Текст книги "Девушка с синими гортензиями"

– Мсье Луи Дюперрон. И с ним еще один господин по фамилии Пьер Видаль.

– Кто это? – удивилась Аделаида Станиславовна.

Но ее дочь уже поднялась из-за стола.

– Нехорошо заставлять людей ждать… Я поговорю с ними в гостиной и вернусь.

Она вышла. Александр повернулся, ища что-то взглядом.

– Миша, передай-ка мне «Пти Паризьен», – попросил он. – Там, на угловом столике.

Брат выполнил его просьбу, и Александр стал листать страницы.

– Ты что-то ищешь? – спросила Ксения.

– Да, – ответил брат. – Вот, пожалуйста. «Дюперрон и компания». Реклама на полстраницы в самой популярной газете страны должна недешево стоить. – Он сложил газеты и отдал их горничной, чтобы та вернула их на место.

– Думаешь, он и есть заказчик? – спросил Михаил.

– Семейная фирма с филиалами даже в Южной Америке, – ответил Александр. – Шоколадный король. Конечно, это он.

– Какой еще заказчик? – заинтересовалась Аделаида Станиславовна.

Но тут старая дама заметила, что Казимир тайком утащил из вазочки конфету, которые ему строго-настрого запретил доктор, швейцарское светило, и принялась громко отчитывать брата, как набедокурившего школьника.

– Я читал в какой-то статье, – промямлил Казимир в свое оправдание, – что сладкое полезно для мозга.

– Вот именно! – вскинулась Аделаида Станиславовна. – Зачем оно тебе?

Ксения, не удержавшись, фыркнула.

– Тебе должно быть совестно, Казимир! – бушевала старая дама. – Даже ребенок (ребенок был ровесником века, Ксении исполнился двадцать один год) над тобой смеется!

– Я не смеюсь, – сказала Ксения. Но лукавые ямочки на ее щеках говорили об обратном.

Казимир вздохнул и вернул конфету обратно в вазочку. Никто, впрочем, не заметил, что, проделывая эту манипуляцию, он умудрился стащить леденец.

– Что-то мать долго с ними разговаривает, – заметил Михаил, поглядывая на часы.

Наконец Амалия вернулась и села за стол.

– Что-нибудь случилось? – спросил Александр.

– Кто это вообще был? – подала голос Аделаида Станиславовна.

– Луи Дюперрон – человек, который был влюблен в актрису Лантельм, – пояснила Амалия. – А Пьер Видаль – известный журналист, которого он нанял, чтобы расследовать ее смерть. Сейчас они хотят, чтобы я возглавила расследование. Видаль объявил, что согласен на роль моего помощника и ни на что более не претендует. Дюперрон сказал, что навел обо мне справки, и они его более чем устраивают. Ему, мол, нужен самый лучший человек, способный понять, что действительно произошло десять лет назад на яхте, и он счастлив встретить такого человека в моем лице.

– И что ты решила? – спросил Казимир.

– Сколько он заплатит? – поинтересовалась практичная Аделаида Станиславовна.

– Достаточно, – отозвалась баронесса. – Но я теперь не уверена, что все это вообще мне нужно. Во-первых, срок давности, во-вторых, если там и было что-то криминальное, то убийца почти наверняка умер во время войны. Да и вообще в том деле масса сложностей. Пока я сказала Дюперрону, что подумаю над его предложением.

– Значит, «нет»? – спросила Аделаида Станиславовна, которая, помимо практичности, была еще и очень проницательна.

– Мне не хочется оставлять фонд, – коротко пояснила Амалия.

– Михаил может тебя заменить, – предложил Александр.

Баронесса вскинула на него глаза, и сын ответил ей выразительным взглядом.

– Почему бы тебе все-таки не заняться расследованием, – продолжал он. – По крайней мере, мне дело кажется довольно интересным.

– Не знаю, интересное или нет, – заметила Аделаида Станиславовна, – но, если Дюперрон заплатит хорошие деньги, мы сможем тогда не продавать виллу на юге.

Амалия задумалась. Если бы речь шла о ней одной, она бы с легкостью ответила отказом, но Александр недвусмысленно предлагал занять чем-то Михаила, вот это было важнее всего. Старший сын никогда не просил ее о помощи, но его потерянный, неприкаянный вид говорил сам за себя. Кроме того, баронессе было известно кое-что о его семье, точнее, о Лизе и одном из ее кузенов (тот до возвращения Михаила слишком часто захаживал в дом напротив), и она боялась, что это окончательно может добить сына.

– Я обещала дать ответ завтра, – сказала Амалия. – До завтра у нас еще есть время, чтобы все обсудить.

– Думаю, тут нечего обсуждать, – заметила Ксения. – Все зависит от того, хочешь ли ты сама взяться за расследование.

– Да, конечно, – рассеянно ответила баронесса. И, вызвав горничную, попросила нести чай.

Глава 4
Мсье Дюперрон

– Вам назначено? – спросил секретарь, худощавый брюнет с боковым пробором немыслимой безупречности.

– Нет, – ответила Амалия. – Но меня все равно ждут. Передайте вашему хозяину, что пришла баронесса Корф.

Секретарь поклонился и исчез. Впрочем, вернулся он даже чуть более быстрым шагом, чем уходил.

– Прошу, сударыня… Мсье Дюперрон вас ждет.

Проводив ее до кабинета, секретарь тщательно прикрыл дверь. При появлении Амалии Луи Дюперрон поднялся с места. Это был невысокий, чисто выбритый шатен лет тридцати пяти, с волнистыми волосами и светлыми глазами. Лицо у него было уставшее, лоб прорезали глубокие морщины, которые больше подошли бы человеку лет на двадцать старше.

– Рад видеть вас, сударыня… – Мужчина обошел стол и по-французски учтиво поцеловал гостье руку. – Значит, вы согласны?

– Почему вы так решили?

Дюперрон усмехнулся.

– Иначе бы вы не пришли ко мне, – объяснил он. – В наши дни об отказе принято сообщать по телефону, чтобы не тратить ничье время зря. Так я угадал?

– Вы угадали, – кивнула Амалия. – Главное условие, вероятно, вам уже известно. Я веду расследование, как считаю нужным, а мсье Видаль может мне помогать, и только. Если главной буду не я, а кто-то другой, боюсь, ничем не смогу вам помочь.

– Вы будете главной, – сказал Дюперрон спокойно.

Вслед за тем он взял со стола пухлый конверт и как-то очень ловко вложил его в руку Амалии.

– Это аванс, – тотчас же пояснил Дюперрон. – Я предпочитаю платить наличными, так проще. Впрочем, если вы предпочитаете чек…

– У вас чрезвычайно деловой подход, – сказала Амалия после небольшой паузы.

– Да, – коротко откликнулся ее собеседник. – Прошу вас, присаживайтесь. Я… Может быть, вы хотите что-нибудь выпить? Я бы, кажется, не отказался.

И хозяин стремительным шагом вышел за дверь.

Амалия усмехнулась: «Мог бы вызвать секретаря звонком… но дает мне время, чтобы пересчитать и спрятать деньги». Положительно, новый знакомый занимал ее все больше и больше. В первый раз Амалия встречалась с заказчиком в парке, и при их беседе присутствовал Папийон. Тогда Луи Дюперрон произвел на нее неважное впечатление. Даже не начав расследование, он был совершенно уверен, что речь идет об убийстве, хотя не мог привести ни одного разумного довода, кроме расхожих сплетен из газет десятилетней давности.

Баронесса спрятала деньги, не считая, и стала осматриваться. На стенах кабинета висели увеличенные фотографии, среди которых было несколько раскрашенных снимков из журналов «Моды» и «Театр». На всех фотографиях была одна и та же прелестная женщина с капризными губами и родинкой на правой щеке.

Напротив массивного стола, за которым сидел хозяин, в золотой раме красовалась небольшая картина. Все та же женщина в светлом платье, с легкой улыбкой на губах позировала невидимому художнику, держа на коленях большеглазую комнатную собачку. Амалия подошла, чтобы вблизи рассмотреть картину. Задний план был выписан очень тщательно: окно, занавеска, какие-то статуэтки на столе…

– Пьер Бракмон[8]8
  Забытый ныне французский художник, сын импрессиониста Феликса Бракмона.


[Закрыть], – произнес напряженный голос за спиной баронессы.

– Что?

– Так зовут художника. Картина называется «Мадемуазель Лантельм у себя дома». Согласен, художник не самый именитый, но… Я принес вам содовую.

– А вон тот портрет – работа Эллё[9]9
  Поль-Сезар Эллё (1859–1927) – французский художник, мастер карандашного портрета.


[Закрыть]? – спросила Амалия, кивая на застекленный рисунок в рамке.

– Вам нравится Эллё? Согласен, очень мил. Только он почти ее не рисовал. Я нашел только этот рисунок и то не уверен, что изображена мадемуазель Лантельм, хотя и похоже.

– А где же Больдини[10]10
  Джованни Больдини (1842–1921) – итальянский художник, долгое время живший и рабоавший в Париже. Прославился своими изящными портретами, которые запечатлели многих знаменитых людей той поры.


[Закрыть]? – спросила баронесса. – Все-таки именно Больдини написал самый известный ее портрет.

– Картина у меня дома. – Дюперрон повел плечами. – Неудачный портрет, она изображена на темном фоне в черном платье от Дусе, хотя, вообще-то, предпочитала светлые тона. То, как ее нарисовал Ван Донген[11]11
  Кес Ван Донген (1877–1968) – голландский художник-фовист, большую часть жизни проработавший во Франции.


[Закрыть], мне тоже не нравится, я не поклонник современной живописи. Картина Грюна также хранится у меня дома, но художник предпочел изобразить ее в толпе, что было не самым лучшим решением[12]12
  Дюперрон говорит о картине Жюля-Александра Грюна «Салон французских художников в пятницу».


[Закрыть]. Думаю, лучше всего ее мог бы нарисовать Грёз[13]13
  Грёз (1725–1805) – французский художник, автор изящных, тонких портретов.


[Закрыть], но, к сожалению, они разминулись на несколько веков.

Да, это был не кабинет, а храм, в котором поклонялись одной мадемуазель Лантельм, безвременно погибшей в водах Рейна. Всюду, куда ни кинь взор, было ее лицо.

– А мне кажется, – не удержалась Амалия, глядя на сочные каштановые волосы актрисы, – ей бы больше всего подошел Ренуар. Она была вполне в его вкусе.

Дюперрон поднял брови:

– Собственно говоря, она очень хотела, чтобы тот ее нарисовал. Но старик отказал ей под каким-то надуманным предлогом.

– Жаль, – вздохнула Амалия. – Мсье Дюперрон, я должна попросить вас кое о чем.

– Вы хотели бы увеличить сумму аванса? – спросил Дюперрон, испытующе глядя на собеседницу.

Он вернулся за стол, но не притронулся к своему бокалу, наполненному какой-то прозрачной жидкостью. Впрочем, Амалия тоже не притронулась к содовой.

– Нет, другое, – сказала баронесса. – Мне нужно осмотреть место преступления.

– Вы имеете в виду яхту?

– Да, яхту «Любимая». Будем надеяться, что она не сгинула во время войны и что ее все еще возможно отыскать. В случае, если на судне производились значительные переделки, мне нужны также люди, которые ими занимались.

– Я уже подумал об этом и дал распоряжение своим агентам разыскать яхту, – сообщил Дюперрон. – Что-нибудь еще?

– Да. Мне нужен полный список экипажа по состоянию на конец июля 1911 года. Я нашла в газетах упоминания о пассажирах, но имена матросов, само собой, там не значились. Кроме того, мне нужны сведения о нынешнем местопребывании всех людей: и пассажиров, и матросов.

– Что ж, – сказал Дюперрон, – с Шарлем Морисом у вас хлопот не будет. Он звезда «Ренессанса», и вы в любой день можете увидеть его в театре. С Евой Ларжильер сложнее. Наверное, вы слышали, что она подалась в монахини. Бывшая костюмерша Жюли Прео теперь графиня де Сертан, ей повезло сделать хорошую партию. Остальных, я думаю, тоже можно будет отыскать без труда, при условии, что люди еще живы. Анри Невер, скорее всего, уже умер – ему было за шестьдесят, когда он гостил на яхте.

– Еще один момент: все дополнительные расходы – за ваш счет, – уточнила Амалия.

– Само собой разумеется, – усмехнулся Дюперрон. – Вы собираетесь прокатиться в Эммерих? Будьте осторожны – в Германии нас сейчас сильно не любят.

– Сначала я займусь теми свидетелями, что поближе, – покачала головой Амалия. – Можно вопрос? Почему вы сначала выбрали Видаля?

– Вообще-то, я хотел, чтобы делом занимался Папийон, – ответил Дюперрон. – Но он дал понять, что слишком стар для серьезного расследования. Другие сыщики мне плохо известны, и я не видел оснований им довериться. А Видаль – малый крепкий. Побывал на войне, не боится никого и ничего. Понимаете… – Дюперрон понизил голос. – Я опасаюсь, что у Рейнольдса остались влиятельные друзья, которые даже после его смерти не захотят дать делу ход. О Видале все говорят, что он человек резковатый, но честный. Журналист в свое время немного писал о мадемуазель Лантельм – тоже плюс. Кроме того, он меня понимает, и это для меня очень важно.

– В каком смысле понимает? – спросила Амалия.

– А, вы же не знаете… Незадолго до начала войны Видаль потерял жену. При трагических обстоятельствах – у нее был выкидыш, отчего женщина повредилась в уме и выбросилась из окна. Видаль очень любил супругу. – Говоря, Дюперрон не отрывал взгляд от портрета напротив. – Он рассказал мне, что после ее смерти сам чуть не сошел с ума. Как и я, когда, находясь в тот момент в США, в приемной дантиста случайно открыл старый журнал о театре и увидел некролог. – Глаза мужчины потемнели. – Я никогда своим родным не прощу, что они скрыли ее смерть от меня. Моя мать до сих пор жива, но мы не разговариваем уже несколько лет.

– Скажите, а вы хорошо знали Женевьеву Лантельм? – спросила Амалия.

– Смотря что называть «хорошо»… Что именно вас интересует? – Дюперрон вздохнул, с отвращением поглядел на бокал и выпил его содержимое залпом.

– В газетах, которые писали о ней, я вижу сплошные упоминания о пьесах, в которых играла актриса, и изредка – об ее украшениях, шляпках, автомобилях и размолвках с разными людьми, – пояснила Амалия. – Что она была за человек?

Дюперрон усмехнулся:

– Она была прелесть. Само очарование. Фотографии, которые вы видите, не передают и тысячной доли ее обаяния. Она вихрем влетала в комнату и заполняла ее своей улыбкой, милыми ужимками и нежным голосом. У нее были бездонные глаза, которые всегда, даже когда она смеялась, оставались серьезными. Я так любил ее – и потерял.

– Как вы познакомились?

– Впервые я увидел ее в церкви, и моя тетка велела мне не глазеть на нее. Все же знали о том, чем занималась ее мать. Старая выдра – я имею в виду мамашу – была публичной девкой, а потом возвысилась до хозяйки борделя. У нее было три дочери от трех разных мужчин, которые никогда не были ее мужьями. Матильда была старшей… Вы ведь знаете, что «Женевьева Лантельм» – сценическое имя?

– Да.

– После той встречи я ее почти не видел, – вздохнул Дюперрон. – Но все время о ней думал. А потом набрался храбрости и отправился в заведение ее мамаши. Рассказывать, что было дальше?

– Я понятливая, – отозвалась Амалия спокойно. – Можете опустить подробности.

Дюперрон поглядел на бокал, очевидно, сожалея, что тот уже пуст. Однако секретаря он вызывать не стал.

– Ее мать полагала, что в жизни для женщины возможна только одна карьера. Поэтому, я думаю, неправильно будет говорить, что она без зазрения совести торговала своей дочерью и прочее. Матильда была невысокая, и когда ей было шестнадцать, мать говорила посетителям, что ей двенадцать. Грустная у нее была жизнь. Но она помнила, что мать Сары Бернар тоже была проституткой, однако это не помешало дочери стать великой актрисой. Иногда Матильда удирала в театр, и тогда я ее сопровождал. Она говорила, что непременно станет актрисой, звездой, и у ее ног будет лежать весь мир. Но я-то видел, что она хотела вовсе не этого. Я помню ее глаза, когда она встречала на улице обычные семьи – буржуазные семьи, где хорошо одетая мать ведет за ручку одетого, как на картинке, ребенка, а рядом шагает папа, который всегда готов подхватить малыша, если тот вдруг оступится. Матильда очень страдала от того, что судьба бросила ее в сточную канаву. Она мне как-то рассказывала, что в юности, когда видела реку, та навевала на нее одну мысль: утопиться. Но ее спасала легкость характера. Вернее, она научилась ничего не принимать близко к сердцу, чтобы не сойти с ума. Что бы ни происходило, Матильда заставляла себя смеяться. У нее был потрясающий смех – как серебряные колокольчики. Я ни у кого больше не встречал такого смеха… А ее большие глаза смотрели вам прямо в душу… – Дюперрон закусил губу. – Бедный ангел, которого вываляли в грязи.

– Вы хотели ее спасти, не так ли? – спросила Амалия.

– Я был дураком, – просто ответил Дюперрон. – Надо было ничего никому не говорить, забрать ее из того гнусного дома и сбежать. Пожениться, а потом уже объясняться. Конечно, моя семья взбесилась бы, но все равно им было бы некуда деваться, со временем все свыклись бы и успокоились. А я себя выдал. Дома заметили, что я слишком часто пропадаю, и выяснили, где и с кем. Отец вызвал меня для разговора… – Мужчина дернул ртом. – И, слово за слово, все из меня вытянул. Купил он меня простейшим способом – притворился, что якобы сочувствует мне и готов понять. Если вы любите кого-то, – с внезапной силой проговорил Дюперрон, – никогда и никому не говорите об этом, только тому, кого вы любите! Потому что люди, что бы они ни твердили о высоких чувствах, любовь ненавидят. Любовь внушает им страх, они считают ее опасным наваждением, от которого надо избавиться как можно скорее. А в моем случае все было совсем плохо, потому что я был наследником семейного дела.

– И вас послали в Южную Америку под предлогом открытия нового филиала. Верно?

– Ну, не так прямолинейно, – поморщился Дюперрон. – Отец и тут обвел меня вокруг пальца. Подал мне мысль, что я должен сначала заработать денег, стать на ноги. Дескать, капитал в основном принадлежит матери, та никогда не поймет моего поступка. Я останусь без гроша, отец ничем не сможет мне помочь, и мы с Матильдой будем голодать. А вот когда у меня будут свои деньги, мне будет проще, и всякое такое. Он обещал мне, что я уеду всего на два года, а Матильда меня подождет, конечно. И я дал себя уговорить, – со злостью добавил Дюперрон. – Как последний дурак! Если бы отец кричал на меня, если бы хоть как-то показал свое недовольство… Но он знал, что я упрям и что убедить меня можно только разумными с виду доводами. А когда я уехал, он пошел к матери Матильды, заявил, что я никогда не свяжу себя с ее дочерью, и предложил ей денег. Старуха бы их взяла, но Матильда рассердилась. Тогда мой отец вспомнил, что девушка мечтает стать актрисой, и поймал ее на этом – предложил представить одному своему знакомому в «Жимназ», чтобы тот взял ее в театр. Отец ставил только одно условие: чтобы Матильда оставила меня в покое. И я не могу ее винить за то, что она согласилась.

Матильда ушла из дому, сняла крошечную квартирку, играла в театре, хватаясь за все предложения, потом поступила в консерваторию. Де Фероди взял ее на курс и потом везде говорил, что девушка подавала большие надежды. Но это все вранье. Классический театр был не для нее, на конкурсе в конце года она не получила никакой награды. Но у нее уже завязались кое-какие знакомства, Матильда заметно прибавила в мастерстве и стала играть довольно значительные роли. Через некоторое время я вырвался из своего филиала и приехал в Париж, но… Что-то произошло с ней за те месяцы, пока меня не было. Или, может быть, она решила, что я на самом деле не люблю ее, раз так легко от нее уехал, и больше не желала меня знать, – пояснил Дюперрон изменившимся голосом.

– Вы поссорились? – спросила Амалия.

– Не совсем. Просто теперь у нее не было для меня времени. Как я ни пытался с ней увидеться, Матильда отвечала, что занята. Кроме того, у нее появилось новое окружение. Но знаете, ее новые друзья были ничуть не лучше, чем те, из борделя ее мамаши. Подержанные актриски, пара драматургов из тех, чьи пьесы не берут ни в один театр, потрепанные жизнью жуиры, которые подыскивали не очень дорогих содержанок… А она с ними кокетничала, смеялась их двусмысленным шуткам. Я чуть не возненавидел ее после этого. И был даже рад снова оказаться на борту парохода, который увозил меня в Южную Америку. Я тогда решил, что моя любовь умерла и все кончено. В Южной Америке я женился – просто чтобы забыть Матильду. У меня хорошая жена, не подумайте ничего такого, только вот незадача – я не могу находиться с ней в одной комнате. Она меня раздражает. Что ни скажет, все кажется мне глупым… Боюсь, что счастливой я ее не сделал.

Мужчина замолчал.

– Вы больше не видели Матильду? – через некоторое время задала новый вопрос Амалия.

– Я не выдержал, – сказал Дюперрон, жалко усмехаясь. – И в 1910-м снова сбежал в Европу. Филиал благодаря мне процветал, и я решил, что заслуживаю отдыха. Кроме того, меня беспокоили вести о наводнении в Париже – я до ужаса боялся, как бы что-нибудь не приключилось с Матильдой, которая всегда терпеть не могла воду. Про то, какие мысли на нее навевала река, я уже сказал… Итак, я оказался в Париже. Она уже была звездой, то есть добилась своего. Я увидел ее на обеде вместе с Рейнольдсом, этой громогласной тушей. Тот важно поблескивал очками в золотой оправе и всем своим видом показывал, что жизнь удалась. Все знали, что у него пропасть денег и большое влияние в театральном мире. Я решил, что так и должно быть: раньше Матильда продавалась за деньги, а теперь продалась за славу. Она была почти неприятна мне тогда. Кроме того, лицо у нее немного изменилось, появились первые морщинки. Может быть, просто устала… Я даже не стал к ней подходить. И если бы она сама обратилась ко мне, не знаю, что бы сделал. Я был зол на нее, на себя и на всю нашу историю, которая казалась мне трагедией, а жизнь превратила ее в какой-то пошлый фарс. Я твердил себе, что все кончено. А потом пошел в театр и увидел, как она играет. Она совершенно преобразилась и заражала всех своим весельем. В пьесе у нее временами был такой томный голос… и я почувствовал, что снова теряю голову. Бог ты мой! Я поехал в такси следом за ее машиной, а оказалось, что та отвозила костюмершу, Жюли. Матильда куда-то сбежала и никому не сказала, куда. Я стал ее искать возле театра, потом пошел по улице… И вот иду я по одной стороне улицы, а по другой идет она, повиснув на локте какого-то здоровенного типа с угрюмой физиономией, и хохочет на всю улицу. Я остолбенел… Я вам говорил, какой у нее был смех? И опять эти серебряные колокольчики, опять я их услышал. Но она смеялась не со мной, а с каким-то громилой, похожим на бандита. Не со мной!

– Вы подошли к ней? – спросила Амалия.

– Я же говорю, мы шли по разным сторонам улицы, – пояснил Дюперрон. – Между нами проезжали коляски и автомобили, но вот она подняла голову и увидела меня. Я никогда не забуду того, что она сделала… – Мужчина слабо улыбнулся. – Там была такая низкая тумба, так вот она вскочила на нее, скорчила умильную рожицу и развела руками в стороны. Мол, все кончено, ты сам виноват. Надо было видеть ее лукавую гримаску… И когда я теперь думаю о ней, то все вижу ее на той тумбе – как она с озорством склоняет голову к плечу и разводит руки в стороны, вот так, ладонями вверх, а локти у тела… После этого мы еще один раз встретились. Я пришел к ней на улицу Фортюни, и Матильда распорядилась меня пропустить.

– О чем вы с ней разговаривали?

– О чем мы могли говорить? – Дюперрон пожал плечами. – Я был уже женат. Она готовилась к свадьбе с Рейнольдсом. Я сказал, что очень перед ней виноват. Матильда ответила, мол, глупости, она ни в чем меня не винит. Разговаривать было трудно, потому что слуги все время сновали взад-вперед. Может быть, Рейнольдс приплачивал прислуге, чтобы не оставляла ее наедине с мужчинами, не знаю. Я сказал, что был на спектакле. По-моему, ее это обрадовало, она заметила, что в тот вечер была в ударе. Я не удержался, спросил насчет того типа, с которым ее видел на улице. Матильда отмахнулась, мол, просто знакомый. Я не стал настаивать… Когда мы прощались, она неожиданно спросила мой адрес и сказала, что как-нибудь обязательно мне напишет. Я ответил, что она может сейчас сказать мне все. Она возразила: «Потом» – и пожелала мне счастливого пути. Еще говорила, что учит английский и однажды приедет на гастроли в Америку, как Сара Бернар. Я пообещал скупить все билеты на ее представления. Матильда засмеялась. А потом проводила меня до двери. Последнее, что помню… Она была в сиреневом шелковом пеньюаре в японском стиле, знаете, с широкими рукавами. И вот дверь уже закрывается, в щели видно ее глаз и улыбку, рукав соскальзывает с ее руки… Больше я никогда не видел ее живой, – изменившимся голосом прибавил мужчина.

– Давайте говорить откровенно, – сказала Амалия. – Вы верите в то, что именно муж убил мадемуазель Лантельм? Потому что, если расследование все-таки покажет, что имел место несчастный случай…

– Я не знаю, что покажет ваше расследование, – перебил Дюперрон. – Но мне нужны не предположения, а доказательства. Захотите сказать, что Матильда в самом деле случайно выпала в окно – объясните, как такое могло произойти. Все слухи, которые ходили после ее смерти, я уже выучил наизусть. Муж убил ее… она сама в отчаянии утопилась, потому что тот дурно с ней обращался, или употребляла наркотики и залезла на окно, не понимая, что делает… Меня тошнит от версий. Я хочу знать правду. И должен сразу же сказать: вам со мной придется нелегко, потому что я привык получать ответы на все свои вопросы.

– Вы, может быть, удивитесь, – усмехнулась баронесса, – но я тоже. Думаю, мы с вами сработаемся, мсье Дюперрон.

Расставшись с заказчиком, Амалия немедленно принялась за дело. Как уже известно читателю, под видом секретарши журналиста она опросила нескольких свидетелей и знакомых этих свидетелей, после чего в сопровождении Пьера Видаля отправилась в монастырь под Парижем. Там-то ее и признала Ева Ларжильер, ныне ставшая сестрой Марией.