и «Крестный ход». И уж совсем редкий кто знает и скажет про «Заседание Государственного Совета».

Да ещё разве преподаватели да искусствоведы вслед за Чуковским перечислят репинские портреты знаменитых русских:

«Русскую музыку Репин прославил своими портретами Глинки, Мусоргского, Бородина, Глазунова, Лядова, Римского-Корсакова.

Русскую литературу – портретами Гоголя, Тургенева, Льва Толстого, Писемского, Гаршина, Фета, Стасова, Горького, Леонида Андреева, Короленко и многих других.

Русская живопись представлена в репинском творчестве целой галереей портретов: Суриков, Шишкин, Крамской, Васнецов, Куинджи, Чистяков, Мясоедов, Ге, Серов, Остроухов и многие другие.

Русскую науку прославил он портретами Сеченова, Менделеева, И. Павлова, Тарханова, Бехтерева; русскую хирургию – портретами Н. И. Пирогова и Е. В. Павлова (который изображён им в хирургической комнате во время одной из своих операций)…

Словом, лучших людей России он навеки запечатлел для потомства» ²².

Но, увы, про это знают лишь учителя да учёные, а перечисленные выше несколько картин – вот, пожалуй, и весь общерусский Репин, народное «собрание его сочинений». И всё же, если спросить нашего современника, кого из русских художников он считает Первым? – он назовёт Репина. Хотя, если спросить иначе: кто самый любимый из художников? – ответы будут такими: Шишкин, Васнецов, Саврасов, Айвазовский, Брюллов[2]2
  Вышеприведённые ответы я получила, опросив и нтернет-сообщество. Среди прочих был и такой, наверное, уже типичный сегодня, ответ: «живопись – не актуальное искусство, чего её обсуждать!» Но, возможно, профессиональные социологические опросы дали бы иной результат. Интересно было бы сравнить.


[Закрыть]. И совершенно ясно, за что они любимы. Шишкин с Васнецовым – за архетипические русские черты: сказочность и дремучесть. И за их родственное присутствие в каждом простом русском доме: открыткой ли, репродукцией, гобеленовым ковриком или сохранённым зачем-то конфетным фантиком. Саврасова любят за прилетевшую весну как за необманутую надежду. За солдатскую честность и верность его грачей, всегда и всегда, и вовеки веков, возвращающихся в серую и сирую Россию. Айвазовский любим народом за «окиян-море» (что за тридевять земель в тридевятом царстве), то есть за сбывшуюся всё-таки! – мечту русского о России – морской державе! А ещё за наш богатырский вызов: «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!» Брюллова мы ценим за библейский и по высоте, и по красоте ужас «Последнего дня Помпеи». И за возможность всей душой пожалеть каждого человека в погибающем и прекрасном человечестве. Вот Пушкин пишет свой отклик на эту картину: «…Кумиры падают! / Народ, гонимый страхом, / Под каменным дождём, под воспалённым прахом, / Толпами, стар и млад, бежит из града вон…». Бежит. Но! – поднимая упавшего, неся на руках слабого, укрывая детей, удерживая собою падающие стены.

И всё-таки очень интересно: почему это так, почему Репин, не вошедший в перечень самых любимых, во «мнении народном» – Первый русский художник? Ведь у Репина очень мало изображений родной природы (он не любил писать пейзажи). На его картинах почти нет красивых лиц. Более того, они бывают темны, а их персонажи неприятны. А многие лики его портретов откровенно уродливы, что отмечали и современники Репина, и современные искусствоведы. «Репин не умеет (не может) рисовать ничего молодого и красивого»²³, – сокрушался В. В. Стасов. «Портретным образам этого мастера меньше всего свойственна некая самоценная «духовность»²⁴, – отмечал Г. Ю. Стернин. А вот В. Розанов: «…Я мысленно перенёсся в «Пенаты» его (имя дачи его в Куоккале), всё зарисованное изумительными портретами. Изумительными в проницательности… Преступников, гениев, дураков, наглецов, драпирующихся, иногда удачно, перед человечеством, – я всех повёл бы в мастерскую Репина для разгадки. Репин «проявляет» внутреннее человека, как «проявляются» фотографические пластинки в какой-то кислоте. Его едкая, внутренне едкая манера разлагает внешность человека, устраняет «вздор» его, прикрасы его, манеры его и требует в суде зерно его. Все портреты Репина суть «судящие» портреты… Как ужасно иногда он судит, жестоко…»²⁵.

То есть на рациональном уровне феномен первородства Репина кажется необъяснимым. И тем не менее его картины, не все (которых более 2 или 6 тысяч), а всего 5–6 самых известных и знаменитых, первенствуют в восхищённом (букв. «похищенном ввысь») надсознании народном. Сверх всех опросов и сложившихся иерархий. Сверх, так сказать, «культурологического назёма». А уж в среде художников, я имею в виду серьёзных художников, Репин, без сомнений и сравнений, и по праву – Первый. Как среди иконописцев Первый – Рублёв.

И вот что особенно удивляет: он стал Первым не «на безрыбье», а в то счастливое для России время, когда в ней жил и плодотворно работал почти весь теперешний золотой состав и золотой запас Третьяковки, Русского музея и всех художественных музеев русской провинции, в каждом из которых найдётся своё «жемчужное зерно» из живописи XIX века. И все без исключения собратья Репина по кисти без тени ревности отдавали ему пальму первенства. «Теперь, кажется, никто не оспаривает, что он у нас первый живописец по силе кисти»²⁶, – писал однокашник и друг Репина Марк Антокольский, выражая общее мнение ещё XIX века. И в ХХ веке это мнение не изменилось ничуть. Вот, к примеру, «глас» новой интеллигенции – искусствовед, театровед, поэт и переводчик А. М. Эфрос: «В русском искусстве нет художника, который был бы так всенародно популярен, как Репин. Это знают все, и может проверить каждый. Кто бы ни был ваш собеседник, … спросите его сразу, врасплох: «Кто знаменитейший из русских художников?» – ответ будет один: «Репин!» Его имя приходит первым. Наша память и мысль подсказывают его прежде всего… Он – воплощение национальной славы русской живописи. Он самый полномочный из её представителей. В общенародном сознании это – Русский Художник, с двух заглавных букв»²⁷. И XXI век, как свидетельствуют все опросы, это мнение не изменил.

Появление каждой из знаменитых картин Репина становилось для России таким же огромным духовным и общественным событием, каким стало для неё в 1858 году «Явление Христа народу» Александра Иванова. Так же, как и к ивановскому полотну, к каждой новой картине Репина ежедневно шли тысячи(!) и, в основном, простых людей.

Так что же стоит за надрассудочным народным выбором? В чём разгадка репинского первородства?

Фамильная печать: Свет

«И выведет, как свет, правду твою и справедливость твою, как полдень».

(Пс. 36:6)

Вот и наступило время вспомнить, что глас народа – глас Божий. И ответ о «народном выборе» окажется простым в его высшем изъяснении: народ выбрал себе Репина за Свет. И ответ этот в первых строках Евангелия от Иоанна: «Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете» (Ин. 1:8). Сказано об Иоанне Крестителе, но относится и вечно будет относиться ко всем и всякому, кто послан в мир на апостольское служение. К людям разных времён и профессий, к монахам, воинам, музыкантам, иконописцам, художникам, поэтам. И не имеет значения – мудрецы они или простецы, и какого они рода и звания. Важно лишь, что они свидетельствовали. Репин из их числа.

С крещением Руси мы приняли в свою душу византийское православие вместе с «врождённым» эллинизмом, его культурным кодом. И – византийское обожествление света, отношение к нему, прежде всего, как к Свету Фаворскому. В сознании византийца присутствовали два различных света и два их источника: свет солнечный, «осязаемый», для видения окружающего мира, и свет духовный, «умный», для «узрения мысленных вещей». При том, – и это важно для нашего понимания Репина, – что духовный свет, луч фотодосии (светодаяния) скрывается под разными образами, порой под пугающе «неподобными» (т. е. не подобными Первообразу – Христу).

«Умный свет» византийцев был главным содержанием их философских, живописных, литературных символов и образов. Свет был для них более высокой категорией, чем прекрасное. Он был абсолютной «метафорой Бога» (Платон). Свет вечный, несотворённый, внепространственный, непонятийный, умонепостигаемый – вот рабочие термины византийской эстетики.

И Репин, первый из всех живописцев, такой свет показал. Он всю жизнь называл себя скифом, и в этом была правда его характера, но по правде своего искусства он скорее был византийцем; всё совпадало: и его православие, и его «античность» (он иногда называл себя и эллином тоже), и его Свет.

Однако задуман Репин был для России. Для огромной страны, не поддающейся близорукому (или «дальнозоркому») рациональному разбору. Но страны сказочной – для зрячих.

Русского человека легко вычислить в толпе народов: если приходится выбирать между богатством и Богом, он выбирает Бога. И потому всегда кажется (да и оказывается) беднее других. И «тридцать сребреников» вот уж больше тысячи лет всё так и не доступны его простому пониманию.

Но именно в результате такого нашего национального выбора у России несметные духовные богатства. И одно из них – картины русского Репина. В иной национальной ипостаси он бы не разглядел во «тьме» и «тьмах» Свет «умонепостигаемый» и «несотворённый».

Свою светопись он начал в детстве, в Чугуеве.

Ещё не осознавая своей миссии, любя свет, как всякий человек, безотчётно, но уже имея его в себе, Репин, – как вчера Рембрандт или как сегодня кинооператор или фотохудожник, – в начале своего пути «ставил свет» сам. Получалось талантливое, смелое, причудливое, волшебное даже, но – «освещение»… И так продолжалось долго – от первых иконописных светодерзновений до «Бурлаков», когда – вдруг! о репинском свете заговорили все. Видимо, пришло в России назначенное такому свету время. «Он говорит, действует, живёт и животворит, преобразуя в свет тех, кого озаряет», – писал Святой Симеон Новый Богослов²⁸. Отныне в каждой картине Репина, в каждом его портрете присутствует такой свет.

Князь Евгений Трубецкой, описывая икону с евангелистом Иоанном и его учеником Прохором, слушающими Откровение на Патмосе, говорит, что они слушают Свет: «…Потусторонний звучащий свет солнечной мистики, преобразованный в мистику светоносного Слова»²⁹. И только – и единственно! – в творчестве Репина евангельский Свет преобразован в мистику светоносных красок. Ему, единственному, разрешено. И потому – удалось!

Современники отмечали, замечали, вспоминали, что Репин страстно любил свет. Свет горний был ему дарован, но свет земной он сам искал везде. Окружал себя светом, купался в нём, радовался… Композитор Б. В. Асафьев вспоминал, Репин говорил ему, что инструментальные тембры, колорит звучания фортепьяно и особенно тонкая педализация рождали в нём световые ощущения³⁰.

В середине жизни художник напишет Стасову: «Я всё так же, как и в самой ранней юности, люблю свет… – далее следует перечисление – …люблю истину, люблю добро и красоту… и особенно – искусство»… Но все эти категории входили в его понимание света, были его естественными составляющими.

Многим не нравился, казался «уродливой голубятней» дом художника в Пенатах, на две трети состоящий из стекла. Но Репин, не задумываясь, легко жертвовал свету всем, и архитектурой своего жилища в том числе. Театральный художник М. П. Бобышев, гостивший у Репина в Пенатах, вспоминал: «Он буквально не мог видеть глухой стены, не испытывая желания тут же прорубить в ней окно. Светом был пронизан весь дом»³¹.

Но, так любя свет, так умея его писать, и будучи ценим художественным сообществом именно за свет, особенно в «Бурлаках…», «Стрекозе» и в обоих «Крестных ходах», Репин, однако, не властен был над светом в своих портретах. В них – во всех! – будто читалось старинное указание иконописцам: «Архангелово лицо написуется световидно и прекрасно, …а не зловидно и тмообразно» (Ф. И. Буслаев). И если была в натуре репинской модели хоть малая доля «архангелова», портрет получался светлый, если же нет – «тмообразный».

И Репин вынужден был всю жизнь оправдываться, объяснять темноту-некрасоту многих своих портретов (хотя он-то чем виноват!?). Вот он пишет Стасову: «…Я полетел бы теперь в Питер и разразился бы там целой сотней картин, но ни красот, ни небывалых идеалов не увидели бы смотрящие, нет, они бы увидели, как в зеркале, самих себя, и «неча на зеркало пенять…»³².

А вот пишет А. Куренному: «Без жизни высших интересов люди быстро превращаются в презренные, развратные животные жизни, делаются отвратительны на вид…»³³.

И будет объяснять ещё и ещё… Редкое лицо «написуется» у него «световидно и прекрасно». Репинский самоуправный свет, равно, как и его отсутствие в портрете, был живописным словом правды о портретируемом.

Невероятная, не повторённая никем позже светопись, как высшая правда, есть главное отличие картин Репина от картин других – талантливых, знаменитых и даже более любимых живописцев. Свет – его и фамильная, и небесная печать.