Текст книги "Ламмермурская невеста"

– Заговор? Вы подозреваете маркиза в государственной измене?

– А что же еще? Уже давно поговаривают, что маркиз заигрывает с Сен-Жерменом.

– Зачем он вовлекает меня в такие авантюры! – воскликнул Рэвенсвуд. – Достаточно вспомнить царствования Карла Первого{63}63
  Карл I Стюарт (1600–1649) – король Англии и Шотландии (1625–1648), казненный во время английской буржуазной революции.


[Закрыть] и Карла Второго или Иакова Второго!{64}64
  Иаков II Стюарт – король Англии и Шотландии с 1685 по 1688 г.


[Закрыть] Нет, ни как частное лицо, ни как шотландец, любящий свою родину, я не вижу повода обнажать меч за их наследников.

– Вот как! – возмутился Бакло. – Значит, вы решили оплакивать этих собак круглоголовых{65}65
  Круглоголовые – кличка, которой в период английской буржуазной революции приверженцы короля окрестили сторонников парламента, вступивших с ним в борьбу. Кличка эта указывала на связь последних с простым народом, который, в отличие от джентльменов, носивших локоны до плеч, стриг волосы. В свою очередь, противники короля назвали его приверженцев кавалерами. Бакло называет круглоголовыми шотландских пресвитериан.


[Закрыть], с которыми честный Клеверхауз{66}66
  Клеверхауз Джон Грэм, виконт Данди (1649–1689) – английский военный деятель, ревностный приверженец династии Стюартов. В 1679 г. принимал участие в подавлении восстания шотландских пресвитериан (см. роман «Пуритане»). Необычайная жестокость Клеверхауза стяжала ему в народе прозвище Кровавый.


[Закрыть] расправился по заслугам?

– Этих несчастных сначала опорочили, а потом повесили, – ответил Рэвенсвуд. – Хотел бы я дожить до того дня, когда и к вигам и к тори будут относиться с равной справедливостью и когда эти клички останутся в ходу разве что среди политиков кофеен, да и то как бранные слова, как, скажем, «шлюха» или «сука» у рыночных торговок.

– Ну, мы с вами до этого времени не доживем, Рэвенсвуд: болезнь слишком сильно поразила и тело и душу.

– Все-таки когда-нибудь этот день настанет. Не вечно же эти клички будут действовать на людей как звуки боевой трубы. Когда общественная жизнь наладится, люди будут слишком дорого ценить ее блага, чтобы рисковать ими ради политики.

– Все это прекрасно, – возразил Бакло, – но я стою за старинную песню:

 
Если хлеба много в риге
Да на виселице виги,
А дела идут на славу,
Это мне, друзья, по нраву.
 

– Вы можете петь как угодно громко, cantabit vacuus[14]14
  Пустой человек всегда поет (лат.).


[Закрыть], – сказал Рэвенсвуд, – но, мне сдается, маркиз слишком благоразумен или по крайней мере слишком осторожен, чтобы подтягивать вам. Пожалуй, в своем письме он скорее намекает на переворот в шотландском Тайном совете, чем на революцию в Британском королевстве.

– А, да пропади она пропадом, вся эта ваша политическая игра! – воскликнул Бакло. – К черту все эти заранее обдуманные ходы, которые выполняются титулованными старикашками в расшитых ночных колпаках и шлафроках на меху. Эти господа перемещают лорда-казначея или министра с такой же легкостью, будто переставляют ладью или пешку на шахматной доске. Нет, это не по мне! Для меня забава – игра в мяч, серьезное же дело – война. Мяч меня тешит, а шпага кормит. Ну, а в вас, Рэвенсвуд, сидит все-таки черт: хоть вы и стараетесь вести себя рассудительно и осторожно, уж больно кипит в вас кровь, как вы ни любите пофилософствовать о политических истинах. Вы, видимо, из тех благоразумных мужей, что смотрят на все с завидным спокойствием, пока кровь не ударит в голову, – а тогда… горе тому, кто осмелится им напомнить их же собственные благоразумные правила.

– Быть может, вы читаете в моем сердце лучше, чем я сам, – ответил Рэвенсвуд. – Но рассуждать благоразумно не значит ли уже сделать первый шаг к благоразумным поступкам? Однако слышите, кажется, Калеб звонит к обеду.

– Чем оглушительнее трезвон, тем скромнее будет угощение, – заметил Бакло. – Можно подумать, что этот дьявольский гул и гром, от которого в один прекрасный день обрушится ваша башня, превратят тощую курицу в жирного каплуна или баранью лопатку в олений окорок!

– Судя по чрезвычайной торжественности, с которой Калеб ставит на стол это единственное, к тому же тщательно прикрытое блюдо, боюсь, действительность превзойдет самые дурные ваши ожидания.

– Снимите крышку, Калеб! Ради бога, снимите крышку! – возопил Бакло. – Не надо предисловий! Показывайте, что у вас там спрятано. Ладно, вы уже поставили вашу посудину как нельзя лучше, – прибавил он, торопя старого дворецкого, который, не удостаивая его ответом, долго переставлял блюдо, пока с математической точностью не поместил его на самую середину стола.

– Так все-таки что же у нас на обед, Калеб? – спросил в свою очередь Рэвенсвуд.

– Конечно, милорд, мне следовало бы уже давно доложить вашей милости, по его милость лэрд Бакло так нетерпелив! – ответил Калеб, продолжая держать блюдо одной рукой и поддерживая крышку другой с явным нежеланием снять ее.

– Но что же это, наконец? Скажите же, бога ради! Надеюсь, нас ждет не пара блестящих шпор, по старинному шотландскому обычаю?

– Гм, гм! – отозвался Калеб. – Ваша милость изволит шутить… Впрочем, осмелюсь заметить, это был очень хороший обычай, и, насколько мне известно, его придерживались во многих благородных и богатых семействах. Что же касается нынешнего обеда, то мне казалось, что поскольку нынче канун дня святой Магдалины, некогда достойной нашей королевы, то ваши милости сочтут своим долгом не то чтобы совсем отказаться от пищи, но подкрепиться чем-нибудь полегче – селедочкой, например…

С этими словами Калеб снял крышку и явил миру вышеупомянутое лакомство: на блюде лежали четыре селедки.

– Это не простые селедки, – доложил он, чуть понизив голос, – они отобраны и посолены нашей экономкой (бедная Мизи!) с особой тщательностью, исключительно для вашей милости.

– Пожалуйста, избавьте нас от извинений, – сказал Рэвенсвуд. – Будем есть селедки, Бакло, раз больше ничего нет. Кажется, я начинаю разделять ваше мнение: мы действительно доедаем последний лист, и, если не хотим умереть с голоду, нам решительно нужно искать себе новое место, не дожидаясь, к чему приведут интриги маркиза.

Глава IX

Как прозвучит веселый рог охоты

И зверь в испуге логово покинет,

Ужели тот, в ком кровь кипит живая,

Останется лежать, как труп безгласный,

Всем прелестям творенья недоступный?

«Эсуолд», акт 1, сц. 1{67}67
  «Эсуолд» – пьеса шотландской поэтессы и драматурга Джоанны Бейли (1762–1851).


[Закрыть]

После легкого ужина, как говорится, и легкий сон; неудивительно поэтому, что после угощения, которое Калеб не то по набожности, не то по необходимости, нередко скрывающейся под этим обличьем, преподнес обитателям «Волчьей скалы», сон их не был продолжителен.

На другое утро Бакло вбежал в комнату Рэвенсвуда с громким криком «ату его! ату!», способным разбудить даже мертвого.

– Вставайте, вставайте, ради бога! Охотники на равнине! Первая охота за весь месяц, а вы лежите в постели, у которой только то достоинство, что она помягче камня в склепе ваших предков.

– Отложите ваши шутки до другого времени, Бакло, – рассердился Рэвенсвуд. – Не очень-то приятно, едва забывшись после бессонной ночи, проведенной в раздумьях об участи более жестокой, чем это жесткое ложе, вдруг лишиться недолгой минуты покоя.

– Ладно, ладно, – ответил гость. – Вставайте, вставайте! Собаки уже спущены. Я сам оседлал коней: ваш Калеб стал бы сначала сзывать слуг и конюхов, а потом пришлось бы битый час выслушивать его извинения за отсутствие людей, которых давно уже нет и в помине. Вставайте, Рэвенсвуд! Говорят вам, собаки спущены! Вставайте же! Охота началась.

И Бакло выбежал из комнаты.

– Какое мне до всего этого дело? – бормотал Рэвенсвуд, медленно поднимаясь. – Чьи это собаки лают у самых стен нашей башни?

– Их светлости лорда Битлбрейна, – сказал Калеб, вошедший в комнату вслед за неистовым лэрдом Бакло. – Не знаю, по какому праву они подняли весь этот вой и визг в охотничьих угодьях вашей милости.

– Не знаю, Калеб, не знаю, – отозвался хозяин замка. – Быть может, купив эти земли вместе с охотой, лорд Битлбрейн считает себя вправе пользоваться тем, за что заплатил.

– Возможно, милорд, – ответил Калеб, – но настоящему джентльмену не пристало являться сюда и пользоваться своим правом, когда ваша милость сами сейчас живут в замке. Не мешало бы лорду Битлбрейну помнить, кем были его предки.

– А нам – кем мы стали, – заметил Рэвенсвуд, едва сдерживая горькую улыбку. – Однако подайте мне плащ, Калеб, надо потешить Бакло и поехать с ним на охоту. Слишком эгоистично жертвовать ради себя удовольствием гостя.

– Жертвовать! – повторил старик таким тоном, словно даже мысль о том, что его господину придется чем-то ради кого-то поступиться, является кощунственной. – Жертвовать!.. Но, простите, какое платье угодно вам надеть сегодня?

– Все равно, Калеб. Мой гардероб, кажется, не слишком богат.

– Не богат! – повторил старый слуга. – А серая пара, которую вы соблаговолили подарить вашему форейтору Хью Хилдебранду; а платье из французского бархата, в котором похоронен ваш покойный отец (царство ему небесное!)… а вся прочая одежда вашего батюшки, которая роздана бедным, а пара из беррийского сукна…

– Которую я отдал вам, Калеб. Она, пожалуй, единственная, которую я могу получить, не считая той, что была на мне вчера. Вот ее-то, пожалуйста, и дайте. И не будем больше говорить об этом.

– Как вашей милости угодно, – согласился Калеб. – Конечно, это платье темное, так что оно вполне прилично по случаю траура; но, право, я ни разу не надевал той пары: она для меня слишком хороша… Ведь у вашей милости нет другой перемены… Камзол прекрасно вычищен, а на охоте присутствуют дамы…

– Дамы? – спросил Рэвенсвуд. – Кто именно, Калеб?

– Откуда мне знать, ваша милость? Из сторожевой башни я только и видел, как они промчались мимо, натянув поводья, а перья на их шляпах развевались, как у фрейлин королевы эльфов.

– Ладно, Калеб, ладно. Подайте же мне плащ и принесите портупею. Что там еще за шум во дворе?

– Это лэрд Бакло вывел лошадей, – ответил Калеб, посмотрев в окно. – Будто в замке не довольно слуг! Или будто я не могу заменить их, если им вздумалось выйти за ворота!

– Ах, Калеб, у нас ни в чем не было недостатка, если бы ваше «могу» равнялось вашему «хочу».

– Надеюсь, вашей милости это ни к чему, мы и так, кажется, несмотря на все наши невзгоды, поддерживаем честь рода, насколько можем. Только мистер Бакло больно уж горяч, больно нетерпелив! Взгляните: вот вывел коня вашей милости без вышитого чепрака… А я вычистил бы его в одну минуту.

– Хорош и так, – сказал Рэвенсвуд и, спасаясь от Калеба, направился к узкой винтовой лестнице, спускавшейся во двор.

– Может быть, и так хорош, – возразил Калеб с некоторым неудовольствием, – но если ваша милость чуточку помедлит, я скажу, что, безусловно, будет очень нехорошо…

– Ну, что еще? – нетерпеливо спросил Рэвенсвуд, однако остановился и подождал.

– Нехорошо, если вы приведете кого-нибудь в замок к обеду; не могу же я опять устраивать пост в праздничный день, как тогда, в день святой Магдалины. По правде говоря, если бы ваша милость изволили отобедать вместе с лордом Битлбрейном, то я бы воспользовался передышкой и поискал чего-нибудь на завтра. А не отправиться ли вам обедать вместе с охотниками на постоялый двор? Всегда найдется отговорка, чтобы не заплатить: можно сказать, что вы забыли кошелек, или что хозяин не выплатил ренту и вы зачтете, или…

– Или сочинить еще какую-нибудь ложь, не так ли? – досказал Рэвенсвуд. – До свиданья, Калеб. Возлагаю на вас заботы о чести нашего дома!

И, вскочив в седло, Рэвенсвуд последовал за Бакло, который, увидев, что его приятель вдел ногу в стремя, с риском сломать себе шею поскакал во весь опор по крутой тропинке, спускавшейся от башни к равнине.

Калеб Болдерстон с волнением следил за удаляющимися всадниками.

– Дай бог, чтоб с ними ничего не случилось, – бормотал он, качая седой головой. – Вот они уже на равнине. Разве кто-нибудь скажет, что их коням не хватает резвости или прыти!

Бесшабашный и горячий от природы, молодой Бакло летел вперед с беспечной стремительностью ветра. Рэвенсвуд не отставал от него ни на шаг: он принадлежал к тем созерцательным натурам, что неохотно покидают состояние покоя, но, раз выйдя из него, движутся вперед с огромной, неукротимой силой. К тому же его энергия не всегда соответствовала силе полученного толчка; ее можно было сравнить с движением камня, который катится под гору все быстрее и быстрее, независимо от того, приведен ли он в движение десницей великана или рукой ребенка. И на этот раз охота – эта забава, настолько любимая юношами всех сословий, что скорее кажется врожденной страстью, данной нам от природы и не знающей различий сословий и воспитания, нежели благоприобретенной привычкой, – охота явилась для Рэвенсвуда мощным толчком, и он предался ей с необычайным пылом.

Призывное пение французского рожка, которым ловчие в те далекие дни имели обыкновение подстрекать собак, пуская их по следу; разливистый лай своры, раздававшийся где-то вдали; еле слышные крики егерей; еле различимые фигуры всадников, то подымавшихся из пересекавших равнину оврагов, то мчавшихся по ровному полю, то пробиравшихся через преградившее им путь болото; а главное – ощущение бешеной скачки, – все это возбуждало Рэвенсвуда, вытесняя, хотя бы на краткий миг, обступившие его болезненные воспоминания. Однако очень скоро сознание того, что, несмотря на все преимущества, которые давало ему превосходное знание местности, он все-таки не сможет на своем усталом коне угнаться за охотниками, напомнило Рэвенсвуду о его тяжелом положении. В отчаянии он остановил коня, проклиная бедность, лишавшую его любимой забавы, или, лучше сказать, единственного занятия предков в свободное от бранных подвигов время, как вдруг к нему подъехал неизвестный всадник, уже довольно долго незаметно следовавший за ним.

– Ваша лошадь устала, сэр, – обратился к нему незнакомец с предупредительностью, необычной среди охотников. – Разрешите предложить вашей милости моего коня.

– Сэр, – сказал Рэвенсвуд, скорее удивленный, чем обрадованный подобным предложением, – право, я не знаю, чем заслужил такую любезность со стороны незнакомого человека.

– Не задавайте лишних вопросов, – закричал Бакло, который, чтобы не обгонять Рэвенсвуда, чьим покровительством и гостеприимством он пользовался, все время нехотя сдерживал коня. – «Берите то, что дают вам боги», как говорит великий Джон Драйден{68}68
  Драйден Джон (1631–1700) – крупнейший английский поэт, драматург и критик периода Реставрации, сторонник Стюартов.


[Закрыть], или… постойте… Послушайте, мой друг, дайте-ка вашу лошадь мне: я вижу, вам трудно справляться с нею. Я ее усмирю и объезжу для вас. Садитесь на моего скакуна, Рэвенсвуд: он полетит как стрела.

Не дожидаясь ответа, Бакло бросил поводья своей лошади Рэвенсвуду и, вскочив на коня, которого ему уступил незнакомец, поскакал во весь опор.

– Вот бесшабашный малый! – воскликнул Рэвенсвуд. – Как вы могли, сэр, доверить ему лошадь?

– Тот, кому принадлежит эта лошадь, – сказал незнакомец, – всегда рад служить вашей милости и друзьям вашей милости всем, что у него есть.

– Кто же это такой? – изумился Рэвенсвуд.

– Простите, ваша милость: он желает сообщить вам свое имя лично. Не угодно ли вам сесть на лошадь вашего приятеля, а свою оставить мне – я разыщу вас после охоты. Слышите? Трубят рога – олень уже загнан.

– Пожалуй, это самое верное средство возвратить вам коня, – сказал Рэвенсвуд и, вскочив на скакуна Бакло, помчался к тому месту, откуда звуки рога возвещали последний час оленя.

Ликующие призывы рогов мешались с криками ловчих: «Ату его, Толбот! Ату его, Тевиот! Вперед, ребята, вперед!» и другими охотничьими возгласами, оглашавшими в старину отъезжее поле, и вместе с нетерпеливым лаем борзых, теперь уж вплотную окруживших свою жертву, сливались в веселый неумолчный хор. Рассыпавшиеся по равнине всадники, словно лучи, устремляющиеся к единому центру, съезжались со всех сторон к месту последнего действия.

Опередив всех, Бакло первым прискакал туда, где выбившийся из сил олень внезапно остановился и, повернувшись кругом, кинулся на собак. Он, как принято говорить, был загнан. Опустив благородную голову, затравленное животное, все покрытое пеной, с выкатившимися от бешенства и страха глазами, теперь, в свою очередь, вселяло ужас в своих преследователей. Охотники, подъезжавшие один за другим со всех концов поля, казалось, подстерегали благоприятный момент, чтобы взять зверя, – в подобных обстоятельствах приходится действовать особенно осторожно. Собаки отпрянули назад, громко лая от нетерпения и страха; каждый охотник словно выжидал, чтобы кто-нибудь другой взял на себя опасную задачу – броситься на оленя и прикончить его. Местность была совершенно открытая, так что подойти к зверю незамеченным не было никакой возможности, и потому, когда Бакло с проворством, отличавшим лучших наездников тех далеких дней, соскочил с лошади, стремглав подбежал к оленю и ударом короткого охотничьего ножа в заднюю ногу повалил его на землю, у всех присутствующих вырвался радостный крик. Собаки ринулись на поверженного врага и вскоре прикончили его, возвестив о своей победе пронзительным лаем; ликующие крики охотников и звуки рогов, играющих песнь смерти, заглушили даже доносящийся сюда рокот морского прибоя.

Затем ловчий отозвал собак и, преклонив колено, подал нож даме на белом коне, которая из боязни или, быть может, из сострадания держалась до сих пор поодаль. Согласно тогдашней моде, лицо всадницы закрывала черная шелковая маска, – ее надевали не только для защиты кожи от действия солнечных лучей или непогоды, но главным образом в соответствии со строгими правилами этикета, не дозволявшими молодой леди участвовать в буйных забавах или появляться в смешанном обществе с открытым лицом. Богатство туалета этой дамы, резвость и красота ее коня, в особенности же учтивые слова, с которыми обратился к ней ловчий, подсказали Бакло, что перед ним королева охоты. Велико же было огорчение, если не сказать презрение, нашего пылкого охотника, когда он увидел, что дама отстранила поданный ловчим нож, отказываясь от чести первой рассечь грудь животного и взглянуть, хороша ли оленина. Он было совсем уже собрался сказать ей какой-нибудь комплимент, но, на свое несчастье, Бакло вел жизнь, исключавшую возможность близкого знакомства с представительницами высшего сословия, и потому, несмотря на врожденную смелость, испытывал робость и смущение всякий раз, когда ему нужно было заговорить со знатной дамой.

Наконец, по его собственному выражению, собравшись с духом, он отважился приветствовать прелестную амазонку и выразить надежду, что охота не обманула ее ожиданий. Молодая женщина отвечала очень скромно и любезно, выказав признательность отважному охотнику, так искусно окончившему травлю как раз тогда, когда собаки и ловчие, по-видимому, растерялись, не зная, что делать.

– Клянусь охотничьим ножом, миледи, – ответил Бакло, которого слова прекрасной дамы возвратили на родную почву, – невелик труд и невелика заслуга, если малый не трусит оленьих рогов. Я ходил на оленя раз пятьсот, и, как увижу, что зверь загнан, земля ли, вода ли под ногами, – бросаюсь на него и колю. Это – дело привычки, миледи; только я вам скажу, миледи, тут, при всем прочем, нужно действовать быстро и осторожно; и еще, миледи, всегда имейте при себе хорошо отточенный обоюдоострый нож, чтобы колоть и справа и слева, как будет сподручнее, потому что рана от оленьих рогов дело нешуточное и может загноиться.

– Боюсь, сэр, – сказала молодая женщина, улыбаясь из-под маски, – вряд ли мне представится случай воспользоваться вашими советами.

– Осмелюсь сказать, миледи, джентльмен истинную правду говорит, – вмешался старый ловчий, находивший несвязные речи Бакло весьма назидательными, – я часто слыхал от отца – он был лесничим в Кабрахе, – что раны от клыков кабана менее опасны, чем от рогов оленя. Как говорится в песне старого лесника,

 
Кого пронзит олений рог, не минет похорон,
А клык кабаний излечим, не так уж страшен он.
 

– И еще один совет, – продолжал Бакло, который теперь уже совсем освоился и желал всем распоряжаться, – собаки измучились и устали, так надо скорее дать им оленью голову в награду за усердие; а потом позвольте напомнить, что ловчий, который будет свежевать оленину, должен первым делом осушить за здоровье вашей милости кружку эля или чашу доброго вина: если он не промочит горло, оленина быстро испортится.

Нечего и говорить, что ловчий не преминул в точности исполнить последнее указание, а затем в благодарность протянул Бакло нож, отвергнутый прекрасной дамой, и она, со своей стороны, вполне одобрила этот знак уважения.

– Я уверена, сэр, – сказала она, удаляясь от кружка, образовавшегося вокруг убитого животного, – что мой отец, ради которого лорд Битлбрейн затеял эту охоту, с радостью предоставит распорядиться всем человеку, столь опытному и искусному, как вы.

С этими словами дама любезно поклонилась всем присутствующим, простилась с Бакло и уехала в сопровождении нескольких слуг, составлявших ее свиту. Бакло почти не заметил ее отъезда: он так обрадовался случаю выказать свое искусство, что все на свете, и мужчины и женщины, стали ему совершенно безразличны. Он скинул плащ, засучил рукава и обнаженными руками, по локоть забрызганными кровью и салом, принялся резать, рубить, отсекать и разрубать тушу на части с точностью, достойной самого сэра Тристрама, и при этом он рассуждал и спорил с ловчими об оленьих черевах, грудине, бочках, рульке и тому подобных охотничьих или, если угодно, скотобойных терминах, в то время весьма употребительных, а ныне, возможно, преданных забвению.

Когда Рэвенсвуд, немного отставший от приятеля, увидел, что с оленем покончено, минутное увлечение охотой уступило место горькому чувству отчужденности, которое он всегда испытывал не только при встрече с людьми своего круга, но даже с теми, кто был ниже его по рождению и положению в свете. Поднявшись на невысокий холм, юноша стал наблюдать за веселой возней, происходившей на равнине; до него доносились радостные крики охотников, мешавшиеся с лаем собак, ржанием и топотом коней. С тяжелым чувствам внимал он – дворянин, лишенный титула и состояния, – этим веселым звукам. Охота и все, что с ней связано, ее удовольствия и волнения, с давних времен всегда считалась исключительным правом аристократии и издавна была главным ее занятием в мирное время. Сознание того, что в силу тяготевших над ним обстоятельств он лишен возможности принимать участие в забаве, составлявшей особую привилегию его сословия, мысль о том, что чужие люди свободно охотились на исконных землях его предков, предназначенных ими для собственных развлечений, а он – их наследник – принужден смотреть на это издали, – все это не могло не угнетать Рэвенсвуда, натуру созерцательную и меланхолическую. Однако из гордости он не позволил себе предаваться подобным настроениям. К тому же вскоре чувство подавленности сменилось негодованием: Рэвенсвуд увидел, что его легкомысленный приятель, Бакло, и не думает расставаться с взятым взаймы конем, и решил не уезжать, пока конь не будет возвращен хозяину.

Однако в ту самую минуту, когда Рэвенсвуд направился было к группе охотников, к нему приблизился всадник, также не принимавший участия в травле зверя.

Незнакомец казался человеком преклонных лет. На нем был широкий пунцовый плащ, застегнутый по самую шею, и низко надвинутая на лоб шляпа с опущенными полями, вероятно, чтобы защищать лицо от ветра. Его конь, выносливый и смирный, как нельзя лучше подходил всаднику, приехавшему скорее полюбоваться охотой, нежели для того, чтобы принять в ней участие. Его сопровождал слуга, державшийся несколько поодаль, и это, так же как и весь вид джентльмена, обличало человека немолодого, но родовитого и знатного. Незнакомец заговорил с Рэвенсвудом очень учтиво, однако в голосе его слышалось смущение.

– Вы, я вижу, храбрый юноша, сэр, – начал он. – Почему же вы смотрите на эту благородную забаву так хладнокровно, словно несете на плечах бремя моих лет?

– Прежде я с жаром предавался радостям охоты, – отвечал Рэвенсвуд, – но нынче мои обстоятельства изменились; к тому же, – прибавил он, – в начале охоты у меня была плохая лошадь.

– Кажется, один из моих слуг догадался предложить лошадь вашему приятелю, – сказал незнакомец.

– Я очень благодарен и ему и вам, сэр, за эту любезность. Моего приятеля зовут мистер Хейстон из Бакло; вы, без сомнения, найдете его в самой гуще этих ретивых охотников. Он тотчас возвратит коня вашему слуге, пересядет на мою лошадь и, – добавил Рэвенсвуд, натягивая поводья, – присоединит свою благодарность к моей.

С этими словами Рэвенсвуд повернул коня, тем самым давая понять, что разговор окончен, и направился домой. Однако отделаться от незнакомца оказалось не так-то легко. Он тоже повернул коня и поехал рядом с Рэвенсвудом, а так как из соображений этикета, не говоря уже об уважении к преклонным летам этого джентльмена, к тому же только что оказавшего ему услугу, юноша счел неприличным обгонять его, ему пришлось продолжать путь в обществе непрошеного спутника.

Незнакомец недолго хранил молчание.

– Так это и есть древний замок «Волчья скала», о котором так часто упоминается в шотландских летописях? – спросил он, указывая на старую башню, мрачно черневшую на темном фоне грозовой тучи.

Преследуя зверя, охотники кружили недалеко от замка, и потому наши всадники не проехали и мили, как очутились на том самом месте, где Рэвенсвуд и Бакло присоединились к охоте.

Молодой человек ответил холодным и сдержанным «да».

– Это, как я слышал, – продолжал незнакомец, не обращая внимания на сдержанность Рэвенсвуда, – одно из самых первых владений благородного семейства Рэвенсвудов.

– Первое, сэр, и, вероятно, последнее.

– Я… я… надеюсь, что не последнее, сэр, – запинаясь и несколько раз откашливаясь, проговорил заметно смущенный джентльмен. – Шотландия знает, чем она обязана этому старинному роду, и помнит его многочисленные и блестящие подвиги. Не сомневаюсь, что если бы ее величеству стало известно{69}69
  …если бы ее величеству стало известно… – В описываемый период Англией управляла королева Анна Стюарт (1702–1714).


[Закрыть] о разорении – то есть я хотел сказать: об упадке – столь древнего и славного рода, то нашлись бы средства ad reoedificandum antiquam domum[15]15
  Для восстановления древнего дома (лат.).


[Закрыть].

– Я избавлю вас от труда продолжать этот разговор, сэр, – гордо перебил его Рэвенсвуд. – Перед вами наследник этого злосчастного рода. Я – Рэвенсвуд. Вы, по-видимому, сэр, принадлежите к людям светским и образованным, а потому вам должно быть известно, что непрошеное сострадание едва ли не тягостнее самого несчастья.

– Прошу простить меня, сэр, – ответил незнакомец, – я не знал… Сознаюсь, мне не следовало упоминать… Но я никак не предполагал…

– Не стоит извинений, сэр, – сказал Рэвенсвуд. – К тому же дороги наши, кажется, расходятся; право, я не считаю себя обиженным.

При этих словах Рэвенсвуд свернул на узкую тропинку, служившую некогда проездом к «Волчьей скале», тогда как ныне, по словам певца «Надежды»{70}70
  Певец «Надежды» – речь идет о шотландском поэте Томасе Кэмбеле (1777–1844), авторе поэмы «Утехи надежды». Ниже следует отрывок из его стихотворения «Строчки, написанные при посещении Аргайлшира».


[Закрыть],

 
Дорога давно заросла травой,
И редко по ней проезжал верховой
К холмам, окружающим море.
 

Не успел он, однако, проехать и шагу, как к незнакомцу приблизилась молодая леди, о которой мы говорили выше, в сопровождении слуг.

– Дочь моя, – обратился старик к даме в маске, – это Эдгар Рэвенсвуд.

Рэвенсвуду надлежало сказать в ответ несколько учтивых слов или по крайней мере осведомиться об имени незнакомца и его дочери, но грациозность и робкая скромность молодой женщины так поразили его, что на мгновение лишили дара речи.

Тем временем туча, уже давно висевшая над скалой, где стояла башня, мало-помалу надвигаясь, затянула небо густой темной пеленой; уже ничего нельзя было различить вдали, а вблизи все предметы казались черными, море сделалось свинцовым, а поросшая вереском равнина стала бурой; уже несколько раз слышались отдаленные раскаты грома, вспыхнула молния – одна, другая, – вырвав из темноты встававшие в отдалении серые башенки «Волчьей скалы» и озарив багровым мерцающим светом пышные гребни бегущих один за другим валов океана.

Лошадь прелестной всадницы стала проявлять признаки страха и беспокойства, и Рэвенсвуд подумал, что он, как мужчина и к тому же джентльмен, не может в подобную минуту оставить молодую девушку на попечении престарелого отца и раболепных слуг. Долг вежливости, как ему казалось, обязывал его взять ее лошадь под уздцы и помочь справиться с перепуганным животным. Между тем старик сказал, что гроза, видимо, усиливается, а так как до поместья лорда Битлбрейна, у которого они гостят, очень далеко, то он был бы крайне благодарен Рэвенсвуду, если бы тот указал им какое-нибудь место поблизости, где они смогут укрыться от дождя. При этом он бросил такой просительно-смятенный взгляд на «Волчью скалу», что Рэвенсвуду ничего не оставалось, как предложить старику и даме, оказавшимся в столь крайних обстоятельствах, временный приют в своем доме. Действительно, состояние, в котором находилась прелестная всадница, делало это совершенно необходимым: помогая ей управиться с лошадью, Рэвенсвуд заметил, что девушка дрожит и сильно взволнована: очевидно, она испугалась надвигавшейся грозы.

Не знаю, передался ли ее страх Рэвенсвуду, но непонятное волнение вдруг охватило его.

– Башня «Волчья скала», – сказал он, – не может предложить вам ничего, кроме крова, но если в подобную минуту этого достаточно…

Он замолчал, словно не имея сил договорить до конца. Но старик, навязавшийся ему в спутники, поспешил воспользоваться ненароком сорвавшимся словом и принять за приглашение то, что было лишь слабым намеком на него.

– Гроза, – сказал он, – достаточный повод, чтобы отложить в сторону всякие церемонии. Моя дочь слаба здоровьем. Она недавно перенесла сильное потрясение. Мы, конечно, злоупотребляем вашим гостеприимством, но наши обстоятельства, мне думается, послужат нам оправданием. Благополучие дочери мне дороже правил этикета.

Путь к отступлению был отрезан, и, взяв под уздцы коня молодой женщины, чтобы не дать ему вздыбиться или понести при неожиданном ударе грома, Рэвенсвуд повел гостей в замок. Смятение, охватившее его в первые минуты, не помешало ему заметить, что смертельная бледность, покрывавшая шею, лоб и видневшуюся из-под маски нижнюю часть лица его спутницы, теперь сменилась ярким румянцем, и юноша с величайшим смущением почувствовал, что, по какому-то неизъяснимому сродству душ, сам тоже начинает краснеть. Незнакомец под предлогом беспокойства о здоровье дочери не сводил с молодых людей глаз и все время, пока лошади подымались в гору, пристально следил за выражением лица Рэвенсвуда. Вскоре кавалькада достигла стен древней крепости, и противоречивые чувства наполнили душу Рэвенсвуда. Проведя всадников в пустой двор, он принялся звать Калеба суровым, чуть ли не свирепым голосом, который никак не шел к его роли учтивого хозяина, принимающего у себя знатных гостей.

Калеб явился. Такой бледности не было даже на лице прелестной незнакомки при первых раскатах грома!

Никто никогда ни при каких обстоятельствах не бледнел так, как страдалец дворецкий, когда увидел гостей в замке и вспомнил, что приближается час обеда.

– С ума он сошел! – пробормотал старик. – Нет, он совсем рехнулся! Привести сюда знатных господ, даму и целое полчище слуг! И это в два часа пополудни!

Подойдя к хозяину, Калеб принялся извиняться, что отпустил всех слуг на охоту.

– Я не ждал вашу милость раньше ночи, – объяснил он. – Боюсь, что теперь этих бездельников не скоро докличешься.

– Довольно, Болдерстон, – сурово прервал его Рэвенсвуд. – Ваше шутовство здесь неуместно. Сэр, – обратился он к гостю, – этот старик и служанка, еще старее и глупее его, – вот вся моя челядь. Угощение, которое я могу предложить вам, еще более скудно, чем можно ожидать при взгляде на эту жалкую челядь и ветхое жилище. Но, как бы там ни было, все, чем я располагаю, к вашим услугам.