Текст книги "Монастырь"

Глава X

 
…Вот я здесь,
Здрав, невредим, благодаренье Небу,
Как раньше был, пока не занесла
На нас измена дерзкое копье.
 

Деккер{109}109
  Деккер Томас (1570?–1641?) – английский драматург. Помимо оригинальных пьес ему принадлежат переделки чужих произведений и пьесы, написанные в соавторстве с другими драматургами.


[Закрыть]

Первый человек, которого увидел помощник приора, когда оживленная толпа монахов привела его в трапезную, был Кристи из Клинт-хилла. Он сидел у камина, в оковах и под стражей, с тем видом угрюмой и тупой безнадежности, с каким обычно закоренелые преступники ожидают близкого наказания. Но когда помощник приора подошел к нему близко, черты лица Кристи приняли выражение дикого изумления и он воскликнул:

– Дьявол! Сам дьявол приводит мертвых обратно к живым!

– Нет, – возразил один из монахов, – скажи лучше, что Пресвятая Дева оберегает своих верных слуг от козней врага. Наш дорогой брат жив и здоров.

– Жив и здоров! – промолвил Кристи, вскочив на ноги и придвигаясь к помощнику приора, насколько позволяли оковы. – Нет уж, теперь я никогда больше не доверюсь моему копью – ни крепкому древку, ни стальному наконечнику. Ведь подумать только, – добавил он, с изумлением взирая на отца Евстафия, – ни ранки тебе, ни царапинки, и даже ряса не порвана!

– А откуда могли бы быть у меня раны? – спросил отец Евстафий.

– От моего доброго копья, что до сих пор служило мне верой и правдой, – ответил Кристи из Клинт-хилла.

– Да простит тебе Всевышний грех твоего умысла! – ужаснулся помощник приора. – Неужто же ты способен был умертвить служителя алтаря?

– А почему бы и нет? – отвечал Кристи. – Люди из Файфа уверяют, что даже ежели вас всех перерезать, все равно при Флоддене{110}110
  Битва при Флоддене (9 сентября 1513 г.) – битва на Флодденском поле в Нортумберленде, принесшая жестокое поражение шотландским войскам, вторгшимся в Нортумберленд под предводительством шотландского короля Иакова IV (1488–1513). Сам Иаков погиб в этой битве.


[Закрыть] народу погибло куда больше.

– Негодяй! Ты что же, мало что убийца – еще и еретик?

– Нет, клянусь святым Джайлсом{111}111
  Святой Джайлс (или Эгидий) – покровитель калек. По преданию, был нечаянно ранен франкским королем Хильдериком, когда тот охотился. В иконографии изображается со стрелой, вонзившейся в ногу.


[Закрыть], нет! Я радовался, не скрою, когда лорд Монанс честил вас лгунами и мошенниками, но когда он потребовал, чтобы я стал слушать какого-то Уайзхарта{112}112
  Уайзхарт. – Возможно, Кристи говорит о личности исторической, знаменитом проповеднике Джордже Уишарте (Wishart, 1513–1546), одном из видных деятелей шотландской Реформации, который был схвачен католиками и сожжен по приказанию примаса Шотландии, кардинала Битона.


[Закрыть], проповедника, как они его называют, так это все одно, что необъезженного жеребца, только что скинувшего всадника, уговаривать стать на колени, чтобы помочь другому ездоку взобраться в седло.

– А он еще не совсем испорчен! – заметил ризничий, обращаясь к аббату, который вошел в этот момент. – Он отказался слушать еретика проповедника!

– Да зачтется ему это на том свете, – отозвался аббат. – Приготовься к смерти, сын мой, мы передадим тебя в руки мирянина, нашего управляющего, и он повесит тебя на холме висельников, как только начнет светать.

– Аминь! – заключил злодей. – Все равно один конец. И какая разница, будут ли клевать меня вороны в обители Святой Марии или в Карлайле?

– Позвольте мне просить вас, ваше преподобие, повременить немного, пока я не расспрошу… – вступил в разговор помощник приора.

– Как! – воскликнул аббат, который только сейчас заметил отца Евстафия. – Наш дорогой брат вернулся к нам, когда мы уже отчаялись его видеть! Нет, не преклоняй колен перед таким грешником, как я, встань и прими мое благословение. Когда этот негодяй появился перед нашими воротами, мучимый угрызениями совести, и закричал, что он убил тебя, мне показалось, что рухнул столб, поддерживающий крышу над нашей головой. Нет, не должна больше такая драгоценная жизнь подвергаться опасностям, от которых не уберечься в нашей пограничной стороне. Нельзя дольше терпеть, чтобы лицо, столь взысканное и хранимое Небом, занимало такое ничтожное положение в церкви, как должность несчастного помощника приора. Я буду спешно писать примасу, чтобы он поскорее перевел тебя отсюда с повышением…

– Позвольте прежде всего объясните мне, – прервал его помощник приора, – этот солдат сказал, что он меня убил?

– Что он пронзил вас насквозь! – отвечал аббат. – Пронзил копьем на полном скаку. Очевидно, он промахнулся. Но когда вы, смертельно пораженный, как ему представлялось, пали на землю, тут, по его словам, предстала перед ним сама Пречистая Дева, наша небесная заступница.

– Ничего подобного я не говорил, – прервал его арестованный. – Я сказал, что я собирался пошарить в карманах его рясы (ведь они бывают туго набиты), когда меня остановила женщина в белом. В руке у нее была камышовая палочка, и одним ее ударом она вышибла меня из седла, ну точно так, как я бы сшиб четырехлетнего ребенка железной палицей. А потом эта чертовка принялась петь:

 
Власть куста, как крестом,
Здесь тебя защитила,
А не то камышом
Я б тебя задушила.
 

Я еле пришел в себя от страха, вскочил в седло и сдуру прискакал сюда, чтобы меня здесь повесили как вора.

– Ты сам видишь, почтенный брат мой, – обратился аббат к помощнику приора, – сколь взыскан ты благоволением нашей покровительницы, Пречистой Девы, что она сама снизошла до того, чтобы охранять пути твои. Со времен нашего блаженного основателя она никому еще не оказывала такой милости. Мы были бы теперь недостойны обладать духовным старшинством над тобой, а посему и просим тебя подготовиться к скорому переводу в Эбербросуикскую обитель.

– Увы, владыка и отец мой, – отвечал помощник приора, – ваши слова пронзают мне сердце. На таинстве исповеди я вскоре открою вам, почему я считаю себя скорее игрушкой в руках сил преисподней, чем избранником, пребывающим под покровом сил небесных. Но прежде разрешите мне задать этому несчастному несколько вопросов.

– Как вам будет угодно, – сказал аббат, – но вы все-таки не сможете убедить меня в том, что вам прилично оставаться далее на второстепенном положении в монастыре Святой Марии.

– Я хотел бы узнать у этого бедняги, что заставило его покуситься на жизнь человека, который не сделал ему никакого зла.

– Помилуй, ты же грозил мне бедой, – отвечал злодей, – а только дураку грозят дважды. Разве ты не помнишь, что ты мне говорил про примаса, и лорда Джеймса, и про черный пруд в Джедвуде? Ты, видно, думал, что я так глуп, что буду дожидаться, пока ты меня предашь и мне затянут петлю на шее? Какой мне в том расчет?.. Хотя мне никакого расчета не было приезжать сюда и каяться в своих прегрешениях… Видно, нечистый меня попутал, когда я сюда завернул… Надо было мне вспомнить пословицу: «Монах все простит, кроме обиды».

– И только из-за этого… из-за одного моего слова, которое я произнес в минуту раздражения и тотчас забыл, ты решился на такое дело? – спросил отец Евстафий.

– Да, из-за этого… И еще из-за твоего золотого креста, который мне полюбился, – отвечал Кристи из Клинт-хилла.

– Праведное небо! Этот желтый металл, этот тлен так прельстил тебя своим блеском, что ты забыл о самом крестном изображении? Отец настоятель, я прошу вас как о величайшем благодеянии: предоставьте этого грешника моему милосердию.

– Нет, брат мой! – вмешался ризничий. – Вашему правосудию, если хотите, но не милосердию. Вспомните, что не все мы находимся под особым покровительством Пречистой Девы и не всякая ряса в нашем монастыре может служить панцирем, защищающим грудь от ударов копья.

– Именно по этой причине я и не хотел бы, чтобы из-за меня, недостойного, возникла распря между обителью и Джулианом Эвенелом, его господином, – ответил помощник приора.

– Да сохранит вас Пресвятая Дева! – воскликнул ризничий. – Он же второй Юлиан Отступник!{113}113
  Юлиан Отступник. – Так назвала христианская церковь Флавия Клавдия Юлиана (332–363), римского императора, отрекшегося от христианства.


[Закрыть]

– Итак, с позволения нашего высокочтимого отца настоятеля, – начал отец Евстафий, – я прошу, чтобы с этого человека сняли цепи и отпустили его на все четыре стороны. А вот тебе, друг мой, – добавил он, передавая ему свой золотой крест, – то изображение, ради которого ты готов был обагрить свои руки кровью. Посмотри на него внимательно, и да вселит оно в тебя иные, лучшие мысли, чем те, которые у тебя были, когда ты не узрел в нем ничего, кроме слитка золота. Продай его, если нужда тебя заставит, но приобрети себе взамен другой крест, самый обыкновенный, чтобы у тебя не было соблазна думать о его цене, а только о ценности. Крест мой был подарен мне одним дорогим другом; но нет ничего дороже на свете, как направить на путь истинный заблудшую душу.

Воинственный «джек», освобожденный от оков, стоял в недоумении, глядя то на помощника приора, то на золотой крест.

– Клянусь святым Джайлсом, – сказал он наконец, – я вас не понимаю! Вы даете мне золото за то, что я поднял копье на вас; сколько же вы бы мне дали, если бы я теперь направил его против еретиков?

– Святая церковь, – возразил помощник приора, – сначала испытывает средства словесного увещания, чтобы вернуть заблудших овец в стадо, и только затем вынимает из ножен меч святого Петра.

– Оно, конечно, так, но, говорят, примас советует не пренебрегать и костром и виселицей в помощь увещеваниям и мечу. Однако прощайте. Я обязан вам жизнью. Может быть, я этого и не забуду.

В этот момент в трапезную ворвался запыхавшийся управляющий в синей куртке и с перевязями через оба плеча в сопровождении нескольких стражников с алебардами.

– Я чуточку опоздал явиться по приказу вашего высокопреподобия. Я несколько пополнел со времени битвы при Пинки, и кожаные доспехи не налезают на меня так легко, как раньше. Но тюрьма в подземелье готова, и хотя, как я уже сказал, я чуточку опоздал…

Но тут предполагаемый пленник, к величайшему его удивлению, весьма важно зашагал ему навстречу и остановился прямо против него.

– Вы действительно несколько запоздали, управляющий, – промолвил он, – и я весьма признателен вашим кожаным доспехам и вам лично за то, что вы так долго в них влезали. Если бы мирское правосудие явилось на четверть часа раньше, я бы уж более не нуждался в духовном милосердии. А засим, честь имею кланяться. Желаю вам благополучно вылезть из доспехов, в которых вы здорово смахиваете на борова в латах.

Управляющий очень рассердился, услышав такое сравнение, и гневно воскликнул:

– Не будь тут высокочтимого лорда-аббата, я бы тебе показал, негодяй…

– Вы хотите помериться со мною силами? – прервал его Кристи из Клинт-хилла. – Так встретимся на рассвете у источника Святой Марии.

– Закоренелый грешник! – обратился к нему отец Евстафий. – Ты только что избавился от смерти и уже снова думаешь об убийстве?

– Я с тобой, мерзавец, еще вскорости повстречаюсь и научу тебя петь «Господи помилуй»! – проревел управляющий.

– А я еще до того как-нибудь в лунную ночь повстречаюсь с твоим стадом на выгоне, – отвечал Кристи.

– Я тебя как-нибудь в туманное утро вздерну на виселицу, гнусный вор! – продолжал кричать светский служитель церкви.

– Ты сам вор, и гнуснее тебя нет, – спокойно возразил Кристи. – И ежели я дождусь того, что твоя жирная туша достанется червям, надеюсь, я тогда займу твою должность по милости этих преподобных отцов.

– По их милости ты получишь одно, а по моей – другое! – бесновался управляющий. – Духовника и веревку – вот все, что ты от нас получишь.

– Господа! – прервал их помощник приора, замечая, что монашеская братия проявляет гораздо больший интерес, чем допускало приличие, к перепалке между правосудием и беззаконием. – Прошу вас обоих уйти. Мастер управляющий, удалитесь вместе с вашими стражниками и не беспокойте больше человека, которому мы даровали прощение. А ты, Кристи (или как тебя зовут), уходи отсюда и помни, что ты обязан жизнью добросердечию лорда-аббата.

– Ну, что касается этого, – возразил Кристи, – то я нахожу, что жизнью-то я обязан вам. Но, впрочем, считайте как хотите, а я буду знать, что мне подарили жизнь, и покончим с этим. Прощайте.

И, посвистывая на ходу, он удалился из трапезной с таким видом, как будто жизнь, которая была ему возвращена, не стоила особой благодарности.

– Упрям до жестокости, – заметил отец Евстафий. – Хотя почем знать: может быть, под этой грубой породой таится и чистая руда.

– Избавить вора от виселицы… – проворчал ризничий. – Конец пословицы вы знаете? Ну, предположим, что, по милости Божьей, этот наглый разбойник нас не тронет и мы останемся живы, но кто может поручиться, что он не захочет нашего хлеба или пива и не тронет наши стада?

– В этом я могу быть вам порукой, братья, – вмешался в разговор один старый монах. – Вы, друзья мои, очевидно, не очень понимаете, какую пользу можно получить от кающегося разбойника. Во времена аббата Ингильрама – а я помню это время, точно это было вчера, – вольные добытчики были самыми желанными гостями в нашем монастыре. Они платили нам десятину с каждого стада, что им удавалось добыть у южан. А так как порой они малость перебарщивали, то, бывало, отдавали нам и седьмую часть – все зависело от того, как за них возьмется духовник. И вот мы, бывало, видим с башни, что по долине бредут десятка два жирных быков или движется целая отара овец, а гонят их два-три ражих парня, вооруженных с головы до ног, со сверкающими шлемами, в кольчугах и с длинными копьями. Покойный лорд-аббат Ингильрам, веселый он был человек, еще изволил шутить: «Вот она бредет, наша десятина с дани египтян». Я ведь и знаменитого Армстронга{114}114
  Армстронг Джон (погиб в 1528 г.) – знаменитый шотландский разбойник, ставший героем народных баллад.


[Закрыть] видел – красивый был мужчина и такой славный, так жалко, что все-таки не избежал он пеньковой петли. Я как сейчас его вижу, как он проходит к нам в монастырь, – на шляпе у него девять золотых кистей (а на каждую кисть пошло по девять золотых монет английской чеканки). И вот он все ходит из часовни в часовню – то здесь помолится перед образом, то там станет на колени, то перед одним алтарем, то перед другим, и, глядишь, тут пожертвует кисть, там – золотой, пока наконец на шляпе останется столько золота, сколько на моем клобуке. Да что говорить, уж такого грабителя в нашей пограничной стороне теперь во веки веков не найти!

– Ваша правда, отец Николай! – отозвался аббат. – Нынешние все больше норовят отнять золото у церкви, а не то чтобы завещать ей золото или передать в дар. А что до скота, то будь я проклят, если они разбирают, с чьих пастбищ его гнать: Лейнеркостского аббатства или обители Святой Марии!

– Никуда они теперь не годятся, – подхватил отец Николай. – Вот уж истинно, что негодяи. То ли дело грабители в мое время! Достойные были люди! И не только достойные, а и сердобольные. И мало того, что сердобольные, – еще и набожные!

– Не стоит об этом вспоминать, отец Николай! – заключил аббат. – А теперь, возлюбленная братия, давайте расходиться, поскольку это происшествие с чудесным спасением высокочтимого помощника приора помешало нам сегодня отстоять вечерню. Но все же пусть колокола возвестят свой благовест, как обычно, в назидание окрестным мирянам и для призыва на молитву наших послушников. А теперь примите мое благословение, братья. Отец эконом выдаст каждому по чарке вина и найдет в своей кладовой чем вам закусить, ибо вы претерпели смятение и тревогу, а в таком состоянии вредно отходить ко сну с пустым желудком.

– Gratias aginus quam maximas, Domine reverenissime[38]38
  Приносим тебе величайшую благодарность, высокочтимый владыка (лат.).


[Закрыть], – ответствовали ему иноки, расходясь один за другим, по старшинству.

Однако помощник приора остался и, пав на колени перед аббатом, когда тот намеревался уйти, стал умолять его принять от него исповедь в происшествиях истекшего дня. Почтенный лорд-аббат уже начал было зевать и готов был, сославшись на усталость, просить отложить исповедь; но именно перед отцом Евстафием ему никак не хотелось обнаруживать нерадивость в исполнении своего пастырского долга. Поэтому он согласился на исповедь, и отец Евстафий поведал ему обо всех необычайных приключениях, выпавших на его долю во время путешествия. Выслушав его, аббат спросил отца Евстафия, не отдает ли он себе отчета в каком-либо своем тайном грехе, который мог позволить нечистым силам временно его обольстить. Помощник приора откровенно признался, что, возможно, он и навлек на себя наказание за ту бессердечную суровость, с которой он в свое время осудил рассказ ризничего, отца Филиппа.

– Может быть, Господь, – добавил кающийся, – хотел показать мне, что в Его власти установить связь между нами и существами потусторонними, или, как мы привыкли их называть, сверхъестественными, и одновременно пожелал покарать грех самодовольства, самообольщения и всезнайства.

Недаром говорится, что добродетель сама себя вознаграждает. Аббат согласился исповедовать помощника приора весьма неохотно, но едва ли когда исполнение долга было лучше вознаграждено. Настоящим торжеством для аббата было узнать, что человек, внушавший ему нечто вроде страха или зависти (а может быть, и то и другое вместе), вдруг обвинял себя сам в той ошибке, за которую он ранее (хотя и негласно) осуждал его. Это одновременно служило подтверждением безусловной правоты аббата, тешило его самолюбие и успокаивало его страхи. Но сознание своего превосходства не возбудило в душе настоятеля никаких дурных чувств – наоборот, оно скорее укрепило в нем природное добродушие. И настолько далек был аббат Бонифаций от желания унизить помощника приора и дать ему почувствовать свою власть, что, отпуская ему грехи, он довольно комично путал выражения, естественные для его удовлетворенного тщеславия, с деликатнейшими высказываниями, имевшими целью пощадить самолюбие отца Евстафия.

– Брат мой, – начал он свое увещание, – вы, по свойственной вам проницательности, не могли не заметить, что мы часто согласовывали наше суждение с вашим мнением, даже в важнейших делах обители. И тем не менее мы были бы крайне огорчены, если бы вы заключили из сего, что мы считаем наше собственное суждение менее содержательным или наш ум более ограниченным, чем ум и рассудительность наших братьев. Ибо действовали мы так исключительно из желания поощрить наших подопечных (и в том числе вас, высокоуважаемый и любезный брат наш) к тому мужеству, которое необходимо для свободного высказывания своих мыслей. Мы нередко воздерживались от принятия того или иного решения для того, чтобы дать возможность ниже нас стоящим (и в особенности нашему дражайшему брату, помощнику приора) смело и откровенно предложить свое решение. И вот эта-то наша снисходительность и наше смирение могли в известной мере возбудить в вас, высокоуважаемый брат наш, ту излишнюю самонадеянность, которая привела вас к тому, что вы переоценили ваши способности и тем самым подвергли себя (что ныне для нас совершенно ясно) насмешкам и издевательствам со стороны злых духов. Ведь давно известно, что Небо тем меньше нас почитает, чем выше мы возносимся в собственных глазах. А с другой стороны, возможно, что мы сами были несколько виноваты, пренебрегая своим высоким саном в сем аббатстве и разрешая руководить собой и даже надзирать за собой своему же подчиненному. А посему, – продолжал лорд-аббат, – мы оба должны исправить вашу ошибку – вы будете меньше уповать на ваши природные способности и мирские познания, а я менее охотно буду подчинять свои суждения мнению человека, ниже меня стоящего по сану и по должности. Однако из этого не следует, что мы отказываемся от преимущества, которым мы пользовались и собираемся пользоваться и впредь, запрашивая вашего мудрого совета, тем более что преимущество это было не раз рекомендовано нам нашим высокопреосвященным примасом. Поэтому, если нам впредь встретятся дела значительной важности, мы будем вызывать вас к себе частным образом и выслушивать ваш совет, и ежели он совпадет с нашим мнением, то мы представим его в капитул как мнение, исходящее от нас лично. Таким образом, мы избавим вас, возлюбленный брат наш, от сомнительной славы, так легко порождающей духовную гордыню, и сами избежим искушения впасть в тот избыток скромности, который может повредить нашему сану и унизить нашу особу в глазах монашеской братии.

Несмотря на глубокое уважение, которое отец Евстафий, как ревностный католик, питал к таинству исповеди, казалось, он должен был не без иронии прислушиваться к словам своего начальника. Уж очень наивно излагал настоятель свой хитрый план воспользоваться знанием и опытностью помощника приора, чтобы затем приписать все заслуги себе. Однако какой-то внутренний голос заставил отца Евстафия тотчас же признать, что настоятель прав.

«Мне следовало, – размышлял он, – больше заботиться о высоком значении его сана, чем думать о тех или иных недостатках его характера. Мне следовало прикрыть плащом духовную наготу моего руководителя и по мере моих сил поддерживать его репутацию для вящей пользы как братии, так и мирян. Аббат не может быть унижен без того, чтобы в его лице не была унижена вся обитель. Сила монашеского ордена в том и состоит, что он может распространить на всех своих сочленов (и в особенности на руководителей) те духовные дары, которые нужны им, чтобы они были прославлены».

Движимый этим настроением, отец Евстафий чистосердечно подчинился приговору своего начальника, который даже в этот решительный момент скорее убеждал его, чем осуждал. Затем он смиренно согласился давать советы своему лорду-аббату так, как тот найдет нужным, и признал, что это будет полезнее для него самого, ибо избавит его от всякого искушения похваляться своей мудростью. И наконец, он умолял высокочтимого отца настоятеля назначить ему такую епитимью, которая соответствовала бы тяжести его прегрешения, не скрыв при этом, что он уже постился весь день.

– Именно это-то я и осуждаю, – возразил ему аббат вместо того, чтобы похвалить его за воздержание. – Мы возражаем против этих епитимий, постов и долгих бдений. Они только порождают ветры и пары тщеславия, от желудка подымающиеся к голове и надувающие наше существо хвастливостью и самомнением. Для послушников пристойно и назидательно изнурять себя постом и молитвенным бдением. Часть братии в каждом монастыре должна поститься, и легче всего это переносить молодому желудку. Вдобавок воздержание отвращает молодежь от дурных мыслей и подавляет жажду мирских удовольствий. Но, возлюбленный брат наш, поститься тому, кто уже смирился и умер для мира, как я и ты, совершенно излишне и только способствует зарождению духа гордыни. А посему я предписываю тебе, высокочтимый брат наш, пойти в кладовую и выпить, по меньшей мере, две чарки доброго вина, и закусить плотно и сытно, выбрав то, что тебе более по вкусу и что наиболее полезно для твоего желудка. И еще: ввиду того, что самомнение порой понуждало тебя относиться без должной снисходительности и дружелюбия к менее умудренным и просвещенным братьям, я предписываю тебе поужинать в обществе брата Николая и, без всякого нетерпения и не прерывая его, целый час выслушивать его рассказы о случаях, имевших место во времена нашего достоуважаемого предшественника, аббата Ингильрама, да упокоит Господь его душу! Что же касается тех благочестивых упражнений, которые могут быть полезны для вашей души и должны искупить грехи, о которых вы смиренно и с сокрушением нам поведали, то мы подумаем о них и сообщим вам наше решение завтра утром.

Любопытно отметить, что с этого достопамятного вечера почтенный аббат стал относиться к своему советнику гораздо мягче и благосклоннее, чем прежде, когда он считал помощника приора человеком безупречным и безукоризненным и не мог найти на покровах его мудрости и добродетели ни единого пятнышка. Казалось, признание отца Евстафия в своих несовершенствах доставило ему дружбу его начальника. Но в то же время растущее благоволение аббата сопровождалось некоторыми мелочами, которые для высокой души и возвышенных чувств помощника приора были более огорчительны, чем даже тяжелая обязанность выслушивать нескончаемую и скучнейшую болтовню отца Николая. Так, например, аббат в разговорах с другими монахами называл его не иначе, как «наш возлюбленный и несчастный брат Евстафий!». И нет-нет он начинал предостерегать молодых братьев против ловушек хвастовства и духовной гордыни, которые расставляются сатаной для уловления самоуверенных праведников. При этом он сопровождал эти назидания такими взглядами и намеками, что и без прямых указаний было ясно, что именно помощник приора не устоял однажды против таких обольщений. В этих случаях только монашеский обет послушания, дисциплина философа и долготерпение христианина помогали отцу Евстафию перенести это демонстративное и напыщенное покровительство честного, но несколько туповатого настоятеля. Он наконец стал сам стремиться покинуть монастырь или, во всяком случае, отказывался теперь от вмешательства в дела монастырского управления с такою же решительностью и властностью, с какою в прежние времена стремился вникать во все.