Текст книги "Эдинбургская темница"

Вдали раздался один из тех протяжных напевов, на которые поются в Шотландии старинные баллады. Напев смолк, затем послышался вновь, уже ближе. Незнакомец прислушался, все еще крепко держа за руку потрясенную Джини, словно для того, чтобы помешать ей спугнуть певицу. Теперь можно было различить и слова:

 
Когда стервятник в облаках –
Не слышен жаворонок звонкий;
Собаки носятся в лесах –
Олени держатся в сторонке.
 

Певица пела во всю мочь сильного голоса, явно стараясь, чтобы ее было слышно издалека. Когда она смолкла, послышались приглушенные голоса. Затем пение возобновилось, но на другой мотив:

 
Ты крепко спишь, сэр Джеймс! Вставай!
Теперь не время спать.
Двенадцать дюжих молодцов
Хотят тебя поймать!
 

– Мне нельзя оставаться здесь дольше, – сказал незнакомец. – А ты ступай домой или жди их здесь – тебе бояться нечего. Не говори только, что виделась со мною. И помни: участь сестры в твоих руках. – С этими словами он быстро, но осторожно и бесшумно отступил в темноту, в сторону, противоположную той, откуда доносилось пение, и мгновенно скрылся из вида. Джини, скованная ужасом, осталась у каменной могилы, не зная, бежать ли со всех ног домой или дожидаться неизвестных. Колебания ее длились так долго, что они успели приблизиться; двое или трое были уже так близко от нее, что бегство было бы теперь и бесцельно и неосторожно.

Глава XVI

 
        …В ее речах
Лишь полусмысл; ее слова – ничто,
Но слушателей их бессвязный строй
Склоняет к размышленью; их толкуют
И к собственным прилаживают мыслям.
 

«Гамлет»[51]51
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]{72}72
  …к собственным прилаживают мыслям. – Шекспир. Гамлет (акт IV, сц. 5).


[Закрыть]

Подобно Ариосто{73}73
  Ариосто Лодовико (1474–1533) – итальянский поэт эпохи Возрождения, автор поэмы «Неистовый Роланд».


[Закрыть], любителю отступлений, я вынужден наконец свести в моей повести концы с концами, а для этого – вернуться к другим своим героям и проследить их действия вплоть до того часа, в который мы покинули Джини Динс. Это, быть может, не самый искусный способ вести рассказ, зато при этом не требуется «поднимать спущенные петли», – как выразилась бы вязальщица, если бы все они не были вытеснены у нас чулочными машинами, – а это для автора труд кропотливый и неблагодарный.

– Готов спорить, – сказал секретарь судье, – что этот негодяй Рэтклиф, если мы добьемся его помилования, поможет нам в деле Портеуса больше, чем десяток полицейских. Он на короткой ноге со всеми контрабандистами, ворами и разбойниками вокруг Эдинбурга. Это, можно сказать, отец всех шотландских мошенников – недаром он лет двадцать известен у них под кличкою Папаша Рэт.

– Хорош кандидат на казенную должность! – сказал судья.

– С дозволения вашей милости, – вмешался следователь, исполнявший также обязанности начальника полиции, – мистер Фэрскрив совершенно прав: нам как раз такие и нужны. Если он готов послужить городу, так лучшего не найти. Откуда ж нам взять святых для поимки воров и розысков беспошлинного товара? Порядочные и набожные люди из разорившихся ремесленников, которых мы обычно вербуем, на это не пригодны. Того они боятся, этого им совесть не велит. Не могут, видите ли, солгать, хотя бы и для пользы дела. Боятся выходить в темную, непогожую ночь, а еще того больше – получить по макушке. А если бояться и Бога, и людей, и простуды, и потасовки – где уж тут ловить разбойников! Разве так, мелких прелюбодеев, – а от этого одной только церкви выгода. Покойный Джок Портеус, бедняга, стоил один десятерых; этот не знал ни страха, ни совести – был бы выполнен приказ начальства.

– Да, хороший был слуга городу, – сказал бальи, – даром что распутник. Но если вы и впрямь думаете, что негодяй Рэтклиф может сослужить нам хорошую службу и изловить преступников, я готов обещать ему не только помилование, а еще и награду и повышение. Этот случай с Портеусом – большая беда для города, мистер Фэрскрив. Он нам даром не пройдет. Королева Каролина – да хранит ее Бог! – как-никак женщина, – это вам всякий скажет, и никакой измены тут нет, – а женщины упрямы и не прощают обид, это вам известно: вы хоть и неженаты, зато держите экономку. Вряд ли королеве понравится, что совершилось такое дело и никто за него даже не посажен в Толбут.

– Если дело за этим, – сказал следователь, – можно посадить нескольких бродяг, просто по подозрению. По крайней мере, будет видно, что мы не зеваем; а у меня на примете много таких, которым неделька-другая тюрьмы пойдет на пользу. За это можно им кое-что спустить в следующий раз – они ведь рано или поздно все равно попадутся.

– Это едва ли удастся, мистер Шарпитло, – возразил секретарь городской корпорации, – они сошлются на конституцию[52]52
  В шотландских законах есть нечто соответствующее английскому Habeas Corpus. (Примеч. авт.)


[Закрыть] и ускользнут от нас.

– Надо будет поговорить об этом Рэтклифе с лордом-мэром, – сказал судья. – Вы, мистер Шарпитло, ступайте со мной для получения инструкций. Пожалуй, можно кое-что извлечь из показаний Батлера насчет неизвестного джентльмена. Кому это понадобилось шататься по Королевскому парку и называть себя дьяволом, на страх добрым людям, которые слышат про дьявола только в воскресной проповеди? Не думаю, однако, чтобы наш проповедник был повинен в подстрекательстве к мятежу, хотя было время, когда эта порода то и дело что-нибудь затевала.

– То время давно миновало, – сказал мистер Шарпитло. – При моем отце действительно властям было больше хлопот с неприсягнувшими священниками да с их молельнями в Баухеде и на площади Ковенанта – а по-ихнему, в «шатрах Кидара»{74}74
  …в «шатрах Кидара»… – Кидар – начальные и заключительные церемонии на богослужениях в древней Иудее. Когда иудеи бежали из египетского рабства по пустыне Синая, то богослужения совершались из-за отсутствия храмов в шатрах.


[Закрыть], – чем теперь с ворами в Лэй Калтоне и на задворках Кэнонгейта. Но это дело прошлое. Если бальи получит для меня полномочия от лорда-мэра, я сам поговорю с Папашей Рэтом. Думается, что я с ним полажу лучше вас.

В тот же день мистер Шарпитло, человек доверенный, получил широкие полномочия действовать по своему усмотрению на пользу Славному Городу. Он отправился в темницу и имел с Рэтклифом свидание наедине.

Встречи полицейского чиновника с преступником бывают, смотря по обстоятельствам, весьма различны. Отнюдь не всегда можно применить к чиновнику излюбленное сравнение с коршуном, бросающимся на добычу. Иногда служитель правосудия подобен кошке, подстерегающей мышь: не спеша схватив преступника, он тщательно следит за ним и так рассчитывает свои движения, чтобы не дать ему возможности ускользнуть. Иногда, вовсе не двигаясь, он пускает в ход чары, приписываемые гремучей змее, и довольствуется одним лишь пристальным взглядом, который неминуемо приводит трепещущую жертву в его пасть. Свидание Рэтклифа с Шарпитло было совсем особенное. Несколько минут они сидели друг против друга за небольшим столом и смотрели один на другого лукавым и проницательным взором, в глубине которого таился смех; они напоминали двух собак, которые, готовясь играть, припадают на передние лапы и в этой позе напряженно ждут, кто же начнет первый.

– Итак, мистер Рэтклиф, – сказал чиновник, считая, что начинать подобает ему, – вы уходите на покой, как я слышал?

– Да, сэр, – ответил Рэтклиф, – думаю подать в отставку; так и вашим людям будет спокойнее, а, мистер Шарпитло?

– Если бы Джок Долглейш (это был тогдашний эдинбургский палач) сделал свое дело, нам было бы еще спокойнее, – сказал следователь.

– Да, кабы я дожидался, когда он повяжет мне галстук… Но к чему об этом толковать, мистер Шарпитло?

– Вам, надо думать, известно, что вы все еще приговорены к смерти, мистер Рэтклиф? – спросил Шарпитло.

– Все мы там будем, как сказал почтенный священник в тюремной церкви в тот день, как бежал Робертсон; только никому не дано знать свой срок. А ведь так оно и вышло; вот уж небось не думал священник, что так верно скажет.

– Насчет Робертсона, – сказал Шарпитло, доверительно понижая голос. – Знаешь ли ты, Рэт… То есть можешь ли сказать, где бы о нем навести справки?

– Скажу вам начистоту, мистер Шарпитло. Робертсон – не нашего поля ягода. Это отчаянная голова, а только нашим промыслом он не занимается; так, позабавился разок-другой беспошлинным товаром, да вот еще впутался в это дело со сборщиком.

– Странно… А водит компанию с ворами.

– И все же это правда, клянусь честью, – сказал Рэтклиф серьезно. – Он нашим делом не занимался. Вот Уилсон, тот напротив… С Уилсоном я не раз работал. Но не сомневайтесь: и Робертсон тем же кончит – это уж как пить дать.

– Кто же он таков? – спросил Шарпитло.

– Как видно, дворянин, хоть он и скрывает это; он и солдатом был, и актером, и где только еще не побывал – даром что молод.

– Да, немало он, должно быть, натворил дел.

– Ого! – сказал Рэтклиф, ухмыляясь. – А уж насчет девиц – сущий бес!

– Похоже на то, – сказал Шарпитло. – Ну, Рэтклиф, мне болтать недосуг. Как мне угодить – ты сам знаешь. А ты можешь нам быть полезен.

– Рад стараться, сэр. Ваше правило мне известно: что дашь, то и получишь, – сказал бывший мошенник.

– Сейчас для нас главное, – сказал представитель власти, – расследовать дело Портеуса. Если пособишь нам – можешь рассчитывать на должность тюремщика, а со временем и коменданта – понял?

– Как не понять, сэр! Я сызмала понятлив. А только насчет Портеуса – я ведь в то время сидел в камере смертников. Только и слышал, как Джок завизжал, – это он, значит, запросил пощады. Тут уж я посмеялся! Думаю себе: сколько раз ты меня хватал, куманек? Теперь сам узнаешь, почем фунт лиха.

– Ладно, Рэт, – сказал следователь. – Пустой болтовней ты не отделаешься. Хочешь получить должность, так говори дело. Дело говори – понимаешь?

– Как же мне говорить дело, – сказал Рэтклиф с видом простодушия, – когда я все время просидел в камере смертников?

– А как нам выпустить тебя на свободу, Папаша Рэт, если ты не хочешь ее заработать?

– Ладно, черт возьми, – ответил вор. – Коли так, скажу вам, что видал Джорди Робертсона среди тех, кто вломился в тюрьму. Ну как, зачтется это мне?

– Вот это другой разговор, – сказал представитель власти. – А как думаешь, Рэт, где его искать?

– Черт его знает, – сказал Рэтклиф, – вряд ли он вернулся на старые места. Скорее всего, удрал за границу. У него повсюду знакомства, хоть он и беспутный. Как-никак человек с образованием.

– Виселица по нем плачет! – сказал мистер Шарпитло. – Шутка сказать! Убить полицейского при исполнении обязанностей! Он после этого на все способен. Так ты, говоришь, ясно его видел?

– Вот как сейчас вижу вашу милость.

– А как он был одет? – спросил Шарпитло.

– Этого не разглядел; на голове будто чепец бабий… Да в этой свалке как было разглядеть?

– Говорил он с кем-нибудь? – спросил Шарпитло.

– Все они там между собой говорили, – отвечал Рэтклиф, явно не склонный к дальнейшим показаниям.

– Так не годится, Рэтклиф, – сказал следователь. – Ты говори начистоту.

И он выразительно постучал рукою по столу.

– Нелегко это, сэр, – сказал заключенный. – Кабы не должность тюремщика.

– А коменданта забыл? Можешь дослужиться до коменданта Толбута, но это, конечно, в случае примерного поведения.

– То-то и оно! – сказал Рэтклиф. – Легко ли? Примерное поведение! Да и место еще занято.

– Голова Робертсона тоже чего-нибудь стоит, – сказал Шарпитло. – И немалого стоит. Наш город за расходами не постоит. Вот тогда заживешь и безбедно и честно.

– Это как сказать, – промолвил Рэтклиф. – Неладно я что-то начинаю честный путь… Ну, да черт с ним! Так вот, я слышал, как он говорил с Эффи Динс, вот что обвиняется в детоубийстве.

– Неужто? Мы, кажется, напали на след… Значит, это он повстречался Батлеру в парке и хочет увидеться с Джини Динс у могилы Мусхета… Я готов биться об заклад, что он и есть отец ребенка…

– Пожалуй, что так, – сказал Рэтклиф, жуя табак и сплевывая табачную жвачку. – Я тоже слыхал, что он гулял с красивой девицей и даже хотел жениться на ней, да Уилсон отговорил…

Тут вошел полицейский и доложил Шарпитло, что женщина, которую он приказывал привести, доставлена в тюрьму.

– Сейчас, пожалуй, уже не нужно, – сказал тот. – Дело принимает другой оборот. А впрочем, введи ее, Джордж.

Полицейский вышел и тотчас вернулся, ведя высокую, стройную девушку лет двадцати, остриженную по-мужски и причудливо наряженную в синюю амазонку с потускневшими галунами, шотландскую шапочку с пучком сломанных перьев и красную камлотовую юбку, расшитую полинялыми цветами. Черты ее были грубоваты, но на некотором расстоянии, благодаря горящим черным глазам, орлиному носу и правильному профилю, казались довольно красивыми. Она взмахнула хлыстиком, который держала в руке, присела низко, точно придворная дама, выпрямилась тоже по всем правилам – как Тачстоун учил Одри – и первая начала разговор:

– Доброго вечера и доброго здоровья, любезный мистер Шарпитло! Здравствуй, Папаша Рэт! А я слыхала, что тебя повесили. Или ты ушел из рук Джока Долглейша, как Мэгги Диксон, которую так и прозвали: полуповешенная?

– Будет тебе, дурочка, – сказал Рэтклиф. – Ты лучше послушай, что тебе скажут.

– Слушаю, слушаю. Какая честь для бедной Мэдж! Провожатый весь в позументах! Ведут к мэру, к судье, к следователю, а весь город глядит. Вот уж можно сказать: дождалась чести!

– Да, да, Мэдж, – сказал Шарпитло вкрадчивым тоном, – а ты к тому же принарядилась. Ведь это твой праздничный наряд, верно я говорю?

– Верно, черт возьми! – сказала Мэдж. – Вот те на! – воскликнула она, увидев входящего Батлера. – И священник тут! А еще говорят, что гиблое место! Это, должно быть, ковенантер – терпит за правое дело, а мне оно надоело!

И она принялась напевать:

 
Гей, кавалеры! Гой, кавалеры!
Слышите вой? Слышите гул?
Это грохочет старик Вельзевул –
Оливер воет от страха.
 

– Вы не встречали прежде эту безумную? – спросил Шарпитло у Батлера.

– Не помню, чтобы встречал, сэр, – ответил Батлер.

– Так я и думал, – сказал следователь, взглянув на Рэтклифа, который ответил ему утвердительным кивком.

– А ведь это – Мэдж Уайлдфайр, как она себя называет, – продолжал он, обращаясь к Батлеру.

– Она самая, – сказал Мэдж. – Правда, раньше я звалась получше. Ого! (Лицо ее на миг затуманилось грустью.) Только когда это было? Давно, давно – ну, так все равно!

 
Я повсюду являюсь, горя и сверкая,
На дороге, в селенье – повсюду одна я.
Даже быстрая молния бури ночной
Не сравнится в беспечном веселье со мной!
 

– Помолчи ты, дура девка, – сказал полицейский, который привел эту необычайную певицу и был несколько шокирован ее вольным обращением с такой важной особой, как Шарпитло. – Помолчи, не то запоешь у меня на другой лад…

– Оставь ее, Джордж, – сказал Шарпитло, – не пугай. Мне надо ее расспросить. А ну-ка, мистер Батлер, взгляните на нее еще раз хорошенько.

– Погляди, погляди! – сказала Мэдж. – Чем я плоха? Получше твоих книжек. Я и молитвы знаю: простой катехизис и двойной. А то еще оправдание верою и уэстминстерский съезд… вернее сказать, знала когда-то, – добавила она тихо, – но дело было давно… Как не забыть? – И бедная Мэдж снова тяжело вздохнула.

– Ну, сэр, – сказал Шарпитло Батлеру. – Что скажете?

– То же, что и раньше, – сказал Батлер. – Я впервые в жизни вижу эту несчастную.

– Значит, это не та, кого мятежники вчера называли Мэдж Уайлдфайр?

– Нет, – ответил Батлер. – Та была тоже высокая, но больше ни в чем сходства нет.

– И платье на той было другое? – спросил Шарпитло.

– Другое, – сказал Батлер.

– Мэдж, голубушка, – спросил Шарпитло тем же вкрадчивым голосом, – где было вчера твое будничное платье?

– Не помню, – ответила Мэдж.

– А где ты сама была вчера вечером?

– Ничего не помню, что было вчера, – ответила Мэдж. – Один-то день не знаешь, как прожить, а вы – вчера!

– А если дать тебе полукрону, Мэдж, может, память вернется? – сказал Шарпитло, вынимая монету.

– Я буду рада, а только память не вернется.

– А если отправить тебя в работный дом в Лейт-Уинде и велеть Джоку Долглейшу вытянуть тебя плетью?..

– Я буду плакать, – сказала Мэдж, рыдая, – а память все равно не вернется.

– Да разве она понимает, как разумные люди? – сказал Рэтклиф. – От нее ни деньгами, ни плетью ничего не добьешься. Позвольте мне, сэр; я, пожалуй, сумел бы кое-что у нее выспросить.

– Что ж, попробуй, – сказал Шарпитло. – Мне уже надоела ее безумная болтовня, черт бы ее побрал!

– Скажи-ка, Мэдж, – начал Рэтклиф, – с кем ты сейчас гуляешь?

– А тебе что за дело? Каков старый Рэт!

– Должно быть, нету у тебя никого.

– Вот так нету! – сказала Мэдж, обиженно вскидывая головой. – А Роб Рантер? А Уилли Флеминг? А то еще Джорди Робертсон – сам Джентльмен Джорди, ага!

Рэтклиф засмеялся и, подмигнув следователю, продолжал свой необычный допрос:

– Да ведь это когда ты нарядишься, Мэдж. А в твоих будничных лохмотьях парни небось и глядеть на тебя не хотят!

– Врешь, старый хрыч! – отвечала красавица. – Джорди Робертсон сам вчера надел мое будничное платье и так ходил по городу, да еще как хорош в нем был – загляденье!

– Не верится, – сказал Рэтклиф, снова подмигнув следователю. – Ты небось и не помнишь, что это за платье. Цвета луны, а, Мэдж? Или, может, лазорево-красное?

– А вот и нет! – вскричала Мэдж, в пылу спора выбалтывая как раз то, что больше всего старалась бы утаить, если бы была в своем уме. – Вовсе не лазоревое и не красное, а мое старое коричневое платье, матушкин чепец и моя красная накидка. Еще он меня поцеловал за них и дал крону – дай бог ему здоровья, красавчику… Прежде, бывало, он не раз меня целовал.

– А где он опять переоделся, милая? – спросил Шарпитло невинным тоном.

– Ну, теперь дело испорчено, – невозмутимо заметил Рэтклиф.

Так и оказалось. Поддразнивая ее, Рэтклиф сумел развязать язык Мэдж; но вопрос, заданный в упор, напомнил ей, что следовало его придержать.

– Как вы сказали, сэр? – переспросила она, принимая придурковатый вид с быстротою, которая доказывала, что к ее безумию примешивалась изрядная доля хитрости.

– Я спросил, – сказал следователь, – когда и где Робертсон вернул тебе твое платье.

– Робертсон? Господи помилуй! Какой еще Робертсон?

– Да тот, о ком ты только что говорила. Джентльмен Джорди, как он у вас зовется.

– Джорди Джентльмен? – повторила Мэдж с хорошо разыгранным удивлением. – Не знаю такого.

– Полно! – сказал Шарпитло. – Так, знаешь ли, не годится. Говори, куда ты девала свое старое платье.

На это Мэдж Уайлдфайр не дала никакого ответа, если не считать обрывка песни, которой она угостила озадаченного следователя:

 
«Ах, где твое колечко, колечко, колечко?
Ах, где твое колечко, скажи мне поскорей!» –
«Дала его солдату, солдату, солдату,
Солдату отдала я залог любви моей».
 

Если со времен датчанина Гамлета самой трогательной из безумных дев была Офелия{75}75
  …самой трогательной из безумных дев была Офелия… – В. Скотт как бы проводит параллель между шекспировской Офелией и Мэдж Уайлдфайр. Подобно безумной Офелии, несчастная Мэдж часто отвечает невпопад, поет отрывки из народных баллад и песен.


[Закрыть] с ее песнями, то самой несносной оказалась Мэдж Уайлдфайр.

Следователь был в отчаянии.

– Проклятая девка из Бедлама! – воскликнул он. – Я ее заставлю заговорить!

– С вашего дозволения, сэр, – сказал Рэтклиф, – не лучше ли дать ей успокоиться? Кое-что вы все же узнали.

– Верно, – сказал представитель власти, – коричневое платье, чепец и красная накидка – так была одета ваша Мэдж, мистер Батлер? – Батлер отвечал утвердительно. – Понятно, почему он, отправляясь на такое дело, одолжил у этой безумной платье и имя.

– Теперь и я могу сказать… – начал Рэтклиф.

– …когда я и без тебя узнал, – прервал его Шарпитло.

– Совершенно верно, сэр, – повторил Рэтклиф, – когда вы и без меня узнали, что Робертсон именно так и был одет, когда шел вчера впереди мятежников.

– Вот теперь ты говоришь дело, Рэт, – сказал Шарпитло. – Продолжай так дальше, и я, пожалуй, доложу о твоем усердии лорду-мэру. Вечером ты мне еще понадобишься. А сейчас мне пора домой; надо закусить и опять сюда. Пускай Мэдж побудет с тобой, Рэтклиф; постарайся ее развеселить.

И он отправился домой.

Глава XVII

 
И кто-то смеялся, и кто-то вопил,
И кто-то свистел всю ночь.
Но вот лорда Барнарда рог затрубил:
«Прочь, Масгрейв, отсюда, прочь!»
 

«Баллада о Масгрейве Малом»

Вернувшись в Эдинбургскую темницу, следователь снова стал совещаться с Рэтклифом, ибо теперь был уверен в его опытности и преданности.

– Поговори с девчонкой, Рэт, с этой Эффи Динс, выведай, выпытай у нее – да поскорее! Уж она-то наверняка знает, где скрывается Робертсон.

– Прошу прощения, мистер Шарпитло, – сказал будущий тюремщик, – этого я не могу.

– Это еще почему? Ведь мы с тобой, кажется, договорились.

– Ничего не выйдет, сэр. Я говорил с Эффи. Непривычная она к здешним местам, и к нам тоже. Плачет, глупая, надрывается. Об этом бездельнике плачет. А ежели он попадется из-за нее, у нее сердце разобьется.

– Не успеет, – сказал Шарпитло. – Мы ее раньше повесим. Сердце женщины не так-то легко разбить.

– Смотря у какой, – ответил Рэтклиф. – Словом, я за это не берусь. Это против моей совести.

– Твоей совести? – переспросил Шарпитло с усмешкой, которую читатель, вероятно, сочтет вполне естественной.

– Да, сэр, – спокойно ответил Рэтклиф. – Моей совести. Совесть у каждого есть, хоть до нее и не всегда доберешься. Моя тоже далеко запрятана, как у многих. А нет-нет, да и дает себя знать – как локоть: стукнешь по нему – больно.

– Ладно, – сказал Шарпитло, – раз ты так совестлив, я поговорю с девчонкой сам.

Шарпитло велел провести себя в маленькую темную камеру, где содержали несчастную Эффи Динс. Бедная девушка в глубокой задумчивости сидела на своей койке. На столе стояла пища, – лучше той, что обычно получали арестанты, – но она до нее не дотрагивалась. Приставленный к ней тюремщик доложил, что она по целым суткам не берет в рот ничего, кроме глотка воды.

Шарпитло сел на стул, приказал тюремщику выйти и начал разговор, стараясь изобразить в лице и тоне все участие, какое способны были выразить его колючие, хитрые черты и скрипучий, резкий голос.

– Как поживаешь, Эффи? Как себя чувствуешь?

Ответом был глубокий вздох.

– Хорошо ли с тобою обращаются, Эффи? Мне это надо знать.

– Очень хорошо, сэр, – сказала Эффи, принуждая себя ответить, но вряд ли понимая, что говорит.

– А пища? – продолжал Шарпитло тем же сочувственным тоном. – По вкусу она тебе? Может быть, тебе хотелось бы чего-нибудь повкуснее? Ты ведь, кажется, хвораешь?

– Все хорошо, сэр, благодарю вас, – сказала бедняжка тоном, в котором никто не узнал бы задорную и живую Лилию Сент-Леонарда. – Все хорошо, даже слишком хорошо для меня.

– Негодяй, кто довел тебя до этого, Эффи! – сказал Шарпитло.

Слова эти были подсказаны отчасти чувством сострадания, которого даже он не был совершенно чужд, хоть и привык играть чувствами других и не обнаруживать собственных; отчасти же – стремлением перевести разговор на нужную ему тему. В этом случае оба мотива удивительно хорошо сочетались, ибо, говорил себе Шарпитло, чем больший негодяй этот Робертсон, тем большей заслугой будет его поимка.

– Экий негодяй, – повторил он. – Попадись он мне только!

– Я, может, больше его виновата, – сказала Эффи. – Меня с детства учили, что хорошо, а что дурно, а он, бедный… – Тут Эффи замолчала.

– С детства был негодяем, – сказал Шарпитло. – Он, кажется, не из наших мест и знался только с этим бродягой Уилсоном, так ведь?

– Лучше бы он с ним никогда не встречался!

– Правда твоя, Эффи, – сказал Шарпитло. – А где ты обычно встречалась с Робертсоном? Кажется, в Лэй Калтоне?

До сих пор ему удавалось получать ответы благодаря тому, что вопросы его искусно следовали за ходом собственных мыслей простодушной и удрученной девушки, которая начала как бы думать вслух; этого опытный собеседник без труда может добиться от людей по природе рассеянных или чем-нибудь сильно потрясенных. Но последние слова следователя слишком походили на прямой допрос, и Эффи сразу очнулась.

– Что я сделала? – спросила Эффи, выпрямляясь и быстро откидывая спутанные волосы с исхудалого, но все еще прекрасного лица. Она устремила на Шарпитло испытующий взгляд. – Ведь вы джентльмен, сэр, вы порядочный человек и не станете подслушивать, что говорит несчастная, которая себя не помнит…

– Я ведь для твоей же пользы, – сказал Шарпитло успокаивающим тоном. – Для тебя всего лучше было бы, если бы мы изловили негодяя Робертсона.

– Не оскорбляйте того, кто вас не оскорблял, сэр… Робертсон? Я на него никаких жалоб не имею.

– Если ты себя не жалеешь, Эффи, ты бы подумала, какое горе причинила своей семье, – сказал представитель закона.

– Господи! – вскричала Эффи. – Бедный отец! Бедная моя Джини! Это мне всего горше… О сэр, если есть у вас капля жалости, – а то здесь все как вот эта каменная стена! – велите впустить ко мне сестру, когда она в другой раз придет. А то я слышу, как ее гонят от дверей, а сама не могу дотянуться до окна и хоть одним глазком на нее взглянуть! Этак с ума сойдешь! – И она посмотрела на него так умоляюще, что поколебала его решение.

– Хорошо, – начал он, – ты увидишься с сестрой, если скажешь мне… – Но он тут же прервал себя и поспешно добавил: – Ладно! Увидишься с сестрой так или иначе!.. – С этими словами он вышел из камеры.

Увидя Рэтклифа, он заметил:

– Ты прав, Рэт, от этой девчонки не добьешься толку. Одно ясно: отец ее ребенка не кто иной, как Робертсон; значит, это он придет сегодня к могиле Мусхета. Тут-то мы его и изловим, Рэт, не будь я Гедеон Шарпитло!

– Но если это так, – сказал Рэтклиф, у которого не было никакой охоты ускорить поимку Робертсона, – если это так, мистер Батлер должен был бы признать в том человеке, который повстречался ему в Королевском парке, того самого, кто надел платье Мэдж и вел за собою мятежников.

– Не обязательно, – ответил Шарпитло. – Дело было в темноте и в суматохе. Да еще к тому же жженая пробка или краска… Ты ведь и сам умеешь так перерядиться, что тебя не признал бы даже твой хозяин – сатана.

– И то верно, – сказал Рэтклиф.

– К тому же, дурень ты этакий, – продолжал с торжеством Шарпитло, – священник ведь сказал, что человека, который встретился ему в парке, он как будто видел раньше, да только не помнит, где и когда.

– И то правда, ваша милость, – сказал Рэтклиф.

– Ну так мы с тобой пойдем сегодня его ловить.

– Много ли проку от меня будет, ваша милость? – сказал неохотно Рэтклиф.

– Проку? – переспросил Шарпитло. – Ты нас поведешь – ведь ты знаешь дорогу. К тому же я не намерен спускать с тебя глаз, приятель, пока не захвачу того.

– Что ж, сэр, – согласился Рэтклиф, не слишком довольный. – Будь по-вашему. Только он человек отчаянный.

– А мы, – ответил Шарпитло, – прихватим с собой все, что надо, чтобы образумить его.

– И вот еще что, – продолжал Рэтклиф, – ночью я ведь, пожалуй, не найду дороги к Мусхетову кэрну. Днем еще туда-сюда, а при луне, когда там столько камней, и все один на другой похожи, как угольщик на черта, где уж тут найти дорогу! Это все равно что ловить луну в воде.

– Что это значит, Рэтклиф? – сказал Шарпитло, устремляя на непокорного зловещий взгляд. – Ты, видно, забыл, что твой смертный приговор еще не отменен.

– Нет, сэр, – сказал Рэтклиф. – Не так-то легко это забыть. Раз ваша милость приказывает идти, я что ж? Я пойду. А только можно бы найти проводника получше – вот хоть эту самую Мэдж Уайлдфайр.

– Черта с два! Надо быть таким же сумасшедшим, как она, чтобы взять ее в проводники.

– Как будет угодно вашей милости, – ответил Рэтклиф. – Я бы ее уговорил, а дорогу она знает; ведь она редко когда ночует дома, а летом всю ночь бродит по горам – такая уж дурочка.

– Что же, – сказал следователь, – если ты думаешь, что она нас доведет… Только гляди, ты мне отвечаешь головой.

– Ну что тут будешь делать! – сказал Рэтклиф. – Видно, такому, как я, на честный путь не попасть, как ни старайся.

Так размышлял он про себя, оставшись на несколько минут один, пока блюститель правосудия отдавал нужные приказания и получал приказ на арест Робертсона.

На восходе луны следователь и его спутники вышли за городские стены. Вдали смутно виднелось Артурово Седло, похожее на огромного спящего льва, и гигантская гранитная стена Солсберийских утесов. Обойдя Кэнонгейт с юга, они достигли Холирудского аббатства, а оттуда вышли в Королевский парк. Вначале их было четверо. Шарпитло и полицейский, оба вооруженные пистолетами и кинжалами, Рэтклиф, которому не доверили оружия из опасения, что он направит его не туда, куда надо, и женщина. Но у входа в парк к ним присоединились еще двое полицейских, которым Шарпитло, желавший усилить свой отряд и вместе с тем не привлечь излишнего внимания, велел поджидать его здесь. Рэтклиф с тревогой увидел это подкрепление, ибо до той минуты надеялся, что Робертсон, смелый, молодой и проворный, сумеет ускользнуть от Шарпитло и одного полицейского без помощи самого Рэтклифа. Теперь противник был так силен, что об этом не приходилось думать. Оставалось единственное средство спасти Робертсона (старый грешник охотно спас бы его, если бы мог это сделать безнаказанно). Средство это было: предупредить его о приближении отряда. С этой-то целью Рэтклиф предложил взять с собою Мэдж, рассчитывая на ее крикливость. Действительно, она так усердствовала, что Шарпитло уже подумывал отослать ее назад с одним из полицейских, лишь бы отделаться от спутницы, столь мало пригодной для тайной экспедиции. Ночь, пустынная местность и свет луны, который, как говорят, оказывает сильное воздействие на душевнобольных, по-видимому, возбуждали Мэдж и делали ее в десять раз говорливее, чем до тех пор. Успокоить ее было невозможно; ни строгие приказы, ни ласковые увещевания не имели на нее действия, а угрозы только озлобляли, и тогда с ней уж никак нельзя было сладить.

– Неужели никто из вас, – сказал нетерпеливо Шарпитло, – не знает дороги к проклятому Мусхетову кэрну, кроме этой визгливой идиотки?

– Никто! – вскричала Мэдж. – Где уж им! Они все трусы… А я не раз сиживала на могиле от сумерек до утренних петухов и болтала с Николом Мусхетом и его женой Эйли, которые там спят.

– Помолчи, сумасшедшая трещотка! – сказал Шарпитло. – Дай моим людям ответить.

Пока Рэтклиф чем-то на миг отвлек внимание Мэдж, полицейские доложили, что, хотя местность вообще им знакома, они не берутся найти туда дорогу при неверном свете луны, во всяком случае, с той точностью, какая нужна для успеха экспедиции.

– Что же нам делать, Рэтклиф? – сказал Шарпитло. – Если он заметит нас первый, – а так оно и будет, раз мы пойдем наугад, – мы его наверняка упустим; а я готов, скорее, потерять сотню фунтов, чем допустить, чтобы полиция ударила лицом в грязь; к тому же лорд-мэр решил непременно кого-нибудь повесить за Портеуса.

– Я так думаю, – сказал Рэтклиф, – что лучше нам идти с Мэдж. Я сейчас попробую ее унять. А хоть бы он и услыхал, как она горланит свои песни, так откуда ему знать, что с ней кто-нибудь есть?

– Это верно, – сказал Шарпитло. – Если он подумает, что она одна, ему нет причины от нее убегать. Идем, мы и так промешкали. Гляди только, чтобы она верно указывала дорогу.

– А что, дружно сейчас живут Никол Мусхет с женой? – спросил Рэтклиф у сумасшедшей, подделываясь под ее безумные речи. – Раньше-то они не ладили, если верить людям.

– Что было, то прошло, – ответила Мэдж доверительным тоном кумушки, которая сплетничает о соседях. – Я им сама сказала: кто старое помянет, тому глаз вон. Шея-то у нее, правда, сильно порезана. Она ее кутает в саван, чтобы не было видно, – да кровь-то все равно проступает! Я ей говорила, чтобы постирала его в источнике святого Антония, – все сойдет. Говорят, правда, что кровь с полотна ничем не отмоешь. Есть теперь жидкость дьякона Сондерса для вывода пятен. Я ее пробовала дома на тряпке, смоченной детской кровью. И что вы думаете? Не отмылось! Надо будет попробовать в источнике святого Антония. Вот я как-нибудь в лунную ночь позову Эйли Мусхет, и мы с ней устроим большую стирку, а потом посушим белье при свете красавицы луны. Люблю луну куда больше, чем солнце: оно жаркое, а у меня, знаете ли, и без того голова в огне. А луна, да роса, да ночной ветерок – они освежают, точно тебе капустный лист приложили ко лбу. Луна иной раз как будто нарочно для меня светит – никто ее не видит, кроме меня.