Текст книги "Ночное приключение"

Варткес Тевекелян
Ночное приключение

Владимир Терентьевич Сердюк, советский специалист, приехавший в город Лейпциг в командировку, целый день бродил по цехам огромной меховой фабрики и возвратился в единственно уцелевшую гостиницу «Интурист» довольно поздно.

Сердюк сидел некоторое время за письменным столом, пытаясь систематизировать записи, сделанные днем, но усталость давала себя чувствовать, строчки в блокноте прыгали, слипались глаза – хотелось спать. Он отложил свои записи, сладко зевая, встал, медленно разделся и лег на широкую двуспальную кровать красного дерева. Владимир Терентьевич зажег электрическую лампочку над изголовьем, по привычке взял книгу и попробовал почитать.

Раздался робкий стук в дверь. Сердюк никого не ждал, тем более в такой поздний час. Он подумал, что, видимо, ошиблись номером, но все же отложил книгу и, крикнув: «Сейчас», – надел домашние туфли и в одной пижаме пошел открывать. У порога стоял незнакомый человек средних лет в хорошо сшитом костюме.

– Извините меня великодушно за такое позднее вторжение, – на хорошем русском языке сказал незнакомец и приподнял шляпу. – Я только что узнал, что вы приехали с Украины, не выдержал и прямо направился к вам. Очень хочется знать, что делается там, у нас дома. Тоска по родине, ничего не поделаешь.

– Заходите, – пригласил Сердюк, внимательно оглядывая незнакомца.

Был он коренаст и довольно упитан, на лице – слабые оспины, маленькие бегающие глаза казались добродушными. Когда гость уселся, Владимир Терентьевич, извинившись, что он в пижаме, опустился на край кровати напротив незнакомца и спросил:

– Выходит, вы тоже с Украины? Земляк, значит?

– Самый что ни есть натуральный, из Запорожья. Мои предки жили в казацкой вольнице – в Сечи, с татарами бились. Видимо, по этой самой причине родители нарекли меня Тарасом, в честь Тараса Бульбы. Полностью Тарас Иванович Терещенко, – представился он.

– Очень приятно. – Сердюк слегка поклонился. Ему хотелось знать, каким образом потомок вольных казаков очутился в этих краях? Он помедлил с вопросом и все же спросил:

– Длинная и неприятная история, даже вспоминать не хочется. – Тарас Иванович вздохнул, повесил голову и молчал, как бы собираясь с мыслями. – Дело было так. В тысяча девятьсот сорок втором году попал в окружение, несколько раз пытался добраться до своих, но не смог, фронт откатился далеко. Я переоделся в гражданскую одежду, достал документы, подтверждающие, что я инвалид труда, вернулся на родину и открыл небольшую слесарную мастерскую. Чинил примуса, керосинки, лудил, паял кастрюли и сковородки, мастерил зажигалки – зарабатывал на жизнь и вел себя тише воды ниже травы. Не помогло. Во время очередной облавы фашисты сцапали меня. Угнали в Германию. Сперва работал на ферме вдовы-полковничихи. Тяжело было, кормили скудно, а работать приходилось от зари до зари. Только я приглянулся хозяйке и вскоре добрался до ее спальни. Она дала мне охотничью куртку полковника, его сапоги на толстой подошве, суконные брюки и поставила над другими, вроде управляющего. Говорят, завистники водятся даже в аду. Нашлись они и среди наших рабочих. Кто-то донес местным властям, что полковничиха сожительствует с русским. Фашистский фюрер нашего района установил за нами слежку, и вскоре факты подтвердились. Меня арестовали и отправили в Рурскую область, добывать уголь для великой Германии. Как я узнал, сидя в камере, хозяйка отделалась легким испугом и лишилась двух свиней и двадцати бутылок рейнского вина.

Началась каторга: двенадцать часов под землей, под наблюдением надсмотрщиков, за малейшую провинность – побои. Кормили баландой да гнилой картошкой. Я отощал, еще немного – и протянул бы ноги, но, на счастье, подоспели американцы. Они уговаривали нас – русских, украинцев, белорусов – остаться в американской зоне, сулили златые горы и пугали: вернетесь, мол, до-мох! – угодите в Сибирь-матушку, большевики пленных не милуют. Я все же решился, добрался до своих в Берлин и явился в военную комендатуру. Там со мной побеседовали и направили в распоряжение здешней комендатуры. Ведь я на шахтах немецкий здорово выучил.

– Но потом вы же ведь могли вернуться домой? – удивился Сердюк.

– Конечно, мог, но, как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают. Здесь я сошелся с одной молоденькой немочкой. Появился ребенок. Я привязался к мальчишке и, чтобы не потерять его, оформил брак по советским законам. Вскоре родился второй. Я хочу ехать домой, а супружница ни в какую. Языка вашего, говорит, не знаю, к тому же ходят слухи, что к немкам у вас относятся без восторга. Не поеду, и только…

Заметив недоумение на лице Сердюка, Терещенко вытащил из внутреннего кармана пиджака паспорт и протянул ему.

– Вы не думайте, – сказал он, – я – советский гражданин и живу здесь по разрешению советской комендатуры. К сожалению, так запутался, что не знаю как быть… Хоть завтра поехал бы домой, да ребят жалко. Они у меня хорошенькие – сын и дочка. Показал бы их вам, да жены нет дома, уехала с ребятами к сестре. Впрочем, скоро вернется, и если вы еще побудете здесь, обязательно познакомлю.

– Спасибо. – Сердюк вернул Тарасу Ивановичу паспорт, который вертел в руке. – Видимо, я задержусь здесь некоторое время, хочу освоить опыт местных меховщиков, – сказал он.

– А я знал, что вы меховщик, – улыбнулся Тарас Иванович.

– Откуда?

– Тесть, отец моей жены, работает обер-мастером на бывшей меховой фабрике Шварца. Это он рассказал мне, что вы, посетив фабрику, интересовались техникой имитации мехов. «Этот русский, – сказал он, – так вникал во все мелочи нашей профессии, он наверняка меховщик». Хотите, я сведу вас со стариком, и он поможет вам во всем? Я попрошу его.

– Это было бы чудесно, – ответил Владимир Терентьевич. – К сожалению, мастеровые не любят раскрывать свои секреты.

– Не беспокойтесь, мой старик – замечательный человек. Зовут его Гансом, во времена Гитлера он не последовал примеру многих и не вступил в партию национал-социалистов, чтобы сделать карьеру, поэтому так и остался рабочим до конца войны. Обер-мастером он стал при новом режиме. Не сомневаюсь, что он раскроет перед вами все производственные секреты. – Терещенко поднялся. – Уже поздно, а я морочу вам голову и не даю отдыхать. Завтра суббота, короткий день, и, если не возражаете, я зайду за вами после работы. Может, и пообедаем вместе.

– Пожалуйста, заходите, буду рад, – ответил Сердюк.

После ухода Терещенко он лег в постель, но долго не мог заснуть. Он все думал о новом знакомом. Кто он, этот потомок запорожских казаков? С какой целью явился? Может, действительно истосковался по родине, по землякам? А может быть, он провокатор?

После долгого раздумья Владимир Терентьевич решил, что необходимо навести справки об этом Тарасе Терещенко в советской комендатуре.

В комендатуре Терещенко знали. Сам военный комендант подтвердил, что тот работал некоторое время у них и добавил: «В общем, Терещенко ничего, запутался он в семейных делах и занялся легкой спекуляцией. Нужно же человеку кормить жену и двоих детей».

Владимир Терентьевич успокоился, на следующий день приветливо встретил Терещенко и без колебаний принял предложение пообедать вместе в ресторане при гостинице.

В ресторане кормили скудно и невкусно, это Сердюк знал, обедая там, поэтому он удивился, когда официант поставил на стол салат из свежих овощей, настоящий бифштекс с кровью, графинчик шнапса и две кружки пива.

– Шеф-повар знакомый, иногда я оказываю ему мелкие услуги, привожу кое-что из Западного Берлина, за это он отлично кормит меня и моих знакомых. – объяснил Терещенко.

Вскоре большой зал ресторана заполнился посетителями, главным образом, молодежью. Они скромно заказывали по кружке пива и сидели смирно. Но стоило заиграть оркестру, как они не медля закружились в танце.

– Всегда так, каждую субботу молодежь заполняет рестораны и пивные. Сидят целый вечер за кружкой пива и танцуют до самого закрытия. Видимо, это стало для немцев национальной традицией, – сказал Тарас Иванович, наблюдая за танцующими.

В зале стало душно, джаз играл, не переставая, особенно усердствовал барабанщик. Терещенко подозвал официанта, расплатился, и они вышли на улицу.

Прощаясь, Терещенко передал Владимиру Терентьевичу приглашение тестя пообедать у них на следующий день.

– Вот вам подходящий случай познакомиться со стариком и договориться о дальнейшем, – добавил он.

– Вроде неудобно, – заколебался Сердюк.

– Что тут неудобного? Не беспокойтесь, все будет хорошо, – поспешил успокоить его Терещенко и обещал зайти за ним ровно в два часа, – По воскресеньям старики обедают рано.

– Что же, заходите, – согласился Владимир Терентьевич.

Оставшись один, он не поднялся к себе в номер, а пошел бродить по вечернему Лейпцигу. На каждом шагу руины и руины – результат бессмысленной бомбежки американской авиации в самом конце войны. Мусор и битый кирпич аккуратно собраны на пустырях. Кое-где даже заборы поставлены, чтобы скрыть развалины. В витринах когда-то шикарных магазинов выставлены разноцветные свечки, писчебумажные принадлежности, детские игрушки и цветы. Это в прославленном своими ежегодными ярмарками городе! Несмотря на непоздний еще час, улицы пустынны. Окна уцелевших домов освещены тусклым светом. Всюду тишина. Город словно замер, и только из открытых окон пивных и ресторанов раздавались звуки танцевальной музыки.

Отправляясь на следующий день в сопровождении Терещенко в дом его тестя, Владимир Терентьевич захватил с собой привезенную из дома бутылку горилки и круг копченой колбасы.

Маленькая, трехкомнатная квартирка обер-мастера герра Ганса была обставлена старинной мебелью и отличалась чистотой и каким-то особым уютом, создаваемым домовитыми немками.

Хозяин встретил Сердюка как старого знакомого и предложил ему сесть в кресло-качалку.

– Я говорил Тарасу, что сразу признал в вас меховщика, – сказал он, а Терещенко перевел его слова.

– Да, вы не ошиблись, я техник-меховщик, работаю главным инженером на Львовской меховой фабрике. К сожалению, нашей продукции далеко до вашей, да и красители у нас неважные. Вот приехал к вам учиться, – сказал Владимир Терентьевич.

– Что ж, буду рад поделиться с вами опытом, покажу вам все, что вы захотите, может быть, сумею снабдить вас технологическрши карточками, – пообещал обер-мастер.

Тарас Иванович, переводя слова мастера, подмигнул Сердюку, как бы говоря: «Ну, что я вам говорил?»

– Буду вам весьма признателен, – поблагодарил Владимир Терентьевич.

Появилась хозяйка с дымящимся супником. В отличие от мужа, коренастого, широкоплечего человека, она была миниатюрной женщиной. Изящно одета, с модной прической, несмотря на седые волосы.

Владимир Терентьевич поставил на стол водку, достал колбасу. При виде горилки у Тараса Ивановича загорелись глаза:

– Глянь-ка, настоящая горилка, давно не пил эту благодатную влагу. – Он наполнил рюмки, чокнулся со всеми, залпом опрокинул в рот содержимое своей рюмки, закряхтел и, как заправский пьяница, понюхал хлеб. Видимо, старику тоже понравилась горилка. Он пил ее наравне с зятем.

Старик сдержал слово и в течение целой недели возился с Владимиром Терентьевичем, показывал ему весь технологический процесс, сводил в товарный комбинат – нечто похожее на музей-выставку, где были собраны выпускаемые фабрикой образцы чуть ли не за полвека. Здесь висели дамские манто из кроликового меха, мало чем отличающиеся от натурального котика, шубы «под леопарда», имитации под выдру и соболь. Тарас Иванович Терещенко добровольно взял на себя роль переводчика и всюду сопровождал гостя из Львова, а после работы отвозил его в гостиницу на своем стареньком «оппель-капитане».

Возвращаясь в свой номер, Владимир Терентьевич прежде всего раскрывал толстую тетрадь в коленкоровом переплете и переносил туда сделанные наспех записи. Он был доволен: все складывалось на редкость удачно, и он вернется домой не с пустыми руками.

В конце недели Тарас Иванович предложил гостю проехаться в Западный Берлин.

– Там своими глазами увидите буржуазный рай. Ей-ей, это небезынтересно, тем более вам, никогда не жившему при капитализме.

– Стоит ли? – Владимир Терентьевич пожал плечами. – Еще нарвешься там на неприятности.

– Какие могут быть неприятности? У меня постоянный пропуск для автомашины. Так сказать, все законно. Три с половиной – четыре часа, и мы там. Побродим с вами по городу, посмотрим магазины, пообедаем в дешевеньком ресторанчике и обратно, – уговаривал Терещенко.

– Право, не знаю, – все еще колебался Владимир Терентьевич.

– Дело ваше, настаивать не смею, – в голосе Терещенко появились нотки обиды, – мне просто казалось, что мы чудесно проведем выходной день и вы отдохнете, как говорится, от трудов праведных.

– Ладно, поехали, – наконец согласился Сердюк, подумав, что не стоит обижать хорошего человека, так много сделавшего для него, да и Западный Берлин посмотреть действительно интересно.

В воскресенье, рано утром, они сели в автомашину и поехали. Несмотря на осень, погода была солнечная. Автострада прямая, без всяких поворотов, и машина легко, со скоростью сто двадцать километров в час, катила вперед. По обеим сторонам дороги редкие, уже пожелтевшие леса. Чистенькие, облизанные. Деревья обрезаны по определенному размеру, сучья сложены аккуратными кучками.

Контрольный пункт прошли без всяких препятствий. Сердюку показалось, что советский офицер, проверявший пропуск Терещенко, улыбнулся ему как старому знакомому.

Вот и Западный Берлин. Миновав грязненькие окраины, они очутились в центре города. Терещенко поставил машину на стоянку, запер дверцы на ключ и предложил немного пройтись, размяться.

Длинная улица была многолюдна, на каждом шагу американские, английские, французские солдаты, полицейские. Берлин в то время был разделен на зоны. Всюду рекламы. Роскошные витрины магазинов оформлены со вкусом. Бесконечные фото голых женщин: в газетных киосках, на обложке журналов, в витринах кино и даже театров.

– Походили и буде, пора червячка заморить. – И Терещенко повел Владимира Терентьевича в ресторан средней руки.

Они сытно пообедали, пили джин и красное вино. В веселом настроении опять бродили по улицам.

Короткий осенний день угасал, наступали сумерки. И тут же зажглись тысячи разноцветных огней. На углах улиц какие-то юноши зазывали прохожих в ночные клубы.

– Может, вернемся обратно, – обратился Сердюк к Тарасу Ивановичу.

– Я только загляну на минутку к одному земляку, и поедем, – сказал Терещенко, а когда машина остановилась у подъезда четырехэтажного дома в тихом, малолюдном переулке, он спросил у Владимира Терентьевича:

– Может, зайдете вместе со мной?

– Неудобно как-то к незнакомому человеку.

– Что ж тут особенного? И зачем вам скучать одному в машине? Земляк наш приятный человек, он будет рад, – уговаривал Тарас Иванович.

Они поднялись на третий этаж, и Терещенко позвонил. Двери открыл человек, одетый по-домашнему.

– А, Тарас, ты? Давненько тебя не было. Заходите, заходите, – пригласил он широким жестом.

– Я не один, – сказал Терещенко, – привел к вам земляка.

– Очень приятно. – Хозяин посторонился и пропустил гостей.

Терещенко и Сердюк разделись в коридоре и зашли в богато обставленную просторную комнату – не то столовую, не то кабинет. Хозяин протянул руку Владимиру Терентьевичу и представился:

– Малайдах Юрий Васильевич.

– Очень приятно. – Сердюк назвал себя.

– Вы знаете, Юрий Васильевич, наш гость недавно с Украины, – сообщил Тарас Иванович, когда они сели.

– Неужели? – воскликнул хозяин. – Рассказывайте же, как там у нас на родине?

– Рассказывать особенно нечего. Понемногу залечиваем раны, восстанавливаемся. – Владимир Терентьевич заметил, что новый знакомый слушает его без всякого интереса, и осекся. Ему показалось, что Терещенко и Малайдах таинственно переглянулись. А может быть, это только его фантазия?

– Давайте, друзья, отметим как следует нашу встречу. Владимир Терентьевич, что вы предпочитаете: шотландское виски «Белую лошадь», английский джин или греческий коньяк «Метакса»?

– Право, не знаю. Нам уже пора ехать, – ответил Сердюк.

– Куда спешить, нас ведь никто не ждет, – вмешался Тарас Иванович.

– Правильно, спешить вам некуда. Итак, что подать? – повторил вопрос хозяин. – Я Тараса не спрашиваю, он пьет все, кроме керосина.

– Если пить, так лучше коньяк.

– Отлично. – Хозяин вышел.

Через минуту вошла женщина, молча поставила на полированный столик две бутылки коньяка, объемистые рюмки, закуску и так же молча вышла. Вернулся хозяин. Он с деланной веселостью потер руки и наполнил рюмки. Сердюку почему-то показалось, что их здесь ждали и все приготовили заранее, но он постарался отогнать от себя это подозрение.

Выпили по одной за встречу. Коньяк оказался отличным.

– Вы из каких краев, Владимир Терентьевич? – поинтересовался хозяин.

– Родился в Полтаве, а учился в Харькове.

– Оказывается, мы с вами действительно земляки, я ведь тоже из Полтавы.

– И давно живете здесь? – спросил Сердюк.

– Давно, очень давно, еще до войны добрался я сюда, натерпелся же на первых порах… Впрочем, к черту воспоминания, лучше давайте выпьем. – Юрий Васильевич опять наполнил рюмки.

– Судя по этому дому, ваши неприятности остались позади. Скажите, если не секрет, чем занимаетесь здесь? – Сердюк начинал понимать, что приезжать сюда не следовало.

– Откровенно?

– Разумеется.

– Для жизни у меня здесь довольно доходное патентное бюро, а по зову сердца занимаюсь делами своей родины. – Хозяин опять наполнил рюмки.

Сердюк отодвинул свою.

– Извините, но я больше пить не буду.

– Боитесь опьянеть? Впрочем, дело ваше. А мы с Тарасом выпьем еще. Имейте в виду: у нас не принято неволить. – Малайдах чокнулся с Тарасом Ивановичем и после небольшой паузы продолжал: – У вас нет потребности заливать горе.

– А у вас есть такая потребность? – поспешил спросить Сердюк.

– Еще бы! Тарас, как ты думаешь, раскрывать душу перед нашим молодым земляком? – нагнулся хозяин к Тарасу Ивановичу.

– Почему бы и нет, – кивнул тот головой.

– Так вот, дорогой мой юный друг, там, на Полтавщине, осталась моя семья, жена и двое детей. Мальчику пошел шестнадцатый год, а девочке двенадцатый. Они выросли без меня, понимаете. И я не могу ехать к ним, а они ко мне.

– Видимо, вы что-то натворили, раз вас не пускают домой, – сказал Сердюк.

– Смотря что вкладывать в слово «натворили». Избегая ареста, я нелегально перешел государственную границу. Что же мне оставалось, по-вашему, делать: сгнить без вины в лагере или спастись бегством? – Малайдах налил себе коньяку и выпил залпом. – Хочу оказать Советской власти большую услугу в надежде, что в таком случае они простят мою вину и разрешат жене с детьми приехать сюда ко мне. И в этом буду просить вашего содействия.

– Моего содействия? – удивился Сердюк. – Что вы! Я всего-навсего техник-меховщик. Подумайте сами, чем я могу быть вам полезным?

– При желании очень даже можете быть, – не отставал Малайдах.

– Чем? – громко, почти криком спросил Сердюк.

– Вы не горячитесь и сперва выслушайте мое предложение. Я говорил вам, что владею патентным бюро. Через мои руки проходит множество изобретений, стоящих и нестоящих, в том числе секретного характера. В настоящее время я располагаю снимками американского сверхзвукового истребителя. – С этими словами Малайдах поднялся, открыл в стене потайной шкаф, извлек оттуда кожаный портфель и разложил перед Сердюком содержимое портфеля – какие-то снимки самолета. – Я дам вам чертежи и пятнадцать снимков, а один, последний, шестнадцатый, ключевой, оставлю себе. Возьмите эти чертежи и снимки с собой и покажите их людям, власть имущим. Пусть они разрешат жене с детьми приехать сюда, и я отдам последний снимок. Ваши авиационные специалисты сразу поймут, что дело стоящее. Ну, как, договоримся?

– Не знаю.

– По-моему, вам стоит принять предложение Юрия Васильевича, – вмешался Терещенко, – ведь вам тоже будет почет. Зачем же отказываться от своего счастья, когда оно само лезет в руки?

Сердюк напряженно думал. Может быть, дело действительно стоящее. Чертежи американского новейшего истребителя не шутка. Этот, по зову сердца пекущийся за родину, несомненный враг. Однако ради детей он может пойти на то, чтобы передать ненавистной ему Советской власти американские секреты… А если это все тонко задуманная провокация?

– Я с собой ничего брать не буду, но ваше предложение завтра же передам нашим властям в Берлине, и, если они заинтересуются им, Тарас Иванович приедет за чертежами, – наконец сказал он.

– Нет, так не годится. В такого рода делах на слово не поверят. Нужно иметь в руках веские доказательства. Возьмите портфель, – настаивал хозяин.

– Нет, не возьму, – решительно отказался Сердюк.

– Нет так нет, дело ваше, – с досадой в голосе сказал Малайдах. – Я же говорил, не в моих правилах неволить людей.

Тем временем Терещенко поглядывал на часы.

– Нам действительно пора, – сказала он. – Еще по рюмочке, и в путь-дорогу.

Спускаясь по лестнице, Сердюк тщательно проверил содержимое карманов пальто. Все в порядке.

Выйдя на улицу, Владимир Терентьевич облегченно вздохнул. Через несколько часов он будет у себя в номере, и упаси бог еще раз пуститься в такое необдуманное путешествие. И вообще нужно выбраться отсюда как можно скорей. Недаром ведь говорится, что в гостях хорошо, а дома лучше. Хватит с него сегодняшнего вечера. Сидел, словно на раскаленной сковородке, и жарился. Интересно, как теперь поведет себя Терещенко. Неужели он воображает, что я ничего не понял?

Они сели в машину и поехали по безлюдным улицам Западного Берлина с большой скоростью, благо дорогу им освещали не только фонари на высоких столбах, но еще и световые рекламы. Но стоило им выехать на окраину, как сразу стало темно. Небо тоже затянуло низкими облаками, моросил мелкий дождик. Неожиданно в свете фар возникла фигура полицейского с поднятой рукой. Заскрежетали тормоза, машину юзом развернуло почти поперек дороги. В тот же миг на мокром асфальте растянулась серая фигура. Все это произошло с правой стороны, где сидел Сердюк, и он видел все отчетливо. Разумеется, в темноте трудно было разобраться, кто этот человек. Одно было совершенно очевидно – он упал на асфальт уже после того, как машина остановилась.

Офицер английской военной полиции (Сердюк узнал это по его форме) потребовал документы. Мельком взглянув на водителя и пассажира, предложил обоим пересесть на заднее сиденье, сказав при этом, что они задавили английского солдата. Офицер разместил между Терещенко и Сердюком сержанта, а сам сел за руль, устроив рядом якобы пострадавшего солдата. Так они двинулись в неизвестном направлении. Солдат некоторое время стонал, но затем, видимо, забыв свою роль, затих. Владимиру Терентьевичу захотелось покурить, и он полез в карман за сигаретами, но сержант грубо прикрикнул на него. Сердюку стало окончательно ясно, что с ним разыграли комедию по заранее намеченной программе.

Их привезли в какой-то полицейский участок, и сержант обыскал прежде всего автомашину, потом самого Сердюка и для проформы Терещенко. Когда он потребовал снятия отпечатков пальцев, Владимир Терентьевич запротестовал.

– Я никакого преступления не совершал, и вы не имеете права ни арестовывать меня, ни снимать отпечатки пальцев, как какому-нибудь уголовнику. – Он хоть и знал немного английский язык, но решил говорить по-русски.

Тщедушный человек в гражданском перевел слова сержанта о том, что здесь прав не спрашивают.

– В таком случае, как гражданин СССР, я требую, чтобы пригласили советского представителя, – сказал Сердюк.

Сержант не обратил никакого внимания на его слова, грубо схватил руку Сердюка, приложил пальцы к подушке с красителем и снял отпечатки пальцев обеих рук. Владимир Терентьевич понимал, что сопротивляться бессмысленно – кроме синяков, он ничего не добьется. Тем временем сержант, покончив с этой несложной операцией, приказал солдату отвести арестованного в камеру.

Сердюка заперли в маленькой камере без окон, с очень затхлым воздухом. Крохотная электрическая лампочка под сеткой, прикрепленная к потолку, тускло светила. Посредине камеры он заметил железную кровать, покрытую серым одеялом, табуретку и столик.

Итак, он под арестом. Дал обвести себя вокруг пальца, как последний болван. Даже комендатуру не предупредил о своей поездке в Западный Берлин, и теперь никто не знает, где он и что с ним. Так можно исчезнуть бесследно, если, конечно, подлец Терещенко не появится в Лейпциге. Коменданту ведь известно о знакомстве Сердюка с Терещенко.

Владимир Терентьевич ходил из угла в угол тесной камеры. Три шага вперед, три шага назад. Но вскоре он устал, разделся, лег на жесткий матрац, укрылся одеялом и попытался заснуть. Сон не шел к нему, он был слишком возбужден, чтобы заснуть.

Потянулись томительные дни безделья. О его существовании словно забыли. Утром, днем, вечером, в определенный час, солдат открывал двери камеры, молча ставил на стол скудную еду и удалялся. Только на четвертый день пришли за ним и повели наверх. В кабинете, куда проводил его солдат, за письменным столом сидел английский майор с рыжими усами и перелистывал иллюстрированный журнал. При виде вошедшего Сердюка он отложил журнал в сторону и на ломаном русском языке предложил ему сесть. Майор спросил:

– Вы знай английский язык?

– Нет, – сухо ответил Сердюк.

– Тогда будем говорить на русский язык. Итак, вы знай, что совершил большой преступлений?

– Какое?

– Четыре дня назад ночью ехал на большой скорости и тяжело ранил солдат его величества королевы Англии.

– Я только пассажир, за рулем не сидел и ни за что не отвечаю. К тому же никакого несчастного случая не было. Я уверен, что вы об этом хорошо знаете.

– Солдат попал под колес ваш автомобиль, сильно, очень сильно ранен и сейчас лежать госпиталь.

– Вы можете утверждать что угодно, повторяю, все это не имеет ко мне никакого отношения – за всякую аварию отвечает шофер, сидящий за рулем.

– По нашим законам, отвечает пассажир тоже.

– Я не английский подданный и вашим законам подчиняться не собираюсь.

Майор долго и пристально смотрел на него, потом протянул пачку сигарет.

– Вы не желайт покурить?

– С удовольствием. – Сердюк достал из пачки сигарету, зажег и затянулся. Он три дня не курил, и сейчас у него слегка закружилась голова. – Кстати, у меня отняли сигареты и почему-то не вернули до сих пор. Прошу вас приказать, чтобы вернули мои сигареты, и если собираетесь держать меня еще, то снабдили бы книгами на русском или украинском языке.

– Ну, господин Сердюк, вы забывайт, что здесь не курорт. – Майор хитровато улыбнулся.

– Не осужденного человека никто не имеет права лишать курева и книг, – хмуро ответил Сердюк.

– Итак, вы не признавать вину?

– Нет.

– Тогда мы отправлять вас город Мюнхен на военный суд, и вы получать не меньше десяти лет каторга.

– Вы, господин майор, не пугайте меня, я стреляный воробей, войну прошел. Никуда вы меня не отправите и никакой суд не может осудить невинного человека.

– На сегодня наша беседа хватит. – Майор позвонил и приказал вошедшему солдату увести арестованного.

– А сигареты и книги вы дадите мне? – спросил Сердюк, вставая.

– Русский книг у нас нет. Вы можете брать три сигареты. – Майор протянул пачку Сердюку.

Владимир Терентьевич вынул из пачки три сигареты и положил их в верхний карман пиджака.

– Между прочим, Берлин большой город. Здесь много библиотек и при желании можно достать книги на любом языке, – сказал он и вышел из кабинета.

Утром опять повели на допрос. Майор, свежий, чисто выбритый, пахнущий одеколоном, прохаживался по кабинету, держа во рту сигарету. Он улыбнулся Владимиру Терентьевичу как старому знакомому, предложил сесть, а сам продолжал ходить.

– Вы желает получить свобода? – спросил он, встав рядом с Сердюком.

– Конечно!

– Тогда вы надо подписать маленький бумаг, и мо жете ехать в свободный мир, получать хорошая работа, много денег, пить вино и иметь красивых женщин.

– Какую еще бумагу? – насторожился Сердюк.

– Очень маленький. – Майор достал со стола бумагу, отпечатанную на пишущей машинке. – Здесь написан на английский, я буду переводить на русский язык, потом вы подписать, – сказал он и начал читать текст, видимо, заранее переведенный на правильный русский язык: – «Прошу командование английской зоны Берлина предоставить мне, Сердюку Владимиру Терентьевичу, гражданину СССР, политическое убежище. Мое решение остаться в свободном мире объясняется несогласием с той политикой, которую проводит Россия в отношении моей родины – Украины».

– Вы что, в своем уме, предлагаете мне подписать такую мерзость? Разве я для этого воевал четыре года с нашим общим врагом, чтобы стать изменником родины? Нет, господин майор, этому не бывать.

– Ваш патриа Украина есть колония Россия. – Майор зажег новую сигарету.

– Вы, англичане, привыкли опираться на грубую силу, для вас колонии – это все, поэтому вам трудно понять свободный союз между народами.

– Вы, господин Сердюк, хорошо подумать, что ожидает вас дома? Побывав у нас, вы потерять доверие и получать много лет лагеря. У нас же свобода, хорошая жизнь, а там мороз, много снег и мало еда.

– Даже если бы так, я предпочел бы лагерь у себя сытной жизни в вашем свободном раю. Вы лучше освободите меня, все равно ничего от меня не дождетесь…

Майор сел на свое место за столом, достал и положил перед собой стопку бумаг, отвинтил автоматическую ручку и приготовился писать.

– Вы можете сказать, с какой цели приехать в Западный Берлин? – спросил он вдруг.

– Разве это воспрещается?

– Вы будете отвечать мой вопрос. Итак, зачем вы приехал в английскую зону Западной Берлин?

– Прогуляться, посмотреть, как живут люди.

– Неправда, вы есть советский разведчик и приехал сюда для шпионаж, – отчеканил майор. – Вы будете отвечать перед военный суд, как шпион, и за раненый английской солдат.

– Еще что выдумаете? – Сердюк зло посмотрел на следователя. – Никакой я не разведчик и никогда им не был. Сочиняете всякие небылицы, чтобы утопить невинного человека, а еще кичитесь своей культурой, свободой личности. Неужели родина Шекспира и Диккенса дошла до такой жизни?

– Вы сейчас ошень… как это слово? – Майор задумался. – Возбужден, – радостно воскликнул он наконец. – Вам надо покой, стакан хороший вино, сигарет и большой сон. Я совсем не желайт ссориться с вами, хочу быть друзья. Будем говорить другой раз.

Отношение к Сердюку заметно изменилось. К завтраку, например, подали кусок мяса с жареным картофелем, бокал джина и пять штук сигарет. Сердюк приписал такую щедрость воскресному дню, полагая, что у англичан, видимо, принято так потчевать арестантов по воскресеньям. Однако не прошло и получаса, как снова открылось окошко, и на этот раз солдат протянул ему две объемистые книжки и пачку сигарет, отнятых у него во время обыска. Сердюк радостно схватил книги, сел на табуретку и стал их перелистывать. Первая книга оказалась библией на английском языке. Вторая – альбом полупорнографической графики. Отложив книги, Владимир Терентьевич громко выругался: «Вот мерзавцы, издеваются над человеком».