Текст книги "Михаил Булгаков. Морфий. Женщины. Любовь"

Мы привыкли к литературным и трафаретным примерам классической любви типа Наташи Ростовой, Ромео и Джульетты, Фархада и Ширин, Тахира и Зухры… Но в реальной жизни за две тысячи лет было столько примеров более сильной, чистой и животворной любви, на описание которых писателями всего мира ушло бы не меньше времени. Один поэт-песенник пришел в издательство и, сдав книгу стихов о любви, сказал, что закрыл эту тему, то есть все, что можно написать о любви, он уже сделал. Это не анекдот, но наука некоторым современным людям, не имеющим таланта любить, не способным пережить трудности характера любимого или любимой, столь бесчувственным, что порою разлуку с любовью переносят незаметно, без душевных затрат, в то время как для настоящего влюбленного она может стоить жизни. Если бы не ободряющие, полные искренних чувств письма Таси к Мише, то он мог действительно застрелиться, как отвергнутый его сестрой Борис Богданов.

Я знаю десятки случаев глубокой любви, счастливой и трагедийной, зачастую одновременно, одну из страниц такого чувства пытаюсь раскрыть в этом романе. Когда Михаил Булгаков выехал на Кавказ, он все-таки через неделю-две вызвал Тасю. Враждебные отношения, возникавшие в те дни, когда она отучала его от наркотика, не прошли бесследно, но любовь, истинная, глубокая, хотя не столь нежная, как прежде, все-таки не покинула их, а обращение, более подходящее для молодой подруги, – «Таська» – все-таки звучало панибратски, иногда по-свойски, дружелюбно.

Я думаю, что, несмотря на осложнения в семейной жизни, Миша и Тася были в юные годы идеальной парой и достаточно хорошо понимали это, особенно – Тася.

Предоставим ей слово о том, как она добиралась до Владикавказа: «Мы ехали через Екатеринослав. Общий вагон, и жрать нечего. Территорию после Екатеринослава занимал Махно, и вот мы все (пассажиры. – B. C.) гадали: проскочим или не проскочим? Ничего, проскочили». Началась Гражданская война, и стала рушиться экономика. Об этом предупреждал большевиков Александр Федорович Керенский. Он издал постановление «О постепенном переходе земли в пользование крестьян». Он считал частную собственность незыблемым атрибутом демократического государства. Более 60 процентов земли было заложено помещиками в банки. Сразу передать ее крестьянам без разрушения банковской системы было невозможно, но и без этого революция привела к хаосу в стране. Вполне понятны слова Таси и «жрать нечего», и о том, что чудом миновали Махно. Дворянская благовоспитанность, стойкость и любовь к Михаилу помогали Тасе преодолевать невиданные прежде трудности. Далеко не все люди выдерживали их, тем более слабый пол. Весьма показательна жизнь актрисы, описанная очень известным до революции писателем Юрием Львовичем Слезкиным, с которым вскоре судьба надолго сведет Михаила. Актриса, родом из Киева, тоже ехала во Владикавказ, и из ее слов вырисовывается реальная обстановка того времени: «Я бежала из Москвы от холода и голода… Я уехала в Киев к гетману, пережила сто перемен, дрожала от выстрелов, от страха потерять свой гардероб, остаться голодной и без работы. Я принимала подарки от гетманцев, немцев, от кого угодно, я на всех смотрела собачьими преданными глазами, доставая мандаты, удостоверения, каждый раз другие, – и ненавидела, Боже, как их всех ненавидела и боялась…» Мысли приходили одна тревожнее другой: «Почему ее замешали в этот ужас, в эту кашу, где все только грязь, вши, насилие, кровь?.. Она уехала с добровольцами, она бежала с ними из Киева в Ростов, из Ростова в Екатеринодар, оттуда сюда… Почему с ними, а не с другими?.. Да только потому, что они говорили приличным языком, на них была привычная форма. Потому, что с ними были французы и англичане, в силу и рыцарство которых она верила. И она тащилась месяцами в теплушках, греясь у железных печурок, готовя чай пьяным офицерам, с которых слетел весь их лоск и изящество, как только они увидели, что пядь за пядью из-под их ног уходит территория «единой и неделимой». Она пьянствовала вместе с ними, чтобы не чувствовать холода, паразитов, отвращения к себе».

И вновь, не прибегая к Гирееву, описываем со слов Таси ее приезд во Владикавказ: «Приезжаю во Владикавказ. Михаил меня встретил…» Увидев ее, он побледнел и внутренне содрогнулся. Перед ним стояла Тася, чрезмерно уставшая, осунувшаяся. Она прильнула головой к его плечу.

– Миша… – со слезой в голосе произнесла она, и он понял, что́ ей пришлось пережить по пути до Владикавказа. – Неужели я с тобой, Миша?

– Раздевайся! – неожиданно приказал он. Она удивилась:

– Я еле двигаюсь. Голодна до смерти…

– Подожди. Сначала помоешься.

– Где кран?

– Не помоешься, а искупаешься! Я сейчас наберу в бочку горячей воды. Зная, что ты приедешь, вскипятил заранее! Здесь вместо ванны купаются в бочке или большом деревянном чане.

Тася погрузилась в горячую воду и сразу почувствовала, как оживает ее тело. Она пригнулась и опустила в воду голову.

– Миша, какое счастье! И ты – рядом!

Она подумала, что действительно, когда Миша не грустил и не задумывался глубоко, уносясь мыслями куда-то очень далеко, а был весел, жизнерадостен, когда шутил и выдавал парадоксальные экспромты, это чудо, это счастье. Где был Миша, там неизменно царили смех и остроумие. Все поражались его начитанности, знанию литературы, музыки, в чем Тася мало уступала ему. Зато в умении придумывать сюжеты он был вне конкуренции. Экспромтом сочинял небольшие рассказы, которые у всех вызывали безумный смех.

– Миша, ты приготовил мне сюрприз, о котором я только могла мечтать… Горячая вода! – воскликнула Тася.

– Я твой должник! Вечный! – улыбнулся он загадочно. – Мне неудобно вспоминать… Я – мужчина, должен обеспечивать любимую. Но ведь медицинский кабинет в Киеве мы оборудовали, продав твое столовое серебро на двенадцать персон. Я противился. Очень. Но ты сказала, что нас двое и мы обойдемся обыкновенной посудой. К тому же серебро в любой момент могут реквизировать. Ты была права. А помнишь ширму, которую мы установили в кабинете, чтобы один посетитель не мог видеть другого? Венерические болезни… Ты знаешь, Тася, у меня лечились муж и жена. Оба были заражены, но разными заболеваниями. Я открываю тебе врачебную тайну. И смех и грех. Каждый из супругов умолял меня сделать так, чтобы о его заболевании не знала дражайшая половина. Они приходили почти в одно и то же время. Он заходит ко мне с одной стороны ширмы, а она в это время покидает кабинет с другой стороны прикрытия, а у меня каждый раз замирало сердце, что они каким-нибудь образом столкнутся, ну хотя бы на входе в квартиру. Пронесло. Приходила даже генеральша. Молодая, стройная брюнетка со жгучим взглядом. Прихватила самое вульгарное заболевание от денщика мужа, а от меня требовала: «Вылечите меня побыстрее и без плохих последствий. Я – генеральша». – «А как же денщик? – спрашивал я у нее. – Его тоже надо бы вылечить. Приведите его ко мне, – настаивал я. – Ведь он может быть опасен для других женщин». В ответ она выпучила глаза: «Пусть о нем заботится муж. Ведь он денщик не мой, а генерала!»

Тася улыбнулась, силы возвращались к ней.

– Ты молодеешь прямо на глазах! – радостно воскликнул Михаил. – Я подолью горячей воды, чтобы скинуть тебе еще несколько лет!

– Пусть будет пятнадцать! – воскликнула Тася. – Мы с тобою познакомились, когда мне шел пятнадцатый год.

– Сию минуту, моя госпожа! – сказал Миша, добавляя в бочку воду, подогретую на печке. – А четырнадцать лет не желаете?

– Хватит и пятнадцати! – улыбнулась Тася. – Не хочется выходить из воды! Я чувствую прилив крови к каждой жилке!

– Я тебя ждал полторы недели, подожду еще полторы минуты! – с серьезным видом проговорил Миша.

И тут ее неодолимо потянуло к нему. Она привстала из бочки.

– Какая ты у меня красивая, Таська! – искренне и восторженно произнес он, сам вытирая ее полотенцем, а она обвила его шею руками:

– Миша, родной! Это я твоя должница. Каждый день с тобою – для меня праздник. Честное слово! – страстно прошептала она.

А когда они лежали в кровати, он вдруг стал ей рассказывать о Владикавказе, об очень симпатичном городке.

– Ты его увидишь. Он не может не нравиться. Александровский проспект, названный в честь Александра Первого, это Невский или Крещатик в миниатюре. И вокруг цепь гор. Кажется, что одна гора переходит в другую. И этот сказочный городок на моих глазах теряет свое обаяние.

– Почему?

– Загрязняется. И болезней хватает разных. Сыпной тиф. Даже есть случаи холеры.

– Не может быть, – тихо произнесла Тася и вдруг почувствовала, что глаза ее слипаются от усталости. – Извини, Миша, но я сейчас усну.

– Спи, дорогая, ты так измучилась в дороге.

А она перед тем как предаться сну, подумала, что на самом деле настрадалась достаточно, борясь с Мишей против наркотика. Они победили его. Она, или он, или вместе. Какое это сейчас имеет значение, когда Миша прежний – остроумный и жизнерадостный. Но он, в отличие от нее, много рассуждает о жизни и заставляет тем самым ее вникать в происходящие события.

– Милый Миша! – из последних сил улыбнулась она, и сон сковал ее тело и сознание.

Через полвека Татьяна Николаевна будет по-доброму вспоминать этот город: «Маленький городишко, но красиво. Горы так видны… Полно кафе кругом, столики прямо на улице стоят… Народу много – военные ходят, дамы такие расфуфыренные, извозчики на шинах. Ни духов, ни одеколона, ни пудры – все раскупили. Музыка играет. Весело было. Я еще обратила внимание, Михаилу говорю: «Что это всюду бисквит продают?» А он: «Ты что? Это кукурузный хлеб!» А я за бисквит приняла, тоже желтый такой. Миша начал работать в госпитале. Я пришла туда поесть – голодная как черт приехала, съела две или три котлеты. Так он: «Ты меня конфузишь». Еще он сказал, что начал печататься там, писать». Значительно позже Булгаков подумает: «Буду ли я проклинать тот миг, когда решил посвятить себя литературе? Нет, потому что она моя жизнь».

Владикавказцы уже стали ощущать нехватку некоторых товаров, но город их был маленьким оазисом благоденствия на фоне страны с пустыми прилавками. Тася с ужасом читала статьи в местной газете «Кавказ», где уже печатался Михаил под псевдонимом, состоящим из первых букв его имени и фамилии – М. Б. Смутное время. Неизвестно, что будет завтра, как потом воспримут его статьи. На этом псевдониме настаивала Тася. Михаил поначалу возражал ей, но затем согласился не из страха за будущее, а потому, что считал свои первые опусы далекими от совершенства и маленькими по размеру, всего лишь фельетончиками. Тася была послана ему судьбой, она еще раз спасет Михаила от самого худшего. Только сотрудники редакции знали, что под инициалами М. Б. скрывается начинающий литератор, в настоящем военный врач Михаил Булгаков.

В ежедневной беспартийной литературно-общественной газете «Кавказ» (Александровский проспект, дом Худякова) собрались бежавшие из больших городов от большевиков сильные, профессиональные публицисты. На Тасю большое впечатление произвела статья журналиста Петроева, тоже, видимо, писавшего под псевдонимом, придав фамилии Петров осетинское звучание. Тася зачитывала Михаилу наиболее интересные фрагменты из статьи Петроева о разрухах, опубликованной 27 февраля 1920 года. «Есть разрухи от стихийных бедствий, как, например, землетрясения в Мессине и Гори, заслуживающие самого искреннего сочувствия. Но вот рухнул многоэтажный дом в большом городе. Строитель-спекулянт скупил старый трухлявый кирпич, а достойный проходимца хозяина архитектор выводит шесть этажей со стенами в два-полтора кирпича. В итоге дом валится, давит и калечит сотни людей. Не разруха это, а преступление, вызывающее гнев и подлежащее суровой каре.

То же и со всякого рода государственными разрухами уголовного характера, происходящими от явно злой воли, от нечестной наживы на бедствиях страны или от преступной небрежности, от бездеятельности, от беспробудного пьянства или непроходимой глупости, бараньего упрямства стоящих у ответственного дела.

С самого начала германской войны у нас начались разрухи, и все они объяснялись войною. В Германии война заставила всех подтянуться – война требовала двойного, тройного напряжения сил.

У нас же война стала оправданием всех наших разгильдяйств. Начали опаздывать поезда. Сначала на часы, потом на сутки, на недели. Стали пропадать. С амуницией, с медикаментами. И всему оправдание. Что поделаешь? Война! Разруха!

По-русски такие пропажи называются воровством – наглым и безнаказанным, за что по военному времени впору наказывать виновных не отставкою, а волчьим паспортом и гнать со службы с клеймом «К государственной и общественной работе не пригоден». В Ростове, в середине декабря, мне с горькой растерянностью жаловался представитель американского миллиардера Рокфеллера:

– Заказали нам теплую одежду для вашей армии только сейчас, и придет она лишь к весне.

Опять разруха? Нечего на разруху пенять, коль рожа крива. Когда кони бешено мчат тяжелый экипаж под уклон, по краю кручи, то не распускают ни рук, ни губ, ни вожжей, а напряженно натягивают».

– Правда, здорово написано, хлестко? – заметила Тася.

– Хлестко, – задумчиво вымолвил Михаил, – но… но будет еще хуже. Я очень страшусь большевиков.

Тася подошла к окну и присела на подоконник:

– Я так счастлива, что добралась сюда, Миша. Не хотелось бы говорить о плохом. Но ты, наверное, не знаешь. Просто пропустил. Ты в то время мало интересовался тем, что происходило вокруг нас. Даже не читал те редкие газеты, что доходили до Никольского. И потом – в Вязьме. При Временном правительстве в стране ощущалось праздничное настроение. А когда отменили смертную казнь, то в больших городах прошли военные парады. Россия шла к цивилизации. Уверенно. И Александр Федорович мог арестовать кумира большевиков – Ленина. Министр юстиции Переверзев привез ему из Берлина документы, подтверждающие получение Лениным денег от немцев на расшатывание страны. Ленина и его сторонников должны были судить. Кстати, к июлю семнадцатого их осталось немного. Многие партийные ячейки самораспустились. Страна демократизировалась. Не на словах, а на деле. Незачем было ждать коммунистической манны. Но Александр Федорович был на удивление мягким человеком. Отличный юрист, начинал присяжным поверенным, уж он-то должен был соблюсти законность.

Тася спустилась с подоконника и нервно прошлась по комнате.

– Мне обо всем этом рассказывал папа. Мама его корила за неверность ей, ругала на чем свет стоит, а я не осуждаю. Они с мамой и раньше ссорились. И вообще я считаю, что вмешиваться в личную жизнь, даже родных, нельзя. Поэтому я не оправдываю отца, не знаю чувств, испытываемых им к женщине, с которой он стал жить, к маме в этот период, и не осуждаю. И если ты когда-нибудь уйдешь от меня, Миша, то я буду об этом только сожалеть.

– Тасечка, о чем ты говоришь?! – встрепенулся Михаил. – У нас чудесные отношения! Я люблю тебя!

– Сейчас любишь, – вздохнула Тася, – а вообще-то ты не слушай меня, дуреху. Погрустить захотелось. Пожалеть себя. Это у меня бывает. Еще с гимназической поры. Когда на меня обращал внимание не тот мальчик, что нравился мне. Недавно было, а я уже забыла, как его звали. Столько событий произошло, что память отсеивает случайные и мелкие. А вот поступок Керенского не выходит у меня из головы. Вместо того чтобы немедленно арестовать Ленина как предателя родины, Александр Федорович позвонил своему другу Каринскому, зная, что тот в доверительных отношениях с Бонч-Бруевичем, одним из главных большевиков. Бонч-Бруевич немедленно перезвонил Ленину, рассказывая об опасности, что грозит ему, что сведения пришли сверху, абсолютно точны, и Ленин через два часа бежал с Зиновьевым в сторону Финляндии. Чем объяснить этот поступок Керенского? Хотел спасти земляка из Симбирска? Папа говорил, что без большевиков было бы не полным коалиционное правительство. Так считал Александр Федорович.

– А с большевиками, ты думаешь, оно будет коалиционным? Очень сомневаюсь. Их обуревает фанатическая идея – сделать весь мир коммунистическим. Значит, свою страну – в первую очередь, – сказал Михаил и развернул газету «Донские ведомости». – Теперь, как ты видишь, я читаю газеты. И весьма регулярно. Послушай, что пишут из Новочеркасска. «В городе Петровске по распоряжению начальника Войска Донского преданы военно-полевому суду 39 коммунистов. Среди подсудимых 8 женщин, в том числе еврейка Роза Финкельштейн, она же товарищ Нюра, она же тетя Груня, она же Елена Ивановна.

Роза Финкельштейн служила связью между Петровским ЦИКом и засевшими в горах повстанцами-большевиками».

– Восемь женщин, а среди них почему-то выделили еврейку? – искренне удивилась Тася. – У меня в Саратове была подруга, Мейерович, она не пошла бы за большевиками.

– Она – совсем другое дело. Ей было разрешено учиться в гимназии, она вошла в процент, и семья жила в большом культурном городе. А те евреи, что из местечек, из черты оседлости, им большевики пообещали равные права с нами, и многие из них поддержат революцию, и рьяно. Вот увидишь! И больше не грусти без причины, Тася. Договорились?

– Не буду, – улыбнулась Тася, – я сама не знаю, почему взгрустнулось. К тому же в такой счастливый день! – воскликнула она, а про себя подумала, что из-за того омрачилась, что боится потерять свое счастье, вспомнила, как Михаил заезжал к помещице в Никольском, вдруг приревновала его к ней, хотя Никольское навсегда ушло из их жизни и оттуда до Владикавказа вряд ли сейчас доберешься. Впрочем, она бы к Мише постаралась добраться хоть с края света.

Во владикавказском госпитале Михаил служил недолго, всего несколько дней, и, как вспоминает Татьяна Николаевна, «его направили в Грозный, в перевязочный отряд. В Грозном мы пришли в какую-то контору, там нам дали комнату. И вот надо ехать в перевязочный отряд, смотреть. Поехали вместе. Ну, возница, лошадь… И винтовку ему дают, Булгакову, потому что надо полями кукурузными ехать, а в кукурузе ингуши прятались и могли напасть».

Здесь я прерву монолог героини, чтобы объяснить неприязнь ингушей к белым, к добровольцам. Это отголоски покорения царскими войсками Кавказа. На землях ингушей специально размещались казацкие станицы, с чем не хотели мириться ингуши, и до сих пор этот конфликт полностью не исчерпан.

Далее Татьяна Николаевна приводит интервьюеру еще более интересный факт, не придавая ему значения, она продолжает монолог так:

«…Приехали, ничего. Он все посмотрел там. Недалеко стрельба слышится. Вечером поехали обратно. На следующий день опять так же. Потом какая-то врачиха появилась и сказала, что с женой ездить не полагается. Ну, Михаил говорит: «Будешь сидеть в Грозном». И вот я сидела, ждала его. Думала – убьют или не убьют? Какое-то время так продолжалось, а потом наши попалили там аулы, и все это быстро кончилось. Может, месяц мы были там. Оттуда нас отправили в Беслан».

Татьяна Николаевна как бы между прочим сообщает, что «наши попалили там аулы», не уточняя – какие. Можно подумать, что ингушские, но это были чеченские. И конечно, молодая девушка, попавшая из благополучного мира семейного уюта в смертельную мясорубку войны, постоянно переживающая за жизнь мужа, изо дня в день надеется, что он вернется домой, для нее не имело значения, какие аулы попалили, наверное, тех горцев, что стреляли по ним из кукурузы. Она вспоминает об этом с успокоением: «…и все это быстро кончилось». Нет, не кончилось, продолжается до сих пор, и не видно конца конфликту в Чечне. О тех боях позже напишет Михаил, и очень образно: «Чеченцы как черти дерутся с «белыми» чертями» («Необыкновенные приключения доктора»). И далее: «Утро. Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы поскакали на кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал… Взяли Чечен-аул… Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья… Пухом полны земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем по аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси. У нас на стоянке идет лукуллов пир. Пятнадцать кур бултыхнули в котел. Золотистый, жирный бульон – объедение. Кур режет Шугаев, как Ирод младенцев… Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом – не жги аулов».

Булгакову, разумеется, было ясно, а мне нет – почему добровольцы, отступая к Военно-Грузинской дороге от наседающих на них красноармейцев, воюют с чеченцами, насмерть ставшими на их пути. Для того чтобы пройти каждый аул, деникинцам приходится уничтожать его, сжигать дотла. Трижды приезжая во Владикавказ, я пытался отыскать ответ на этот вопрос у местных историков, но безуспешно. А между тем державшаяся на штыках дружба народов рухнула, вспыхнули с новой силой приглушенные обиды, боль в сердцах чеченцев от послевоенной депортации их народа, стремление к шариатской самостоятельности. Забыт завет Булгакова: «Не жги аулов», и вновь ночи в Грозном, Шали, Усть-Мартане, Ведено не менее страшны и опасны, чем те, что описывал Булгаков многие годы назад: «Гуще сумрак, таинственнее тени. Потом бархатный полог и бескрайний звездный океан. Ручей сердито плещет, фыркают лошади… Чем черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костер трещит. Дымом то на меня потянет, то в сторону отнесет. Лица казаков в трепетном свете изменчивые, странные… А ночь нарастает безграничная, черная, ползучая. Шалит. Пугает. Ущелье длинное. В ночных бархатах неизвестность. Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках. Ползут, ползут… И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, раскаленные ненавистью, с воем, визгом – и аминь! Тьфу, черт возьми!»

Тася, конечно, не знала подробностей всего того, что пришлось пережить Михаилу в Чечне. Он и потом говорил ей, что пишет, но не показывал, не читал, что́ именно. Может быть, оценивал свою первую прозу как далеко не совершенную, или, что неправильно, думал, будто Тася не в состоянии правильно оценить его произведения, она – недавно сошедшая с гимназической скамьи, привыкшая к комфорту, к общению с чиновничьим миром отца – не сможет сопереживать его героям. Думаю, что в этом Булгаков ошибался. Обладающая природной задушевностью, отзывчивым характером, достаточно хлебнувшая лиха, Тася наверняка могла бы и понять его, и даже что-то подсказать, сделать правильное замечание. Как говорится, со стороны виднее, тем более со стороны человека, любящего тебя. Показывая Тасе свои произведения, Михаил в разговорах и даже спорах о них чувствовал бы духовную близость с женой, а не отходил бы постепенно от нее, от общения, сближающего людей. Исключение – «Необыкновенные приключения доктора». Читать их Тасе, вероятно, и не следовало – она и так каждодневно мучилась – «убьют или не убьют», не зная об истинных опасностях, грозивших мужу. И сегодня злободневны строчки булгаковской прозы о Чечне:

«– Поручиться нельзя, – философски отвечает на кой-какие дилетантские мои соображения относительно непрочности и каверзности этой ночи сидящий у костра Терского 3-го конного казачок, – заскочуть с хлангу. Бывало…

Ах, типун на язык! «С хлангу!» Господи Боже мой! Что же это такое!.. «Поручиться нельзя!» Туманы в тьме. Узун-Хаджи в роковом ауле…

Заваливаюсь на брезент, съеживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алмазными брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски».

О том, что рассказ Булгакова очень точно воспроизводит события тех лет, свидетельствует историк М. А. Абазов в статье, изданной в Грозном в 1966 году: «Это было в двадцатых числах октября. На рассвете командование белогвардейских частей предложило жителям Чечен-аула ультиматум – сложить оружие. Ультиматум был отвергнут, и начался бой, который длился два дня. Артиллерия осыпала село и его защитников градом снарядов, горели дома, стога сена».

Чечен-аул был разгромлен и сожжен добровольцами 15–16 октября, Шали – 19 октября 1919 года. Среди других частей в боях участвовал и 3-й Терский конный полк – часть Булгакова. Даже в описаниях этого сражения писатель удивительно точен: кизлярско-гребенские казаки стоят на левом фланге, гусары – на правом, у костра греется казак Терского 3-го конного полка, аул обстреливают три батареи кубанской пехоты. Писатель упоминает Узун-Хаджи, находящегося в Чечен-ауле. Это реальное историческое лицо – предводитель националистического движения, считавший себя вторым Шамилем. С 1917 года место дислокации его воинов – Ведено, в прошлом известная труднодоступная врагу крепость. Расположена в шестидесяти верстах от Грозного и горными дорогами соединена с шумливой речкой Хулхулой. Узун-Хаджи жив, здоров, слухи о его смерти от сыпного тифа неверны и преследовали цель сбить с толку добровольцев, мол, Узун-Хаджи умер, среди его приверженцев царит растерянность, дело его кончено.

Меня продолжает волновать вопрос, чем вызвана вражда чеченцев с деникинцами. Секрет их конфликта открывают архивы. Деникин считал Чечню частью России и находил, что там должен править царский суд, царский, и никакой иной. Тогда к Узун-Хаджи пришли большевики. Их встретил старик лет за семьдесят с большим лишком, маленького роста, сухой, с козлиной бородкой. Строгий законник и усердный молельщик. Ни душою, ни мыслями не большевик. Голова его занята Кораном и шариатом. Большевики сказали ему, что им надо обессилить войска Деникина, а до Кавказа им якобы нет никакого дела, они уважают мусульманство и Коран и вполне допускают, что горцы могут жить и управлять по шариату. Поверив большевикам, Узун-Хаджи заключает с ними соглашение, но не как большевик, а как союзник в общей борьбе с деникинскими частями. Большевикам нужны власть Советов и национализация частной собственности. Узун-Хаджи добивается одного – шариата. Не понимая несовместимости своих и большевистских требований, он бросает против Добровольческой армии лучших воинов, большинство их гибнет в неравной борьбе.

Тася старается хоть в малой степени быть в курсе Мишиных литературных дел, задумок, мыслей. Она понимает, что ее интерес к его работе еще больше сблизит их. Она специально рассказала ему о Керенском, об отношениях Ленина с немцами, но он, видимо, не обратил особого внимания на ее слова, на умозаключения, относясь к ним, как к лепету еще недавней классной дамы в реальном училище, а не к мыслям молодой неглупой женщины, которую жизнь поневоле, но заставила разбираться в политике. Иначе он заметил бы, что немцы превратили Кавказ в свой игорный притон. Они говорят горцам: «Придут русские войска, и наступит конец вашему самоопределению, самоуправлению, культуре». С деньгами из немецкого котелка, с военными инструкторами являются немецкие агенты в Дагестан и Чечню, призывая: «Мусульмане, Россия ослаблена. Пришла ваша пора взяться за оружие, сделать Кавказ своим. У вас своя вера, свои обычаи, свои нравы. Если нужны вам деньги, оружие, патроны, даже военные руководители – вы их получите». Немцы действуют в одной связке с большевиками, но если последние ведут деловые переговоры с Узун-Хаджи, то немцы окружили его почетом, осыпали лестью: «Ты водрузишь на горах высокое знамя пророка. Твое имя станет великим. Тебя будут славить легенды, твое имя станут прославлять в песнях». Большевики и немцы удачно действуют в связке. Добровольцам ставят преграды, задержки, и гибнут целые аулы, доверчивым простодушным горцам лишь достаются горькие слезы.

В 1920 году умирает Узун-Хаджи, не дожив до разоблачения обмана большевиков, вскоре запретивших суд шариата, начавших рушить мечети, отправлять на Соловки мулл. Но остались жить сторонники, последователи Узун-Хаджи, в их сердцах загорается пламя мести за сородичей, обманутых большевиками и сложивших головы в боях с деникинцами. Об этой истории то ли не знают, то ли не хотят знать наши политики. Тем более в Чечне растет секта узунхаджистов и с каждым годом, особенно после депортации чеченского народа, набирает силу. А после распада СССР обстановка в Чечне накаляется вплоть до военных действий. Забыта поговорка о том, что любой худой мир лучше войны. Забыто предупреждение писателя: «Не жгите аулов! Все это кончится скверно».

В записной книжке Михаила Афанасьевича Булгакова есть такие строчки: «В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на десять томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом – вовсе не обязательно быть идиотом… Довольно!»

Ниже приписано: «Проклятие войнам отныне и навеки!»

Однажды он признался Тасе:

– Я восхищаюсь тобою! Ты живешь в тяжелейших условиях и даже не жалуешься на нечеловеческую жизнь!

– Я живу, как и ты, – не задумываясь, ответила Тася, – я твоя жена и должна переносить с тобою радости и горести, и мы не виноваты, что бед и несчастий нам пока выпало больше, чем радостей. Но я поражаюсь тебе, – набравшись смелости, решила постоять за себя Тася, – ты едва ли не каждый день рискуешь жизнью, занят работой по горло, а находишь время для развлечений.

Миша впервые услышал от Таси намек на измену и покраснел. Потом ушел в свои мысли, и Тасе показалось, что она осталась одна, Миша рядом, а его не существует; она испугалась настолько, что готова была закричать, чтобы вернуть его к жизни, но, к счастью, он поднял голову и хмуро вымолвил:

– Не переживай, Таська. Когда не знаешь, как завтра сложится твоя судьба и вообще проснешься ли ты, то хочешь успеть испытать в ненормальной и опасной жизни то, что в иное время даже не привлекло бы твое внимание. Очень трудно в наше время остаться человеком верным и нравственно чистым, как это удается тебе. Ты мой ангел, Тася, ангел-хранитель, – сказал он и крепко обнял жену за плечи, – не сердись на меня, я тяжело болел. Иногда у меня в сознании разыгрываются фантазии, о которых я не помышлял прежде. Может, это остаточное и своеобразное влияние опиума? И порою захлестывают страсти, но не так, как к тебе… Ты – моя единственная и настоящая любовь. Другой такой в моей жизни никогда не будет. А на мои страстишки не обращай внимания, как ты это прекрасно умеешь делать.

Тася хотела сказать, что это ей стоит больших душевных мук, но ничего не ответила, только низко опустила голову, чтобы Миша не увидел ее слез. Она и сейчас нашла в его словах утешение – он не стал оправдываться, не стал лгать, низко и мерзко. Он – незаурядный человек. С ним жить нелегко, а без него – невозможно, без его улыбки, остроумия, нежных объятий и жарких поцелуев. Иногда ей казалось, что они в любой день могут расстаться, но шли годы, а он по-прежнему привязан к ней. Уйдет она от него – он теперь не застрелится, только она никогда не уйдет. Миша – большой ребенок, может напроказить и заболеть так серьезно, что вылечить его сможет только единственный и по-настоящему любящий его человек. Это она – Тася. И от этих мыслей у нее потеплела душа, она стала увереннее в себе и сильнее. Она еще поможет ему, пусть для этого не будет поводов, но если станет нужно, она отдаст для его спасения все свои силы, умение, сообразительность и опыт, доставшийся ей так нелегко. Она старается реже глядеть в зеркало, обнаружив на лбу первую морщину.