Текст книги "Женщина во тьме"

Ванесса Сэвидж
Женщина во тьме

Vanessa Savage

THE WOMAN IN THE DARK

© Елена Рубина, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

«В доме-убийце обнаружили еще два трупа».

Заголовок из газеты «Вестерн мейл», май 2016 года

С тех пор как ты уехал из города, здесь все изменилось – и не изменилось ничего. Только надпись снаружи потемнела от грязи, а внутри, распространяя тяжелый запах пропитанного гноем бинта и ореол воспаления, все разлагается и гниет.

Твой дом всегда представлялся мне затянувшейся раной, под поверхностью которой незаметно развивается инфекция – скрытая, вероломная, губительная для окружающей ее здоровой плоти. А в центре нарыва – ты. Ты. Грязная игла и ржавый нож. Причина и следствие.

Ты знаешь, что однажды мне приснился страшный сон: я в этом доме – тогда его еще не называли домом-убийцей, – стою в холле, куда выходят двери комнат, но все они закрыты. Они всегда были закрыты. Прошлой ночью приснилось почти то же самое, только в конце холла – теперь он оказался намного длиннее – появилась новая дверь. В искаженной реальности прежних сновидений, когда за мной гнался дракон в мужском костюме, не было никакой надежды добраться до той двери и спастись. Но вчера приснилось, что от дракона я не бегу, потому что не сомневаюсь: я успею дойти до конца.

Но я не хочу. Той дальней двери быть не должно. Есть другая дверь. И она открыта.

Часть I. До

2016 год. Январь

Глава 1

Сара

– С годовщиной, дорогая!

Открываю глаза. Около кровати с подарочной коробкой в руках стоит Патрик. Он полностью одет. Смотрю на будильник. Боже, восемь часов. Завтрак детям, завтрак мужу. Надо было встать еще час назад.

– Сара, расслабься. – Патрик садится на кровать, убирает с моего лица волосы, наклоняется, целует в лоб и вручает подарок. – Джо с Миа уже в школе.

Сажусь, кутаюсь в одеяло.

Коробка аккуратно обернута блестящей бумагой, сгибы четкие, витая серебристая лента завязана замысловатым бантом.

– Сегодня же…

– …не настоящая годовщина, – подхватывает Патрик, – но она еще важнее.

Он берет мою руку, приникает к ней губами, переворачивает, покрывает поцелуями ладонь, запястье. Вздрагиваю. По руке бегут мурашки. Он это видит и улыбается.

Мучительно шевелю мозгами – что за дата? – наконец понимаю и успокаиваюсь: день, когда мы познакомились, двадцать первое января.

Патрик вручает мне коробку.

– Открывай!

Пытаюсь развязать ленту – не выходит. Муж смеется, сам рвет бумагу и откидывает крышку.

Там компакт-диск. Морщу лоб, рассматриваю старый альбом группы «Вёрв»[1]1
  «Вёрв» – популярная британская рок-группа Verve, существовала с 1990 по 2009 год. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть] и, увидев первый трек – «Bittersweet Symphony», – расплываюсь в улыбке.

– Помнишь? – спрашивает Патрик.

Конечно, я помню. Закрываю глаза и переношусь на студенческую вечеринку, в темную прокуренную комнату. Мы, полупьяные подростки, передавая друг другу бутылки, валяемся на липком от дешевого пойла ковре. Вдруг звучит «Горько-сладкая симфония», и появляется этот человек – странный, в костюме из совсем другого мира. Он подходит и приглашает меня на танец. Там никто не танцевал, и в этом гаме, среди подвыпивших тинейджеров, он закружил меня будто по настоящему бальному залу.

– Не потанцевать ли нам сегодня? Я залью дешевым ромом ковер, а ты сможешь смахнуть пыль со своих «Мартинсов», – говорит Патрик.

Он опять целует меня. Неторопливо. Чувствую пряный, пьянящий аромат его одеколона, вкус кофе на губах, жесткую колючую щеку. Я еще не совсем проснулась. Сколько же времени прошло? Не могу вспомнить, когда в последний раз мы предавались утренней любви – осторожной и беззвучной, чтобы не услышали дети. Притягиваю Патрика к себе, он отстраняется, и под одеяло проникает холод.

– Останься!

– Мне пора на работу. Сегодня вечером мы где-нибудь поужинаем. Это будет особенный вечер – только ты и я.

Слушаю и снова вижу застегнутого на все пуговицы взрослого Патрика. Куда пропал тот, что, лежа на пропитанном бормотухой ковре, смеялся, пока я кружила по комнате? Но… все ведь осталось по-прежнему – та же Сара, тот же Патрик. Не изменились его улыбка, ласковый смех. Когда с меня сползает одеяло, ловлю тот же взгляд. Все по-старому, только с каждым днем более приглушенно и тускло.

– Останься! – шепчу и стягиваю с него пиджак.

* * *

Муж выходит из спальни. Опускаюсь на подушки и закрываю глаза. Могу еще поспать, урвать часок, но снизу, из холла, доносится голос Патрика. Встаю, снимаю с крючка на двери поношенный халат. Патрик терпеть его не может. Он купил мне новый – роскошный, толстый. Я его не надеваю. И не буду, потому что старый дала мне мама. Сто лет назад, когда я уходила из дома. С тех пор я ношу только этот халат и, пока совсем не порвется, другой носить не буду. Это почти все, что мне осталось на память о матери.

Патрик держит в руке письмо.

– Когда оно пришло?

Смотрю на конверт и заливаюсь краской. Надписанный от руки, адресованный Патрику – его принесли на днях. Я подняла письмо с коврика, но мужу не отдала, а сунула в ящик… Потому что почерк явно женский.

– Извини, – говорю, – по ошибке положила в ящик.

Я готова извиниться еще раз, спускаюсь по лестнице, однако вижу лицо мужа и осекаюсь. Это не злость, нет. Я умею определять, когда он злится. А что – понять не могу.

– Что случилось?

Он смотрит на меня глазами, полными отчаяния, кажется, вот-вот заплачет. На щеках Патрика горят красные пятна. Он переводит взгляд на конверт и прячет его в карман пальто.

– Ничего. Не важно.

Понимаю, что важно. Очень важно. Таким я мужа еще не видела. Страх, возбуждение, радость… что-то такое… Или видела? Да, было как-то раз. Один? По телу пробегает дрожь. Это важно. Очень важно.

* * *

Патрик уходит. Через полчаса получаю сообщение от Кэролайн, а еще через десять минут она – с двумя дымящимися стаканчиками – сама появляется на пороге.

– Доставка! Капучино!

– Похоже, тебя замучила бессонница, – приглаживая растрепанные волосы, говорю я и впускаю ее в дом.

Еще нет и половины девятого, а Кэролайн уже накрашена, причесана, волосы блестят. Кажется, что подруга давным-давно на ногах.

– Сара, сегодня прекрасный день. Холодный, но солнечный. – Идем на кухню. – Мы же собирались погулять, так что сейчас подкреплюсь сахарком с кофеинчиком – и вперед.

Хмурюсь и ставлю чашку на стол.

– Слушай, ты не обязана это делать.

– Что? Приносить тебе кофе?

– Все, что ты делаешь каждое утро. Изображаешь фальшивое веселье. Просто обхохочешься! Полгода назад ты не могла проснуться раньше двенадцати, а теперь устроили настоящую эстафету: только Патрик за порог – и ты тут как тут.

Улыбка сползает с лица Кэролайн.

– Ну да, правда. Раньше не надо было беспокоиться, когда ты оставалась дома одна.

– Тебе и сейчас нечего беспокоиться.

– Ты уверена?

Кэролайн подходит к буфету, достает из коробки печенье, протягивает мне. Отрицательно качаю головой, сажусь, делаю один глоток.

Нужно избавиться от этих стаканов до прихода Патрика: хоть они с Кэролайн и затеяли игру «как-дела-у-Сары», про кофе по утрам муж пока не знает.

Когда Кэролайн перебралась в дом неподалеку – он больше и удобнее, – она появилась у нас с бутылкой просекко и объявила:

– Сюрприз!

Патрик считал, что моя подруга поселилась за углом ему назло, я разубеждала его, но сама не сомневалась: Кэролайн, понимая, как он расстроится от ее соседства, получила от переезда дополнительное удовольствие. Она знает Патрика почти столько же, сколько я. Они не ладят между собой, хотя оба зациклены на одном: подбадривать меня, поднимать мне настроение, чтобы я опять не сорвалась. Так что, по идее, вполне могли бы стать лучшими друзьями.

– Пойдешь вечером к Хелен, в читательский клуб? – спрашивает Кэролайн.

– Не могу. Патрик ведет меня ужинать.

Она берет из коробки печенье и вскидывает брови.

– Что за повод?

Улыбаюсь.

– День нашего знакомства. Забавно, Патрик всегда говорит, что влюбился в меня с первого взгляда, так что это наша настоящая годовщина.

Кэролайн смеется и качает головой. А я не смеюсь. Патрик спросил: «Ты помнишь?», и от его вопроса по телу поползли мурашки. То же самое случилось и в тот первый вечер, когда мы танцевали. Порой я забываю, какими были мы в юности, Патрик прав, когда пользуется случаем напомнить о тех днях.

– Это Джо?

Кэролайн подходит к небольшому рисунку в рамке. Я не успела повесить его на стену и пристроила пока на рабочем столе. Джо в свои семнадцать намного талантливее, чем была в его годы я. Несколькими уверенными штрихами – тонкими прямыми или мягко изогнутыми – он так точно изобразил Миа! Чтобы увидеть ее лицо на бумаге, нужно отойти подальше и посмотреть под углом. Похоже, Джо сделал это нарочно. Ох уж эта постоянная игра в прятки! Ему стоило бы нарисовать автопортрет.

– Забавно. – Акриловый ноготь подруги стучит по стеклу. – И как это из Джо получился художник?

– Почему забавно?

– Ты знаешь, о чем я. – Она бросает на меня выразительный взгляд.

Подхожу к портрету дочери, провожу пальцем по контуру лица.

– ДНК тут ни при чем. Вот Миа – моя родная дочь, однако трудно найти двух более непохожих людей.

– Значит, воспитание против наследственности?

Джо сам взял кисточку. Я никогда не вкладывала ее сыну в руку, но всегда поддерживала и развивала его талант. Для этого совсем не обязательно рожать человека.

Захожу сбоку, и кажется, будто Миа на бумаге тоже поворачивается. Интересно, как бы Джо нарисовал меня?

– Почему ты ему не рассказала? – спрашивает Кэролайн и, помолчав с минуту, добавляет: – Ну, об усыновлении.

Екает сердце. Как всегда, оглядываюсь, проверяю, нет ли поблизости Джо, не услышал ли он случайно запретное слово.

– Пока не время. Джо слишком ранимый. Так считает Патрик, и он прав. После аварии… Джо еще не пришел в себя.

– Но…

– Что «но»?

– Не будет ли хуже, когда он сам обо всем узнает? Вы и так слишком долго тянете.

Опять притрагиваюсь к наброску. Джо всегда был моим. Миа тоже, но мы с Джо… То, о чем говорит Кэролайн, не дает мне спать по ночам.

– Они как-то смотрели документальный фильм про усыновление, Патрик пытался завести об этом речь, но Джо… Он так ужасно отреагировал, что Патрик не стал продолжать.

– Могу попросить Шона, пусть выяснит, есть ли в документах фамилия родной матери.

От знакомого беспокойства в голосе подруги у меня тоже возникает комок в горле, и я судорожно сглатываю, чтобы от него избавиться. Ее муж – социальный работник, и Кэролайн постоянно советует, как лучше рассказать обо всем сыну, а я отнекиваюсь.

– Не знаю…

– Иногда мне кажется, что больше всех сопротивляешься ты. – Она улыбается. – Боишься потерять своего мальчика?

– Не обижайся. Пока мы не пришли к окончательному решению, мне эти сведения ни к чему.

– Он еще наблюдается у врача?

– Нет.

Патрик прекратил лечение. По его словам, пустая трата времени.

– А как они между собой? Лучше?

– Не сказала бы. Особенно после того, как Джо разбил машину.

Кэролайн опять рассматривает картинку.

– Он очень способный.

– Хочет поступить в художественный колледж.

– А Патрик знает?

– Пока нет.

– Только предупреди меня заранее, когда будете обсуждать этот вопрос. Не дай бог здесь оказаться!

* * *

Как обычно, мы идем в парк. Пальто наглухо застегнуты, темные очки защищают глаза от зимнего солнца. Парк наводнили мамаши с колясками, бледные от вынужденного затворничества во время нескольких дождливых недель, и хозяева, выгуливающие собак.

Когда останавливаемся у озера, я вдруг выдаю:

– Патрик получил письмо.

Белые облачка пара от нашего дыхания смешиваются, я потуже затягиваю шарф. Сама не понимаю, как у меня вырвалось. Просто все не могу забыть то выражение на лице Патрика.

– И что? – спрашивает Кэролайн.

– Он испугался. Не знаю, что там было. Он вдруг так переменился в лице… Не могу объяснить, но это было ужасно.

– Испугался?

Кэролайн хмурит брови. Понимаю, что мы думаем об одном и том же: Патрика напугать непросто. Вот тревога только нарастает.

– Ты знаешь, что там? – откидываясь на спинку скамейки, спрашивает подруга.

– Нет. Конверт надписан вручную, вот и все, что я видела. – Поднимаю глаза на Кэролайн. – Вдруг он заболел или получил неприятное известие?

– Письмо от женщины?

– Я просто дура. Оно пришло несколько дней назад, и я его спрятала. Сама не знаю почему. У меня и в мыслях не было, что Патрик обманывает.

– Действительно?

– Перестань! Я беспокоюсь совсем из-за другого.

Знаю, Патрик не смог бы меня обмануть.

Кэролайн смотрит на меня долгим взглядом, и в ее зеркальных очках я вижу свое бледное встревоженное лицо.

– Уверена, – произносит она, – там нет ничего ужасного. И все-таки, может, тебе прочесть это письмо? Честное слово, хуже не будет.

* * *

С работы Патрик вернулся не в духе. Дети, узнав, что родители вечером уходят, почуяли свободу и разбежались. Я переоделась. Патрику нравится, когда я ношу юбки, поэтому надела черную – его подарок на мой день рождения. Дом наполнился запахом цветов, которые он принес.

Патрик молча снимает пиджак, идет в гостиную, откидывает штору и выглядывает на улицу. Еще не поздно. Через дорогу, забираясь на бордюрный камень и съезжая с него, катаются на велосипедах мальчишки Сойеров. Совсем недавно Миа и Джо были такими же. Вряд ли Патрик смотрит на детей с той же грустью, с которой наблюдаю за ними я.

– Ты здоров?

– Ты когда-нибудь испытывала клаустрофобию? – шепчет он.

– Что?

– Этот дом, эта улица – здесь все унылое, тесное. Не хватает пространства. Не хватает воздуха.

Не знаю, что сказать. Тревога нарастает, по спине бегут мурашки. Это не тот Патрик, чьи ноги никогда не знали усталости, который мог дышать хоть в безвоздушном пространстве.

– Не хочу никуда идти, – говорит он, глядя в окно.

А я, затянутая в юбку-карандаш, стою в растерянности.

Подхожу ближе.

– Ты заболел?

Он поворачивается ко мне. Угрюмый, мрачный.

– Нет, я здоров. Просто устал. Пойду приму душ.

* * *

Когда я виделась с мамой в последний раз, она выглядела похудевшей и побледневшей, потерянной и притихшей. На мой вопрос о здоровье, отведя взгляд, ответила: «Все в порядке. Просто устала». А я отвернулась и больше ничего не спросила. Потом мама умерла, и я нашла письма из клиники – целую стопку нераспечатанных конвертов. Как будто если не знать результатов обследования, то и рак обойдет стороной.

Прислушиваюсь к звуку льющейся воды и возвращаюсь в прихожую. На вешалке вижу пальто Патрика, из кармана торчит уголок письма. Конверт не заклеен, края оторваны. Медлю, хочу удостовериться, что за дверью ванной все еще льется вода.

Стараясь не повредить конверт, вытаскиваю письмо. Сердце бешено колотится.

– Что ты делаешь?

Разворачиваюсь к мужу, пряча письмо за спиной, пытаюсь сунуть его обратно в карман, но на ощупь не получается. Поэтому заталкиваю конверт за пояс и прикрываю блузкой. Видел ли Патрик? Он – мокрый, с полотенцем вокруг бедер – стоит на верхней ступеньке лестницы.

– Ничего, – отвечаю, – просто хотела…

– Иди ко мне.

Не уверена, что смогу: ноги дрожат, спиной чувствую конверт. Это все Кэролайн: вечно на что-то намекает, вот невольно и закралось подозрение. Держась за перила, преодолеваю ступени, поднимаюсь на верхнюю площадку. Патрик обнимает меня за талию, притягивает к себе и зарывается лицом в волосы; он гладит меня по спине – рука скользит вниз, к пояснице, и под шелком нащупывает письмо.

– Прости, – шепчу виновато, – я волновалась, я думала…

– Тсс… – шипит Патрик и вытаскивает из-под блузки письмо.

От прикосновения мокрых пальцев по телу пробегает дрожь.

– Я видела твое лицо… Видела, что ты напуган… – Понимаю, что несу чепуху, но остановиться не могу.

Вдруг его мрачного выражения как не бывало.

– О боже, Сара, – весело смеется Патрик, – я был не напуган, а взволнован. И очень обрадован.

Нет, радости на его лице я тогда не заметила.

– Так что там?

На этот раз Патрик открывает конверт и протягивает мне сложенный листок.

– Иногда я проезжаю мимо этого места, – торопливо говорит муж, пока я читаю. – У меня есть в тех краях клиенты. Время от времени делаю петлю и проезжаю мимо.

Сначала чувствую облегчение: письмо не из больницы и не любовное послание от другой женщины. Вчитываюсь в строчки – и сердце начинает стучать все сильнее. А Патрик берет приложенное к письму описание объекта недвижимости и разглядывает фотографию дома на прибрежной полосе.

Письмо начинается словами: «Уважаемый мистер Уокер, Вы просили известить Вас, когда дом будет выставлен на продажу…»

* * *

Цепенею от ужаса. Сколько же раз муж делал эту петлю?

– Когда ты обратился к ним в первый раз? – спрашиваю, сжимая конверт.

– Несколько лет назад, – не слишком уверенно отвечает Патрик.

Несколько лет назад. Пытаюсь проглотить поднявшийся к горлу горький комок. Сколько же? Два? Десять? Пятнадцать? Пятнадцать лет назад, когда от руки маньяка в том доме погибла целая семья и он превратился в дом-убийцу? Когда Патрик стал с криком просыпаться от ночных кошмаров?

– Ты просто взял и позвонил им?

– Я звонил всем. Всем агентствам недвижимости в окру́ге. И всех просил сообщить, если дом выставят на продажу. – Листок с фотографией дрожит в руках мужа. – Я и не надеялся, что это случится.

Пытаясь унять волнение, обхватываю себя руками.

– В среду договорился посмотреть. Поедешь со мной? – продолжает Патрик.

В его голосе слышится ностальгия. Мы видим совсем разные картины. Перед глазами мужа – прекрасный викторианский дом с островерхой двускатной крышей. Сказочный дом тех времен еще не наводил ужас на целое графство. Патрик вспоминает счастливое детство в приморском городке и не может представить кровавые подтеки на стенах дома и шепот населяющих его призраков. А я могу. Я не хочу даже заходить в этот дом, потому что вижу на фотографии только дом-убийцу.

Глава 2

Сара

Миа пересказывает брату какую-то глупую шутку, а он – в ожидании развязки – придвигается к сестре все ближе. Хоть Джо и уткнулся в телефон, видно, что сын улыбается. Конца истории не слышу, он тонет в смехе дочери. Доделываю пюре и накрываю на стол, а у самой – рот до ушей.

– Телефоны долой! – не успев войти, командует Патрик.

Он на ходу снимает запонки, закатывает рукава. Джо быстро прячет мобильник в карман, а Миа, не сводя глаз с бегущих по экрану строчек, нехотя отодвигает аппарат и недовольно ворчит.

– Телефоны долой! – повторяет отец.

Под его пристальным взглядом она поднимается, переносит телефон на барную стойку. Он начинает вибрировать. Дочь замирает в нерешительности.

– Садись за стол! – требует Патрик и начинает разделывать курицу.

Мне он отрезает кусок грудки, детям раздает ножки.

– Это все про Тамару и Чарли, – объясняет Миа, склонившись к брату.

Он кивает и, не поднимая глаз от тарелки, молча слушает запутанную историю предательства и несчастной любви.

– Какая-то мыльная опера, – вставляет Патрик.

– Папа, ты и половины не знаешь! – возмущается девочка.

– Не знаю, но подозреваю: все и дальше пойдет в том же духе.

Телефон дочери снова жужжит, потом раздается звонок. Все вздрагивают.

Патрик отрицательно качает головой. Дочь бросает взгляд на стойку и отворачивается.

– Честное слово, не понимаю. Как вы раньше жили? Без мобильников… Их что, совсем не было?

Патрик наживку не заглатывает, лишь усмехается и продолжает жевать. Приходится отвечать мне:

– Миа, ты знаешь, их изобрели двадцать лет назад. Мы от телефонов так не зависели.

– А как вы тогда общались?

– Вам это трудно понять. Встречались, смотрели друг на друга и разговаривали.

– Прикольно!

– На самом деле это было прекрасно, – вступает Патрик и откладывает вилку, – просто замечательно! Я жил в маленьком городке, мы вместе росли, все друг друга знали. Знали по-настоящему. Летом я всегда мог быть уверен, что, придя на берег, встречу кого-то из друзей. Еще мы собирались на ярмарочной площади, но чаще – на море. Приносили еду, хворост и, греясь у огня, часами сидели в темноте.

– Кстати, в том городке, где вырос ваш отец… – говорю и под выразительным взглядом мужа осекаюсь на полуслове.

Он качает головой. Мы не обсуждали, что сказать детям о завтрашней поездке. Патрик хмурится, костяшки пальцев, сжимающих стакан, побелели. Понимаю, что должна замолчать.

Ужин кончился, и дети тут же разбежались по своим комнатам. Остаемся вдвоем.

– Выпьешь вина? – спрашивает Патрик, кивая на мой стакан.

Не знаю, что ответить. Если скажу «да», увидит, что бутылка, которую только вчера открыли, почти пустая. Трудно незаметно пропустить лишнюю порцию, если кроме тебя в доме никто не пьет.

– Нет, спасибо. Лучше кофе. За компанию.

Наклонившись, чтобы забрать тарелку, муж целует меня и улыбается.

Спрашиваю:

– Почему не объяснить детям, что едем смотреть дом?

– Это не секрет, но хочу, чтобы вначале там побывала ты.

– Как бы я хотела оказаться рядом с тобой у костра, на ваших пикниках…

Патрик перестает заполнять тарелками посудомойку и смотрит на меня с удивлением.

– Правда?

– Ты рассказывал – а я все так живо представляла. Меня ведь в подростковом возрасте держали на привязи. Туда не ходи, этого не делай…

Муж закрывает посудомоечную машину и поднимает взгляд. На лице странное выражение – не могу понять, что оно означает.

– Случалось, там подводила погода.

– Ну да, и все-таки ты мог свободно гулять с друзьями. Я же радовалась, когда мне разрешали одной уходить из дому днем. А уж вечером…

– Мать бы тебя точно не отпустила.

Как только кто-нибудь вспоминает о маме, у меня сжимается сердце. Под пристальным взглядом Патрика поднимаюсь со стула, переношу на рабочий стол остатки посуды. Руки дрожат.

– Пожалуй, я все-таки выпью.

Муж молча смотрит, как я переливаю из бутылки в стакан остатки красного вина.

– Не все получили такое воспитание, как ты, – говорю после первого глотка, – некоторым, чтобы забыться, надо выпить. – Чокаюсь, коснувшись его чашки, и улыбаюсь. – Будь здоров, дорогой!

Он на мою улыбку не отвечает.

* * *

– Мне сказали, что в доме никого не будет и мы можем осмотреть его сами.

– В такое время?

Помедлив секунду, Патрик смеется.

– Ты ведь меня знаешь: я не мог ждать. Как только получил письмо, на следующий же день был здесь. Столько времени прошло. Этот дом – я так мечтал увидеть его снова.

Патрик без пиджака, без галстука, рубашка на спине не заправлена, рукава закатаны. Наша поездка по прибрежной дороге кажется нереальной.

Разглядываю проспект риелторского агентства. Патрик говорил о доме своей мечты, о доме своего детства, а я помню другую фотографию. Пятнадцать лет назад ее печатали на первых страницах всех газет: вдоль фасада – ленты полицейского ограждения, заколоченное досками разбитое окно, входная дверь, на которой кто-то красной краской из баллончика написал: «Добро пожаловать в дом-убийцу!»

Если бы родители Патрика не лишились этого дома, он не обрел бы такую мрачную славу. Мы с Патриком могли бы привозить сюда Миа и Джо – устраивать на берегу пикники, ходить на ярмарку, лакомиться на променаде рыбой и жареной картошкой; на каждой полке, на каждом подоконнике лежали бы ракушки, коряги, обкатанные прибоем стекляшки. Патрик говорил, что собирал эти сокровища все свое детство. Мое же было таким неинтересным! Улицы, сплошь застроенные одинаковыми, тесно прижатыми друг к другу домами, крошечные клочки зелени, запахи кухни над невысокими изгородями; обувь, которую нужно снимать у порога, поставленные на уголок подушечки, ковролин и тюлевые занавески.

Останавливаемся перед домом. Я сжимаю веки – пытаюсь стереть из памяти старую газетную фотографию. Красную надпись давно закрасили, выбитое окно застеклили. Ворота распахнуты, и перед крыльцом, в подвесном кашпо, качаются зимние анютины глазки.

– В доме еще кто-нибудь жил?

– Когда?

– После того, как здесь убили ту семью.

– Нет, – качает головой Патрик, – его продают впервые. Подожди тут. Возьму ключи.

Выбираюсь из машины, перехожу дорогу, облокачиваюсь о парапет. Когда Патрик знакомил меня с родителями, то сразу после визита к ним привез меня сюда. Очевидный контраст огорчал Патрика: матери и отцу на старости лет пришлось ютиться в арендованной двухкомнатной халупе. Они поселились в пяти милях от побережья, и в новом жилье не было ни садика, ни красивого вида из окон. В тесных, захламленных помещениях, забитых громоздкой мебелью темного дерева, было душно. К тому же отец плохо слышал, поэтому в доме на полную громкость орал телевизор.

Незадолго до нашего знакомства, едва Патрику исполнилось двадцать, его родители из-за долгов лишились дома. И в первые месяцы нашего романа, и когда подрастали дети, мы каждые выходные отправлялись на Юрское побережье[2]2
  Юрское побережье (Heritage coast) – северное, южное и восточное побережья графства Девон (включая южнобережные курортные города), известные под общими названиями: Английская Ривьера, Юрское побережье и Норт-Девонский биосферный заповедник.


[Закрыть], останавливались в приморских городках, сгибаясь от ветра и стряхивая песок с бутербродов, завтракали на берегу. Засматривались на дома первой линии, на которые мы не накопили бы денег и за тысячу лет. Патрик злился, и сразу пропадало все удовольствие от пикников. Муж умолкал, стискивал зубы, весь сжимался. Я чувствовала: он расстроен, как огорчаются наши дети, если не получают желаемое «прямо сейчас».

Когда мы пришли в банк за первой ссудой, выяснилось, что ничего кроме таунхауса-новостройки нам не потянуть. Известие об этом страшно расстроило Патрика, он выглядел подавленным.

– Он должен быть моим! – воскликнул муж, впервые показав мне дом своего детства.

В те дни дом еще не превратился в дом-убийцу. В сторону моря смотрели большие фонарные окна, а за домом, как рассказывал Патрик, росла старая яблоня, на которую он любил забираться. Кто жил тогда в доме? Та семья? Их всех убили – и детей, едва вышедших из младенческого возраста, и родителей – молодую пару вроде нас. Могли ли они представить, как быстро оборвется их жизнь?

Прошлой ночью в постели я спросила Патрика, почему он так жаждет посмотреть этот дом, зачем он ему нужен.

– Хочу вернуть его. И не только дом, но и город, и всю прежнюю жизнь.

В тот момент лицо мужа исказила неуверенность и одновременно жестокость. Таким я его раньше не видела.

Разглядываю его мечту – невзрачный городок на побережье Уэльса. Заброшенные кафе, прибрежные магазинчики, торгующие детскими ведерками с лопатками, захудалый паб; немного в отдалении – ярмарочная площадь. Уже тогда, двадцать лет назад, она выглядела старой, обветшалой. Бог знает во что она превратилась теперь. Оборачиваюсь на дом и никак не могу понять, почему он так нравится Патрику.

Увидев меня на берегу, он бежит, сжимая в руке связку ключей.

– У нас есть час.

Над головами кружат чайки, их редкие крики сливаются с шумом бьющихся о берег волн.

* * *

– Я здесь родился, – говорит Патрик, пытаясь открыть входную дверь. – Мать не успела добраться до больницы.

Он родился зимой, и я представляю мать Патрика – она кричит, а за окном непроглядная ночная тьма, зимний штормовой ветер.

– Дом должен был всегда принадлежать нам, – продолжает муж, поворачивая ключ в замке, и распахивает дверь.

В длинном коридоре холодно и мрачно, все выходящие туда двери закрыты. Тусклый свет из окна над лестницей освещает ступеньки, но в доме слишком много темных закоулков – как раз для призраков. Нахожу выключатель, электричества нет. Патрик захлопывает входную дверь, мы вдвоем оказываемся внутри дома-убийцы. Мне становится жутко.

Пытаюсь войти в первую дверь справа, Патрик не дает ее открыть и кладет свою руку поверх моей.

– Это подвал, я не хочу, чтоб ты, не осмотрев дом, сразу оказалась в подземелье, – говорит муж и толкает дверь в кухню.

Иду следом. Разрозненные предметы мебели из сосны, пыльные ниши для бытовой техники, выходящее в заросший сорняками сад маленькое окно с облупленной рамой. Для освещения большой и темной кухни его явно недостаточно. Грязный покоробленный линолеум отстает по углам. Нет даже плиты. Все пропахло старым жиром и заплесневелыми пищевыми отходами.

– Раньше все было по-другому. – Патрик пожимает плечами. – Тепло, светло, уютно… Видела бы ты!

– Столько лет прошло. – Подхожу к мужу, обнимаю его. – В телешоу про недвижимость всегда советуют все устроить по своему вкусу, не обращая внимания на отделку.

Патрик целует меня в макушку и улыбается.

– Ты права, могу представить, как будет выглядеть новая кухня: большая плита на несколько конфорок, большой деревянный стол. Пол выложим плиткой, заменим окно. Сад огромный, я помню. Мы можем сделать пристройку, купить складную дверь, которая открывается, поднимаясь вверх.

Изучаю детали проспекта. Если верить Патрику, дом страшно недооценен – самое дешевое предложение за всю его историю. Но даже сейчас, по такой бросовой цене и в этом состоянии – со всеми огрехами, прикрытыми панелями из ДСП и МДФ, он нам не по карману. Мы не сможем выплачивать ссуду, а Патрик рассуждает о новой кухне, о пристройке, словно выиграл в лотерею.

Муж ходит по дому и строит планы: настелим паркет, для эркера в гостиной, откуда открывается вид на море, закажем скамью с ящичками под сиденьем. Восстановим заколоченные досками камины, оборудуем новые ванные комнаты, на втором этаже положим красивое ковровое покрытие. Патрик не замечает ни гнилых рам, ни ледяного ветра, проникающего сквозь щели, не обращает внимания на черные пятна плесени по углам, на кривые полы и потрескавшиеся стены.

– Это моя комната.

Мы в самой маленькой из трех спален. Она холоднее и темнее других помещений, так как проем выходящего в сад окна полностью перекрывается высоким деревом. Здесь очень пыльно, стоит тяжелый затхлый запах. Стараюсь не дышать.

– Надеюсь, раньше тут было теплее, – говорю, покрываясь гусиной кожей.

Растираю руки, чтобы согреться.

Внезапно резкий порыв ветра прижимает дерево к дому, ветки тревожно барабанят по стеклу. Неужели Патрик, когда был ребенком, слышал подобные звуки? Ночь, шторы задернуты, а там что-то стучит…

– Нет, отопление, кажется, никогда не работало. – Муж выглядывает в сад. – Зато отсюда я мог улизнуть через окно и по дереву спуститься вниз.

– Убегал на свидание?

– Ревнуешь? – усмехается Патрик.

Стою рядом с ним у окна и представляю, как он подростком выбирался отсюда, чтобы лунной ночью гулять с девушкой вдоль моря.

– Давай продолжим осмотр, есть еще спальни, – торопит муж.

Мы выходим, и Патрик плотно закрывает дверь своей бывшей комнаты. Странно: другие помещения он оставил открытыми. Все, кроме этого.

Окно следующей спальни выходит на фасад. Выглянуло солнце, голубое небо отражается в море, и вода – обычно неспокойная, серо-зеленая – кажется синей. Похоже, Патрик специально заказал такую погоду.

Он опять берет меня за руку.

– Сара, ты можешь представить? Если мы сюда переедем, все, что тебе пришлось пережить за последние годы, забудется как сон. Никаких воспоминаний. Начнем жизнь с чистого листа. Здесь я бы устроил нашу спальню. Тогда каждое утро нам будет открываться такой вид.