Текст книги "Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию"

Изначальный страх и изначальное доверие

Русский всегда ощущает близость Бога, и это дает ему в решающие мгновенья спокойное чувство вечности. Он во всем полагается на сверхчувственную силу, которая организует собою изнутри всю земную жизнь. Его поддерживает живое вселенское чувство всеобщности и успокаивающих взаимосвязей в мире. Его преобладающее ощущение – изначальное доверие. Оно свойственно даже русскому нигилисту. «Так предоставьте же нам, – восклицает Бакунин, – довериться вечному духу, который только потому разрушает и уничтожает, что является необъяснимым, вечно созидающим источником всего живого». Даже этому разрушителю свойственно благое чувство космической защищенности. Русский – метафизический оптимист. Этот оптимизм и пессимистическая оценка культуры как явления чисто человеческого – не взаимоисключаемы, а являются двумя сторонами единой основополагающей установки души.

Прометеевский человек занимает противоположную позицию. Его "точечному” чувству свойствен в качестве преобладающего душевного настроения – изначальный страх. Изначальное доверие и изначальный страх проявляются прежде каких бы то ни было рациональных соображений. Это неотвратимая судьба человека. Закоснелый в своем "точечном” чувстве европеец как человек абсолютно одинок. Для него надежно существует только его собственное ”я”; вокруг же себя он ощущает разве что смутный шум космоса. Он – метафизический пессимист, озабоченный лишь тем, чтобы справиться с эмпирической действительностью. Он не доверяет изначальной сущности вещей. Он не верит твердо в сверхземные силы, осмысленно организующие бытие. Он переживает мир как хаос, который только благодаря человеку получает свой смысл и оправдание. Его постоянно мучает страх, что мир затрещит по всем швам, едва он снимет с него свою без отдыха творящую руку. Это несчастный человек, куда более несчастный, чем русский, – на прометеевской культуре лежит мрачная тень забот. Глубже других заглянул в прометеевскую душу А. Дюрер; заглянул в то далекое время, когда она только начала формироваться. Его гравюра Меланхолия" содержит в себе все, что свойственно прометеевскому человеку. Перед нами предстает тупо размышляющая фигура, не признающая власти мгновенья, мятущаяся в безрадостном круге мыслей о загадках грядущего. Вокруг видны циркули, измерительные приборы, весы, таблица на стене – средства вычисления, при помощи которых человек пытается подступиться к неизвестному для него будущему. Понятно, что тут изображен классический символ культуры забот и создания припасов. Душа ее приходит в ужас, впервые сталкиваясь со Вселенной и ее чудесами (будь то комета, радуга).

То, что Дюрер выразил в меди, почти одновременно с ним Цвингли[157]157
  Цвингли, Ульрих (1484–1531) – швейцарский деятель Реформации, по взглядам близок к Лютеру. Его трактат «De Providentia Dei» (лат.) – «О Провидении Божием».


[Закрыть] изложил теологически. В своем трактате «De Providentia Dei» он изобразил Небесного Отца как озабоченного, предусмотрительного и расчетливого планировщика. (Никогда не представляли себе Бога таким русские, китайцы или индусы.) Такими, каким Цвингли увидел Бога, позже европейцы увидели самих себя и такими же стали: озабоченными и расчетливыми. Из «Providentia Dei» Цвингли родилось «voir pour prévoir»[158]158
  Видеть, чтобы предвидеть (франц.)


[Закрыть] Конта.

Прометеевский человек противостоит судьбе, как врагу, с которым он борется не на жизнь, а на смерть. Для него трагична не судьба сама по себе, а лишь поражение в борьбе, решающей его судьбу. Русский же, напротив, един со своей судьбой. Он не противится ей. Для него она больше, чем воплощенное сопротивление интересам человеческой личности. Как и античный грек, он переносит тяготы судьбы, следуя и смиренно доверяясь ей, а не подозрительно противодействуя. Он проживает свою жизнь, как актер, играющий роль, с которой он духовно сросся. Сама эта роль содержит трагичность. Между прометеевским и русским переживанием судьбы и Вселенной лежит то же противоречие, которое отличает трагедии Шекспира от трагедий Софокла: у одного – одинокое единоборство с судьбой, у другого – теснейшая космическая связь с нею. И снова тут русские оказываются по соседству с эллинами.

Изначальный страх европейца и изначальное доверие русского имеют своим первоисточником переживание ландшафта, именно в нем коренятся их культуры. Изначальный страх – это преобладающее чувство землепашца, который сидит на своем не слишком плодородном клочке земли в раздробленной, тесной стране и в жесткой борьбе с северной природой отвоевывает скудный урожай. Он должен быть предусмотрительным, должен посеять, прежде чем пожать. Так он живет в постоянном страхе перед случайностями, в заботах о будущем, в вечной войне с сорняками, опасаясь града, морозов, засухи, наводнений. – В отличие от этого, изначальное доверие есть преобладающее жизненное чувство кочевника. Без всякого плана гоняет он туда-сюда свои стада по бескрайней, бесконечной, кажущейся неистощимой степи. Он не обеспокоен заботами; ему незнакомы тяготы оседлой жизни; он уверен в неиссякаемой питающей силе матери-земли. Для него она не противник, как для землепашцев, у которого они вырывают плоды своего труда, а мать, которая и милостива, и щедра. Таков русский – сын степей[159]159
  Конечно, в России есть много степей, но степными кочевниками русские не были, изначально они заселяли леса. Скорее это выражение Шубарта надо понимать как – сыны простора.


[Закрыть]. Даже живя в городе, он сохраняет беззаботно-бродячий стиль жизни кочевника. Тогда как европеец – человек, заботливо обрабатывающий свой клочок земли и презирающий бродяжничество.

С давних времен народы скотоводов-кочевников имели мировоззренческое преимущество по сравнению с оседлыми племенами хлебопашцев. Внутренне не обеспокоенные заботами, кочевники имеют достаточно досуга, чтобы предаваться созерцанию. Так они постепенно становятся мечтателями, размышляющими над вечными вещами. Из землепашца же получается человек дела, который использует в своей деятельности также и силу. Удивительный нюанс можно видеть в том, что в Библии первым насильником изображен землепашец Каин, а его жертвой стал пастух Авель.

Из всех европейских наций изначальный метафизический страх менее всего свойствен англичанину. Это также объясняется духом пространства. Британец ощущает успокаивающую безопасность своего островного положения, которое для него значит примерно то же, что для русского бесконечная степь. В результате мы наблюдаем очевидное сходство некоторых существенных сторон в характере англичанина и русского, что заметно отличает их от других европейцев.

Изначальный страх ничего общего не имеет с трусостью, равно как и изначальное доверие – с мужеством Наоборот: без страха не бывает отваги. Героизм есть преодоление страха, а не отсутствие его. Всадник с Боденского озера[160]160
  Всадник с Боденского озера – герой швабской легенды «Всадник над Боденским озером», переработанной позже немецким писателем-романтиком Густавом Швабом (1792–1850). Этот рыцарь благополучно проскакал по льду замерзшего Боденского озера, думая, что под ним суша и не подозревая, какой опасности подвергается, а узнав уже на берегу – упал замертво от испуга.


[Закрыть] никакой не герой, еще менее того – мечущаяся под артиллерийским огнем корова Кениггреца, о которой повествует Мольтке[161]161
  Мольтке, Гельмут, граф (1800–1891) – прусский полководец. Кениггрец – городок (ныне Градец-Кралове в Чехии), близ которого в 1866 г. пруссаки выиграли сражение у англо-саксонской армии.


[Закрыть] в одном из своих произведений. Надо встретиться с опасностью, содрогнуться от нее и тем не менее – выстоять. Именно потому, что прометеевская культура проистекает из изначального страха и направлена на его преодоление, я называю ее носителей героическими людьми. Если давать оценку изначальному страху и изначальному доверию, то самое большее, что можно было бы сказать: изначальный страх есть проклятье, а изначальное доверие – милость.

Именно потому, что русский глубоко укоренен в вечном, он может беззаботно предаваться власти мгновенья. Он способен на божественное легкомыслие и доводит его порой до крайности, до открытого вызова судьбе. Западный человек, всецело направляющий свои силы и внимание на земное, живет только с видом на будущее, в то время как настоящее утекает у него сквозь пальцы. Его одурачивает фантом будущего. Русский, получая от жизни бесконечно больше, с состраданием взирает на современного европейца, который никогда не выходит из себя и никогда не достигает высокой степени буйной русской веселости. Русский обладает той самой внутренней веселостью, которая – по тем же причинам – свойственна некоторым буддийским народам. Из этого следует вывод: чтобы безмятежно наслаждаться временным, надо уверенно чувствовать себя в вечном. Надо внутренне подняться над жизнью, чтобы найти ее прекрасной и увлекательной. Чем меньше мы ждем от жизни, тем больше она дает нам.

Поскольку русский признает закон мгновенья, восточная Церковь делает акцент в религиозной жизни на культе с его переживаемой властью настроения; протестантская Церковь – а это и есть прометеевская форма христианства – на догмате с его требованием длительной значимости. (Догматы восточной Церкви не менялись с 800 года и смогли сохраниться неизменными, потому что они никогда не находились в центре религиозных интересов[162]162
  Догматы православной Церкви не менялись с тех пор потому, что только Вселенские Соборы были вправе производить столь важные изменения в вероучении с целью совершенствования формулировок догматов в эпоху их раскрытия.


[Закрыть]). Восточная Церковь с ее мистикой сердца обращается к полному самоотдачи чувству; протестантская, с ее холодом, – к предусмотрительному мышлению. Поэтому проповедь есть костяк богослужения. Она свидетельствует о том, что для прометеевского человека едва ли возможно – разве что в музыке – переживание вечного в одном мгновенье. Ему недоступно переживание спонтанной религиозности, выражающейся лишь в данное мгновенье, не проходя через сознание. Лишь в католических местностях и в англиканстве она еще осталась как пережиток ушедшей готики.

В сценическом искусстве раскованный театр Таирова[163]163
  Таиров Александр Яковлевич (1885–1950) – актер, режиссер, основатель Камерного театра, отличавшегося экспериментальным синтезом самых разных жанров и форм.


[Закрыть] являет собою чистейшее выражение жизнеощущения, целиком отдающегося во власть момента. Таиров добивался от актеров раскрепощенности от литературных условностей, то есть стремился к разделению драматургического произведения и сцены, которые соотносятся друг с другом как догмат и культ. Он хотел создать театр чистого мгновенья, в котором актер сменяется диктором и, наконец, растворяется в танце.

Прометеевская культура покоится на страхе перед импровизацией. Она является непрекращающейся попыткой закрыть пропасть. (Нужно ли подчеркивать, что это попытка с негодными средствами?) Чем больше эта культура проявляет свою сущность, тем отчетливее она приобретает характер бегства от страха. Ничего она так не боится, как хаоса. Он для нее – абсолютное ничто. Русский же ждет его с тайной радостью. Для него – это переход в предугадываемый, более совершенный мир. В русском всегда есть что-то от революционера и разрушителя. В германце этого нет никогда; в романском человеке – встречается крайне редко. В своей оценке земных благ западный человек стремится удержать то, чем обладает, и приумножить его: это культура запасов впрок – вещей, ценностей, методов. Русская же культура есть культура расточительства – вещей и людей. Европейца всегда гнетет чувство, что утраченное утрачено навсегда, в то время как русский не сомневается в том, что первооснова мира нерасточима в своей неисчерпаемости. Так изначальный страх сопровождается сознанием нехватки; изначальное доверие – сознанием изобилия.

Смысл прометеевской жизни – порядок. Европеец ищет порядка в себе – в виде самодисциплины, господства рассудка над влечениями; он ищет его и вокруг себя – в государственном устройстве, в виде господства авторитета над гражданами (и вновь за исключением Англии!). Русский ищет противоположного. Душою он склонен плыть по течению, вплоть до инертности; а в государственном отношении – склонен к несоблюдению норм, вплоть до анархии. Прометеевская культура – это культура уставов, русская – следует логике жизни. Русский дает жизни буйно произрастать и цвести во всей ее полноте, европеец же накладывает на нее оковы и старается держать в узде. Он втискивает ее в смирительную рубашку законов. Русский избегает глубокого вмешательства в ход вещей. Европейцу же стоит большого труда не вмешиваться в это, поскольку он не верит в естественный порядок. Так культура, зародившаяся из изначального страха, берет направление на искажение жизни, на смерть, в то время как культура, питаемая изначальным доверием, раскачивается в ритме свободной, вечной жизни. В зависимости от того, что является определяющим для души – изначальный страх или изначальное доверие, – культура становится или противником природы, или ее исполнителем. Современный европеец – как и античный римлянин – живет в культуре норм, русский же – без норм, как и весь Восток. Созвучье с русским мироощущением вполне заметно в таких высказываниях Лао– цзы[164]164
  Лао-цзы – древнекитайский философ, по преданию, жил в VI–V вв. до Р.Х., автор трактата «Лао-цзы» (или иначе: «Дао дэ цзин») – классического произведения даосизма. Основная идея этого учения: все в мире взаимосвязано и переходит друг в друга; люди должны не нарушать этот естественный закон природы своей активностью, а находить удовлетворение в спокойном «недеянии» и простой жизни, ее течение должно быть предоставлено самому себе.


[Закрыть]: «Самое высшее благо – когда не упорядочивают… Люди трудноуправляемы, поскольку их начальники делают слишком много… Чем больше законов и приказов, тем больше воров и разбойников… Когда правит подлинно Великий, то народ знает лишь то, что правитель есть» («Дао дэ цзин»; 58, 75, 57, 17). В зависимости от того, что преобладает – изначальный страх или изначальное доверие, – народ создает себе больше или меньше законов. Маниакальная приверженность прометеевского человека к нормативности свидетельствует о тревожно высокой степени его изначального страха. В эпоху готики было немного светских законов. Большинство жизненных процессов протекало вне правовых рамок, регулируясь обычаем, основанным на доверии к внутренним обязательствам, а не на страхе перед наказанием со стороны государства. Но как неверно оценивают сегодня такое положение дел! «Пробелы» в средневековом городском праве объясняют примитивной техникой закона. В тогдашнем жизневосприятии видят не особенности, а недостатки, потому что уже не понимают его. Но не потому, что не способны, а потому, что не хотят. Ведь дело не в специальных вопросах юриспруденции, а в основополагающем отношении к космосу.

Государственная нормирующая деятельность и религиозная сдержанность стоят в обратной зависимости друг от друга. Готическая эпоха была глубоко религиозна, поэтому она могла оставаться неюридической. Она не знала юриспруденции и не нуждалась в ней. Тогда действовал живой Божий Закон, поэтому светские нормы были менее важны. XIX столетие было (в Европе) безбожным, и это стало временем величайших кодификаций. Законы росли беспрерывно – и числом, и объемом. Но они не не предотвратили ни соскальзывание в мировую войну, ни большевизм, ни анархию, от которых нас теперь должна спасти тотальная государственная власть, которая ошибочно полагает, что способна на это. – Чем меньше в обществе религии, тем больше требуется государства. Там же, где государство – все, религия должна угаснуть. Тотальное государство – это социальная форма безбожия.

В области философии точкой прорыва нормирующей воли стал Кант. Кант поместил этику в сферу науки, лишил ее характера учения и возвел в законодательный ранг. С тех пор она не отражает действительность, а предписывает ее образцы. Она больше не описывает, а предписывает. Не доказывает, а указывает. Императив становится формой философии, этика становится законодательством. С Канта начинается цезаризм в этике, философская форма человеческого насилия. «Вместо того, чтобы разум руководствовался объектом, надо, чтобы объект руководствовался разумом». Само познание Кант превратил из процесса отражения в акт учреждения. – Нормирующая воля, которая преобразует науку в учение о том, что должно быть, есть рафинированная воля к власти. Но и это еще не самое низкое в прометеевской душе. В ее еще более глубоком слое лежит собственно центральная и стихийная сила, определяющая все жизненные процессы: изначальный страх. Это он диктует волю к власти, отчаявшуюся волю, заставляя ее овладеть хаосом, вызывающим ужас. Человеку, разрываемому изначальным страхом, ничего другого не остается, как устремиться к власти над материей – или сдаться. Эта закулисная сторона воли к власти приоткрывается нами здесь впервые. И трансцендентальный идеализм Канта – этого самого властного мыслителя – есть результат бегства, мера защиты, наподобие кокона шелковичного червя. Он выдумал «вещь в себе» как паллиатив против всего непосредственного, безыскусственного, близкого той реальной жизни, которой он подозрительно страшился. Так он измышлял для себя душевный покой. Так он, по– мужски, перебарывал в себе изначальный страх, который также мужского свойства. Никто из западных мыслителей так не чужд, можно даже сказать, ненавистен русским, как Кант; поэтому борьба против него и критика его воззрений – постоянная тема русской философии.

От Канта через Гегеля ведет прямая дорога к тотальному государству современности, которое есть не что иное как тотальность нормирования, коллективная попытка искоренить изначальный страх. Этим получает свое завершение развитие четырех столетий: социальные скрепы общества секуляризируются. (Норма, насильственно навязанная сверху жизненным процессам, имеет безбожную природу!)

Для прометеевского человека тотальность нормы важнее, нежели высшее состояние духовной культуры. Постепенно вся культура становится для него лишь регулирующим понятием. Таков плачевный конец юридических культур. Смещение интересов от религии, философии и искусства в сферу политики, индустрии и техники тоже, в конечном счете, объясняется растущим чувством изначального страха. Целью политики становится организация общества, целью техники – господство над природой, целью индустрии – производство товаров впрок. За этими тремя главенствующими видами деятельности современного западного человека возвышается призрак забот.

Потребность в нормативности делает западные народы способными к удивительной организации. Это объясняется не только тем, что у них имеются отдельные одаренные личности, которые выделяются из общей массы людей и могут ее структурировать. Этого еще недостаточно. Организованность имеет свои условия и вверху и внизу. Она требует людей, умеющих организовывать, и одновременно таких людей, которые поддаются организации. Способности повелевать должна соответствовать самодисциплина подчиненных. Она зиждется на непоколебимом убеждении в неоходимости внешнего порядка. Это убеждение дает вождю волю к приказу, а подчиненным – выдержку послушания. Организованность предполагает такую же душевную установку как у вождей, так и у подчиненных. Если такого единого настроя нет, то будут издаваться только команды, которым никто не будет следовать.

Русскому такое убеждение несвойственно. Он придерживается обратного мнения, что человеческое регулирование вредно. Западному пристрастию к нормам у него противостоит поразительная нормобоязнь. Русские не умеют организовываться, поскольку они этого не хотят – из благоговения перед бесконечностью. – Только этим можно объяснить тот беспримерный акт, с которого начинается русская история (867) – добровольное призвание норманнских варягов для княжения на Руси: «реша сами в себе поищем собе князя иже бы володел нами и судил по праву… "Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нет; да приидите княжить и володеть нами”»[165]165
  Шубарт приводит эту цитату неточно; нами она выправлена по Лаврентьевскому списку «Повести временных лет». Описанное в ней призвание князей Рюрика, Синеуса и Трувора датируется 862 г. (у Шубарта здесь и далее неточность в дате). Это описание дало немецким ученым повод выдвинуть в XVIII в. теорию, что русская государственность была основана варягами – иностранцами неславянского происхождения. Несостоятельность этой теории показал еще М.В. Ломоносов, но все же она утвердилась как на Западе, так и в русском образованном обществе того времени, ориентированном на заимствование западной культуры. В XX в. были опубликованы многие исследования, опровергающие эту теорию (см. БСЭ). В частности, Н.Н. Ильина (супруга философа И.А. Ильина, который также отвергает норманнскую теорию) издала книгу «Изгнание норманнов. Очередная задача русской исторической науки». Париж, 1955), в которой показывает, что Рюрик был прибалтийским славянином.


[Закрыть]. Уже здесь была выражена великая мысль, к раскрытию которой как бы призваны русские – небрежение властью. Власть вызывает отвращение, поскольку она вводит в искушение. Властитель стоит ближе к греху, нежели его подданные. Запад утверждает: лучше умереть, чем быть рабом; русский же говорит: лучше быть рабом, чем грешником. Поскольку рабство отнимает только внешнюю свободу, тогда как греховность разрушает всякую свободу, всякую связь с Богом. В этом вопросе русскую установку вновь определяет стремление к внутренней свободе. – Акт 867 года повторился в ином виде в 1918 году. Когда немцы вознамерились оккупировать огромные территории революционной России, нашлись представители русской интеллигенции вроде Розанова, которые приветствовали такой поворот событий. И в этом случае решение прибегнуть к чужеземцам для наведения порядка – не воспринималось как позор или унижение[166]166
  В начале гражданской войны на антибольшевицкий союз с Германией, в виду родственных государственно-монархических начал, надеялись и правые российские круги, и конституционно-монархическая организация «Правый центр» (П.И. Новгородцев, А.В. Кривошеин), и некоторые правые кадеты (П.Б. Струве, П.Н. Милюков). Прогерманские настроения особенно широко встречались в белых армиях: к этому толкали противоречия между монархическими настроениями белых офицеров и их «февралистскими» правительствами, а также – сильное разочарование «двусмысленной» политикой Антанты: она не оказала белым обещанной поддержки, но требовала лояльности к демократической форме правления. Однако на немецкой стороне не было единодушия: военные стояли за сотрудничество с русскими правыми, политики предпочитали расчленение России (Брестский мир) в союзе с большевиками. Пробольшевистская линия и ставка на украинский сепаратизм возобладали, что воспрепятствовало немецко-русскому союзу. (См.: Назаров М. «Миссия русской эмиграции», т. I, гл. 6.)


[Закрыть]. С подобной точкой зрения мы встречаемся и у индусов. Английское владычество в Индии не всеми воспринимается с горечью. Некоторые видят в нем благословение, поскольку благодаря ему они избавлены от недостойных сделок в мире майя[167]167
  Майя – одно из главных понятий индусской религии. Сначала оно обозначало творческую силу богов и их способность перевоплощаться; затем – продукт их деятельности в виде ткани реального мира: и наконец, как в данном случае – иллюзорность всего сущего, некую завесу, скрывающую от человека суть бытия.


[Закрыть], от политики, управленческих функций и могут посвятить себя делу личной святости. Разве это бессмыслица? Разве нельзя предположить уже сегодня, что Индия переживет Англию? И не в силу ли именно такой установки?

Русские являют собой полную противоположность римской культуре нормативов, на которой покоится прометеевская организация. Им не хватает правосознания, они не понимают смысла мирских законов. Об этом часто говорилось. «Право – это нечто такое, что, благодаря религии, должно бы стать ненужным», – гласит тезис славянофилов, выражающий общую точку зрения русских. В нем коренится русский анархизм, как благочестивый – от Косого[168]168
  Вероятно: Феодосий Косой – русский протестант середины XVI в., сформировавшийся под воздействием ереси жидовствующих. Был помещен под надзор в Москве, но бежал в Литву. По оценке A. В. Карташева, в учении Косого «выступает картина крайнего антицерковного рационалистического сектантства, догматически антитроичного, даже с уклоном в социальный экстремизм» («Очерки по истории Русской Церкви». Париж, 1959, т. I). Менее вероятно, но не исключено, что Шубарт имеет в виду Вассиана Косого (кн. B. И. Патрикеев), одного из представителей «нестяжателей» в начале XVI в., у которого также были еретические суждения (напр., отрицание в Христе человеческой природы), за что он был в 1531 г. осужден церковным судом.


[Закрыть] и Добролюбова до Толстого, так и анархизм революционный Бакунина и Герцена. Русские склоняются к тому, что человеческие нормы препятствуют подступу к более совершенному миру, к божественному (христианский анархизм) или к «естественному» (материалистический анархизм) порядку вещей. Они считают, что государство имеет значение только на более низкой ступени человеческого развития и что с развитием благонравия вспомогательная потребность в законах отпадет. Такая точка зрения на государство есть выражение изначального доверия. Исходя из нее, русский недооценивает нравственную ценность государства и делает из него пугало. Современный же европеец переоценивает государство, исходя из обратных основных положений, – и превращает государство в идола. Роковая беда русских в том, что они до сих пор не нашли государственную идею и государственную форму, которые соответствовали бы их сущности. В сфере государственности они оказались неудачниками больше, чем в какой-либо другой области культуры. Им понадобится еще много времени, чтобы направить потоки своей политической жизни в регулируемое русло. Им недостает упорядочивающего ока владыки. Они дали зачахнуть своим организующим силам. Какой парадокс в том, что народ, миссией которого является возрождение внутренней свободы, веками терпел деспотическую форму государства и терпит по сей день! И все же можно надеяться, что русские и в политике достигнут более свободных форм человеческого руководства. Здесь они тоже скажут новое слово, на что надеется и Яковенко[169]169
  Яковенко, Борис Валентинович (1884–1948) – русский философ-эмигрант, близкий к неокантианству. Цитата здесь выверена нами по изданию: «Очерки русской философии». Берлин. 1922, с. 127–128.


[Закрыть] в своих «Очерках русской философии» (Берлин, 1922). Он заканчивает книгу так: «…нельзя усумниться, все же, в том, что подобно тому, как Великая Русская Революция есть преддверие к жизненному осуществлению подлинного, коренного и всестороннего Народовластия, так и грядущий русский философский синтез будет новым, углубленным и всеобъемлющим утверждением системы Свободы». – Вот она появляется снова, новгородская вольница.

Как велико стремление русского духа к независимости от норм, показывает Киреевский, критикуя Шеллинга[170]170
  Шеллинг, Фридрих Вильгельм Йозеф (1775–1854) – немецкий философ-идеалист и романтик, прошедший через разные мировоззренческие периоды. Начав под влиянием Фихте с рационалистической и виталистической «философии природы», через понятие «интеллектуальной интуиции» под влиянием Бёме пришел к гностической мистике.


[Закрыть]. Хотя он и превозносит Шеллинга сверх меры, тем не менее укоряет его в том, что тот не смог до конца понять переход «от закона к духу». Эту задачу следовало бы предоставить другому типу культуры, который не втискивал бы свой дух в ярмо формалистических закономерностей. – Как видим, даже этот философ-романтик русскому кажется все еще слишком римским!

Особенно глубокое отвращение к навязыванию норм русские проявили в церковной области. Они охотно – и несправедливо – возлагали на жесткую организацию римско-католической Церкви ответственность за упадок религиозности на Западе: мол, в уставах задыхается благочестие. Подобная точка зрения встречается у всех главных религий Азии, особенно в буддизме, который лишь в Тибете создал церковную организацию, напоминающую римско-католическую – не на пользу чистому учению.

Русская Церковь веками сохраняла мысль о христианской свободе личности. Но ее роком было то, что деспотическое царское государство не вмещало ее в себя. Вследствие этого в восточную Церковь стал проникать нормирующий восточно-римский дух, связанный с родственным ему по сути татарским духом насилия. Он не соответствовал славянской свободолюбивой натуре, стремившейся освободиться от слишком сильного гнета государства. Только этим можно объяснить то, что Октябрьскую революцию, отделившую Церковь от государства, в церковных кругах сначала приняли не с воплем отчаянья, а со вздохом облегчения[171]171
  Это не соответствует действительности; речь может идти лишь о неправославных исповеданиях или об обновленческой общественности – но не о православных церковных кругах. Уже 19 января 1918 г. Патриарх анафематствовал большевиков в своем известном послании. Декрет большевицкой власти об отделении Церкви от государства был принят позже – 23 января (5 февр. н. ст.) 1918 г. Решение же Поместного Собора от 28 октября 1917 г. об избрании Патриарха если косвенно и связано с захватом власти большевиками 25 октября, то лишь в связи с опасением за судьбу Церкви при новой власти, а никак не благодаря ей.


[Закрыть]. Полная надежд Церковь после перерыва в два столетия – и спустя несколько недель после большевицкого переворота – вновь приступила к выборам Патриарха из своей среды. И здесь была необходима революция, чтобы проложить путь будущим церковным формам свободы, которые, например, набрасывал Соловьев в своем учении о теократии, разумея под этим добровольное подчинение государства, Церкви, экономики и общества религиозным предписаниям. Теократическая организация, считал он, была бы той организационной формой, которую Россия подарила бы миру (мысль, которую любил и Чаадаев). Эта невидимая Церковь, свободное нравственное сообщество возрожденных, должна основываться на убеждении, на русском вселенском чувстве; ведь объединяющее живет глубоко внутри человека, а не навязывается насильно снаружи, как железный обруч, скрепляющий бочку. В этом особенно четко проявляется то, что общественный идеал русских есть духовное преодоление навязываемых предписаний, свобода от норм.

Из своего изначального страха прометеевский человек стремится к авторитету, к гарантии порядка вокруг себя, но и в себе. Социологической диктатуре нормы психологически соответствует диктатура рассудка. То же самое соотношение, в котором господствующий человек находится с окружающей средой, обращается внутри этого человека в соотношение рассудка с инстинктом. И здесь Кант выступает поворотным пунктом развития. Он – "всесокрушитель" мыслительных форм, принадлежавших готическому жизнеощущению и вместе с ним утративших свою силу. Над всем творчеством Канта витает страх, как бы не впасть в заблуждение, подозрительность ко всем спонтанным порывам, пренебрежение к страстям, которые кажутся ему мутной трясиной. И тем сильнее он обожествляет разум – средоточие контролирующей, полицейско-шпионской системы, с помощью которой удерживаются в узде ненадежные чувства. Разум как начальник полиции в человеке; Бог как начальник полиции во Вселенной – вот мудрость Запада! Не было философа, больше презирающего душу, чем Кант. Он уважает лишь психологию мыслительной деятельности как теорию познания, но и она имеет характер полицейской науки, зорко следящей за пределами познаваемости. Психологию чувств он отбрасывает как нечто недостойное. Это полностью отвечает холодному сердцу нордического человека. Гоббс тоже говорил о заговоре инстинктов против разума. Люди, гонимые изначальным страхом, всегда ставят себе целью господство, даже в отношении к собственной персоне: самообладание, то есть власть рассудка над влечениями, непредсказуемости которых следует опасаться. В этом внутренняя слабость, которая побуждает к внешней молодцеватости. Человек направляет свое самовоспитание не на развитие творческих чувств, а на дисциплину воли. При этом воля является частью инстинктивной жизни, которой распоряжается сознание. Так под давлением изначального страха внутренняя жизнь человека смещается в сторону интеллекта, утрачивая свою непосредственность, спонтанную природную свежесть. Рассудок запрягает чувства, как укрощенного коня. Все происходит под предельно резким светом сознания. Душевные колебания, настроения, мечты – здесь просто нетерпимы. Рассудок, доминирующий над всем, требует и поощряет ледяную ясность как единственное средство от изначального страха.

Западный человек сознательно жертвует своею стихийною силою, которая движет русскими, в пользу дисциплинирующей силы, которой движет он сам. На внешние раздражители он реагирует не всплеском чувств, а соображениями рассудка. Ощущения, прежде чем получить допуск, должны пройти через рассудок как контрольную инстанцию. Рефлексия превращается в рефлекс. В этом плане европеец производит на южного и восточного человека впечатление бесчувственного, расчетливого, сверхосторожного существа. Трагические причины этого мучительного искусственного состояния, постоянного напряжения и его нагрузки – не всегда осознаются. В своем стремлении обуздать инстинкты европеец напоминает ветхозаветного еврея, который ставит между собой и инстинктом закон, чтобы защитить себя от искушений природных влечений. Прежде чем взяться за дело, он проверял, угодно ли оно Богу. Он как бы охлаждал свое чувство ледяными предписаниями обязанностей. Из-за этого он всегда внушал подозрение, порою зловещее, древнему человеку, особенно греку.

Славянам часто кажется, что у прометеевского человека вместо души – четко функционирующий часовой механизм, то есть что-то не-человеческое. Но как раз эта способность великолепно владеть собой делает возможными великолепные достижения в сфере общего блага. На это способен только человеческий тип, обладающий столь господствующим сознанием. Хаос в обществе нельзя устранить, не устранив его прежде в отдельной душе. Приказ, издаваемый государственным организатором, каждый индивид должен превратить в приказ, который его сознание передает дальше – в сферу его ощущений. В этом и состоит суть послушания. В подчиненном предполагается наличие командного пункта, достаточно сильного, чтобы навязывать послушание самому себе. Только так внешний приказ спускается в темный мир инстинктов, и только этим исключается фактор случайности. Западное общество и западная душа имеют одинаковую структуру. Они настроены друг на друга и зависят друг от друга. Они взаимно обусловлены. У них одна цель – порядок, равновесие и стабильность, что достигается осознанным актом воли.

Совсем иная душевная установка у русских. Не самообладание, а самоотдача; не напряженность, а раскрепощенность. Эта ненормированность русской сущности отражается уже в живой смене ударений в русском языке, что сильно затрудняет его изучение европейцу. Русский с его изначальным доверием отдается течению жизни, не задумываясь. Он – антирационалист. Он дает выход эмоциям в той мере, как они в нем возникают. Они в нем как необъезженные лошади, которые не дают себя запрячь в телегу разума. Русское сознание – это лишь исполнительный орган ощущений, а не их контрольная инстанция. Здесь нет диктатуры рассудка, потому что в ней нет необходимости. Диктатура нужна, как правило, в чрезвычайных обстоятельствах. Здоровый организм не только в ней не нуждается, но и не выносит ее. А поскольку русский не испытывает угрозы изначального страха, свойственного европейцу, ему незачем в целях приспособления или защиты превращаться в существо с бдительным сознанием. Поэтому русская жизнь более естественна, одухотворена и менее скованна, чем европейская. Русского несет мощный поток жизни, не сдерживаемый искусственными плотинами. Но его жизнь также и богаче потрясениями; поскольку регулирующая сила волевого самосознания у русского развита слабо, он оказывает меньшее сопротивление темным иррациональным силам, увлекающим его за собой. «Русские не делают ничего, с ними делают все, что угодно», – жалуется Мережковский. Они не доводят до конца то, за что берутся. Их не удается взять в руки волевым расчетом. Приказы, давящие на> них извне, растворяются в свободных влечениях жизни. Поэтому дисциплина – редкое явление для Востока, чуждающегося норм. Кто знает только Европу, тот и представления не имеет, сколько неразберихи может быть среди людей. – Опасность для прометеевского человека заключается в социальной переорганизации, в удушении жизни оковами норм. Опасность для русских – в социальной анархии, душевной истерии, прожигании жизни без всякого сдерживающего начала. (Недаром истерия верно считается расовой болезнью славян; они ей особенно подвержены.)