Текст книги "Альгамбра"

Немаловажные переговоры. Автор на троне Боабдила

День клонился к вечеру, когда мы насилу снизошли из области поэтического и героического к жалкой действительности испанского заезжего двора. Явившись с церемониальным визитом к коменданту Альгамбры, которому надлежало передать письма, мы восторженно описали наши впечатления и подивились, зачем он живет в городе, а не в земном раю. Он посетовал на неудобства пребывания во дворце на вершине горы, вдали от людей и дел. Такое пристало разве монархам, которые, бывает, отгораживаются от подданных стенами замков. «Впрочем, сеньоры, – прибавил он с улыбкой, – если вам так понравилось там, то мои покои в Альгамбре к вашим услугам».

Обычный и неизбежный акт вежливости испанца: он сообщает вам, что его дом все равно что ваш. «Esta casa es siempre а la disposicion de Vm» («Дом сей к услугам вашей милости»). Если вам что-нибудь понравилось, вам это тут же предлагают. Вы, однако ж, должны быть столь же хорошо воспитаны и отклонить предложение, так что мы лишь поклонились коменданту, предложившему нам царские покои. И ошиблись. Комендант не шутил. «Комнаты там пустые, необставленные, – сказал он, – но следит за дворцом тетка Антония, может, она вас как-нибудь устроит. Если вы с нею договоритесь и удовольствуетесь скудным царским провиантом, то, пожалуйста, дворец царя Чико к вашим услугам».

Мы поверили коменданту на слово и поспешили вверх по Калье де лос Гомерес, сквозь великие Врата Правосудия – договариваться с мадам Антонией, в сомнении, не сон ли это, и опасаясь, что мудрую хранительницу крепости не так-то легко покорить. Правда, у нас был один друг в гарнизоне: ясноглазая малышка Долорес, чьею поддержкой мы заручились с самого начала; и когда мы вернулись во дворец, она озарила нас радостной улыбкой.

Все прошло как по маслу. У тетки Антонии нашлась кой-какая мебель – самая простая. Мы заверили ее, что можем спать и на полу. Она согласилась нам готовить – но без затей, а чего же лучше. Ее племянница Долорес будет нам прислуживать, тут уж мы подкинули шляпы и ударили по рукам.

На следующее утро мы переехали во дворец – и вряд ли когда государи делили трон в таком согласии. День за днем прошли как сон, и мой сотоварищ, вызванный в Мадрид по делам службы, вынужден был отречься от престола, оставив меня безраздельным владыкою царства теней. А я, привыкший наудачу шататься по свету и застревать в уютных уголках, перестал и следить, как мчались дни, словно привороженный к древней чародейной крепости. Читателю своему я всегда был другом и в знак сугубого доверия готов поделиться с ним мечтаниями и открытиями этих пленительных месяцев. И если мне удастся поразить его воображение волшебной прелестью замка, то он, верно, не пожалеет, что провел со мною лето в чудесных чертогах Альгамбры.

Прежде всего надо как-то описать свое жизнеустройство, для обитателя царского дворца более чем скромное, зато и не столь подверженное превратностям судьбы, как роскошь моих царственных предшественников.

Я квартируюсь в комендантской части дворца и занимаю несколько парадных комнат окнами на широкую эспланаду под названием la Plaza de los Algibes (Водоемная площадь); здесь все обставлено по-нынешнему, но в дальнем от моей спальни конце – проход в комнатушки полумавританские, полуиспанские – владения chвtelaine[9]9
  Хозяйка замка (фр.).


[Закрыть] доньи Антонии и ее семейства. Содержать дворец в порядке – не шутка, и почтенной даме предоставлены все доходы от посетителей и все, что дает сад; разве что иногда приходится слать фрукты и цветы коменданту. Живут с нею племянник и племянница, дети двух ее братьев. Племянник Мануэль Молина – надежный, по-испански степенный парень. Он отслужил в армии, на родине и в Вест-Индии, а теперь учится врачевать в расчете на должность крепостного лекаря и заработок не меньше ста сорока долларов в год. О племяннице, пухленькой черноглазой Долорес, речь уже шла: говорят, что она наследует теткино достояние, несколько дворцовых комнатушек, – они хоть вида не имеют, но, как по секрету сообщил мне Матео Хименес, приносят доходу едва ли не сто пятьдесят долларов, так что в глазах затрепанного сына Альгамбры она прямо-таки богатая наследница. Тот же наблюдатель удостоверил меня, что рассудительный Мануэль чинно ухаживает за своей ясноглазой кузиной и они вполне готовы соединить руки и судьбы; не хватает только его докторского диплома и папского разрешения на брак между чересчур близкими родственниками.

Любезная донья Антония всеобязательно кормит меня и за мной ухаживает; я человек неприхотливый и полагаю, что устроился как нельзя лучше, а веселая малышка Долорес прибирает у меня и прислуживает за едой. Есть еще длинный заика, желтоволосый парень по имени Пепе: он помогает по саду и рад бы послужить камердинером, но тут его предвосхитил Матео Хименес, «дитя Альгамбры». Этот расторопный и услужливый малый так или иначе ухитрился остаться при мне с тех пор, как мы его повстречали у ворот крепости; ему удалось присоседиться ко всем моим замыслам, утвердившись в должности лакея, чичероне, проводника, телохранителя и историографа, а мне уж пришлось позаботиться о его гардеробе, чтоб он был на высоте своих назначений; так что он скинул прежнее бурое облачение, как змея старую кожу, и ныне, донельзя довольный, разгуливает по крепости в щегольской андалузской шляпе и куртке, на удивление приятелям. Главный порок честного Матео – излишняя услужливость. Он понимает, что чуть ли не силою нанялся ко мне, что обиход мой – простой и скромный и должность его – чистая синекура; вот и лезет из кожи вон, чтоб хоть как-то пригодиться. Назойливостью своей он прямо-таки допекает меня: выйдешь за порог дворца побродить по крепости, а он уж под боком со своими объяснениями; отправишься на прогулку в ближние горы, и он тут как тут, набивается в телохранители, хотя я сильно подозреваю, что в случае нападения он вряд ли будет дерзок на руку, а скорее легок на ногу. Временами, впрочем, он презабавный спутник: бесхитростный и добродушный до крайности, словоохотливый, что твой деревенский цирюльник, – знает все местные и окрестные толки и особенно гордится тем, что о каждой башне, обо всех воротах и закоулках у него наготове самые удивительные истории, которым он дает полную веру.

Он говорит, что слышал их по большей части от своего деда, баснословного портняжки, прожившего чуть не до ста лет и за это время всего дважды покидавшего пределы крепости. И почти сто лет в мастерской у него собирались почтенные говоруны и далеко за полночь толковали о старых временах, о чудесах и кладах. Этот причастный истории портняжка ходил, думал и трудился в стенах Альгамбры: здесь он родился и прожил жизнь, здесь умер и похоронен. К счастью для потомства, здешние сказанья не канули вместе с ним в могилу. Верный Матео еще мальчишкой во все уши слушал рассказы деда и его собеседников за портняжным столом; так и стяжал сведения, которых в книгах нет и которые стоят внимания всякого любознательного путешественника.

Таковы мои приближенные, и спрашивается: кто из властителей до меня, христианских или мусульманских, был окружен такой заботой или царствовал столь же безмятежно?

Когда я встаю утром, Пепе, садовый парень-заика, приносит мне свежесорванные цветы, которые потом разбирает по вазам умелая ручка Долорес, по-женски гордой своим призваньем украшательницы. Трапезую я там, где пожелаю: иногда в каком-нибудь мавританском чертоге, иногда под аркадами Львиного дворика, среди цветов и фонтанов; а когда я отправляюсь на прогулку, усердный Матео показывает мне самые романтические горные уголки и прелестные местечки в лощинах, и каждое из них имеет свою необычайную историю.

Я больше всего люблю проводить свои дни в одиночестве, но вечера нередко коротаю в семейном кругу доньи Антонии. Обычно семья собирается в старом мавританском покое, который служит почтенной даме гостиной, столовой и приемной; верно, во времена мавров она могла похвастаться роскошью, судя по ее остаткам, но не столь давно здесь был кое-как вырублен камин, и в дыму его поблекли стены и почти исчезли древние арабески. Окно с балконом над долиною Дарро впускает легкий вечерний ветерок; здесь я вкушаю свой скромный ужин, фрукты и молоко и вмешиваюсь в семейную беседу. У испанцев, как говорится, естественный талант к здравомыслию, так что они собеседники толковые и приятные в самом низком своем положении и при самом скудном образовании; добавлю еще, что они никогда не бывают вульгарными: природа наделила их врожденным достоинством. Тетушка Антония – женщина сильного и строгого, пусть и необразованного ума, а ясноглазая Долорес, прочтя за всю жизнь три или четыре книжки, пленяет наивностью, смешанной с рассудительностью, и ее бесхитростные остроты порой просто поразительны. Иногда племянник занимает нас чтением какой-нибудь старинной комедии Кальдерона или Лопе де Веги, к чему его явно побуждает желание развлечь, а равно и наставить кузину Долорес; однако ж, к его большому огорчению, девушка обычно засыпала еще до конца первого акта. Иногда у тетки Антонии собирались друзья и знакомые или жены солдат-инвалидов. Она пребывала в большом почете как хранительница дворца, и в знак преданности ее потчевали новостями или слухами, дошедшими из Гранады. Внимая этим вечерним собраниям, я многое понял в нравах здешних жителей и обычаях здешних мест.

Так протекают мои нехитрые досуги; примечательны они лишь оттого, что я обитаю здесь. Я ступаю по зачарованной земле и окружен дивными призраками. С раннего детства, когда на берегах Гудзона я впервые склонился над страницами сочиненной некогда Хинесом Пересом де Ита ненадежной, зато волнующей истории гражданских войн в Гранаде и распрей доблестных родов, Зегрисов и Абенсеррахов, – с тех пор дворец этот возник в моем воображении, и в мечтах я, бывало, не раз бродил по сумеречным чертогам Альгамбры. И вот мечты сбылись; я, однако ж, не верил себе, не мог поверить, что я на самом деле живу во дворце Боабдила и обозреваю с балкона сказочную Гранаду. Блуждая по этим азиатским чертогам, слушая плеск фонтанов и песнь соловья, нежась в лучах благодатного солнца, я чуть было не начал думать, что попал в магометанский эдем и что пухленькая Долорес – одна из ясноглазых гурий, пекущихся о блаженстве правоверных.

Обитатели Альгамбры

Я часто замечал, что чем знатнее хозяева дворца во дни его роскоши, тем невзрачнее их преемники во дни упадка: царские палаты в конце концов обычно становятся нищенским притоном.

К тому и идет дело в Альгамбре, и дальше – больше. Ветшающую башню вдруг заселяют какие-нибудь многосемейные голодранцы, потеснив в золоченых чертогах сов и летучих мышей, и вывешивают из окон и бойниц свои лохмотья, эти знамена бедняков.

Забавы ради я несколько присмотрелся к завладевшему былым жилищем царей разношерстному сброду, словно призванному судьбой, чтобы снабдить фарсовым эпилогом драму человеческой гордыни. Осмеян даже и царский титул. Его носит старушонка по имени Мария Антония Сабонея, известная под прозвищем lа Reyna Coquina – Королева-ракушечница. Ростом она с эльфа: может, из них и есть, ибо никто не знает, откуда она взялась. Живет она в какой-то норе под наружной лестницей и сидит с утра до вечера в прохладном каменном проходе, шьет, поет и шутит над всеми, кто идет мимо; может, она и беднее всех на свете, но зато и веселее. Главное ее достоинство – талант рассказчицы, и поистине в запасе у нее не меньше историй, чем у неистощимой Шехерезады из «Тысячи и одной ночи». Некоторые из них слышал и я на tertulias (вечеринах) доньи Антонии, где она обычно смиренно присутствует.

В этой таинственной старушонке непременно есть что-то эльфическое; недаром у нее, крохотной, безобразной и нищей, было, по ее словам, пять с половиной мужей: за половину считается молодой драгун, который умер, не успев стать ее супругом. С этой царицей эльфов соревнуется некий осанистый человечек с сизым носом, разгуливающий в обносках, заломив клеенчатую шляпу с красной кокардой. Он – из законных «детей Альгамбры», прожил здесь всю жизнь и занимал разные посты – помощника альгвасила, приходского могильщика, подавальщика мячей на площадке, расчерченной у подножия одной из башен. Он беднее церковной крысы и горд не менее, нежели оборван: он, изволите видеть, отпрыск блистательного рода Агиларов, от семени которого произошел Гонсальво из Кордовы, великий полководец. Мало того, он и сам зовется Алонсо де Агилар, именем, запечатленным в истории Реконкисты; правда, здешние беззастенчивые остряки окрестили его el padre santo, то есть святым отцом, как обычно именуют папу; я, собственно, думал, что католики чтут этот титул и не позволяют над ним измываться. Ну не прихотливый ли это каприз судьбы: жалкий оборванец, тезка и потомок горделивого Алонсо де Агилара, зерцала андалузского рыцарства, едва не побирается в этой когда-то величественной крепости, которую предок его помог сокрушить, и такова могла быть судьба потомков Агамемнона и Ахиллеса, буде они уцелели бы и жили на развалинах Трои!

Да, сообщество пестрое, и семья моего болтливого оруженосца Матео Хименеса занимает в нем, хотя бы по числу своему, не последнее место. Не зря он хвастался, что он – «дитя Альгамбры». Его семья обитает в крепости со времен Реконкисты, и завет нищеты переходит от отца к сыну: в этом роду ни у кого еще не водилось ни одного мараведиса. Отцу его, плетельщику, ставшему главой семьи после смерти легендарного деда-портного, нынче под семьдесят, живет он в самодельной глинобитной лачуге. Мебели у него только и есть что шаткая кровать, стол, два-три стула и деревянный комод, где, помимо скудного тряпья, хранятся «семейные архивы». Это не более и не менее чем давние и не особенно давние документы процессов, затеянных отцами, дедами и прадедами: видно, беззаботность и добродушие своим чередом, а сутяжничество – своим. Процессы по большей части со сплетниками-соседями за пересуды о чистоте их крови и по поводу титула Cristianos Viejos, то есть исконные христиане, без малейшей примеси еврейской или мавританской крови. Я, кстати, подозреваю, что эта ревность о крови своей и опустошала их карманы: всякий грош уходил писцу или альгвасилу. Стену хижины украшает гербовый щит с геральдическими знаками маркиза де Кайеседо и других знатных родов, захудалым отпрыском которых считают себя Хименесы.

Что до самого Матео, которому сейчас тридцать пять лет, то он сделал все, чтобы продолжить свой род и сохранить нищету в семье: его жена и многочисленное потомство ютятся в какой-то развалюхе. На что они живут, ведомо лишь Тому, для Кого нет никаких тайн, для меня существование подобной испанской семьи всегда было загадкой; однако ж они существуют и даже, по-видимому, радуются жизни. В праздники жена Матео выходит на Пасео да Гранада с младенцем на руках, полдюжины детишек следом, а старшая дочь, девица на выданье, вплетает цветы в волосы и буйно танцует под кастаньеты.

Есть два разряда людей, для которых жизнь – сплошной праздник: очень богатые и совсем нищие – одним просто нечего делать, а другим делать нечего; и пуще всех понаторели в ничегонеделании и пропитании, помимо денег, испанские бедняки. Полдела – климат, остальное – темперамент. Дайте испанцу летом – тени, зимой – солнца, краюшку хлеба, головку чеснока, ложку оливкового масла, горстку гороха, затасканный бурый плащ и гитару – и все ему нипочем. Подумаешь, бедность! Он знает, что бедность не порок. Бедность ему к лицу, вроде драного плаща. Хоть и в лохмотьях, а все идальго.

«Дети Альгамбры» – замечательная иллюстрация к этой практической философии. Мавры полагали, что рай находится прямо над Альгамброй, вот и я временами думаю, что и вправду отблеск золотого века почил на этих оборванцах. Ничего у них нет, ничего они не делают, ни о чем не заботятся. Так проходят дни, казалось бы, в полном безделье, но все выходные и святые дни они чтут не хуже самого работящего ремесленника. На празднествах и танцах в Гранаде и окрестностях они тут как тут, они зажигают костры на горах в канун святого Иоанна и танцуют лунные ночи напролет в честь урожая на крохотном поле в стенах крепости, с которого едва-едва и наберешь-то несколько бушелей зерна.

Прежде чем завершить эти заметки, надо еще упомянуть одно из здешних развлечений, меня оно как-то особенно поразило. Я и раньше видел на вершине башни долговязого парня с двумя или тремя удочками, он словно бы удил звезды. Странно было глядеть на деяния этого воздухолова, равно как и на старания его собратьев, разместившихся на стенах и бастионах; и лишь Матео Хименес разрешил мне эту тайну.

Оказывается, крепость расположена столь высоко и на таком чистом воздухе, что ее, как замок Макбета, облюбовали ласточки и стрижи: они мириадами носятся вокруг башен и резвятся, как мальчишки, выпущенные из школы. И ловля их в этой вихревой круговерти на крючки с мухами – излюбленное развлечение оборванных «сынов Альгамбры», которые с досужей изобретательностью истых бездельников надумали, как удить в небесах.

Посольский чертог

Наведавшись однажды в древнюю мавританскую залу, где тетушка Антония стряпает обед и устраивает приемы, я вдруг приметил в углу таинственную дверь, ведущую, вероятно, в старинную часть здания. Мне стало любопытно, я отворил ее и оказался в узком темном проходе, которым на ощупь добрел до верха винтовой лестницы в углу башни Комарес. Я в темноте спустился по ступенькам, держась рукой за стену, и, распахнув дверцу внизу, вдруг оказался в светлом преддверии Посольского чертога: передо мною сверкал фонтан внутреннего двора. В Чертог вела грациозная аркада с архивольтами в мавританском стиле. По обе стороны прохода – альковы, и потолок украшала затейливая цветная лепнина. Миновав великолепный портал, я вошел в прославленный Посольский чертог, приемную мусульманских государей. Говорят, в нем тридцать семь футов вдоль и поперек, а высотой он шестьдесят футов, занимает всю внутренность башни Комарес и хранит следы былого великолепия. Стены красиво отделаны и изукрашены с мавританской прихотливостью, таков же был раньше и возвышенный свод в морозных узорах с висячими сталактитными орнаментами; в красках и позолоте это, надо полагать, было просто великолепно. К несчастью, он осел при землетрясении и обрушил громадную поперечную арку. Его заменили нынешним сводом или куполом, лиственничным, не то кедровым, в пересеченьях балок; любопытно сделано и пышно раскрашено; восточный колорит сохранился и напоминает какой-то из тех «багряных кедровых сводов», о которых мы читаем у библейских пророков и в книгах «Тысячи и одной ночи»[10]10
  Цитата из «Геркулесовых столпов» Эркьюхарта (примеч. авт.).


[Закрыть].

Свод высоко вознесен над окнами, и поэтому верхняя часть зала – в полумгле, однако сумрак этот великолепный и торжественный, просвеченный пышной позолотой и яркой мавританской раскраской.

Царский трон – напротив входа, в нише, древняя надпись над которой сообщает, что Юсуф I (государь, достроивший Альгамбру) соделал сей трон державным. Все устроено с расчетом окружить трон пышностью и величием: здесь и следа нет изнеженного сластолюбия, властвующего в прочих чертогах. Это главная крепостная башня: мощная громада, воздвигнутая над обрывом. Толща стен Посольского чертога с трех сторон прорезана окнами, открывающими глазу дальние просторы. С балкона за срединным окном видна цветущая долина Дарро с ее аллеями, рощами, садами. Слева расстилается Вега, вдали высится склон Альбайсина в затейливых узорах улочек, террас и садов, когда-то украшенный крепостью, соревновавшейся с Альгамброй. «Печальна же судьба человека, все это утратившего!» – воскликнул Карл V, взглянув на это волшебное зрелище.

Балкон за окном, слышавшим этот королевский возглас, стал моим излюбленным местечком. Я только что вернулся оттуда, насладившись закатом долгого сияющего дня. Солнце, уходя за лиловые вершины, прощальной вспышкой света озарило долину Дарро и багровые стены Альгамбры, а Вега, подернутая жаркой предзакатной дымкой, казалось, колышется вдали, словно позолоченное море. Воздух застыл, ни дуновенья, и хотя легкий звук музыки и веселья доносится из садов возле Дарро, он лишь усугубляет тяжкое молчанье крепости, нависшей надо мной. В такой час и над такою сценой с волшебной силой царит память: она, словно вечернее солнце, в лучах которого нежатся ветхие башни, заново высвечивает величие прошлого.

Я сидел, наблюдая, как догорающий день меняет облик мавританской крепости, и задумался о ее внутреннем убранстве – легком, изящном, пышном: какой контраст с горделивой суровостью готических строений, воздвигнутых победителями-испанцами! В самом зодчестве явны несогласные и непримиримые характеры двух воинственных народов, столь долго соперничавших из-за владычества над полуостровом. Постепенно размышления мои обратились к необыкновенной судьбе арабских или мавританских обитателей Испании, жизнь которых отзвучала, как сказанье, образующее один из самых причудливых и блистательных исторических эпизодов. Могучим и долгим было их царство, а мы теперь даже не знаем толком, как их называть. Они составляли нацию безземельную и безымянную.

Поздний вал великого арабского нашествия обрушился на европейский берег с первозданным неистовством. Арабы прошли от скал Гибралтара до пиренейских отрогов молниеносно и неудержимо, так же как мусульманские покорители Сирии и Египта. Да когда б их не остановили на Турской равнине, может статься, вся Франция, вся Европа была бы захвачена с той же легкостью, что и восточные царства, и полумесяц блистал бы ныне на храмах Парижа и Лондона.

Африкано-азиатские полчища были отброшены за Пиренеи; пришельцы отступились от мусульманского завета покорения мира и принялись учреждать в Испании правление мирное и надежное. Отвага завоевателей равнялась лишь их незлобивости; в том и другом отношении они до поры превосходили покоренных. На дальней чужбине они возлюбили землю, дарованную им, по их разумению, Аллахом и постарались украсить ее всем, что только может послужить людскому благоденствию. Они утвердили власть на основе мудрых и справедливых законов, прилежно насаждали науки и искусства, споспешествовали земледелию, ремеслам и торговле, и со временем царство их процвело на зависть всем христианским державам. Усердно перенимая у азиатских арабов, тогда на вершине их могущества, изобретения и ухищрения, они излучали свет восточного знания в омраченные края Западной Европы.

Города арабской Испании сделались прибежищем христианских умельцев, обучавшихся здесь новым ремеслам. В университеты Толедо, Кордовы, Севильи и Гранады стекались бледные студенты-чужестранцы, дабы искуситься в арабских науках и приобщиться незабвенной древности; любители стихотворства съезжались в Кордове и Гранаде послушать восточную поэзию и музыку, и закованные в доспехи северные рыцари торопились туда же – упражняться с оружием и учиться рыцарскому обращению.

И если мусульманские памятники Испании, если кордовская мечеть, севильский замок и гранадская Альгамбра поныне изобилуют надписями, возвещающими надежное и непреходящее владычество, то стоит ли осмеивать эту хвастливость, объявлять ее высокомерной и тщеславной? Уходили поколение за поколением, век за веком – а владетели не менялись. Лет прошло больше, нежели в Англии со времен Вильгельма Завоевателя, и потомки Мусы и Тарика были столь же не готовы к изгнанию, к пути назад через проливы, через которые переплыли их незапамятные предки, как потомки Грольфа, Вильгельма и их древних соратников – к обратной переправе на берега Нормандии.

И все же, увы, мусульманское государство в Испании было всего лишь экзотическим растением, не сумевшим пустить корни в землю, которую оно украсило. Отсеченные от северных соседей неодолимыми преградами веры и нравов, отделенные морями и пустынями от восточных сородичей, испанские мавры были отдельным народом. И все их существование было затянувшейся и, конечно, доблестной, рыцарственной борьбой за утверждение на захваченной земле.

Они были форпостом и рубежом ислама. Полуостров стал полигоном, где готы – покорители севера и мусульмане – завоеватели юга встретились и состязались за первенство; и пылкая отвага араба была наконец сломлена упорной, несгибаемой доблестью гота.

Никогда еще ни один народ не рассеивался так бесследно, как мавритане-испанцы. Куда они делись? Спросите у берегов Берберии, у берберских пустынь. Переселенцы-изгнанники некогда мощного царства рассеялись среди африканских берберов и утратили черты единого народа. И не оставили за собой даже явственного имени, хоть и пробыли явственной нацией почти восемь столетий. В их былом пристанище, в их многовековом приюте их не признают, там их считают захватчиками и непрошеными гостями. Несколько разрушенных монументов – вот и все свидетельства их былой силы и славы; они, словно одинокие скалы, напоминают о безбрежном наводнении. Такова же и Альгамбра: мусульманская крепость посреди христианского края, азиатский дворец среди готических строений Запада – прекрасный памятник доблестному, разумному, вежливому народу, который нагрянул, владычествовал, процветал, исчез.