Текст книги "Лондонский дневник. Вместо автоэтнографии"

Январь 2011

18 января 2011. Прачечная

Ох уж эта ландретта… таскайся туда целый день. В общежитии завелось обыкновение, если машинка достирала, вынимать из нее чужие вещи, складывать куда придется, и загружать свои. Машинок всего три, и они вечно заняты. Однажды чья-то добрая душа не только извлекла, но и подняла труд запихнуть в сушилку и нажать на кнопочку «пуск» мой шарфик, для сушилки не предназначенный… С тех пор мы стали оставлять записки: если машинка достирала, пожалуйста, не вынимайте белье – позвоните по такому-то номеру.

Доставать белье перестали. А сегодня даже позвонили и сказали, что все достиралось.

Я побежала, оставив спящего Севу. Прихожу – две машинки пустые, и та, которую я загружала, стоит мигает – показывает конец программы. Я-то думала, машинка срочно понадобилась – нет, это просто кто-то не пожалел времени оповестить, что можно перекладывать белье в сушку. Прямо коммунизм какой-то.

19 января 2011. Игрушка

Как-то случайно купили Севе игрушку – трубку пластиковую, внутри цветной спиралевидный винт, и на концах по чашке петри, типа того, но без крышки, в общем, странноватая, но в целом бесхитростная вещь для младенцев, переливать воду в ванной. Игрушка неожиданно стала любимым Севиным инструментом для пипетирования. Он приспособил ее для тысячи затей, но самая удачная – отвинтив одну чашку, ставить ее на слив, отчего спираль внутри начинает вращаться. Сева занимается своей алхимической ретортой с такой серьезностью, что я невольно испытываю беспокойство: что же я за вещь притащила в дом? Каково, так сказать, ее действительное предназначение.

***

Вчера гуляли в Виттингтон-парке. На сей раз Сева терял интерес к объекту быстрее, чем добегал до него. Было заметно, что, пока он бежит к карусели, он успевает мысленно на ней прокрутиться, и она лишается всякой привлекательности. Так он метался между качелями и горками, так что приходилось предлагать ему осуществить хоть одно-два развлечения. И я подумала, это великолепная модель желаний человека: они теряют всякую привлекательность, как только становится понятно, что они осуществимы. Наше воображение нас всё время обгоняет.

21 января 2011. Отношение к детям

Давно хотела написать о том, что мне более всего бросилось в глаза в качестве различия между Россией и Англией, Москвой и Лондоном – об отношении к детям.

Считаю, что невозможно рассчитывать на то, что из нынешних детей в России вырастут свободные взрослые, потому что дети взращиваются несвободными и укоренелыми в своей несвободе взрослыми людьми.

Любая прогулка на детской площадке с момента, когда Сева стал интересоваться песочницами и обществом, была для меня пыткой, потому что всякое невинное развлечение детей проходило под непрерывное задалбывание взрослых: «Не ходи туда, не надо, не смей, испачкаешься, ну вот, уже испачкался, я же говорила, зачем ты отнял у него игрушку, сейчас же отдай, зачем ты развалил пирамидку, немедленно надень шапку». Этот речитатив, унылый монолог, однообразные заклинания сопровождают ребенка с самых малых лет; непрерывная песня, каскад негативных пророчеств – то, в чем он растет.

Я уж не говорю о той обстановке, в которую попадает молодая мать в Российском обществе. Буквально всякий вокруг нее знает намного лучше нее самой, как ей воспитывать ребенка, что ему есть, как его одевать, гулять или нет в мороз, что есть ей самой, а уж о том, почему ребенка нельзя носить на руках или тем более в слингах – наслушаешься.

Здесь в Англии за два с половиной месяца пребывания я услышала только одно замечание в свой адрес и в адрес своего ребенка. Что характерно, это замечание прозвучало по-русски. Оно исходило от молодой русской женщины, которая не только считала, что в автобусе чужому ребенку стоит надеть шапку, но также что мне необходимо быть в курсе ее мнения.

В Лондоне, насколько я могу судить по своему многочасовому опыту пребывания на детских площадках, никто не одергивает детей, своих или чужих, не делает им пустых замечаний. И когда в том же автобусе чуть ли не пятилетний уже мальчик в коляске (здесь отчего-то принято возить детей чуть до школьного возраста в колясках) хватал Глеба за штанину, мать не поторопилась его одернуть. Уж конечно в России безопаснее для матери самой, первой одернуть ребенка до того, как это, еще не известно в каких выражениях, сделает синклит каких-нибудь посторонних старух, которым достоверно известно, как не приучать ребенка к рукам, вовремя отлучить от груди и обеспечить ему в течение детства как можно меньше телесного контакта, чтобы он ненароком не вырос чересчур зависимым или несамостоятельным.

Конечно, и в Англии, как я посмотрю, большие разногласия между сторонниками того, что в последнее время называется «естественным родительством» и школой взращивания детей в дисциплинирующей системе воспитания. Не далее как вчера в «Ивнинг стандарт» британские врачи предупреждали матерей, что нельзя кормить ребенка исключительно грудным молоком в течение первых шести месяцев жизни младенца, во избежание риска развития аллергий. Правда, конкретной альтернативы не предлагалось. В так называемом развитом мире естественные отношения между матерью и младенцем реконструируются как располагающиеся на грани полового извращения. Куда успокоительнее андрогинная бутылочка, предварительно простерилизованная, а то и не простерилизованная, с чем-то сложно-химическим по составу, имунно-модулирующим и стимулирующим, со вполне обезличенной соской, профессионалами коммодификации всего приспособленной, в отличие от некультурного, ужасного женского соска, для формирования челюстно-лицевой области и речевого аппарата.

Но все-таки до ужаса не хочется помещать Севу обратно в московскую детсткую площадку. И, главное, есть ли выход из подобной безысходности? Ведь невозможно создать маленький куст благополучных деток, общающихся друг с другом в иной модальности, – помещение в оранжерею выглядит еще менее привлекательным, чем перспектива поселиться в одной песочнице с нервными мамами и полностью игнорирующими поток их несмолкающих предупреждений детьми.

23 января 2011. Благополучие сытого Запада

Лондон очень богатый город, просто очень богатый, одних ресторанов и магазинов, сверкающих ценниками, содержащими немыслимое количество нулей, на вещах весьма похожих на те, что продаются в ближайших «демократических» заведениях, – море разливанное.

В Москве, в сущности, их не меньше, а может быть, даже больше, ведь Москва частным образом богата недавним богатством. А Лондон и богат, и беден уже не первый век. Человеку, относящемуся здесь к среднему классу (моя семья к нему далеко не относится по уровню доходов), комфортно и без уровня потребления, которое бы превышало его возможности: можно прекрасно в «Притти менеджер» (мы так прозвали «Прет-а мангер», местную бутербродную) перекусывать во время прогулок между музеями и улицами, и везде будет царить то же довольство жизнью. Та же расслабленность, вальяжность, спокойствие в позах, лицах, походках – у тех, разумеется, кому доходы позволяют по крайней мере местный общепит.

Сева с минуту нажимал на «энтер» на кассе после пинкода – все стояли, улыбались: продавец, очередь (впрочем, небольшая). Как-то так улыбались они, что невольно думалось: мда, не было у вас ни 17 года, ни 30-х, ни в общем-то 40-х, ни девяностых-нулевых, которые в каком-то смысле стоили, возможно, всех перечисленных вместе взятых, да и сейчас нисколько не думают сами собой внезапно перетечь в золотое время, не взирая ни на какие гомерические нано-разработки.

Не было, не было. Хоть что-то и тут было… ээ… Кромвель там, то-се.

24 января 2011. Теракт в Домодедово

Только что узнали о теракте в Домодедово.

И о том, что таксисты требовали 10—20 тысяч рублей (я, конечно, не хочу этому верить, но придумать это нельзя), чтобы доставить из Домодедово в Москву.

Если правда, то, не знаю, что, эти граждане – не прожили бы без 10 тысяч? Или даже 20.

Интересно, на что можно потратить 20 тысяч таких рублей. Дубленку, к примеру, купить? Сотовый, может быть, телефон? А кому звонить по такому сотовому-то.

26 января 2011. Анна Яблонская

Как-то один маленький мальчик играл в террористов. Он взрывал свои игрушечные самолеты. Вот его террористы тоже ничего не требовали. Зачем, когда просто можно жахнуть.

Какой-то, прости господи, детский терроризм – бессознательный. Просто «мне плохо – пусть всем будет плохо». Террор не как угроза, не как инструмент, не для вымогательства – а так, непонятно для чего, из мести неизвестно кому и чему.

Но то, что он из подземок и из сонных полуночных многоквартирников, через театры и школы, переместился в аэропорт, должно значить, по всей видимости, символическое – что из внутрироссийского анклава он выходит на мировой уровень. Уж как может. Хотя бы в зал прилета международного аэропорта.

Что особенно тревожно, так это то, что нет возмущения. Во всяком случае, я его не испытываю. Прекрасно помню свои эмоции, когда в первый раз взорвали в московском метро – возмущение, гнев, злость. А сейчас испытываешь какую-то тупую усталость и недоумение. Зачем?

Теракт в Домодедово оказался для меня небезличным. В теракте погибла Аня Яблонская. Драматург, поэт. Двадцатидевятилетняя. Одесситка. Она премию прилетела в Москву получать…

Я как-то читала одну ее подборку – помню, даже не освежая в памяти, из нее выражение «четверть дыма». Мы чуть-чуть переписывались. Познакомились лично, виделись пару раз. И от нее исходило тепло, я помню это ощущение, она очень была светлая, теплая, светилась прямо.

У меня нет слов. Сил Аниной семье. У нее осталась маленькая дочь.

27 января 2011. Видео на мобильный телефон как ответ на чрезвычайную ситуацию

Николай спрашивает, виноват ли «кровавый гэбистский», «так ненавистный вам» «режим», в том, что очевидцы, вместо того, чтобы выносить раненых, снимали на видео происходящее. Ответ – ответственность частных лиц это ответственность в том числе современной им (нам) социально-политической государственной формации. Мы создаем формацию, формация формует нас. Я бы назвала современную Российскую формацию анти-неолиберализмом: при всех недостатках неолиберализма, это даже не неолиберализм в собственном смысле слова, если не считать самоустранения государства из всех сфер частной жизни.

За последние двадцать лет реформ население России серьезно сократилось. Можно найти цифры в интернете, на сайте Федеральной службы гоударственной статистики. Сейчас, к примеру, в стране число беспризорников сравнимо с числом беспризорников после Великой Отечественной войны. У нас в стране была, продолжается и не собирается заканчиваться настоящая война, в которой есть, по меркам военного времени, и преступники, и жертвы. Навряд ли преступники дождутся Нюрнбергского трибунала, потому что война – гражданская, но то, что они его достойны, у меня лично сомнений не вызывает.

Я видела, в каком состоянии находятся больницы в селах, районах, средних и мелких городах. В каком состоянии детские дома, школы, медицинские учреждения, дома престарелых, тюрьмы, колонии, психиатрические больницы. Вы имеете об этом представление? Представьте себе, в каком состоянии в большинстве русских городов сейчас производство. Есть ли оно там, вообще. Есть ли места, где можно работать и обеспечивать семью.

Какой, для обыкновенного гражданина, по-вашему, выход? Помимо, разумеется, всегдашней озлобленности и глубокого чувства собственной ненужности. Что, так сказать, реально можно сделать? Поехать в Москву на заработки? И затем сдирать в панике с уезжающих из взорванного Домодедово 20 тысяч рублей, как те таксисты? (Полагаю, впрочем, что как раз таксисты не из числа тех граждан, которые непосредственно серьезно страдают от вкратце описанного мной положения в стране).

Позволю себе поделиться впечатлением от недавно прочитанной заметки в английской газете. Сообщалось, что мать оставила своего ребенка в роддоме. Сообщалось с неподдельным ужасом, а проишествие названо «перехватывающим дыхание». Вы знаете, у меня давно не перехватывает дыхание, когда я читаю по-русски о том, как мать задушила собственного ребенка и выбросила тельце в мусорный бак. Я лежала «на сохранении» в «инфекционке» (так ее назвали в скорой помощи), в 36 городской больнице, в которой персонал был так занят, что у него не было времени (впрочем, и квалификации) возиться со мной, объясняя, что новые лекарства не совместимы с невинными витаминами Д, которые я принимала и которые, как мне сказали, принимать можно, так что, пока я не допросилась инструкции от того, что мне вливали, у меня чернело в глазах. Теперь, когда мне все-таки удалось родить, и достаточно здорового, ребенка, я, разумеется, считаю, что это пустяки, особенно в сравнении с тем, как в приемном покое плакала старуха, потому что дочь отказалась от ребенка, или в коридоре женщина, опомнившись спустя четыре месяца после того, как отказалась от собственной дочери, беседовала с милиционером в попытках теперь ее отыскать, описывая ее так: «Она была очень маленькая…»

Конечно, это не имеет прямого отношения к действиям очевидцев. Просто обстановка в обществе, наложенная на развитие современных технологий. Всегда остается этот вопрос, будет или не будет очевидец вытаскивать раненого из-под обломков, когда у него есть мобильник с видеокамерой?

Не только общество и его власть виноваты в этом, все мы несем ответственность. Есть и другое, что определяет действия людей в подобной ситуации – сейчас каждый выпускает или думает, что выпускает, собственную газету, или, как минимум, ведет колонку в безразмерной газете обо всем и ни о чем. И каждый хочет стать создателем «мема». О любом происшествии первым сообщают не профессиональные журналисты, а твиттер, блоггеры и другие мимо проходящие.

У меня лично нет уверенности, что я смогу вытаскивать раненных из зала, в котором валяются оторванные кисти рук, содержимое чьих-то желудков, мочевых пузырей, почки и мозги. Я хотела бы надеяться, но, положа руку на сердце, не могу сейчас самой себе пообещать соответствующей отваги и хладнокровия. По-человечески я надеюсь, что мне никогда не представится возможность проверить. Поэтому я не требую, чтобы люди вытаскивали раненых, а не снимали на мобильники.

На мой взгляд, свидетельства иногда могут быть ценнее, чем другая помощь. Пусть каждый оказывает посильную. Там должны были быть люди, профессионально подготовленные к разрешению подобных ситуаций. Если их там не было или их не хватало, это еще раз нам говорит о том, в каком состоянии находится охрана и обеспечение международных аэропортов. Меня это не удивляет, потому что если не обеспечены профессионалами и надлежащими средствами роддома и детдома, почему бы вдруг были ими обеспечены аэропорты?

Надеюсь, я ответила на ваш вопрос. Может быть, вы со мной не согласны?

***

Мы идем в библиотеку, относить книжки. И возьмем новую порцию, а в каждой порции должна быть по меньшей мере одна книжка «Нерсери раймз». Сева особенно охотно слушает стихи.

28 января 2011. Кевин Картер

В связи с разговором о том, нравственно или безнравственно снимать раненых, корчащихся от боли, хочу вспомнить, «поразглядывать» фотографию Кевина Картера.

Картер сделал свой знаменитый снимок свернувшегося калачиком ребенка – девочки, по некоторым данным, имени мы не знаем, в нескольких метров от которой сидит стервятник – в числе многих прочих снимков. По некоторым сведениям, Картер двадцать минут ждал, пока птица расправит крылья, но она не расправила. После того, как снимок был опубликован в «Нью-Йорк Таймс», в редакцию газеты поступили тысячи запросов: что случилось с ребенком? Выяснилось, что птица улетела после того, как он пофотографировал немного эту сцену. И затем он пошел своей дорогой.

Редакционный ответ сообщал, что ребенок, скорее всего, не способен был ходить, чтобы уйти от стервятника, и дальнейшая его судьба не известна.

Картеру дали Пулицеровскую премию. Но также его назвали стервятником. Раз он бросил ребенка на произвол судьбы, то был ничем не хуже хищника, написала другая газета.

Вскоре Картер покончил жизнь самоубийством. Он оставил записку: «Я грущу… без телефона… денег для аренды… денег, чтобы поддерживать детей… денег для долгов… денег!!!… Я пойман живыми воспоминаниями об убийствах и трупах и злости и боли… об умирающих от голода и ран детей, о счастливых разжигать войну психах, часто военных, об убийцах и палачах… Я собираюсь присоединиться к Кену, если я буду настолько удачлив».

(Кен – ранее погибший коллега.)

Сообщали также, что Картер был потрясен увиденным. Пребывал в растерянности. После того, как он сделал серию снимков, он сел под дерево и заплакал. Ему не пришло в голову, что девочку можно отнести в лагерь поблизости, где оказывали помощь голодающим. Он видел много детей в подобном положении. Он сделал и другие снимки страдающих от голода детей, которые не были опубликованы. О каждом из них можно было бы спросить: что сталось с ребенком?

Свидетельствуют также, что родители этих детей оставили их на несколько минут, чтобы пойти за бесплатной едой, которую доставили на самолете.

В одном из обсуждений была высказана мысль, что фото Кевина Картера – не простое фото. Не на одной доске со съемкой мобильным телефоном: «Тут хоть искусство есть».

Но, как писала Сюзан Зонтаг, фотография – единственный вид искусства, в котором непосредственное свидетельство, снимок, совершенный без длительной профессиональной подготовки, до сих пор может соперничать с профессиональными снимками, и основание тому – сама природа фотографии, от которой мы требуем бесстрастного свидетельствования.

Известно ли нам в момент съемки, искусство – только что сделанная фотография, или не искусство? Даже когда фотография опубликована – всегда ли немедленно ясно, что перед нами: искусство или данное фото/видео искусством не является? Чаще, чем нет, что произведения искусства – произведения искусства, выясняется намного позже момента их создания.

***

А сейчас мы идем гулять. В Ислингтоне распустился багульник и некоторые другие изящненькие цветочки.

30 января 2011. Горе

Умерла баба Соня в Дударкове. Большое горе для семьи – и для меня. Горе.

31 января 2011. Баба Соня

Не так давно, незадолго до смерти бабы Сони, мама рассказала, как я сразу поверила бабушке, когда та впервые меня, восьми месяцев от роду, встретила в Бориспольском аэропорту, куда мы прилетели из Приморского края (где служил отец и где я родилась).

Я просто жаловалась маме, что Сева дичится чужих, и мама рассказывала, что я тоже настороженно относилась к чужим людям. А бабушка, когда мы встретились, протянула руки и так ласково, так тепло сказала: «Деточка!», и я сразу к ней, будто бы, пошла.

Она и позднее называла меня деточка. Мы все – внуки, а внуков у нее было – сейчас посчитаю – восемь – были для нее деточками. Она часто так к нам обращалась.

Я любила ее, и потерять ее – большая потеря. Но эта бабушка была готова к смерти. Насколько к ней вообще можно быть готовой, настолько она была готова. Последние годы жизни она провела как монахиня в миру. И, глядя на надгробья монахов, ты не испытываешь той боли, как когда читаешь эпитафии с грамматическими ошибками от родных и близких, из чьей среды вырвало отца, или мать, или, не приведи Бог, ребенка. Кажется, что за них можно не волноваться, ведь они верили в загробную жизнь.

Последние несколько лет она каждый день вычитывала огромное молитвенное правило. Когда ее парализовало, она приняла свое новое положение со стоицизмом и спокойствием. Она только мучилась, что доставляет хлопоты тем, кто за ней ухаживает.

Когда мы с Глебом купили антипролежневый матрас для бабы Вали, который не успели ей постелить, мы, оказывается, его для бабы Сони купили – не пришлось его даже тогда сдавать. Ее тоже разбил инсульт, но большая часть ее сознания оказалась не тронута разрушительным ударом. И вот в прошлом году мы похоронили бабу Валю, высохшую, как куколка, в нынешнем году хороним бабу Соню. Вот так, одна за другой, улеглись в могилы наши крепкие, здоровые, могучие бабки.

Я не хочу даже лезть в папку с фотографиями нашего последнего с бабушкой Соней лета, потому что лето и баба Соня – это всегда счастье, а сейчас оно выглядит таким хрупким и непрочным. Таким мимолетным. Каким и является в действительности. Она уже не истопит печь, не будет стряпать пироги. Вчера я мысленно была на кладбище Дударкова, где всегда так любила бывать, что помню и знаю, кажется, там каждый предмет отчетливее, чем те предметы, на которые гляжу каждый день, созерцая их без ясности, занятая своими мыслями.

В глубине летнего сельского кладбища (оно всегда было для меня летним), напоенного жужжанием, стрекотом насекомых, пением птиц, украинской жарой, пылью, – здесь, с нынешнего края, могилы еще не заросли, и только пластиковые и бумажные цветы никнут на гранитных плитах, – есть заросли, в которых тулится к дереву уже почти невидная, если бы не ограда в облупившейся синей краске, могилка прабабушки Евы. И похоронили, хотя Людмила была и против, здесь, в глубине, в зарослях, в подобие семейного склепа, ее мужа Владимира, умершего во цвете лет от рака, – там просто вся их родня лежала, баба Лена настояла, а вот и ее холмик, она недолго пережила сына, – но Людмила поставила ему новую, в новом вкусе, гранитную плиту, которая так напоминает рамочки с сердечками для фотографий и цветные, с блестками, открытки, украшающие рабочие школьные столы Татьяны и Антонины.

А дед наш Иван лежит в «молодой» части кладбища, неподалеку от нашего соседа, Анатолия, с которым мы катались на велосипедах и который в двадцать с лишним лет попал на мотоцикле, кажется, под машину (или утонул?).

Не знаю, где положат бабу Соню, – кладбище теснит огороды с кукурузой.

Там как-то лучше быть похороненной, чем на том безликом, бескрайнем балашихинском кладбище, где пришлось оставить лежать бедную бабу Валю.