Текст книги "Неразрывность. Хроника двух перерождений"

Глава 6
Раздражение

Она дала мне обещание.

Одно единственное обещание.

Я чувствовал его, как невесомую паутинку, как тонкую шёлковую нить, по которой мне следовало пройти над пропастью. Оборвать её могло что угодно: моя нетерпеливость или неосторожность, например, или её необязательность и забывчивость – всё, что угодно, с обеих сторон.

Но это обещание было дано, и оно питало надежду, которая обессиливала и выматывала меня.

Надо было действовать, пока Саша не забыла о нём. Но что мне делать? Просто объяснить ей, чего я хочу, попросить её посидеть спокойно, пока я буду разгадывать загадку её обаяния? Вряд ли она откажется, тщеславие всегда было слабым местом неумных женщин, но получу ли я то, что мне нужно? Смогу ли я перенести на холст то, что заворожило меня в ней, опустив то, что сопутствует? Сомневаюсь.

У меня ведь будет только один шанс, и я не могу всё испортить.

Значит, надо подойти ближе, втереться в доверие. Как натуралисты с камерами, снимающие диких животных, маскируются и медленно подползают, чтобы не вызвать страха у пугливых зверей, так и я должен слиться с окружающей средой, перейти на ненавязчивое общение, стать своим…

Не пойдёт. Ничего не выйдет. Легче сразу пригласить в мастерскую. Загадочному незнакомцу даже охотнее пойдут навстречу.

Чего же я хочу?

Я вытянулся на скрипнувшем диване и уставился в потолок. Чего?

Я закрыл глаза и попробовал представить. Сначала перед глазами всплыла картина, но она была неясной, расплывчатой, неоднозначной. Не представлялось ни композиции, ни деталей, только общее настроение, щемящее, тоскливое и одновременно светлое, как солнечный луч, пробивающийся сквозь свинцовые тучи.

Внезапно я представил её кричащей. И мне захотелось увидеть это вживую. Плачущей. Да. Хохочущей до слёз. Ещё! Грустной. Видел, но хочу увидеть ещё раз во всех деталях. Удивлённой. Да! Радостно изумлённой. Хочу! Безразлично-холодной…

Я открыл глаза.

Я хочу увидеть на её лице все эмоции, которые только ей доступны. Я хочу увидеть их близко и во всех подробностях. Пусть даже у меня ничего не выйдет запечатлеть. Я просто хочу увидеть это и любоваться, сколько смогу, как обычно любуюсь природой, хотя писать её не люблю.

Значит, придётся запустить руки в её душу по самые плечи и вдыхать смрад её глупости и слабости. Ну ничего, потерплю. Не впервой.

Если я хочу увидеть все её чувства, надо посадить её на крючок, жестоко и беспощадно. Чтобы она зависела от меня полностью, чтобы каждое её чувство рождалось и умирало по моей указке. Чтобы я мог набивать её душу пороховыми зарядами, мастерить из неё фейерверки, закладывать в неё пластит, поджигать и наслаждаться зрелищем. Но как?

Я видел, как люди сходили с ума, теряли себя в погоне за кем-то, кто сулил им не просто безмятежное счастье, а настоящую бурю страстей. Там было всё: любовь, ненависть, злоба, холод, желание. Всё, кроме постоянства и надёжности.

Да, мне нужен весь спектр чувств, допустимо всё, что угодно, главное – чтобы моё поведение было непредсказуемо и неоднозначно.

Как-то так.

Но надо учесть, что никто не хочет связываться с наглухо отмороженным психом. Надо выходить за рамки аккуратно, не делая резких движений. Начать с простого, слегка интригующего. Например, просто зайти к ней на работу. Она же не говорила мне, где работает? Ну вот, уже интрига. Но пока всё предельно прилично и невинно.

И однозначно.

Я вздохнул и подошёл к окну. По улице шли люди, освещённые холодным осенним солнцем. Они были просты, неинтересны и видимы насквозь. По сравнению с ней они были жалкими и бледными. Но это только игра природы, внутри она ничуть не интереснее их: один мозг, желудок, сердце, пара почек и лёгких и несколько метров кишок…

Я усмехнулся. Да, я уверен, что и в других отношениях она тоже особо ничем не отличается.

Хорошо. Внесём элемент неизвестности. Она ничего не знает обо мне, моих чувствах, моих желаниях… и моей цели.

* * *

Я сидел за столиком и наблюдал за ней. Её движения не были безупречны, как и её внешность, но они были непередаваемо гармоничны. В каждом жесте сквозила грусть: чуть зажатые плечи, ровно настолько, чтобы воспринимать это как трогательную робость, а не как скованность, немного склонённая голова, не провоцирующая уродливую сутулость, скорый шаг, смягчённый плавным движением бёдер. Даже за тем, как она делает своё дело, было приятно наблюдать.

Она заметила меня. Помедлила, присмотрелась. С явным трудом узнала.

Её глаза озорно сверкнули.

Она игриво улыбнулась и, издевательски печатая шаг, подошла ко мне.

Я растерялся. Она начала игру первая, перехватила инициативу, взяла её в свои руки. Я этого не ожидал.

Она залихватски открыла блокнот и согнулась в полупоклоне, играя в преданного и чопорного слугу.

– Чего изволите?

Сдаёшься в рабство добровольно на правах игры? Но я не хочу, чтобы у нашей игры были твои правила. Хотя… пока поиграть я согласен.

– Изволю чашку чёрного кофею и французский круассан, – я заказал что-то наобум, не слишком задумываясь над этим.

– Это и есть ваше желание?

В груди защемило. Она помнит. Она тяготится своим обещанием. Паутинка напряглась, готовясь лопнуть.

– Э, нет… Ишь какая хитрая! Нет, это заказ вашему кафе.

– Нет у нас круассанов. Только кексы и мороженое, – в её голосе прозвучала досада. В горле пересохло. Паутинка провисла и окрепла. Она выполнит моё желание.

Она отошла к другому столику. Я смотрел на неё, наслаждаясь её присутствием, её существованием. Да, я всё ещё пытался запомнить, разбить на составляющие её обаяние, но уже смирился с поражением. Ничего, когда мне понадобится – она будет такой, как я захочу.

Она обернулась. Я едва сдержался, чтобы не отвести взгляд. Да, я смотрю на тебя, и бояться мне нечего. И тебе тоже, поверь.

Она ушла на кухню, и я перевёл взгляд на окно. Душа радовалась существованию такой красоты, как подарку. И тут я заметил, что за стеклом на ветке сидела синица. Перья на её головке отливали синим, как тёмный шёлк. Я вспомнил, что это чувство я уже испытывал…

* * *

Она сидела на обшарпанном стуле вполоборота ко мне, на ней было тёмное шелковистое платье, тайком украденное из маминого шкафа. Её длинные волосы лежали на спине густой тяжёлой волной. Она смотрела на ножку шкафа, без труда сохраняя неподвижность, только длинные ресницы чуть трепетали, выдавая её задумчивость.

Я задыхался от восторга и отчаяния.

На бумаге вместо её красоты оставались только неловкие и нелепые линии, складывающиеся в раскоряченного урода. Я стирал их жёстким, перемороженным ластиком, стараясь исправить неумелость, но они подло размазывались, превращая рисунок в серое пятно.

Я заплакал.

Лариса подняла на меня глаза, стряхнув задумчивость с ресниц.

– Андрюша, что с тобой?

– Я тебя изуродовал! – злые горькие слёзы текли по лицу, и я ничего не мог с этим поделать.

– А ну покажи, – она перебралась ко мне на диван и заглянула в альбом. Я попытался закрыть рисунок руками, но она мягко отстранила меня.

– Ого! Да, получилось не очень, – её слова обожгли меня, как огнём. – Хотя правая рука очень даже хороша. Ну что ты плачешь? – удивилась она усилившемуся потоку слёз. – Ты же меня всего второй раз рисуешь!

– Ну и что? Ты такая красивая, а я тебя изуродовал! – я вытер слёзы рукавом.

– Ты никого не уродовал, вот она я, красивая, как всегда. А то, что рисунок не вышел, – не беда. Давай пойдём и прям завтра запишем тебя в художественную школу? – она ласково и неловко погладила меня по голове. По моей спине пробежали мурашки.

– И я тогда смогу нарисовать тебя такой же красивой, как ты есть? – я поднял на неё глаза.

– Ещё лучше. Мой маленький братик нарисует меня красивее всех на свете…

* * *

Я невидящими глазами обвёл зал. Столько лет прошло, а всё никак не отпускает. Наверное, она была единственным родным мне человеком. Но я уже почти ничего не помню. От неё остались только такие обрывочные, неясные воспоминания, которые порой кажутся наполовину забытым сном. И одна фотография, с боем отнятая у матери, совсем растрепавшаяся по краям.

Она тоже не была красавицей. Она была… Она просто была собой, и этого было достаточно.

Я с трудом вернулся в настоящее. Ко мне уже спешила Саша с подносом, и я постарался искренне улыбнуться ей. Она не была похожа на сестру, но что-то их очень роднило.

– Прошу, – она играючи разгрузила поднос на стол передо мной. Её движения были чуть кокетливы, она заигрывала со мной. Мне стало неприятно от её желания нравиться кому угодно, даже совсем чужому человеку. Как уличный щенок, честное слово, никакого достоинства…

Я сухо поблагодарил её. Мне было неудобно оттого, что моя симпатия столь важна для неё.

Она поинтересовалась, нужно ли мне что-то ещё. Я попросил рассчитать меня.

Когда она принесла счёт, я оставил в два раза больше (грубо, но должно сработать) и вышел на улицу.

Я шёл по бульвару, усыпанному мокрыми листьями, и впервые за долгое время одиночество просто разъедало меня изнутри. Хотелось поделиться с кем-то своим восхищением и страхом, хотелось поговорить о чём-то важном или не очень. Хотелось просто помолчать в унисон.

Мимо шли люди, кутаясь в шарфы, ведя собак на поводках, везя коляски с детьми. Мог бы я быть одним из них? Женатым, с детьми и собакой? Мог бы. Только зачем?

А впрочем, наверное, я не прав. Одиночество истощило меня. Я свободен и не являюсь никому обузой. Но мои мысли начинают скатываться в одну и ту же колею. Они катаются по кругу, как тележка детского аттракциона, замкнулись сами на себе, как змея, которая жуёт собственный хвост. Все мои мысли и действия – лишь иллюзия движения. На самом деле ничего не меняется.

Я подошёл к подъезду своего дома, нащупывая в кармане ключи. На скамейке возле двери сидела старушка из квартиры на первом этаже. Она высыпала из пакетика куриные кости для полосатой кошки, что крутилась у её ног. Даже на расстоянии от неё чувствовался слабый запах старости.

Моё раздражение достигло предела.

– Бабуль, не надо кормить крыс, а? Кошка-то ваша всё не съест, а остатки будут прекрасной приманкой для грызунов.

Бабуля подняла на меня чуть покрасневшие глаза и сердито буркнула:

– Иди куда шёл, умник. Учить он меня будет, побольше тебя на свете прожила…

– Побольше прожила, а ума, видать, как не было, так и нет. Если крысы заведутся, ты первая рыдать начнёшь. Не сори едой почём зря…

– Чего тебе от меня надо? Ты видишь мусор? Нет его! Иди куда шёл, не мешай!

Кошка и вправду подчистила всё до последней крошки. У меня настроение испортилось окончательно, и я опустился на край лавки.

Бабуля с таким удивлением посмотрела на меня, будто я опустил свой зад не на дворовую лавочку, а на постамент для музейных древностей.

– Эх, бабуля, как прикормыша твоего зовут? – спросил я и, наклонившись, попытался почесать кошку за ухом.

Кошка выгнула спину, зашипела и убежала в кусты.

– Да чёрт иё знает, – перевела она взгляд на потревоженные листья. – Давно тут бродит, орёт жалобно. Выношу ей порой косточек, если у самой курочка на столе окажется. Лопает за милую душу всегда, голодная, ишь ты, – бабушка улыбнулась, и её щёки изрезали сухие морщины.

– Прости за грубость, бабуль, просто не люблю, когда прикармливают собачек-кошечек-птичек. Ерунда обычно из этого выходит – то крысы набегут, то свора соберётся, то птицы передохнут от такой диеты…

– Ты, прежде чем грубить, разобрался бы лучше, – проворчала она сердито. – Она одна ко мне в гости приходит, одну её и кормлю.

– А чего насовсем к себе не заберёшь?

– Дык пробовала – только толку чуть! Дичок совсем, в руки не даётся. Да и кормить мне её, если честно, не на что. Так, когда сама себе мясца побаловаться куплю, так и её угощаю. Знаешь, когда есть с кем поделиться, и еда вкуснее.

– А где все подружки твои, внучата?

– Подружки померли, внучат не привозят – по другим городам разъехались дети. Скучно живу, муторно, одиноко. Заглянут раз в месяц дети с внуками – ради одного дня все остальные тяну. Тебя тоже только одного вижу, ни девчонок, ни друзей рядом.

– Глазастая ты бабуля, смотрю, – невесело усмехнулся я.

– Да ну, просто у окошка часто посиживаю. Дела мне нет до соседей, у меня вон клумба какая пригожая получилась, астры последние доцветают, на них любуюсь. А люди как-то незаметно примелькались, всех соседей в лицо волей-неволей запомнила. Да и к тебе не лезу: не хочешь – не говори. Просто соседский политес.

– И любопытство.

Она снова хитро улыбнулась.

– И любопытство, – согласилась она и замолчала, с наслаждением любуясь астрами.

Я вздохнул и поддался секундному порыву:

– Да никаких секретов, бабуль, просто людей не люблю.

– Отчего же так? Как будто сам нелюдь какой… Или так обидел кто?

– Да нет, не обижали. Не смогли обидеть, даже если бы и постарались.

– Совсем никого за всю жизнь до сердцевинки не допустил? Даже мать родную?

– Мать? Да ей и не нужны были наши сердцевинки, сыты-одеты-обуты – и ладно. Но мне не жалко: родила, вырастила – и спасибо ей огромное.

– Наши?

– Да, сестра у меня была, на восемь лет старше.

– А где теперь она? – бабушка повернулась ко мне.

– Разбилась насмерть. Парень её, придурок дурной, пьяный за руль полез. Идиота этого не жалко – а её за что? – мой голос неожиданно для меня дрогнул.

Бабуля кряхтя поднялась со скамейки. Отряхнула юбку сзади.

– Неудивительно, что людей не любишь, но дело это нехитрое. Впрочем, дело это твоё, и я в него лезть не буду, – она потихоньку заковыляла к подъезду, затем остановилась. – Но ты мне понравился, сынок. Заходи к бабе Клаве на досуге почаёвничать. С меня – кипяток и пирожки, с тебя – всё остальное, чтобы не задавался. Потешишь старушкину душу…

– И любопытство.

– И любопытство, – покорно согласилась она, скрываясь в подъезде.

Я посидел ещё немного, любуясь на темнеющее небо сквозь ветви деревьев. Зажглись фонари, окрашивая холодеющий воздух своим оранжевым светом. Что-то тяжёлое сжималось в груди, что-то, чего не было до разговора с бабулей.

Разбередила она что-то больное, грустное в душе. Да и стыдно как-то стало, что прорвалась старая боль в разговоре с незнакомым человеком, как голым на людях показался.

Я почувствовал, как что-то прикоснулось к моей лодыжке и опустил глаза. Ко мне ластилась давешняя кошка.

– Ах ты, хитрюга! Дичок, да? Просто толстая наглая морда, вот ты кто! – я отодвинул её ногой, встал и пошёл домой. И только у двери квартиры я подумал, что бабуле, скорее всего, всё равно, с кем делиться: с сытым тигром или облезлым ососком. Она это делала для себя, чтобы, как она выразилась, «еда была вкуснее». Я усмехнулся. Даже добрые дела имеют в этом мире эгоистические корни.

* * *

Я приходил к Саше на работу каждый день и понимал, что выбрал правильную тактику. Она нервничала и не понимала, что мне нужно. Её выбивало из колеи несоответствие моих поступков нормальному шаблону поведения. Я давал ей неадекватно большие чаевые и одновременно вёл себя так, будто я её не знаю. Через неделю она сорвалась.

Когда я ей протягивал меню, она наклонилась ко мне и прошептала:

– Чего тебе от меня надо?!

Она смотрела на меня своими миндалевидными глазами, и я видел, как в них плещется гнев, страх и… Интерес. Попалась!

– С чего ты взяла, что мне от тебя что-то надо? У вас варят замечательный кофе, – щепотка безразличия.

– Ага, и мороженое вкусное, а особенно кексы хороши, к которым ты ни разу не притронулся! – она наклонилась ко мне ещё ниже, ещё тише выцеживая слова. Её глаза горели, как угли.

– Ты же сама сказала, что кексы тебе нравятся. Так я подумал тебя просто угостить, – щепотка интереса.

– Объедки с барского стола, так, что ли? – её тон был оскорблённым. Да, интерес получился снисходительным, ты права.

– Обижаешь. Просто хотелось тебя порадовать, – попробуем ещё раз.

– Не надо меня радовать ни кексами, ни чаевыми, – её чуть не разорвало от возмущения. Или от непонимания причин и целей моих поступков?

– Почему это?

– Больно много радости мне от психа, который сводит меня с ума своими бредовыми выходками! – значит, от непонимания.

– А ты расслабься. Ты от меня ничего плохого не видела и не увидишь, – думаешь, я собираюсь тебе что-то объяснять?

– Я всем расскажу, что ты меня преследуешь! Если со мной что-нибудь случится, ты будешь первым подозреваемым! – о, девочка, ты боишься?

– Если с тобой что-нибудь случится, искать не будет надобности, – правильно боишься. Я опаснее маньяка. Маньяк может повредить твоё тело. А я буду трепать твои нервы и лезть в душу. Нещадно.

– Это угроза? – её глаза помутнели от гнева. Как же она хороша… Но я хочу видеть этот гнев не сдержанно пылающим в глазах, а ярким, душащим приступом крика… Я почувствовал, как электричество побежало по нервам.

– Нет, просто не будет состава преступления.

– Не поняла… – она явно боялась ошибиться, держала на поводке спасительную злость. Дура. Бей и беги!

– За чудачества не сажают, – ничего, выходящего за рамки этого, не будет. Обещаю. Но нам обоим хватит острых впечатлений.

– И после таких признаний ты хочешь, чтобы я расслабилась? – она сорвалась. Никто не будет ввязываться в сомнительные мероприятия под таким напряжением. Глупости надо делать на расслабленные извилины. Так безопаснее.

В общем, я перегнул палку.

И правда, после недолгой перепалки она послала меня и ушла на кухню.

А впрочем, может и к лучшему. Я понимал, что поступаю, мягко говоря, непорядочно. Может, оставить всё это, расслабиться, погулять, выпить…

И дальше что?

Снова писать на заказ? Бросить писать совсем? Она была моим следующим шагом по той дороге, которую я выбрал для себя. Она была воплощением гармонии, всего, что важно для меня сейчас. И если я уйду – я сверну с пути. Который ведёт меня… Куда?

Я не знаю. Я знаю – откуда.

Я открыл блокнот и начал набрасывать её портрет. Бесполезно. Я должен видеть её, я должен облизать взглядом каждую линию её лица и тела, чтобы хотя бы через синхронизацию взгляда и рук изобразить во всём её естественном великолепии.

Она незаметно подошла ко мне, сердито поставив передо мной то, что я вообще-то сегодня не заказывал. Я сделал над собой усилие, чтобы показаться безразличным. Пугать или заискивать больше нельзя. Я сделал всё, что мог. Теперь всё зависит от того, работает ли у неё инстинкт самосохранения, или он отказал.

– Рассчитайте меня, пожалуйста.

– С удовольствием, – не удержалась она от колкости. Ладно, радоваться рано, всё ещё может измениться.

* * *

Я стоял перед дверью любопытной старухи, слушал, как затихает трель звонка, и думал о том, что мне, в общем-то, даже непонятно, о чём с ней говорить. Я просто надеялся, что через пятнадцать минут у меня на коленях не окажется альбом с фотографиями, разглядывая которые, она пустится в пространные воспоминания о своих бесчисленных родственниках.

Зачем тогда я здесь?

Я с трудом вспоминал последние дни. Они были полны непонятным ожиданием, которое ощущалось как надоедливый, непрекращающийся зуд. Оно сводило с ума и исчезало только тогда, когда удавалось отключиться от действительности.

К сожалению, я никогда не умел напиваться до бесчувствия.

Почему бы тогда не погрузиться с головой в чужую жизнь? Хотя бы в жизнь огромного количества родни незнакомой старухи.

Я услышал, как к двери с той стороны приблизились шаркающие шаги. Они затихли: меня внимательно разглядывали в глазок. Я поднял повыше кулёк с шоколадными конфетами и банкой кофе. В ответ загремел замок.

Старушка открыла дверь и показалась на пороге: невысокая, седая, в зелёном аккуратном ситцевом халате – и приветливо улыбалась мне.

– Здравствуй, бабуль. Прости, что без предупреждения. Если я не вовремя или у тебя сегодня другие гости – зайду в другой раз.

– Заходи, сынок. Я, как Пятачок, до пятницы совершенно свободна, – она посторонилась, пропуская меня в маленькую прихожую.

Здесь всё было стареньким и безупречно аккуратным. Одинокое пальто на вешалке, рядом – потёртая шуба, старомодный комод, застеленный кружевной салфеткой, табуретка с мягким сиденьем, тряпичный половичок. Бабуля достала из нижнего ящика комода домашние тапочки и кинула их передо мной.

– Переобувайся. Ванная здесь, – она постучала сухой ладошкой по одной из дверей, – туалет рядом. Мой руки и проходи на кухню, она дальше по коридору. Давай конфеты, я их в вазочку выложу. И чайник поставлю. Тебе чай или то, что принёс?

– То, что принёс. И туда ещё две ложки сахара.

– Настоящее разорение, – притворно вздохнула она и зашаркала на кухню по узкому коридору.

В ванной было немного темновато, потому что одна из двух лампочек перегорела. Я помыл руки, поглядел на свою небритую физиономию в зеркало с наклейкой в виде пучеглазого котёнка. В тусклом свете единственной лампочки моё лицо показалось до отвращения старым. Я нахмурился и пошёл на кухню.

На светлой кухне было на удивление уютно. Скромные занавески на струне почти не прикрывали горшок с геранью, на стене висела коллекция декоративных разделочных досок, единственный шкафчик с посудой был раскрыт и являл взору три-четыре чистые кружки, низенькую стопку тарелок и стакан с ложками и вилками. На пол, крашенный коричневой краской, ложились солнечные лучи, разбрызгиваясь по всей комнате тёплым светом.

Я сел и почувствовал себя дома. Даже уютнее, чем дома.

– Хорошо у тебя, бабуль. Уютно и красиво. Можешь мне, как художнику, поверить.

– Ничего лишнего нет, вот и уютно, – она стояла ко мне спиной, неспешно выкладывая конфеты. – Художнику? Ты из тех, кто чёрные квадраты малюет?

– Нет, я не очень жалую супрематизм. Я портреты рисую.

– А ты по заказу рисуешь или для себя? – бабуля поставила вазочку на стол и села напротив.

– Когда как.

– Портреты, надо же… И что, похоже получается?

– Не всегда, – честно признался я.

– Неужели люди покупают непохожие на них портреты? Или ты им льстишь?

– Те, которые на продажу, – получаются похоже, а те, что для души, – не выходят как следует.

– Не переживай, оно частенько так бывает. С делом, где душа завязана, всегда сложнее справиться. По себе знаю.

– Тоже профессия творческая была?

– Нет, я не из творческих. Просто я всю жизнь библиотекарем отработала. На работе малышам книжки читала, детям постарше советовала хорошие романы, потом классами в библиотеку бегали, книжки до дыр зачитывали. А своим сыновьям даже сказку на ночь было трудно прочитать: то крутиться начнут, то перебьют, то заснут на самом интересном месте… До глубины души обидно было. Вот и выросли у меня оба слесарями, из бумаги только макулатуру в доме держат, чтобы было чем масло вытереть, если разольётся, – старушка махнула рукой.

Я хмыкнул.

– Ну ты и сравнила.

– Конечно, сравнила! Я тоже душу в своё дело вкладывала, как и ты. Не думай, что остальные люди серые да убогие.

– Так ты говорила, что у тебя внучата есть. Теперь им книжки читай.

– Я им, конечно, читаю, когда они приезжают, и слушают они меня с удовольствием, да это всё не то. Свои дети роднее были.

Я откинулся спиной к стенке и засмеялся:

– Забавная ты, бабуля. Не понимаю я тебя. Страдаешь оттого, что что-то когда-то не моглось, хотя сейчас можется. Где логика?

Тоненько засвистел закипевший чайник. Бабушка встала, взяла его за ручку и сердито поставила на деревянную подставку.

– Ты мне тут логикой не дави, не умом здесь понимать надо, а чувствовать. Это как… как первая любовь, понимаешь? Когда она ещё совсем зелёная, сопливая, когда ещё нет никакой надежды на взаимность. Так, слова, улыбки, выпрыгивающее сердце. Обернёшься через десятилетия и с высоты возраста и опыта понимаешь, что жить с человеком, который вырастет из этой девчонки, ты не хотел бы и не стал. Но что-то там, в глубине, защемит, и ты поймаешь себя на сожалении, что чего-то прекрасного в твоей жизни не сбылось и никогда не сбудется. Другое сбудется, а это – нет.

Я угрюмо посмотрел на порозовевшую от воспоминаний и горячего чая пожилую женщину и сказал, что думал:

– А если бы сбылось, но это не было бы прекрасно? Если бы книжки твои вырастили не слесарей, а вечно терзающихся поэтов без гроша в кармане, первая любовь оказалась бы глупостью, возлюбленная – идиоткой и закончилась бы первая и единственная любовь свадьбой в шестнадцать по чрезвычайным обстоятельствам? А дальше начался бы бытовой ад, от которого уйти невозможно. Что тогда?

– А чтобы этого не случилось, надо думать. Знаешь, иногда мне кажется, что самые прекрасные моменты – это те, которых не было.

– Это как? – я с любопытством подался вперёд.

– Я всегда была примерной женой. Не изменяла, сор из избы не выносила, хотя жизнь моя семейная была не из счастливых. Выпивал мой муж, иногда сильно выпивал. Потом извинялся и божился, что такое происходит в последний раз, но… – она вздохнула и обречённо махнула рукой. – И вот однажды мне дали путёвку в пансионат. Там я встретила мужчину. И как-то неожиданно полюбила его. До сих пор помню трещины на его коричневых ботинках, клетчатый пиджак и начинающуюся лысину на затылке. Если бы он мне предложил тогда уехать с ним и начать жизнь с чистого листа – я бы согласилась, не раздумывая. Но… Я смотрела, как он выпивал в ресторане и думала о том, что новая семейная жизнь с ним мало бы чем отличалась бы от старой. И тогда я поняла: если бы сбежала тогда, я потеряла бы намного больше, чем получила от нашего мимолётного романа. И поэтому я вернулась сюда, к мужу и детям, храня в сердце свой маленький секрет.

– Может быть, это честнее было бы назвать трусостью?

– Нет, – она улыбнулась краешком рта. – Просто некоторые истории должны кончаться трагически. Ты никогда не думал, что ждало бы Ромео и Джульетту с их огромной любовью, если бы они остались живы?

Риторический вопрос повис в солнечной тишине. Я погрузился в собственные мысли. А может быть, бабка права? Есть события, которым лучше не происходить. Почему бы мне не оставить Сашу в памяти безупречным образом гениальной гармонии и не вернуться к своей обычной жизни?

А можно ли мне вернуться? Можно ли влюблённым из двух враждующих семейств вернуться после бала обратно домой и больше никогда не искать встречи?

Да, пока можно.

А потом?

А потом ничто не осталось бы прежним. Их брак мог стать образцом супружеской любви и верности, рассадником ненависти на семь поколений вперёд, выстыть в подчёркнуто-ледяное отчуждение или дать начало единству двух семейств…

Но он никогда бы не закончился тривиальными изменами и скукой. Слишком много чувств, желаний, любви, боли и ненависти было закручено вокруг и внутри них.

– Нет, бабуль, не думал, – ответил я неожиданно для себя. – Но думаю, в любом случае их жизнь друг с другом была бы намного интереснее той, которую они бы прожили, если бы вступили в брак с кем положено.

– Что ты имеешь в виду под словом «интереснее»? – она отставила чашку и поджала губы.

– Я имею в виду, что она могла быть как более несчастной, так и более счастливой, но это неважно, – ответил я. – Важно то, что она была бы качественно другая, понимаешь?

– Понимаю. Только не понимаю, зачем так рисковать? – она вскинула брови.

– Знаешь, – я задумался ещё глубже, – я тоже этого не понимаю.

* * *

Я стоял посреди тёмной комнаты и листал наброски, сделанные той ночью. В полумраке на рисунках я видел её спящей, тёплой, настоящей. Я почувствовал прилив знакомого возбуждения, вспомнил её запах. И тут я понял, что мне всё равно: мой ум выстраивал логические выкладки, но мне было на них плевать. Мои принципы, порядочность, важность собственного развития – всё потеряло смысл. Осталось только ощущение её тепла и моё бесконечное восхищение.

Я подошёл к столу и на небольшом листке бумаги крупными печатными буквами записал своё желание.

* * *

На следующий день я проснулся очень рано. Небо только тронула заря. Сон покинул меня мгновенно, его прогнало полное решимости желание сделать всё, как хочется мне. Не юлить, не подгадывать, не ловить моменты. Просто сделать всё своими руками.

Я встал, оделся и поехал к Сашиной квартире, чтобы оставить написанную вчера записку. Она ещё не возвращалась с работы. Если она не поменялась ни с кем сменами, сегодня у неё должен быть выходной.

Потом я поехал в магазин женской одежды. Проконсультировавшись с продавцом, я купил платье, сумку, пиджак и туфли. Всё было выдержано в стиле минимализма, чтобы ничто не отвлекало внимания от той, что наденет этот наряд. Я только надеялся, что всё окажется ей по фигуре и мой намётанный глаз не подведёт меня в таком щепетильном деле. Заглянув по пути в магазин с косметикой, я купил ей заколку, тушь, помаду и духи. Впрочем, что ещё красивой женщине надо?

А мне нужна была машина. Желательно, хорошая. Денег оставалось совсем немного, поэтому снова пришлось прибегать к помощи Миши. У него был старый чёрный «Фольксваген», который раньше принадлежал к представительскому классу, пока безнадёжно не устарел. Но кожаный салон при должном уходе и через двадцать лет выглядит прилично, поэтому я попросил у Миши его питомца. После секундного молчания он обозначил временные сроки возврата и согласился дать мне машину.

К полудню я уже был дома. Выгладил старый костюм, рубашку к нему, платье и повесил на вешалки. Всё было готово, но руки требовали дела, и я беспокойно бродил по квартире. Выглянув в окно, я залюбовался осенним золотом листьев и решил написать пейзаж, впервые за несколько лет.

Очнулся я без десяти семь. Передо мной на мольберте стояла почти готовая картина, грубо написанная, но передающая праздничность тёплой осени. Осознав, сколько времени прошло, я охнул, кинул кисти на стол и в панике побежал в ванную отмывать руки. Вернулся в комнату, стал натягивать на себя костюм. До встречи оставалось семь минут.

Схватил сумку с вещами и документами, схватил платье.

Пять минут.

Спустился бегом по лестнице, сел в машину.

Три минуты.

Я летел по городу, давя на газ и подрезая другие машины. Адреналин кипел в крови. Только бы не ушла. Только бы не ушла. Только бы…

Я затормозил у входа в парк. Редкие прохожие прогулочным шагом проходили мимо. Меня никто не ждал.

Она ещё не пришла или уже устала ждать? Я посмотрел на часы. Я опоздал на пять минут, не больше. Ещё есть надежда, ещё есть… Пожалуйста…

Во рту было горько от разочарования. Идиот. Я сам всё испортил. Столько усилий потрачено впустую, и всё исключительно из-за моей глупости.

Я ударил ладонью по рулю несколько раз и выругался. Идиот, дебил, кретин, всё пустил коту под хвост!

Боль в руке отвлекла от горьких мыслей, и я откинулся на спинку сиденья и попытался расслабиться. Сведённые судорогой досады уголки губ поднялись, скрюченные пальцы распрямились, плечи опустились… Расслабься, всё будет хорошо. Всё исправимо. Никто не умер.

Я вышел из машины подышать свежим воздухом. Осень пахнула из парка на меня запахом влажных листьев, резанула по глазам чёрными стволами огненных кленов. Закат разливал по небу розовые облака. Начинали зажигаться фонари, словно гигантские светлячки в листве деревьев, ещё не внося своей лепты в освещение улиц.