Текст книги "Согласие. Мне было 14, а ему – намного больше"

II. Добыча

Согласие: Моральный аспект. Добровольно принятое решение, означающее всеобъемлющую готовность принять или совершить что-либо.

Юридический аспект. Разрешение на вступление в брак, выданное несовершеннолетнему лицу родителями или опекуном.

Тезаурус французского языка

Однажды вечером мама затащила меня на ужин, куда были приглашены несколько представителей литературного мира. Поначалу я наотрез отказалась идти. Общество ее друзей тяготило меня не меньше, чем компания моих одноклассников, которых я все чаще и чаще избегала. В свои тринадцать лет я стала абсолютным мизантропом. Она настаивала, злилась, использовала эмоциональный шантаж, говорила, что мне пора уже перестать прозябать в одиночестве с книгами, и вообще, что такого мне сделали ее друзья, что я не желаю их больше видеть? Наконец я сдалась.

Он сидел за столом, откинувшись на спинку стула. Представительный. Привлекательный мужчина неопределенного возраста с абсолютно лысой, но очень ухоженной головой, что придавало ему начальственный вид. Он украдкой следил за каждым моим движением и, когда я осмелилась повернуться к нему, одарил меня улыбкой, которую я тотчас же приняла за отеческую, ибо это была улыбка мужчины, а отца у меня больше не было. Этот писатель, о чем я быстро догадалась, при помощи удачных реплик и всегда к месту упомянутых цитат умел очаровать публику и знал как свои пять пальцев все тонкости званых ужинов. Стоило ему открыть рот, как отовсюду раздавался смех, но свой взгляд, веселый и интригующий, он задерживал только на мне. Ни один мужчина еще никогда так не смотрел на меня.

Я мимоходом услышала его имя, чье славянское звучание тут же разожгло мое любопытство. Это не более чем совпадение, но фамилией и четвертью моих кровей я обязана Богемии, родине Кафки, чью повесть «Превращение» только что с упоением дочитала. А романы Достоевского в тот период своей юности я считала недосягаемой вершиной литературного творчества. Русское отчество, сухопарое телосложение буддийского монаха, нереально голубые глаза – большего и не требовалось, чтобы завладеть моим вниманием.

На таких застольях, куда бывала приглашена моя мать, я обычно дремала, полулежа в соседней комнате, убаюканная гулом голосов, доносившимся до моего рассеянного, хотя в обычной жизни очень острого слуха. В этот вечер я захватила с собой книгу и после основного блюда скрылась в небольшой гостиной, выходящей в столовую, где уже подавали сыр (бесконечная череда блюд, сменявших друг друга, с не менее бесконечным количеством интервалов). Там, склонившись над страницами книги и будучи не в силах разобрать текст и сосредоточиться, я каждую секунду ощущала скользивший по моей щеке взгляд Г., сидевшего в другом конце комнаты. Звук его сипловатого голоса, ни мужского, ни женского, пронизывал меня словно чары, как колдовство. Казалось, каждое изменение интонации, каждое слово было обращено ко мне. Неужели я одна это замечала?

Сила воздействия этого мужчины была совершенно неземной.

Настало время уходить. Миг, о котором я боялась даже мечтать, смущение, когда впервые в жизни чувствуешь себя желанной, – все это должно было скоро закончиться. Через несколько минут мы попрощаемся, и я больше никогда о нем не услышу. Но, надевая пальто, я заметила, как мама заигрывает с обворожительным Г., и казалось, он тоже поддерживает эту игру. Я была поражена. Ну конечно, как я могла вообразить, что такой мужчина может заинтересоваться мной, обычным подростком, страшным как жаба? Г. и мама перебросились еще парой слов, она смеялась, польщенная его вниманием, и внезапно обратилась ко мне:

– Пойдем, дорогая, сначала проводим Мишеля, потом Г., он живет недалеко от нас, и после вернемся домой.

В машине Г. сел рядом со мной на заднее сиденье. Между нами возникло притяжение. Его рука рядом с моей, взгляд, устремленный на меня, и эта плотоядная улыбка идеального хищника. Любые слова излишни.

Книгой, которую я принесла и читала в этот вечер в гостиной, была «Евгения Гранде» Бальзака. Ее название, хоть я долго и не могла уловить эту игру слов, стало заголовком к той человеческой комедии, в которой я вот-вот должна была принять участие: «Инженю повзрослела»[3]3
  Игра слов: фр. Eugénie Grandet (Евгения Гранде) созвучно с фр. L’ingénue grandit (Инженю повзрослела). – Прим. пер.


[Закрыть].

* * *

Всю следующую за нашей первой встречей неделю я провела в книжном магазине. Купила книгу Г., при этом была сильно удивлена тому, что продавец отсоветовал мне покупать ту, которую я выхватила наугад с полки, и порекомендовал другое издание того же автора. «Эта вам больше подойдет», – загадочно произнес он. Черно-белая фотография Г. красовалась в длинной веренице таких же портретов выдающихся писателей того времени, тянувшейся вдоль стен комнаты. Я открыла книгу на первой странице, и, какое невероятное совпадение (еще одно): первая же фраза – ни вторая, ни третья, но самая первая, инициирующая текст, пресловутая первая строка, над которой бьются поколения писателей, – начиналась с полной даты моего рождения, день, месяц, год: «В тот четверг 16 марта 1972 года стрелки часов Люксембургского вокзала показали полчаса пополудни…» Если это не знак, то что? В одинаковой степени взволнованная и потрясенная, я вышла из магазина с бесценным томиком под мышкой, прижимая его к сердцу, словно подарок судьбы.

Мне понадобилось два дня, чтобы залпом проглотить этот роман, содержание которого не было вызывающим (продавец умело позаботился об этом), но недвусмысленно намекало на то, что автор в большей степени тяготеет к прелестям молоденьких девушек, чем женщин его возраста. Мне можно было только мечтать о встрече с таким талантливым и к тому же столь блистательным литератором (на самом деле меня окрыляло само воспоминание о его взгляде, направленном на меня), и я понемногу начала меняться. Смотрелась в зеркало и находила себя довольно привлекательной. Нет больше той жабы, чье отражение в витринах магазинов заставляло меня бежать со всех ног. И как не чувствовать себя польщенной, когда мужчина, да к тому же и «мужчина-литератор», удостоил меня своим взглядом? С самого детства именно книги были моими братьями, сестрами, попутчиками, наставниками и друзьями. И из слепого поклонения образу «писателя» с большой буквы «П» я смешала роли самого человека и его статуса художника.

Почту я ежедневно забирала сама. Консьержка передавала ее мне, когда я возвращалась из коллежа. Среди разных конвертов со счетами я заметила один с моим именем и адресом, написанными бирюзовыми чернилами округлым почерком, с небольшим наклоном влево, устремленным ввысь, будто строчки стремились взлететь. На обороте теми же лазурными чернилами были выведены имя и фамилия Г.

Из этих обволакивающих писем, а их будет множество, сыпались горсти комплиментов, адресованных мне. Важная деталь: в своих письмах Г. обращался ко мне на «вы», будто я была важной персоной. Впервые кто-то из моего окружения, кроме педагогов коллежа, использовал при обращении ко мне это «вы», которое тут же потешило мое самолюбие и автоматически поставило меня на одну ступень с ним. Поначалу я не осмелилась отвечать. Но эта малость не могла обескуражить такого человека, как Г. Он писал порой дважды в день. Отныне я с утра до ночи наведывалась к консьержке в страхе, что мать наткнется на одно из этих писем, которые я постоянно носила при себе, тайно лелеяла и остерегалась кому-либо рассказывать о них. Затем, поддавшись уговорам, взяла себя в руки. Мой ответ получился целомудренным и осторожным, но все же это был ответ. Мне только исполнилось 14 лет. Ему скоро будет 50. И что с того?

Как только я попалась на крючок, Г. не терял больше ни минуты. Он поджидал меня на улице, прочесывал мой район, находил предлоги для незапланированных встреч, которые не терпели отлагательств. Мы перебрасывались парой слов, и я уходила, трепеща от любви. Я уже настолько привыкла к тому, что в любой момент могу столкнуться с ним, что его невидимое присутствие преследовало меня по дороге в коллеж и обратно, когда я шла за покупками на рынок или гуляла с приятелями. Однажды в одном из писем он назначил мне свидание. В нем было написано, что по телефону это сделать было бы слишком опасно, так как трубку могла поднять моя мама.

Он просил меня встретиться с ним на остановке автобуса № 27 на бульваре Сен-Мишель. Я пришла вовремя. Взбудораженная, охваченная чувством, что совершаю страшное преступление. Я думала, что мы зайдем выпить чашечку кофе в одно из местных кафе. Поболтаем, познакомимся поближе. Едва появившись, он сказал, что на самом деле планировал пригласить меня к себе «перекусить». Накупил вкуснейшей выпечки у баснословно дорогого кулинара, чье имя он произносил смакуя. Все специально для меня. Как ни в чем не бывало, не переставая болтать, он пересек улицу, я следовала за ним машинально, одурманенная потоком слов, и очутилась на остановке того же автобуса, но в обратном направлении. Подъехал автобус, Г. пригласил меня подняться в него, улыбался и уверял, что бояться нечего, тембр его голоса успокаивал. «С вами не случится ничего плохого!» Моя нерешительность, похоже, его расстраивала. Я не была к такому готова. Будучи застигнутой врасплох, не в силах адекватно реагировать, я больше всего не хотела выглядеть глупо. Хотя нет, скорее выглядеть девчонкой, которая ничего не смыслит в жизни. «Не слушайте вы этих ужасов, что обо мне рассказывают. Давайте поднимайтесь!» Мои колебания, однако, никоим образом не были связаны со словами людей из моего окружения. Мне не рассказывали ничего ужасного о нем, так как я никому не говорила о нашем свидании.

Автобус набрал скорость. Пока мы ехали по бульвару Сен-Мишель, затем мимо Люксембургского сада, Г. заискивающе мне улыбался, бросал на меня влюбленные и заговорщические взгляды, не сводил с меня глаз. Стояла хорошая погода. Через каких-то две остановки мы уже стояли у двери его дома. И этого тоже я не могла предвидеть. Мы ведь могли бы немного прогуляться, разве нет?

Узкая лестничная клетка, лифта нет, надо подниматься пешком до шестого этажа. «Я живу в бывшей комнате для прислуги. Вы, несомненно, воображали, что писатели очень богатые люди, ну вот, как видите, отнюдь нет, литература едва может прокормить своего служителя. Но я очень счастлив в этом месте. Живу как студент, и мне чудесным образом это подходит. Роскошь и комфорт редко сочетаются с вдохновением…»

Пространство вокруг слишком узкое, чтобы подниматься на шестой этаж рядом друг с другом. Внешне я выглядела абсолютно спокойной, но сердце в моей груди отстукивало барабанную дробь.

Он, должно быть, догадался, что мне не по себе, и поэтому стал подниматься первым. Скорее всего, чтобы я не чувствовала себя загнанной в угол и сохранила ощущение, что могу повернуть назад. Я на секунду задумалась о том, чтобы сделать ноги, но шагающий вверх Г. говорил со мной так оживленно, как восторженный юноша, впервые пригласивший к себе девушку, с которой познакомился десять минут назад. Его походка была легкой и спортивной, он ни разу не запыхался. Он был в прекрасной физической форме.

За дверью оказалась квартира-студия, в которой царил беспорядок, совмещенная с крайне аскетичной кухней, настолько тесной, что там с трудом помещался один стул. На ней можно было заварить чай, но едва ли нашлась бы сковородка, чтобы пожарить яичницу. «Здесь я пишу», – торжественно провозгласил он. В самом деле, на крохотном столике, зажатом между раковиной и холодильником, возвышалась стопка чистой бумаги и пишущая машинка. Комната пропахла благовониями и пылью. Луч света пробивался сквозь оконную раму, маленькая бронзовая статуэтка Будды стояла на одноногом столике, отсутствующую ногу которого заменяла стопка книг. Слон с поднятым вверх хоботом, сувенир на память о путешествии в Индию, грустил, забытый где-то на границе между паркетным полом и небольшим персидским ковриком. Тунисские бабуши, книги, снова книги, десятки стопок книг разной высоты, цвета, толщины, ширины устилали пол… Г. предложил мне сесть. Единственным местом, где можно сесть вдвоем, была кровать.

Застыв в целомудренной позе, с ногами, прикованными к полу, ладонями на сжатых коленях, абсолютно прямой спиной, я искала взглядом хоть какое-то оправдание своему нахождению здесь. Спустя несколько минут мое сердце стало биться еще чаще, если только это само время не изменило темп своего течения. Я все еще могла встать и уйти. Г. не пугал меня. Он бы никогда не заставил меня остаться против моей воли, я в этом уверена. Я предчувствовала неизбежное развитие ситуации, но при этом не встала, не вымолвила ни слова. Я наблюдала за перемещениями Г. по комнате как во сне и не заметила его приближения, а он внезапно сел рядом, обняв руками мои дрожащие плечи.

В тот самый первый день, проведенный у него, Г. проявил потрясающую деликатность. Долго обнимал, гладил по плечам, скользил рукой под моим свитером, ни разу не попросив его снять, хотя в конечном счете именно это я и сделала. Два робких подростка, обнимающихся на заднем сиденье машины. Испытывая блаженство, я тем не менее была парализована, не способна ни пошевелиться, ни позволить себе малейшую вольность. Я сосредоточилась лишь на его губах, рте, держа кончиками пальцев его склоненное надо мною лицо. Спустя время, с горящими щеками, распухшими губами и сердцем, переполненным несказанной радостью, я вернулась домой.

* * *

– Ты несешь какой-то бред!

– Нет, клянусь тебе, это правда. Смотри, он сочинил для меня стихотворение.

Мать взяла протянутый мной листок бумаги с лицом, выражавшим одновременно отвращение и недоверие. Вид у нее был растерянный, даже с некоторой ноткой ревности. Ведь когда в тот вечер она предложила Г. проводить его, он согласился с такой нежностью в голосе, что она вполне могла вообразить, будто он не устоял перед ее чарами. На нее с неистовой силой обрушилось осознание того, что я слишком рано стала ее соперницей, и это чувство поначалу ослепило ее. Но вскоре она взяла себя в руки и бросила мне в лицо слова, которые я ни за что бы не отнесла к Г.:

– Ты вообще в курсе, что он педофил?

– Кто? Видимо, поэтому ты предложила проводить его и посадила рядом со своей дочерью на заднем сиденье машины? И потом, что ты хочешь этим сказать, это все ерунда, мне же не восемь лет!

После серии взаимных выпадов она пригрозила отправить меня в пансион. По дому стали разноситься вопли. Как она смеет лишать меня этой любви, первой, последней, единственной? Может, она вообразила, что после того, как отняла у меня отца (теперь-то понятно, что именно она во всем виновата), я позволю ей сделать это еще раз? Я никогда не позволю разлучить нас с ним. Скорее умру.

* * *

И снова полетели письма, еще более страстные, чем предыдущие. Г. уверял меня в своей любви всеми доступными способами, умолял встретиться с ним при первой возможности, не мог жить без меня, ни один миг не стоил быть прожитым без моих объятий. В одночасье я превратилась в богиню.

В следующую субботу, сбежав под выдуманным предлогом подготовки к урокам у одноклассницы, я уже звонила в дверь Г. Как я могла устоять перед этой плотоядной улыбкой, смеющимися глазами, этими длинными, тонкими аристократическими руками?

Спустя пару минут я уже лежала на его кровати, и это абсолютно не было похоже ни на что, происходившее со мной ранее. Рядом со мной уже было не субтильное неопытное тело Жюльена с его подростковым пушком и едким запахом пота. Это было тело мужчины. Сильное и загрубевшее, чистое и благоухающее.

Наше первое свидание было посвящено верхней части моего тела. В этот раз, осмелев, он отправился исследовать более интимные его области. Для этого надо было развязать мои шнурки, что он и сделал с нескрываемым удовольствием, снять джинсы, хлопчатобумажные трусики (у меня не было красивого нижнего белья, и это, как ничто другое, нравилось Г., о чем на тот момент я лишь смутно догадывалась).

Ласковым голосом он начал хвалиться своим опытом и мастерством, с которыми лишал девственности очень юных девушек, ни разу не причинив им боли. Даже уверял, что они на всю жизнь сохранили об этом теплые воспоминания. Им же так повезло, что они столкнулись именно с ним, а не с кем-то другим, вроде тех брутальных, совершенно бестактных типов, которые бесцеремонно пригвоздили бы их к матрасу, навсегда оставив на этом неповторимом моменте отпечаток бесконечного разочарования.

Увы, но в моем случае пробиться внутрь оказалось невозможно. Мои бедра рефлекторно сжимались. Я вскрикивала от боли даже до того, как он ко мне прикасался. Но в то же время я мечтала только об одном. Под влиянием смеси отваги и наивности я внутренне уже решилась поддаться неизбежности: Г. станет моим первым мужчиной. И я лежала здесь, на его кровати, именно поэтому. Так почему же мое тело сопротивляется? Откуда этот неудержимый страх? Г. не растерялся. Я услышала его голос, нашептывающий мне ободряющие слова:

– Не страшно. Ты знаешь, пока что мы можем сделать по-другому.

Подобно тому, как нужно осенить себя святой водой, прежде чем переступить порог церкви, овладеть телом и душой юной девушки можно, лишь обладая неким чувством сакральности происходящего, иными словами, исполняя определенный непреложный ритуал. У анального секса есть свои правила, к нему готовятся неспешно, старательно.

Г. перевернул меня лицом вниз, принялся облизывать каждый кусочек моего тела: затылок, плечи, спину, поясницу, ягодицы. Я будто утратила связь с этим миром. И в тот момент, когда его ненасытный язык проник в меня, мой разум отключился.

Вот так я потеряла частицу своей девственности. «Как мальчишка», – прошептал он мне.

* * *

Я влюблена и чувствую себя любимой как никогда раньше. И этого достаточно, чтобы сгладить любую шероховатость, пресечь малейший критический взгляд на наши отношения.

Первое время после того, как я побывала в постели Г., меня впечатляли две вещи: видеть его писающим стоя и бреющимся. Словно эти действия впервые в жизни появились в мире, так долго ограниченном исключительно женскими ритуалами.

Открывшееся мне в объятиях Г., этот доселе непостижимый пласт взрослой сексуальности, стало для меня сродни открытию новых земель. Я исследовала тело мужчины с усердием прилежной ученицы, с благодарностью усваивала полученные знания и уделяла много внимания практическим занятиям. Чувствовала себя избранной.

Г. признался мне, что действительно до сих пор вел разгульный образ жизни, о чем свидетельствовали некоторые из его книг. На коленях, с глазами, полными слез, он пообещал порвать со всеми любовницами, шептал, что никогда в жизни не был так счастлив, наша встреча – это чудо, истинный дар богов.

Поначалу Г. водил меня в музеи, иногда в театр, дарил пластинки, советовал, какие книги почитать. Сколько часов мы провели вместе, гуляя по аллеям Люксембургского сада, рука в руке, слоняясь по улицам Парижа и не обращая внимания на вопросительные, подозрительные, неодобрительные, порой полные неприкрытой ненависти взгляды прохожих, попадавшихся нам на пути?

Я не припомню, чтобы родители приходили забирать меня из школы в том возрасте, когда ты с таким неповторимым волнением ждешь, что вот-вот дверь откроется и покажется любимое лицо одного из них. Мать всегда допоздна работала. С уроков я возвращалась одна. Отец даже не знал названия улицы, на которой я училась.

Но теперь Г. почти каждый день дежурил рядом со входом в мой коллеж. Ну не совсем рядом, в нескольких метрах, на маленькой площадке в конце улицы. Он вставал так, что за шумной толпой подростков я сразу же замечала его вытянутый силуэт, весной неизменно облаченный в рубашку-сафари в колониальном стиле, зимой – в пальто, напоминавшее шинель русских офицеров времен Второй мировой войны, длинное, с золотыми пуговицами. Летом и зимой он носил солнечные очки, которые должны были сделать его неузнаваемым.

Наша любовь запретна. Осуждаема добропорядочными людьми. Я знала это, потому что он постоянно мне об этом твердил. Поэтому я не могла о ней никому рассказать. Нужно быть осторожной. Но почему? Почему, ведь я его люблю, и он меня тоже?

А его очки, так ли они скрывают лицо?

* * *

Каждый раз после любовных утех, во время которых Г. словно пытался утолить моим телом ненасытный голод, когда мы оставались в тишине его квартиры-студии среди головокружительного количества книг, он укачивал меня, как младенца, запустив руку в мои взъерошенные волосы, называл «мое милое дитя», «моя прекрасная школьница» и неспешно рассказывал долгую историю запретной любви, когда-то вспыхивавшей между юными девушками и зрелыми мужчинами.

Теперь у меня появился уникальный учитель, всецело преданный делу моего образования. Объем его познаний потрясал, мое восхищение им от этого только росло. Даже несмотря на то, что уроки, которые я от него получала по возвращении из коллежа, всегда были очень узконаправленными.

– А ты знаешь, что в период античности практика сексуального посвящения юных партнеров зрелыми не только поощрялась, но и почиталась как обязанность? В XIX веке Эдгар По женился на малышке Вирджинии, которой было всего 13 лет, ты слышала об этом? Когда я думаю о благочестивых родителях, читающих своим детям перед сном «Приключения Алисы в Стране чудес» и даже не подозревающих о том, кем был Льюис Кэрролл, мне хочется засмеяться в голос. Будучи страстным фотографом, он с одержимостью делал сотни фотографий маленьких девочек, среди которых была и реальная Алиса, вдохновившая его на создание главного персонажа его шедевра, любовь всей его жизни, ты их уже видела?

Поскольку альбом удобно располагался рядом на полке, он показал мне еще и эротические фотографии дочери Ирины Ионеско Евы, которые мать делала, когда девочке было всего восемь лет. С раздвинутыми ногами, из одежды только черные высокие чулки, прелестное кукольное личико, размалеванное, как у проститутки. (Он умолчал о том, что мать Евы впоследствии лишили родительских прав, а саму девочку в возрасте 13 лет передали в Департаментское управление санитарно-социальной помощи.)

В другой раз он разразился бранью на американцев, погрязших в сексуальных скандалах, которые преследовали несчастного Романа Полански, чтобы помешать ему снимать фильмы.

– Эти пуритане все напутали. Девчонка, которая заявила, что ее изнасиловали, просто поддалась на манипуляции завистников. Она сама согласилась, это же очевидно. А Дэвид Гамильтон, ты думаешь все его модели подставляли себя под объектив камеры без единой задней мысли? Нужно быть весьма наивным, чтобы в это поверить…

И песне этой не было конца. Кто же устоит перед таким количеством убедительных примеров? Девочка 14 лет имеет право и свободна любить того, кого хочет. Я отлично усвоила урок. Более того, отныне я превратилась в музу.

* * *

Поначалу сложившиеся обстоятельства вовсе не радовали мою мать. Затем прошло первое замешательство, шок, она поговорила со своими друзьями, посоветовалась с окружением. Надо полагать, никто не выказал особой обеспокоенности. Мало-помалу, под напором моей решительности, она в конце концов приняла ситуацию такой, какая она есть. Возможно, она считала меня более сильной и зрелой, чем я была на самом деле. Возможно, была слишком одинокой, чтобы реагировать иначе. Возможно и то, что ей самой нужен был рядом мужчина, отец ее дочери, который воспротивился бы этой аномалии, этому извращению, этому… распутству. Кто-то, кто мог бы взять ситуацию в свои руки.

А еще не помешали бы менее снисходительная культурная среда и эпоха.

За десять лет до моей встречи с Г., в конце семидесятых, немало интеллектуалов левого толка публично выступили в защиту взрослых людей, обвиняемых в «противоправных» связях с подростками. В 1977 году в газете Le Monde было опубликовано открытое письмо под заголовком «Касательно судебного процесса» в поддержку упразднения уголовного преследования за сексуальные отношения между взрослыми людьми и несовершеннолетними, подписанное и одобренное видными интеллектуалами, известными психоаналитиками и психологами, писателями, находившимися на пике своей славы, в большинстве своем левых взглядов. Среди прочих там были подписи Ролана Барта, Жиля Делёза, Симоны де Бовуар, Жан-Поля Сартра, Андре Глюксманна, Луи Арагона… В его тексте содержался протест против заключения под стражу троих мужчин, находившихся под следствием за совершение (и фотографирование) действий сексуального характера с несовершеннолетними тринадцати и четырнадцати лет. «Столь длительное предварительное заключение под стражу для расследования обычного дела «о нравах», в рамках которого дети не подвергались ни малейшему насилию, но, напротив, подтвердили судебным следователям, что дали свое согласие (хотя правосудие сейчас и отказывает им в праве на согласие), нам кажется возмутительным», – говорилось в нем.

Эта петиция также была подписана и Г. М. Потребовалось дождаться 2013 года, чтобы признать, что именно он был инициатором ее написания (и редактором) и получил в то время ничтожно мало отказов от тех, кому было предложено подписаться (среди них были такие известные деятели, как Маргерит Дюрас, Элен Сиксу и… Мишель Фуко, который, к слову, всегда был далеко не последним человеком в деле осуждения любых форм уголовного преследования). В том же году в Le Monde опубликовали еще одно обращение под названием «Призыв к пересмотру Уголовного кодекса касательно взаимоотношений между несовершеннолетними и взрослыми людьми», собравшее еще больше подписей (к предыдущим именам присоединились Франсуаза Дольто, Луи Альтюссер, Жак Деррида; в общей сложности под этим открытым письмом поставили свои подписи восемьдесят человек, являвшихся самыми выдающимися мыслителями того времени). В 1979 году, на этот раз в газете Libération, вышла петиция в поддержку некого Жерара Р., обвиняемого в сожительстве с девочками от шести до двенадцати лет, также подписанная видными деятелями литературного мира.

Тринадцать лет спустя все периодические издания, согласившиеся опубликовать эти более чем спорные воззвания, одно за другим признали свою неправоту. Средства массовой информации – это не более чем отражение своего времени, оправдывались они.

Почему же те интеллектуалы левого толка так рьяно отстаивали принципы, которые сегодня кажутся столь чудовищными? В особенности смягчение Уголовного кодекса в части сексуальных взаимоотношений взрослых и несовершеннолетних, а также упразднение возраста согласия?

Дело в том, что во имя идеалов свободы нравов и сексуальной революции в семидесятые годы было принято отстаивать возможность каждого свободно распоряжаться своим телом. Поэтому пресечение подростковой сексуальности воспринималось как социальное угнетение, а ограничение возможности половых отношений только между лицами одной возрастной группы – как одна из форм сегрегации. Бороться против сковывания желаний, против любых видов преследования – вот основной лейтмотив того времени, в котором никто не мог усомниться, кроме ханжей и некоторых реакционно настроенных судов.

Заблуждение, слепота, за которые почти все, подписавшие эти обращения, впоследствии принесут свои извинения.

Среда, в которой я росла в восьмидесятые годы, по-прежнему несла на себе отпечаток подобного мировоззрения. Мама рассказала мне, что, когда она была подростком, тело и его желания все еще были запретной темой и родители никогда не говорили с ней о сексуальности. Ей было всего восемнадцать лет в 1968 году, когда она была вынуждена освободиться от гнета чересчур жесткого воспитания, а затем и несносного мужа, за которого вышла замуж слишком рано. Как героини фильмов Годара или Соте, теперь она больше всего на свете стремилась жить своей жизнью. «Запрещается запрещать»[4]4
  Фр. Il est interdit d’interdire! – один из главных лозунгов Майских событий 1968 года, или Мая 68 (фр. Mai 68), социального кризиса во Франции, начавшегося с леворадикальных студенческих выступлений и вылившегося в демонстрации, массовые беспорядки и почти 10-миллионную всеобщую забастовку. Привел к смене правительства, отставке президента Шарля де Голля и большим изменениям во французском обществе. – Прим. пер.


[Закрыть] – этот лозунг, несомненно, был ее главной мантрой. Избежать влияния веяний своего времени не так просто.

В сложившихся обстоятельствах моей матери в итоге пришлось свыкнуться с присутствием Г. в нашей жизни. Дать нам свое благословение было полным безумием. Думаю, в глубине души она это знала. Знала ли она, что рискует однажды получить жестокий упрек в этом в первую очередь от своей дочери? Неужели я была настолько упряма, что она не смогла противостоять мне? Как бы то ни было, ее вмешательство в ситуацию ограничилось заключением соглашения с Г. Он должен был поклясться, что никогда не заставит меня страдать. Он сам рассказал мне об этом однажды. Воображаю себе эту картину: глаза в глаза, торжественно. Скажите: «Клянусь!»

Порой она приглашала его на ужин в нашу маленькую квартирку под чердаком. Усевшись втроем за столом вокруг бараньей ноги с зеленой фасолью, мы походили на милую семейку: папа и мама наконец вместе, а посередине сияющая я – святая троица снова в сборе.

Какой бы чудовищной, какой бы противоестественной ни казалась эта идея, но, возможно, на бессознательном уровне она тоже воспринимала Г. как идеальную замену моему отцу, присутствие которого не могла мне обеспечить.

И потом, эта экстравагантная ситуация не так уж сильно ей не нравилась. Она даже в какой-то степени приносила выгоду. В окружавшей нас богемной среде артистов и интеллектуалов отступления от моральных устоев воспринимались с терпимостью, даже с некоторым восхищением. А Г. являлся известным писателем, и это в конечном счете было довольно лестно.

В какой-нибудь другой среде, где люди искусства не вызывали такого же восхищения, ситуация, несомненно, развивалась бы совершенно иначе. Подобный господин оказался бы под угрозой тюремного заключения. А девочку направили бы к психологу, вероятно, воскресили бы вытесненное воспоминание о щелчке резинки по смуглому бедру и интерьере в восточном стиле, и проблема была бы решена. Конец истории.

– Твои бабушка и дедушка не должны никогда узнать об этом, моя дорогая. Они не поймут, – как-то раз вскользь бросила мне мать, как бы невзначай.

* * *

Однажды вечером я неожиданно почувствовала нарастающую боль в суставе большого пальца правой руки. Подумала, что не заметила, как ударилась этим местом, все пыталась вспомнить, что за нагрузку я дала рукам в тот день, но так ничего в голову и не пришло. Двумя часами позже зуд превратился в практически невыносимое жжение, распространившееся на суставы всех пальцев. Как такая небольшая часть тела могла причинять столько страданий? Мама заволновалась и вызвала «Скорую». У меня взяли анализ крови, который показал аномально высокий уровень лейкоцитов. Меня забрали в больницу. К моменту прибытия боль распространилась на суставы всех конечностей. К тому времени, как меня положили в палату, я уже не могла двигаться. Меня буквально парализовало. Врач диагностировал острый суставной ревматизм, вызванный стрептококковой инфекцией.