Текст книги "Антикварий"

Глава XIV

 
Коль веру дать меняющимся снам,
Сулят мне грезы радостную весть.
Властитель дум моих царит на троне.
И мнится – я вознесся над землей,
И голова полна веселых мыслей.
 

«Ромео и Джульетта»

Рассказ о неудачной затее сэра Артура увел Олдбока несколько в сторону от его намерения расспросить Ловела о цели его пребывания в Фейрпорте. Но теперь он решил приступить к этой теме.

– Мисс Уордор говорит, что уже раньше была знакома с вами, мистер Ловел.

– Я имел удовольствие, – ответил Ловел, – видеть ее у миссис Уилмот в Йоркшире.

– Вот как! Вы никогда не говорили мне об этом и не приветствовали ее как старую знакомую.

– Пока мы не встретились, я… я не знал, что это то самое лицо, – ответил в немалом замешательстве Ловел, – а тогда вежливость обязывала меня подождать, пока она узнает меня.

– Я понимаю вашу деликатность. Баронет – мелочный старый дурак, но, смею вас заверить, его дочь выше всяких бессмысленных церемоний и предрассудков. А теперь, после того как вы нашли здесь новый круг друзей, разрешите спросить, намерены ли вы покинуть Фейрпорт так же скоро, как предполагали.

– Я позволю себе ответить вам встречным вопросом: что вы думаете о снах? – отозвался Ловел.

– О снах, глупый юноша? Что же мне думать об этих обманчивых видениях, которые преподносит нам воображение, когда разум бросает вожжи? Не вижу разницы между ними и галлюцинациями безумия. И там и тут никем не управляемые лошади могут разнести коляску, только в одном случае возница пьян, а в другом он дремлет. Что говорит Марк Туллий? «Si insanorum visis fides non est habenda, cur credatur somnientium visis, quae multo etiam perturbatiora sunt, non intelligo»[92]92
  «Не понимаю, почему, не веря видениям безумных, должны мы верить видениям спящих, которые гораздо более смутны» (лат.).


[Закрыть].

– Да, сэр, но Цицерон также говорит нам, что тот, кто целый день проводит в метании дротика, должен иногда попадать в мишень и что равным образом среди туманных видений ночных снов некоторые могут оказаться созвучными грядущим событиям.

– Ну, это значит, что вы, по вашему собственному мудрому мнению, попали в мишень! Боже! Боже! Как этот мир склонен к безумию! Что ж, я на этот раз готов признать снотолкование за науку: я поверю в объяснение снов и скажу, что новый Даниил восстал, чтобы толковать их{157}157
  …новый Даниил восстал, чтобы толковать их… – Имеется в виду библейский пророк, которому в его видениях якобы открылась будущая судьба израильского народа и языческих царств.


[Закрыть], если только вы докажете мне, что ваш сон подсказал вам осмотрительное поведение.

– Скажите же мне тогда, – ответил Ловел, – почему, когда я колебался, не отказаться ли мне от одного намерения, которое я, может быть, опрометчиво возымел, мне этой ночью приснился ваш предок и указал на девиз, призывавший меня к настойчивости? Как я мог подумать об этих словах, которых, насколько помню, я никогда не слыхал, словах на незнакомом языке, при переводе все же содержавших указание, так явно приложимое к моим обстоятельствам?

Антикварий расхохотался.

– Простите меня, юный друг, но так мы, глупые смертные, обманываем самих себя и готовы искать бог знает где источник побуждений, рождающихся в нашей собственной капризной воле. Мне кажется, я могу разобраться в причине вашего видения. Вчера после обеда вы были так поглощены своими думами, что не обращали особого внимания на спор между сэром Артуром и мной, пока между нами не разгорелись пререкания по поводу пиктов, окончившиеся так внезапно. Но я помню, что достал для сэра Артура книгу, напечатанную моим предком, и предложил баронету взглянуть на девиз. Ваши мысли витали далеко, но слух механически воспринял и удержал звуки, а ваша фантазия, по-видимому возбужденная легендой, которую рассказала Гризельда, внесла в ваш сон этот отрывок немецкого текста. Если же трезвый, бодрствующий разум хватается за столь пустячное обстоятельство для оправдания сомнительной линии поведения, так это просто один из тех трюков, к которым время от времени прибегают даже самые мудрые из нас, чтобы дать волю своим наклонностям за счет здравого смысла.

– Это правда, – сказал Ловел, сильно краснея. – Я думаю, вы правы, мистер Олдбок, и боюсь, что должен упасть в вашем мнении, раз я хоть на минуту придал значение такому пустяку. Но я метался среди противоречивых желаний и решений, а вы знаете, какой тонкой бечевкой можно буксировать судно, плавающее на волнах, хотя, когда оно вытащено на берег, его не сдвинуть и канатом.

– Верно, верно! – воскликнул антикварий. – Упасть в моем мнении? Нисколько! Таким вы еще больше мне нравитесь. Теперь каждый из нас может порассказать кое-что о другом, и мне уже не так стыдно, что я тогда так осрамился с этим проклятым преторием, хотя все еще убежден, что лагерь Агриколы должен был находиться где-то поблизости. А теперь, Ловел, будьте, милый друг, откровенны со мной. Почему вы оставили свою страну и ремесло ради праздного пребывания в таком месте, как Фейрпорт? Боюсь, из-за склонности к лени!

– Пожалуй, что так, – ответил Ловел, терпеливо перенося допрос, от которого ему неудобно было бы уклониться. – Но я так оторван от всего мира, у меня так мало друзей, которыми я бы интересовался и которые интересовались бы мною, что само одиночество уже доставляет мне независимость. Тот, чья счастливая или несчастливая судьба касается его одного, имеет полное право поступать сообразно своим желаниям.

– Простите, молодой человек, – сказал Олдбок, ласково кладя руку ему на плечо и круто останавливаясь. – Sufflamina[93]93
  Подождите (лат.).


[Закрыть], потерпите немного, пожалуйста. Я буду исходить из того, что у вас нет друзей, с которыми вы могли бы делиться достигнутым и которые радовались бы вашим успехам в жизни, что нет людей, которым вы были бы обязаны в прошлом, или таких, которым вы могли бы оказать покровительство в будущем. Тем не менее вам надлежит идти вперед по стезе долга, ибо вы обязаны отчетом в своих действиях не только обществу, но и тому высшему существу, которое вы должны смиренно благодарить за то, что Оно сделало вас членом этого общества и дало вам силы служить себе и другим.

– Но я не замечаю в себе таких сил, – уже несколько нетерпеливо отозвался Ловел. – От общества я не прошу ничего, лишь бы оно позволило мне идти моим жизненным путем, не толкая других, но и не разрешая другим толкать меня. Я никому ничего не должен, я располагаю средствами для совершенно независимого существования, а мои потребности так скромны, что эти средства, хотя они и ограниченны, покрывают их с избытком.

– Ну что ж, – промолвил Олдбок, сняв руку и готовясь вновь двинуться по дороге, – если вы такой философ, что довольствуетесь теми средствами, которыми располагаете, мне больше нечего сказать. Я не могу присваивать себе право давать вам советы. Вы достигли acme – вершины совершенства. Но каким образом Фейрпорт стал убежищем для такой философии самоотречения? Это похоже на то, как в старину последователь истинной религии нарочно поселялся среди всевозможных язычников Египта. В Фейрпорте нет человека, который не был бы преданным поклонником золотого тельца, нечестивого мамона{158}158
  …золотого тельца, нечестивого мамона. – Имеется в виду библейский рассказ о золотом идоле (тельце), сооруженном евреями, пока пророк Моисей находился на горе Синай; иносказательно золотой телец – язычество, предпочтение материального духовному; Мамон (от арамейск. маммонас) – богатство.


[Закрыть]. Даже я, друг мой, настолько заражен дурным соседством, что иногда сам испытываю желание стать идолопоклонником.

– Мое главное развлечение – литература, – ответил Ловел. – К тому же обстоятельства, которых я не могу касаться, побудили меня – по крайней мере на время – оставить военную службу. Я избрал Фейрпорт как место, где я могу предаваться своим занятиям, не подвергаясь соблазнам, обычным в более изысканном обществе.

– Так, так! – с глубокомысленным видом произнес Олдбок. – Я начинаю понимать, как вы истолковали для себя девиз моего предка. Вы кандидат в любимцы публики, хотя и не в том плане, как я раньше подозревал. Вы стремитесь блистать как писатель и надеетесь достигнуть этого трудом и настойчивостью?

Прижатый к стене любопытством старого джентльмена, Ловел решил, что лучше всего будет оставить его в заблуждении, в котором никто, кроме самого мистера Олдбока, не был виноват.

– Временами я бываю так глуп, – ответил он, – что лелею подобные надежды.

– Ах, бедняга! Ничего не может быть печальнее, если только вы, как это иногда случается с молодыми людьми, не вообразили себя влюбленным в какую-нибудь дрянную девчонку, что, как справедливо говорит Шекспир, значит спешить к смерти, бичеванию и повешению разом.

Он продолжал свои расспросы, причем иногда любезно брал на себя труд и отвечать на них. Увлекаясь археологическими разысканиями, добрейший джентльмен охотно строил теории на предпосылках, часто не дававших для этого надежного основания. И, будучи, как, наверно, заметил читатель, достаточно самоуверен, он не терпел, чтобы его поправляли – как в области фактов, так и в области их оценки – даже лица, специально занимавшиеся вопросами, о которых он рассуждал. Поэтому он продолжал расписывать Ловелу его будущую литературную карьеру.

– С чего же вы думаете начать вашу писательскую деятельность? Впрочем, догадываюсь: поэзия, поэзия, нежная соблазнительница юности! Да, смущение в ваших глазах и жестах подтверждает это. А к какому виду поэзии вас влечет? Намерены ли вы воспарить на самые высоты Парнаса или порхать вокруг подножия этой горы?

– Я до сих пор пробовал перо лишь в нескольких лирических стихотворениях.

– Я так и предполагал: чистили перышки и порхали с ветки на ветку. Но, я уверен, вы готовитесь к более смелому полету. Заметьте, я отнюдь не рекомендую вам посвятить себя этому малоприбыльному занятию. Но вы говорите, что нисколько не зависите от переменчивых вкусов публики?

– Совершенно верно, – подтвердил Ловел.

– И что вы не намерены избрать более деятельный жизненный путь?

– Пока я решил так, – ответил молодой человек.

– В таком случае мне остается лишь предложить вам свой совет и помощь в выборе темы ваших работ. Я сам опубликовал два очерка в «Археологическом вестнике»{159}159
  «Археологический вестник» – журнал, издававшийся с 1775 по 1784 г.


[Закрыть] и, таким образом, могу считать себя опытным автором. Одна работа – это критика хирновского издания{160}160
  …хирновского издания… – Хирн Томас (1678–1735) – английский историк.


[Закрыть] Роберта Глостера{161}161
  Глостер Роберт (2-я половина XIII в.) – английский монах, известный автор стихотворной «Хроники истории Англии», начинавшейся с легенды о Бруте и доведенной до 1270 г.


[Закрыть], она была подписана «Исследователь». Вторая же, за подписью «Изыскатель», касалась одного места у Тацита{162}162
  Тацит Корнелий (ок. 58 – ок. 117) – римский историк, сторонник аристократической республики.


[Закрыть]. Могу упомянуть еще об одной статье в «Журнале для джентльменов»{163}163
  «Журнал для джентльменов» – ежемесячный журнал, издававшийся с 1786 по 1877 г.


[Закрыть], привлекшей в свое время немало внимания. Она была посвящена надписи Oelia Lelia{164}164
  …надписи Oelia Lelia. – Вероятно, речь идет о Лелии, жене Муция Сцеволы, прозванного Авгуром (I в. до н. э.).


[Закрыть]. Подпись была «Эдип». Вы видите, я не новичок в делах сочинительства и владею его тайнами. Поэтому я не могу не понимать духа и интересов времени. Теперь я снова спрашиваю вас: с чего вы думаете начать?

– Я еще не думаю о печатании.

– Ну, это не годится! Во всех ваших начинаниях вы должны считаться с публикой, бояться ее. Давайте посмотрим… Сборник небольших стихотворений?.. Нет, такая поэзия обычно залеживается у книготорговца. Необходимо что-либо солидное и в то же время привлекательное. Только не романы или новомодные уродливые повести! Вы должны сразу прочно стать на ноги. Давайте посмотрим… Что вы думаете о настоящем эпическом произведении? О величественной исторической поэме в старом вкусе, плавно текущей на протяжении двенадцати или двадцати четырех песен? Сделаем так: я вам дам сюжет – пусть это будет битва между каледонцами и римлянами, «Каледониада», или пусть она называется «Отбитое вторжение». Такое заглавие подойдет к нынешнему вкусу и даст вам возможность включить кое-какие намеки на современность.

– Но вторжение Агриколы не было отбито!

– Не было. Но вы поэт и пользуетесь полной свободой. Вы так же мало связаны исторической правдой и правдоподобием, как сам Вергилий{165}165
  Вергилий Публий Марон – римский поэт (70–19 до н. э.). В его главном произведении («Энеида») рассказывается о жизни и странствованиях вымышленного предка римлян, сына троянского царя Приама Энея.


[Закрыть]. Вы можете разбить римлян вопреки Тациту.

– И расположить лагерь Агриколы у Кема – забыл, как вы называете это место, – вопреки Эди Охилтри?

– «Ни слова более, коль любишь ты меня…» А все-таки, я полагаю, вы в обоих случаях, сами того не подозревая, могли бы оказаться совершенно правым наперекор тому историку и голубому плащу нищего.

– Прекрасный совет! Хорошо, я сделаю что могу. А вы не откажете мне в помощи по части сведений, касающихся местности.

– Ну, еще бы! Я напишу критические и исторические замечания к каждой песне и сам составлю общий план. Я не лишен поэтической жилки, мистер Ловел, только я никогда не мог писать стихи.

– Жаль, сэр, что вы не обладаете качеством, довольно существенным для занятий этим видом искусства.

– Существенным? Оно вовсе не существенно. Это чисто механическая часть работы. Человек может быть поэтом, не отмеривая спондеев и дактилей в подражание древним и не втискивая концов строк в рифмы, подобно тому как можно быть архитектором, не умея делать работу каменщика. Неужели вы думаете, что Палладий{166}166
  Палладий (Палладио) Андреа (Андреа ди Пьетро да Падова; 1508–1580) – выдающийся итальянский архитектор, автор известного трактата «Четыре книги об архитектуре», в котором он дал истолкование взглядов римского архитектора и инженера Витрувия (2-я половина I в. до н. э.).


[Закрыть] или Витрувий{167}167
  Витрувий – автор единственного дошедшего до нас полностью античного трактата об архитектуре («Десять книг об архитектуре»).


[Закрыть] когда-либо таскали на лотке кирпичи?

– В таком случае у каждого стихотворения должно быть два автора: один – чтобы думать и намечать план, другой – чтобы его выполнять.

– Знаете, это было бы неплохо! Во всяком случае, проделаем опыт. Не скажу, чтобы я хотел выставлять свое имя перед публикой. Ну а помощь ученого друга можно отметить в предисловии какой-нибудь пышной фразой, какая придет вам в голову. Я же совершенно чужд авторского тщеславия.

Ловела немало позабавило это заявление, плохо вязавшееся с той поспешностью, с какой его друг ухватился за возможность выступить перед читающей публикой, хотя бы и таким способом, при котором он как бы становился на запятки, вместо того чтобы сесть в карету. Антикварий же был бесконечно счастлив. Как многие люди, проводившие жизнь в безвестных литературных изысканиях, он питал тайную мечту блеснуть в печати. Но его порывы охлаждались приступами робости, боязнью критики и привычкой к лени и откладыванию в долгий ящик. «Однако, – мыслил он, – я могу, как второй Тевкр{168}168
  Тевкр – сын Теламона и единокровный брат Аякса, считался лучшим стрелком из лука в Троянскую войну; в «Илиаде» Гомера рассказывается, как Тевкр поражал своих противников стрелами, прикрываясь «великим шитом Теламонова сына Аякса».


[Закрыть], выпускать стрелы из-за щита моего союзника. Если допустить, что он окажется не первоклассным поэтом, я нисколько не буду отвечать за его недостатки, а хорошие примечания могут в значительной мере уравновесить бледность текста. Но нет, он должен быть хорошим поэтом – у него истинно парнасская отрешенность: он редко отвечает на вопрос, пока его не повторят дважды; пьет кипящий чай, а ест, не замечая, что кладет в рот. Здесь налицо настоящий aestus[94]94
  Порыв (лат.).


[Закрыть], или awen[95]95
  Наитие (кельт.).


[Закрыть] уэльских бардов, divinus afflatus[96]96
  Божественное вдохновение (лат.).


[Закрыть], уносящее поэта за пределы подлунного мира. Его сновидения весьма характерны для “поэтического неистовства”. Не забыть бы: пошлю сегодня Кексона посмотреть, чтобы наш гость задул на ночь свечу, – поэты и духовидцы бывают небрежны с огнем!»

Обернувшись к спутнику, он возобновил разговор:

– Да, мой дорогой Ловел, вы получите исчерпывающие примечания. И я думаю, мы можем включить в «Дополнение» весь очерк о разбивке римских лагерей: это придаст работе большую ценность. Затем мы воскресим прекрасные старые формы, которые в наше время находятся в таком постыдном пренебрежении. Вы должны воззвать к музе, и, несомненно, она будет благосклонна к автору, который в отступнический век, подобно Абдиилу{169}169
  Абдиил – ангел-серафим из поэмы Мильтона «Потерянный рай», единственный не присоединившийся к восстанию, поднятому ангелами против Бога.


[Закрыть], блюдет верность древним формам поклонения. Затем нам нужно видение, в котором гений Каледонии явится Галгаку{170}170
  Галгак – вождь кельтов Шотландии, боровшийся против римских завоевателей.


[Закрыть] и покажет ему шествие подлинных шотландских монархов. А в примечаниях я нанесу удар Бойсу… Нет, этой темы мне не следует касаться теперь, когда сэру Артуру и без того предстоит много неприятностей. Но я уничтожу Оссиана, Макферсона и Мак-Криба.

– Однако нам надо подумать и о расходах по изданию книги, – сказал Ловел в надежде, что этот намек падет холодным дождем на рьяный пыл самозваного помощника.

– Расходы! – воскликнул мистер Олдбок, останавливаясь и машинально роясь в кармане. – Это верно… Я хотел бы что-нибудь сделать, но… А не издать ли книгу по подписке?

– Ни в коем случае! – ответил Ловел.

– Конечно, конечно! – охотно согласился антикварий. – Это несолидно. Но вот что я вам скажу: я знаю одного книготорговца, который считается с моим мнением, и мне кажется, что он рискнет бумагой и типографскими расходами. А я постараюсь продать для вас возможно больше экземпляров.

– Ну, я не корыстный автор, – с улыбкой сказал Ловел. – Я только не хочу потерпеть убытки.

– Тсс, тсс! Об этом мы позаботимся. Переложим все это на издателя. Я жажду, чтобы вы уже принялись за работу. Без сомнения, вы изберете белый стих? Он величественнее и больше подходит для исторической темы. И это существенно для вас, мой друг: мне кажется, что таким стихом писать легче.

За этим разговором они дошли до Монкбарнса, где антикварий получил выговор от сестры, которая, хотя и не была философом, ждала его у крыльца, чтобы прочесть ему лекцию.

– Послушай, Монкбарнс, кажется, и так всё сто́ит ужасно дорого, а ты еще хочешь убить нас рыбой! Зачем ты даешь этой крикунье, тетке Маклбеккит, сколько взбредет ей на ум?

– Что ты, Гризл! – промолвил мудрец, несколько опешивший от неожиданной атаки. – Мне казалось, что я сделал очень удачную покупку.

– Удачная покупка, когда ты дал этой вымогательнице половину того, что она запросила! Если хочешь вмешиваться в женские дела и сам покупать рыбу, никогда не плати больше четверти. А у этой бабы еще хватило нахальства прийти сюда и потребовать рюмку бренди! Но мы с Дженни хорошо отделали ее!

– Право, – сказал Олдбок, лукаво взглянув на своего спутника, – мы должны возблагодарить судьбу за то, что были далеко и не слышали этой дискуссии. Хорошо, хорошо, Гризл, один раз в жизни я был не прав. Ultra crepidam[97]97
  Заключительные слова латинской поговорки «Ne sutor supra ultra crepidam» («Пусть башмачник не судит выше сапога»). Здесь: «Это выше моего разумения».


[Закрыть], готов в этом честно признаться. Но к черту расходы! Как говорится, «от забот дохнет и кот». Съедим эту рыбу, сколько бы она ни стоила. А затем, Ловел, вы должны знать, что я еще потому так упрашивал вас остаться на день, что нынче нам будет уютнее, чем в другое время. Вчера у нас был торжественный прием, а я больше люблю следующий день. Мне нравятся analecta[98]98
  Объедки (греч.).


[Закрыть], или, как я назвал бы их, остатки предшествовавшей трапезы, которые в таких случаях появляются на столе. А вот как раз и Дженни идет звонить к обеду!

Глава XV

 
Доставить мигом это письмо!
Скорей, скорей, скорей!
Эй, раб, в седло! Гони во весь дух!
Скачи, скачи, скачи!
 

Старинная надпись на важных письмах

Предоставив мистеру Олдбоку и его другу наслаждаться столь дорого доставшейся им рыбой, перенесем читателя, с его разрешения, в маленькую гостиную позади конторы фейрпортского почтмейстера, где его жена, за отсутствием его самого, сортировала для разноски письма, доставленные эдинбургской почтой. Эту пору дня кумушки в провинциальных городах находят наиболее удобной для посещения содержателя или содержательницы почты, чтобы по наружному виду конвертов, а иногда (если это не клевета) и по тому, что содержится внутри, собирать для своего развлечения отрывочные сведения или строить догадки о переписке и делах своих ближних. Как раз две такие особы женского пола в настоящую минуту помогали или мешали миссис Мейлсеттер в исполнении ее служебных обязанностей.

– Господи помилуй, – сказала жена мясника. – Здесь десять, одиннадцать, двенадцать писем для Теннента и Компании. Эти люди делают больше дел, чем весь остальной город, вместе взятый!

– Погляди-ка, соседка, – подхватила булочница. – Два из них сложены как-то странно пополам и заклеены по краю. Наверно, в них опротестованные векселя!

– А нет ли письмеца для Дженни Кексон? – спросила властительница бифштексов и потрохов. – Лейтенант уж три недели как уехал.

– Во вторник на прошлой неделе было письмо, – сообщила почтмейстерша.

– Письмо с корабля? – осведомилась Форнарина.

– Совершенно верно.

– Ну, значит, от лейтенанта, – заметила повелительница кренделей с некоторым разочарованием. – Я думала, с глаз долой – из сердца вон.

– А вот, оказывается, еще одно! – объявила миссис Мейлсеттер. – С корабля, почтовый штемпель – Сандерленд.

Все бросились вперед, чтобы схватить письмо.

– Нет, нет, уважаемые! – остановила их миссис Мейлсеттер. – Я уже имела из-за вас неприятности. Вы знаете, что мой муж получил большой нагоняй от секретаря в Эдинбурге из-за жалобы насчет письма для Эйли Биссет, которое вы, миссис Шорткейк, вскрыли?

– Я вскрыла? – возмутилась жена главного булочника Фейрпорта. – Вы отлично знаете, сударыня, что оно само вскрылось у меня в руке. Чем я виновата? Людям следует брать лучший воск, чтобы запечатывать письма.

– Что ж, и это верно, – сказала миссис Мейлсеттер, державшая мелочную лавочку. – У нас как раз получен воск, который я по совести могу рекомендовать, если он нужен кому-нибудь из ваших знакомых. Но вся беда в том, что мы потеряем место, если поступит еще хоть одна подобная жалоба.

– Вздор, милая! Мэр все уладит.

– Ну нет! Я не верю ни мэру, ни олдерменам, – сказала начальница почты. – Но я готова оказать вам любезность, и потом мы ведь добрые соседи. Можете рассматривать письма снаружи. Видите, здесь на печати якорь. Наверно, лейтенант оттиснул его своей пуговицей!

– Покажите, покажите! – заинтересовались жены главного мясника и главного булочника.

Они набросились на предполагаемое любовное послание, как «вещие сестры» в «Макбете» на палец кормчего{171}171
  …как «вещие сестры» в «Макбете» на палец кормчего… – Имеются в виду слова первой ведьмы в трагедии Шекспира «Макбет» (акт I, сц. 3): «Сестры, вот вам и гостинец… шкипера мизинец…»


[Закрыть], с таким же неистовым любопытством и едва ли с меньшей злобой. Миссис Хьюкбейн была высокого роста. Она поднесла письмо к глазам и повернулась с ним к окну. Миссис Шорткейк, маленькая и коренастая, приподнялась на цыпочки, чтобы принять участие в обследовании.

– Это от него! – объявила жена мясника. – Вот тут в углу я разобрала подпись «Ричард Тэфрил», и строчки идут от края до края.

– Держите письмо пониже, соседка! – воскликнула миссис Шорткейк значительно громче того осторожного шепота, которого требовала их забава. – Держите пониже! Вы думаете, только вы умеете разбирать почерк?

– Тише, тише, вы обе, ради бога! – зашипела на них миссис Мейлсеттер. – Кто-то вошел в лавку. Займись покупателем, Бэби! – добавила она вслух.

Снаружи донесся пронзительный голос Бэби:

– Это всего лишь Дженни Кексон, мэм! Она зашла узнать, нет ли ей письма.

– Скажи ей, – отозвалась усердная почтарша, подмигивая товаркам, – пусть зайдет завтра утром, в десять; тогда я ей скажу. Мы еще не успели разобрать почту. Чего ей так приспичило? Можно подумать, что ее письма важнее тех, что пришли для первых торговых людей в городе.

Бедной Дженни, девушке необыкновенной красоты и скромности, ничего не оставалось, как запахнуть плащ, чтобы скрыть вздох разочарования, и покорно возвратиться домой, а потом еще одну ночь терпеть сердечную боль, вызванную несбывшейся надеждой.

– Тут что-то говорится про иголку и полюс или, может, полосы, – сообщила миссис Шорткейк, которой ее более высокая соперница по сплетням наконец дала поглядеть на предмет их любопытства.

– Ах, какой стыд, – возмутилась миссис Хьюкбейн, – издеваться над бедной глупой козочкой, после того как он так долго за ней волочился и, наверно, получил от нее все, что хотел!

– Ну, в этом-то нечего сомневаться! – эхом отозвалась миссис Шорткейк. – Но корить ее тем, что у нее отец цирюльник и вывеска над дверями у него полосатая, как это ему полагается, а она сама простая швейка! Тьфу, какой стыд!

– Тише, тише, сударыни мои! – остановила их миссис Мейлсеттер. – Вы начисто промахнулись. Это – из матросской песенки. Я сама слышала, как он ее пел: там говорится, что он верен девушке, как магнитная игла – полюсу.

– Ладно, ладно! Я очень рада, если это так, – промолвила милосердная миссис Хьюкбейн. – Но все равно девушке ее положения непристойно вести переписку с офицером короля.

– Против этого не спорю, – сказала миссис Мейлсеттер. – Но от любовных писем почте большой доход. Поглядите-ка, здесь несколько писем сэру Артуру Уордору, и почти все заклеены облатками, а не воском. Помяните мое слово, ему недолго до разорения!

– Конечно. Это деловые письма, а не от его знатных друзей со всякими там гербами на печатях, – заметила миссис Хьюкбейн. – Придет конец его чванству. Он уже год увиливает и не платит по счету моему мужу, а ведь тот гильдейский староста!

– И моему задолжал за полгода, – подхватила миссис Шорткейн. – Этот баронет подгорел, как хлебная корка.

– Тут, кажется, письмо, – прервала их рачительная содержательница почты, – от его сына капитана, потому что на печати такой же герб, как на нокуиннокской коляске. Наверно, он едет домой посмотреть, что можно спасти от огня.

Покончив с баронетом, они взялись за эсквайра.

– Вот два письма для Монкбарнса – на этот раз от каких-то его ученых друзей. Посмотрите, как густо они исписаны до самой печати, чтобы не оплачивать двойного веса. Как это похоже на самого Монкбарнса! Когда ему надо что-нибудь отправлять, в пакете всегда полная унция: зернышко аниса – и то перетянуло бы; но излишка веса, даже самого малого, не бывает. Я давно бы вылетела в трубу, если б стала так отвешивать моим покупателям перец, и серу, и прочие сласти.

– Изрядный скряга этот монкбарнсский лэрд, – сказала миссис Хьюкбейн. – Когда ему требуется немного грудинки августовского барашка, он поднимает столько шума, словно покупает филейную часть целого быка. Угостите нас еще рюмочкой коричневой (вероятно, она хотела сказать «коричной») воды, миссис Мейлсеттер, милочка! Эх, подружки, если б вы знали его брата, как я его знала! Сколько раз он, бывало, шмыгал ко мне с парой диких уток в ягдташе, когда мой первый муж уезжал в Фолкерк на ярмарку… Да, да, не будем теперь об этом говорить!

– Я не скажу про Монкбарнса ничего худого, – заметила миссис Шорткейк. – Правда, брат его не приносил мне диких уток, но он сам – человек порядочный, честный. Мы поставляем им хлеб, и он рассчитывается с нами каждую неделю. Только он очень разъярился, когда мы послали ему выписку из книги вместо бирок[99]99
  Палки с зарубками, в старое время обычно служившие пекарям для расчетов с покупателями. Каждая семья имела свою бирку, и за каждый доставленный каравай хлеба на палке делалась зарубка. Пристрастие к ним антиквария могло быть вызвано тем, что аналогичный способ проверки применялся в отчетах казначейства. Во времена Прайора* английские булочники рассчитывались таким же способом.
Глядите – пекаря жена.Меж двух корзин идет она,Колыша счетные лучинки,Уложенные в серединке.(Примеч. авт.)  * Прайор Мэтью (1664–1721) – английский дипломат и поэт.


[Закрыть]. Он сказал, что бирки – настоящий старинный способ расчета между продавцами и покупателями. И это, конечно, верно.

– А вот поглядите сюда, соседки, – прервала их миссис Мейлсеттер. – Тут есть на что полюбоваться! Вы бы, верно, немало дали, чтобы узнать, что там внутри! Это совсем не то, к чему мы привыкли. Видали вы подобное: «Уильяму Ловелу, эсквайру, проживающему у миссис Хедоуэй, Хай-стрит, Фейрпорт, близ Эдинбурга». Это всего лишь второе письмо, полученное здесь для него.

– Ради бога, дайте взглянуть! Ради бога, дайте взглянуть! Это ведь тот самый, о ком в городе никто толком не знает. Такой красивый молодой человек! Дайте посмотреть… дайте посмотреть! – восклицали обе достойные дочери праматери Евы.

– Ну нет! – прикрикнула на них миссис Мейлсеттер. – Прошу вас, станьте подальше! Это вам не четырехпенсовое письмишко, за которое мы можем ответить перед начальством из своего кармана, если что-нибудь случится. За него уплачено двадцать пять шиллингов, и приложено распоряжение секретаря переслать с нарочным адресату, если его не окажется дома. Так что, прошу, держитесь подальше! С этой штукой шутить не приходится.

– Дайте же поглядеть хоть снаружи!

Однако при осмотре они не обнаружили ничего, кроме различных свойств, которые философы приписывают материи: длины, ширины, толщины и веса. Конверт был сделан из прочной толстой бумаги, непроницаемой для любопытных глаз кумушек, которые пялили их так, что они чуть не выскакивали из орбит. Печать представляла собой глубокий и четкий оттиск какого-то герба, и с ней ничего нельзя было поделать.

– Вот беда, – сказала миссис Шорткейк, взвешивая письмо в руке и, несомненно, надеясь, что воск – увы, слишком хороший! – размягчится и растает. – Мне так хочется узнать, что здесь написано! Этот Ловел строит из себя самого загадочного человека, какой когда-либо ходил по мостовой Фейрпорта.

– Ладно, ладно, подружки! – сказала почтмейстерша. – Мы с вами посидим и поболтаем об этом. Бэби, принеси-ка кипятку для чаю. Я очень обязана вам за печенье, миссис Шорткейк. Мы запрем лавку, кликнем Бэби и поиграем в картишки, а потом придет домой хозяин, и тогда мы отведаем превосходной телячьей печенки, которую вы так любезно прислали мне, миссис Хьюкбейн.

– Разве вы не хотите прежде всего отправить письмо мистеру Ловелу? – спросила миссис Хьюкбейн.

– Надо бы! Да вот не знаю, с кем отправить, пока муж не вернулся домой. Старый Кексон сказал мне, что мистер Ловел на весь день остался в Монкбарнсе. У него сделался сильный жар после того, как он вытащил лэрда и сэра Артура из воды.

– Старые дураки! – сказала миссис Шорткейк. – Чего это им понадобилось купаться в такую ночь, как вчера.

– А мне говорили, что их спас старый Эди, – вставила миссис Хьюкбейн. – Эди Охилтри Голубой Плащ, вы его знаете. Он вытащил всех троих из старого пруда. Они упали туда из-за Монкбарнса: он хотел показать им какие-то постройки прежних монахов.

– Бросьте, милая, это чепуха! – вмешалась почтмейстерша. – Я все расскажу вам, как мне передал Кексон. Сэр Артур, и мисс Уордор, и мистер Ловел – все трое – обедали в Монкбарнсе…

– Послушайте, миссис Мейлсеттер, – снова перебила ее миссис Хьюкбейк. – Неужели вы не отошлете это письмо с нарочным? Возьмите у нас пони. Наш работник ведь уже не раз выполнял поручения для почты. А сегодня пони не сделал и тридцати миль. Когда я выходила из дома, Джок как раз чистил его.

– Нет, миссис Хьюкбейн, – возразила начальница почты. – Вы знаете, мой муж любит сам ездить нарочным. Мы должны сами бросать корм нашим чайкам! Каждый раз, как он сядет на свою кобылу, это полгинеи в руки. А он скоро будет дома. Впрочем, не все ли равно, получит джентльмен письмо нынче вечером или завтра с самого утра?

– Вся разница в том, – ответила миссис Хьюкбейн, – что мистер Ловел окажется в городе раньше, чем выедет ваш нарочный. И что вы заработаете тогда, милая? Но вы, конечно, лучше знаете, как вам быть.

– Хорошо, хорошо, миссис Хьюкбейн, – заторопилась миссис Мейлсеттер, несколько расстроенная и даже изменившаяся в лице. – Мы должны быть добрыми соседями, и, как говорится, живи и давай жить другим. Раз уж я была такой дурой и показала вам распоряжение секретаря, его, конечно, нужно выполнить. Но я обойдусь без вашего работника, очень вам благодарна, я пошлю своего мальчугана Дэви на вашем пони. Это даст, понимаете, ровно по пять шиллингов и три пенса каждой из нас.

– Дэви! Господи помилуй, ребенку ведь еще нет и десяти лет. И, по правде сказать, наш пони немного норовист, в дороге с ним прямо беда. Только наш Джок может справиться с ним.

– Очень жаль, – мрачно ответила почтмейстерша. – Я вижу, придется подождать, пока не вернется хозяин. Я не хочу отвечать за то, что доверила письмо такому парню, как Джок. Наш Дэви как-никак все-таки свой на почте!

– Отлично, отлично, миссис Мейлсеттер, я вижу, куда вы гнете. Но если вы рискуете ребенком, я рискну лошадью.

Были даны соответствующие распоряжения. Недовольный пони был поднят со своего соломенного ложа, взнуздан и оседлан. Дэви, с кожаной почтовой сумкой через плечо, взгромоздился в седло со слезами на глазах и с прутом в руке. Добродушный Джок вывел животное из города и там, хлопнув бичом и прикрикнув на пони привычным для того голосом, заставил его двинуться по дороге в Монкбарнс.

Между тем кумушки, как сивиллы, заглянувшие в свои книги{172}172
  …как сивиллы, заглянувшие в свои книги… – Сивиллины книги – собрание пророчеств, приписываемое одной из десяти древних прорицательниц, так называемой Кумской сивилле.


[Закрыть], привели в порядок и согласовали добытые в этот вечер сведения, которые на следующее утро в тысяче вариантов бесчисленными каналами растеклись по всему Фейрпорту. Основанные на догадках и предположениях кумушек, слухи эти были многочисленны, странны и противоречивы. Говорили, будто Теннент и К° обанкротились и все их векселя вернулись опротестованными. В то же время утверждали, что они получили большой заказ от правительства и письма от самых видных купцов Глазго с предложениями войти к ним в долю с доплатой. По одним сведениям, лейтенант Тэфрил признался, что состоит в тайном браке с Дженни Кексон, а по другим – он прислал письмо, где упрекал ее за низкое происхождение, а также за необразованность и навсегда прощался с ней. Повсюду шептали, что дела сэра Артура непоправимо запутались, и если люди благоразумные в этом сомневались, то лишь потому, что слух был прослежен до конторы миссис Мейлсеттер, то есть до источника, более известного неисчерпаемостью новостей, чем их достоверностью. Но все сходились на том, что из канцелярии министра прибыл пакет на имя мистера Ловела, доставленный прямо из главного штаба в Эдинбурге ординарцем-драгуном, который проскакал через Фейрпорт, остановившись лишь затем, чтобы спросить дорогу в Монкбарнс. Причину прибытия такого чрезвычайного гонца к столь мирному и одинокому человеку объясняли различно. Некоторые уверяли, что Ловел – знатный эмигрант, призванный стать во главе восстания, вспыхнувшего в Вандее{173}173
  Вандея. – В годы французской революции в Вандее (Северо-Западная Франция) долго бушевало контрреволюционное восстание, поддержанное монархистами-эмигрантами и Англией.


[Закрыть], другие – что он шпион, еще иные – что он генерал, неофициально осматривающий берега, и даже – что он путешествующий инкогнито принц крови.