Текст книги "Рандеву"

– Да нет, женился в пятый раз! В Латинской Америке женился!

– Надо попросить – может, споет?

– Мистер Сиракузерс, появился Малахитов. Хотите с ним сфотографироваться?

– Как вы думаете, удобно будет, если вот я, дама, приглашу Леву на танец? Да я шучу, шучу!

– Дорогой, ящик «кларети» на стол Малахитову! Сдачи не надо.

– Видели его новую скульптуру?

– Примитив!

– Вы сноб! Лично я всегда на ночь перечитываю его дивный «Трактат о поваренной соли»…

– Ой, девочки, я бы ему с закрытыми глазами отдалась, только страшно…

– Мистер Малахитов! Ой, прости, Левка, совсем я зарапортовался. Я из Общества культурных связей, Шурик. Мы с тобой знакомы. Помнишь, в Дамаске? Ты у меня огоньку попросил. Слушай, с тобой хочет выпить и сфотографироваться аргентинский скотопромышленник Сиракузерс и его подруга, дочь магараджи Аджарагам. Профессор Виллингтон из Кембриджа намерен подарить тебе свою всепогодную кепку… Ты же понимаешь, как это важно.

– Лева! Привет от мастеров кожаного мяча. Помнишь, матч в Барселоне? Почему на тренировки не ходишь?

– Товарищ Малахитов, вас Жан-Люк Годар спрашивал и Марина Влади.

– Анахронизм, ходячее ископаемое…

– Привет, привет, привет, друзья и господа! Привет, Таня, Наташа, Клодин! Помню, все помню, этого не забыть, Марыся…

С этими словами Лева подвел свою компанию к свободному столику. Не прошло и пятнадцати минут, как возле столика вырос статный официант Леон.

– «Чаво»? – с привычной хмуростью спросил он.

– Молодец, Леон, – заискивающе улыбнулся Лева. – «Чаво „на всех, по-малахитовски, с постным маслом, с укропом, с уксусом, с японским соусом «щуи“. Повар знает.

– Это не пойдет, – отрезал Леон.

– Ну?! – вскричал Лева, обводя взглядом всю компанию. – Видите? Это начало конца! – Оперев голову на кулак, он горько произнес: – Падает, падает моя популярность…

– Популярность ваша, товарищ Малахитов, вовсе не падает, – хмуро сказал Леон. – Постного масла у нас на кухне нет.

– Ну давайте, давайте ваше «чаво», – устало сказал Лева. – Вот оно уже у меня где стоит, в ухе. – Он показал пальцем на свое трехмакушечное темя.

Сделав заказ и метнув в зал лукавый зеленый взглядик, убедившись, что все на него смотрят, Лева серьезно насупился и приступил к беседе о судьбах своего поколения и о жизни вообще.

– Все возвращается на круги своя, старики, но жизнь – серьезная штука. Согласны? Век наш короток, а мы еще осложняем его всякими глупостями. Верно? Вот Ортега-и-Гассет пишет, что возникает новая реальность, отличная и от природной неорганической реальности, и от природной органической реальности, однако мы находим у Энгельса: «Жизнь есть форма существования белковых тел», и мысль завершена. А вспомните-ка юность – «И куда лазурной Нереиды нас зовет певучая печаль? Где она, волшебной Геспериды золотящаяся даль?». Ну, из Вячеслава Иванова… Да-а, старички, но человек свободное существо, и он может создать лучшую жизнь. Это уже мое. А может быть, и не мое, не важно. Помню, беседовали мы с Сартром в Лас-Вегасе…

Розовощекий Ровесник, фамилия которого оказалась Бабинцев, наслаждался. Лева Малахитов, сам Лева Малахитов, положив локти на стол и избороздив знаменитый лоб поперечными морщинами, ведет с ним беседу, и какую беседу, и о чем – беседу о смысле жизни! И взгляды десятков выдающихся персон направлены на них, в том числе и на него, Серегу Бабинцева, который еще недавно за 6 рублей 54 копейки ухал Бабой Ягой на детском празднике!

Мрачный Ровесник, обладатель весьма странной визитной карточки, где значилось «Ю. Ф. Смеллдищев, современные танцы», слушал Леву очень внимательно, словно пытаясь уловить нить мысли, с застывшей улыбочкой глядел в скатерть и после каждого закругления в Левиной речи своеобразно щелкал – кажется, языком, будто что-то отсчитывал.

Ну а лисички, зайчики, кошечки – те были на самом верху блаженства. Трепещущими носиками улавливая запах чаво, всей кожей чувствуя взгляды крупных мужчин, они подпрыгивали, ерзали, оправляя оборочки, с хихиканьем шептались и, лишь вспоминая иногда об историчности момента, обращали к Леве серьезнейшие личики, кивали при слове «Сартр», крепились изо всех сил.

Надо сказать, что и Леве нравилось начало этого вечера.

Вот он сидит с симпатичными однолетками, людьми недюжинного ума, ведет с ними хороший и серьезный диалог, а не безобразничает, не дует шампанское, не целуется с кем попало – сидит и беседует, как обычный интеллигент.

Увы, продолжалось это недолго, и вскоре под напором всеобщей любви, общего внимания, наглости и амикошонства Лева не выдержал и, как обычно, пустился во все тяжкие, пошел по столам, оброс закадычными друзьями, выдул бутыль коньку и шампанского пол-ящика, спел, конечно, любимую песню «Не туши пожар своей души, ты туши пожар войны и лжи», импровизировал, конечно, на саксофоне по теме «How high the moon», танцевал соло лезгинку, ярил антибуржуазными намеками скотопромышленника Сиракузерса, принял от Виллингтона его всепогодную кепку и отдарился калориферным свитером, за столом любезных кавказцев случайно уронил голову в солянку «Острога», под общий хохот сказал принцессе Аджарагам, что таких, как она, в России когда-то бросали в «надлежащую волну», договорился с мастерами кожаного мяча о завтрашней тренировке, пообещал строителям номерного нефтепровода завтра же вылететь в Тикси, разобраться в сложностях, словом, получился обычнейший нашшарабский безобразный кавардак. Временами Лева застывал, стекленел, покрывался гусиной кожей, воображая себе, как в этот момент «добрый его филин» шелестит страницами, вдумываясь в смиренные слова Тихона и в браваду Ставрогина, но… но снова со всех сторон тянулись к нему бокалы, слышались крики – все от него чего-то хотели.

Вдруг до его слуха донеслось злое словечко «анахронизм», и он застыл в процессе стремительного движения, будто бы схваченный арканом.

– Как? Это я-то анахронизм? Я, Малахитов, отжил свой век? Я птеродактиль? Так вы сказали, друзья?

Голубоватые очки кивнули, а остренькая бородка задралась.

– Да, именно вы, но мы вам не друзья. Не любите правды, Малахитов?

– Да как же это так? Да что же это такое? – Лева обвел глазами шевелящийся, местами бурно вскипающий зал, и все перед ним закружилось.

В это время потерявший от свободы голову Чарли Виллингтон выкаблучивал между столиков:

 
Я, профессор Виллингтон,
Презираю Пентагон
За набитую суму
И бубонную чуму!
Чем пускать народам кровь,
Лучше «делайте любовь»!
Я качаюсь, словно в гриппе,
У меня детишки – хиппи,
Я и сам красив, как бес!
Рашен, братья, олл зэ бест!
Наплевать на седину.
Мир победит, победит войну!
 

В другое бы время Лева расцеловал профессора за такую чудную песню, сейчас же, потрясенный «анахронизмом», он только мельком поаплодировал смельчаку из Кембриджа и вновь обвел глазами зал, ища спасения. И ему вдруг показалось – вот оно!

Две пары огромных ласково-спокойных глаз смотрели на него из мраморного угла. В голове промелькнуло хлебниковское: «Как воды далеких озер за темными ветками ивы, молчали глаза у сестер, а были они красивы».

Лева не ошибся: прямо на него, туманясь лаской, смотрели глаза двух сестер, двух научных работников, Алисы и Ларисы. Красиво посаженные головы слегка покачивались на высоких шеях, груди сестер тихо колыхались, словно Бухта Радости и Спокойствия среди взбесившегося моря «Нашшараби». Лева рванулся.

– Найдется ли здесь местечко ходячему анахронизму, птеродактилю, мамонтозавру? – заплетающимся языком пролепетал он.

– Садитесь, Лев, – просто ответили сестры.

– Девушки России, – сквозь зубы пробормотал кумир, купая чубчик в бокале «Ркацители», – они не оттолкнут, не обманут… Может быть, вы – тот женский идеал, который всю жизнь грезился Блоку, Циолковскому, мне… Может быть, вы обе – воплощение Прекрасной Дамы, вы… Я люблю вас, а этими словами не бросаются!

В ресторане между тем произошло очередное событие. Профессора Виллингтона в кругу сменили Сиракузерс с подругой. Принцесса Аджарагам в сари, переливающемся, как пятно мазута, плыла павой, словно грузинка, руками же выделывала чисто индийские загадочные движения. Буйвол мясной индустрии тем временем выкидывал коленца, дымя сорокадолларовой сигарой, выпятив каменное пузо, обтянутое малиновым жилетом. Зрелище было бы вполне терпимым, если бы мультимиллионер вдруг не запел:

 
Мало кто в серьезной мере
Знает тут о мильярдере.
Между тем Одессы внучек
Мастер всяких разных штучек.
Пожираю малых наций
Без дурных галлюцинаций!
Наводняю континенты
В подходящие моменты!
С горьким стоном папуасы
Поедают лжеколбасы,
Псевдомясо от отчаянья
Поглощают англичане…
Я люблю капитализма
Пароксизмы, катаклизмы,
Прибыли во сне я вижу,
А убытки ненавижу!
 

В другое время Лева дал бы зарвавшейся акуле достойную отповедь, но сейчас только буркнул:

– Вот она, мораль желтого дьявола! Как их икрой ни корми, все в лес смотрят!

Сказав это, он снова переключился на сестер.

– Алиса, Лариса, могли бы вы меня полюбить?

– Ах, оставьте, какие глупости! – засмеялись сестры. – Как можно вас полюбить, Лева? Мы пишем о вас диссертацию. Вот я, филолог, пишу работу «От Сумарокова до Малахитова», а вот я, химик, пищу работу «Некоторые проблемы коагуляции в свете „Трактата о поваренной соли“… Не могли бы вы ответить нам на ряд вопросов?

– А как же любовь?! – растерянно спросил Лева. – А как же образ Величавой Вечной Жены?

– Ах, оставьте, – захихикали сестры. – Как можно полюбить тему диссертации?

– Почему? – с тоской проговорил Лева. – Но почему же? Да разве же я не человек?

Он встал, качаясь. Мимо плыла княжна Аджарагам. Лева в полупрострации поплыл за ней.

– Да разве я не человек, мадам? Разве вы, устав от роскоши и прихотей мультимиллионеров, не могли бы полюбить меня, простую бедную знаменитость? Как хотите – плотоядно ли, платонически ли, но полюбите меня!

– Я вообще не имею дела с мужчинами, особенно в первую неделю полнолуния, – ответила на хинди княжна.

– Да почему же меня женщины не любят?! – вскричал кумир публики, остановясь среди зала.

Взрыв хохота был ему ответом. Лисички и зайчики, рассредоточившиеся уже по всему залу, хохотали вместе со всеми:

– Ой, умора. Малахитова женщины не любят!

– Девочки, я бы отдалась ему с закрытыми глазами, только страшно – все же Малахитов!

– Женщины его не любят! Умру!

Пышнотелая дама, директор фотоателье из Столешникова переулка, прогудела:

– Товарищ Малахитов, вас бы поразило, если бы я пригласила вас на танго?

– Пригласите! Пригласите меня! – взмолился Лева.

– Нет, я никогда на это не решусь! У меня к вам просьба, товарищ Малахитов, приходите к нам в ателье со всеми чемпионскими медалями!

Лева метнулся в сторону, ища среди хохочущего зала сочувствующее, глубоко потрясенное лицо. Тщетно. Весь «Нашшараби» грохотал от удовольствия – вечер удался! Шутка о том, что «Леву Малахитова женщины не любят», шаровой молнией летала по залу, сражая наповал. Ну, а наперсник школьных безобразий Серега Бабинцев, купаясь в лучах уже собственной славы, вдохновенно врал окружившим его молодым специалистам:

– Мы с Левкой, старики, весь Кавказ излазили. Однажды на Клухорском перевале упились в пупель…

И лишь один человек, Юф Смеллдищев, скрестив руки на груди, стоял возле служебного стола, и в месопотамских его глазах Лева снова увидел приближающиеся желтые огни. Безотчетно повинуясь их зову, Лева стал приближаться, но был схвачен за руку своим старшим товарищем, давним наставником по бильярду, ипподрому и начертательной геометрии Гельмутом Осиповичем Лыгерном, ныне директором одной из киностудий. Они поцеловались.

– Гельмут Осипович, сегодня у меня страшный день, – горько сказал Лева, – я выяснил, что стал ходячим анахронизмом и что меня решительно женщины не любят. Вы как старый мой товарищ должны понять…

– Это все зола! – отмахнулся Лыгерн. – Твои «Большие качели» получили Гран-при в Акапулько. Слышал? Вот это дело! А ты о женщинах грустишь! Слушай, Левка, есть у тебя новые идеи по нашей части, по кинематографу? Давно ждем.

– Новые идеи? – горько усмехнулся Лева. – Все требуют от меня новых идей, и вы не исключение, Гельмут Осипович. – Он снова усмехнулся, на этот раз с озорством. – Есть новая идея для вашей студии. Надо сжечь шестой павильон.

– Как сжечь? – деловито спросил Лыгерн, уже строча «идею» в блокнот.

– Облить керосином и сжечь.

– Толково, – пробормотал Лыгерн, – толково, толково…

Мимо прошли, пристально глядя на Леву, две полублондинки.

– Да почему же меня женщины не любят, Гельмут Осипович? – с настоящим отчаянием возопил Лева.

– Это ерунда, это я тебе устрою, – пробормотал Лыгерн, развивая в блокноте Левину идею.

Лева снова вскочил и бросился через весь зал в буфетную к Розе Наумовне, которая всегда жила в его памяти как дама приятной наружности и доброго характера, хотя была Роза Наумовна уже частично старушкой.

– Не любят меня женщины, Розочка, мамочка, – плакался Лева, теснимый крутобокими нашшарабскими официантками. – Никто не любит, кроме неуловимой девушки-таитянки… Вы говорите, жена, Розочка? О Нине ни слова, она святая… Она меня вечно осуждает, и есть за что! Вот, например, сегодня – вместо того чтобы тихо чаевничать с ней, беседовать о Достоевском, я снова здесь, и все от меня чего-то хотят, все хохочут… а женщины не любят…

– На Волгу тебе надо, Левчик, на Енисей, на плоты, – задушевно увещевала его буфетчица, – ближе к истокам…

– А вы меня любите, Розочка-мамочка?

Роза Наумовна улыбнулась воспоминаниям:

– Люблю тебя, Левчик, но сейчас уже как мать. Или, точнее, как тетка…

– Я знаю, Лева, почему вас женщины не любят, – послышался вдруг из-за спины знакомый скрежещущий, как нож по сковородке, голос. Смеллдищев, это был он, взял Малахитова под локоть, вывел его в батистово-велюровый «предбанник» ресторана, усадил в кресло и склонился над ним.

– Почему же? – пробормотал Лева и попытался усмехнуться. – Почему же, Юф, старичина, меня женщины не любят?

– Потому что вы некрасивый! – тихо рявкнул Смеллдищев.

Лева вскрикнул, словно раненая чайка:

– Что ты сказал?! Юф, ты это серьезно? Малахитов – некрасивый?

– Да, нужно смотреть правде в глаза, вы очень нехороши собой, – жестко рубил Смеллдищев. – Женщины любят густые волнистые волосы, а у вас, Лев, мочалка на голове. Женщины обожают черные или голубые округлые глаза с поволокой, а у вас, Малахитов, не глаза, а пуговки. Женщинам, наконец, нравятся короткие римские носы, а ваш шнобель, сознайтесь, ниже всякой критики.

Не говоря больше ни слова, Лева бросился вон из «предбанника» по направлению к туалету. Смеллдищев, удовлетворенно улыбнувшись, уселся в кресло и стал ждать.

Между тем шутка века докатилась уже до кухни и подсобных помещений «Нашшараби». Шипело забытое «чаво» – поварята катались по полу.

– А что, действительно ему с бабами не везет? – спросил шеф-повар Чибарь, подливая полведра воды в запекшееся «чаво».

– А ведь болтали – четвертую тыщу разменял.

– Баб вообще-то у него навалом, – сказал, высасывая больной зуб, официант Леон, – одна другой страшней, и толку с них – одна гнилая философия. Такая, пока до нее доберешься, плешь проест… Ух, ненавижу! – закончил он с неожиданной страстью.

Через пятнадцать минут Малахитов снова появился в «предбаннике». Он шел, опустив голову, с лицом явно некрасивого человека.

– Ты был прав, старичина Юф, – глухо проговорил он. – Я осмотрел себя со всех сторон. – Все верно – и солома, и пуговки, и нос неважный… Немудрено, что меня женщины не любят. Что ж, никогда не поздно открывать горькие истины. Да, Малахитов – некрасивый человек!

– А между тем одна дама через меня назначила вам рандеву, – вибрирующим от напряжения голосом сказал Смеллдищев.

– Теперь это все в прошлом, – сказал Лева. – Куда уж мне на рандеву с такой харей!

Обессиленный, он опустился на рытого бархата канапе, голова его закружилась, веки налились свинцом, затуманилась окружающая действительность, и из этого сонного тумана долетел до него снова вибрирующий голос Смеллдищева:

– И между тем эта дама выделила вас среди сотен других! Пойдемте!

Он накинул на Леву популярное пальто, нахлобучил треух и вытолкнул в свистящую, вьюжную московскую ночь. Мутными желтыми пятнами сквозили в белесой мгле редкие фонари. Дико, бессвязно скрипели деревья на бульваре.

– Да куда же мы? – спросил Лева. – В каком районе она живет? Да подожди ты, старичина Юф, чего вцепился? Где же мой лапульчик-то, а?

Он окинул взглядом цепочку сугробов, пытаясь угадать, под каким из них спит его «Москвичок». Юф держал его в стальных объятьях. Мимо бесшумно проехал милицейский патруль. Леве почему-то захотелось позвать на помощь, но он только удивился абсурдности этой мысли.

– Вот мой «Москвич»! – вскричал он. – Вот моя радость!

– Эта скотина нас не повезет, – проскрежетал Смеллдищев. – Поищем другой транспорт.

Он вдруг подхватил Леву и помчал его сквозь пургу, да так быстро и мощно, что вроде и транспорта никакого не требовалось. Лева еле успевал переставлять почти ненужные ноги и все лопотал о напрасной спешке – стоит ли, мол, спешить ему с его внешностью, – а ветер свистел и выл.

Юф ничего ему не отвечал, а только как-то странно и страшно рычал, клокотал. Вот он обернулся, сверкнул его правый глаз – сзади маячила фара милицейского мотоцикла. Юф стремительно пересек площадь, махнул за угол и, с ходу оседлав оставленный рабочими на ночь асфальтовый каток, рывком подтащил к себе Леву. Каток медленно двинулся, потом вдруг набрал необычную для своей комплекции скорость и газанул по осевой линии под автоматическими мигалками. Дважды встречались странному экипажу патрульные машины, но офицерам и в голову не приходило остановить его. Заметив на катке долговязую Левину фигуру, офицеры только добродушно усмехались: Малахитов чудит…

Леву стало охватывать беспокойство. Хрипящий, клокочущий, устремленный вперед Смеллдищев вдруг внушил ему страх.

– Юф, старичина, куда же мы, хе-хе, катим? Где же эта твоя дама? Разыгрываешь меня, а?

– Будет дама, будет, – словно через силу проговорил Смеллдищев, глянул на Леву месопотамским оком и внутренне расхохотался.

На окраине Москвы с незапамятных времен сохранился почти забытый котлован законсервированной некогда стройки. Несколько десятилетий об этом котловане и об этой стройке ходили всевозможные легенды, но потом легенды эти москвичам надоели и были забыты. Однако одна сохранилась. Она гласит:

«В отдаленную эпоху жил в Москве то ли купец, то ли князь, то ли бандит с большой дороги, короче, состоятельный человек.

У человека этого была любовь – то ли немка, то ли татарка, то ли египтянка, почившая в бозе. Решил купчина эт-ту мадамочку увековечить, а именно – построить высочайшее палаццо. Палаццо высотой полкилометра, как современная наша любимая Останкинская башня, а на вершине у ет-той палаццы фигура дамочки в натуральную величину, а именно – в грудях – казино, а в голове, что побольше четырехэтажного дома, правление фирмы (пуговичной). Перст оной дамы подъят должен был быть в небо, а на персте перстень, по сути дела круговой балкон, по которому наш мазурик намерен был прогуливаться. Вот какое готовилось злодеяние над здравым смыслом и человеческим вкусом. Самое смешное, что проект был бы осуществлен, но революция разметала несметное состояние князя, а его самого вышвырнула за пределы нашего мира. С тех пор остался близ Москвы круглый зловещий котлован с какими-то надолбами, озерцами тухлой воды и пучками проросших сквозь бетон березок».

Именно сюда привел Смеллдищев нашего кумира Леву Малахитова.

Унылое зрелище предстало перед Левой. Вроде бы лунный кратер, но только засыпанный снегом и с торчащими там и сям пучками ржавой арматуры зловещей конфигурации. Новостройки столицы подступили уже довольно близко к этому нехорошему месту, не далее чем в полутора километрах маячили контуры девятиэтажных домов, светились редкие окна чудаков полуночников и неоновые вывески парикмахерских салонов. Теплый человеческий мир был совсем близко, но здесь ветер выл с такой убедительной жутью, что Лева понял – обратного пути нет.

«Какого черта я согласился на это рандеву, – мелькнула у него отчаянно запоздалая мысль. – Ведь сколько раз давал себе зарок не соглашаться на рандеву такого рода…»

– Дама, кажется, не явилась, Юф? – с нервным смешком сказал он. – Ну, раз дамочка отсутствует, можно и по домам, а?

Смеллдищев ничего не ответил. Он стоял под ветром, вытянув в стороны руки, сосредоточенный, как ракета перед стартом.

– Подождем для очистки совести пяток минут и дунем, – сказал Лева, с мнимой бодростью подпрыгивая и хлопая рукавицами. – А то, знаешь, старичина, колотун начинает пробирать.

Смеллдищев поднялся в воздух. Потрясенный Лева смотрел, как «старичина Юф» медленно, но уверенно набирает высоту.

Метрах в тридцати от земли Смеллдищев прекратил движение и, растопырив конечности, повис над Левой, как вертолет. Это несомненно и был сторожевой вертолет, а точнее говоря, наводчик. Ее наводчик.

– Так вот, значит, вы какой, небезызвестный Малахитов, – услышал Лева за своей спиной не лишенный приятности голос. Он резко обернулся и увидел…

На глыбе железобетона сидела Дама. Несмотря на ночную мглу, Лева совершенно отчетливо разглядел все детали этой Дамы, поэтому и мы вынуждены будем здесь подробно описать внешность и туалет этой особы.

Она была довольно солидной. Объемистую грудь прикрывало отменное боа из чернобурки. Одна рука Дамы, сухая и обезображенная склеротическими узлами, была украшена дорогими перстнями и браслетами, другая, похожая на руку штангиста-тяжеловеса, была затянута до плеча в черную перчатку. Живот Дамы был прикрыт тончайшим шифоном, сквозь который просвечивала разнообразнейшая татуировка, начиная с примитивного сердечка, пронзенного стрелой, кончая сложнейшим фрегатом. С плеч торжественными складками ниспадал плащ рытого бархата. У Дамы было тяжелое лицо борца вольного стиля, но на нем красиво выделялись сложенные бантиком пунцовые губки. Волосы были уложены мелкими колечками, а венчала голову фасонистая шляпка, похожая на пропеллер.

– Узнаете, Малахитов? – приветливо-покровительственным тоном спросила Дама.

– Разумеется, узнаю, – дрогнувшим голосом ответил Лева.

– Почему же гнушаетесь? – по-женски волнительно спросила Дама. – Разве я не хороша собой?

Она встала и приблизилась к Леве, припадая на сухую в валенке ногу, но выбрасывая зато другую, оголенную и с розовыми подвязками, канканным движением. Она взмахнула плащом и с окаменевшим внезапно лицом приняла позу могучего атлета. Затем, видимо не выдержав напряжения, схватилась за бок, охнула, но, быстро взяв себя в руки, многообещающе улыбнулась Леве.

– Почему же гнушаетесь? – нежно пролепетала она.

– Я вовсе вами не гнушаюсь, – пробормотал, запинаясь, Лева, – ни капельки не гнушаюсь.

– Гнушаетесь! – рявкнула Дама, оскалила золотые зубы и вдруг разрыдалась. – Разве вы думаете обо мне, Лев? Разве вы вспомнили обо мне во время матча с канадцами? Почему в своих стихах вы не упоминаете обо мне? Ах, как мне бывает горько, как обидно, когда в ваших скрипичных и саксофонных импровизациях я не нахожу никакого чувства ко мне, а порой, – Дама вдруг грозно нахмурилась, зарокотала с угрозой, – а порой вы даже отталкиваете меня, а ведь я люблю вас искренне… – Скользнув мимолетно-лукавым взглядом, Дама приподняла юбочку, как бы поправляя подвязку на здоровой полной ноге, вследствие чего обнажилось бедро, из которого рос извивающийся червячок. – Почему же, почему, мой друг, либер фройнд, шер ами, вы чураетесь своей Дамы?

Она подковыляла еще ближе к Леве, приблизила свое римское, но значительно утяжеленное (если не считать губок) лицо и протянула здоровую руку в черной перчатке:

– Почему?

– Потому что вы Смердящая Дама! – крикнул Лева с содроганием, но и с немалой отвагой.

Он ждал громового выкрика, оглушительного шипения, удара, извержения, чего угодно, но ничего не последовало. Опустив руки, Дама стояла в какой-то беспомощной, чуть ли не обреченной позе, и лишь в лице ее происходили некоторые изменения – медленно расширялись рот и глаза, в них появился желтый свет.

– Вы поймите, – торопливо, сбивчиво заговорил Лева, – я ничего не имею против… я даже… по-моему, не раз… вы знаете, конечно… высказывался уважительно, но вы просите пылкой любви, а этого я… не могу… физически не в состоянии… насчет «смердящей» беру назад, с языка сорвалось, извините, вы просто… не в моем вкусе… отчасти… хотя я и признаю ваши некоторые прелести… вы…

Глаза и рот уже слепили его. Он в ужасе глянул вверх – над ним, раскинув конечности, парили четыре Смеллдищева.

– Нет, не поцелую! – яростно вскричал Лева и упал спиной в мягкий пушистый белый снег, в глубокую яму. – Идите в «Нашшараби»! Там найдете себе кавалера…

Никогда, никогда он не поцелует даже краешек платья этой Дамы. Это не его Дама. Это нашшарабское, подвальное, тухлое, комиссионное, бредовое, подприлавочное, нафталинное, паучьего племени отродье, издавна плутающее по закоулкам Москвы. И пусть сулит она тебе алкогольную шумную славу и манит бочонками зернистой икры, нежнейшей замшей и бесшумнейшими цилиндрами, мехом выдр и стриженных заживо нутрий, знай – прикоснешься к ней и уже не уйдешь, высосет из тебя ум и честь, и юную ловкость, и талант, и твою любовь. Лучше погибнуть!

Он уже не видел, как Дама, потеряв к нему всякий интерес, охая и стеная, ковыляла прочь, хватаясь за ржавую арматуру. Не видел он уже и того, как Смеллдищевы подцепили своими крюками бетонную плиту и опустили ее на его пушистую теплую яму.

Утро выдалось неожиданно ярким, румяным, «мороз и солнце, день чудесный…». Лева очнулся и увидел узкую полоску солнечного света, пролезшего иглой под бетонное надгробие.

«Ну и перебрал я вчера, – поморщился Лева. – Позор, позор… Да и куда это меня занесло, черт побери?»

Он попытался приподнять плиту, но, разумеется, это ему не удалось. Он попытался подкопаться под плиту, но ни снег, ни земля даже не шелохнулись.

«Да что это со мной? – со страхом подумал Лева. – Что за ерунда такая? Неужто я тут так и замерзну? Впрочем, холода совершенно не чувствуется. Надо кричать, кричать, оповестить человечество, что Малахитов завален бетонной плитой… Мне ведь на тренировку сегодня, фотографироваться в Столешниковом, а Нина… О Господи!»

Вдруг совсем близко взревели моторы, послышались хриплые голоса «вира, майна, заводи, подай назад» и множество непечатных выражений. Лева увидел, что под плиту заводят стальные тросы, потом взревел мотор автокрана, плита поднялась в голубое небо… Лева выкарабкался из ямы и увидел, что весь «кратер» полон бульдозеров и кранов и неторопливо передвигающихся рабочих. Видимо, городские власти приняли решение очистить зловещий пустырь и построить на нем что-нибудь полезное и приятное для глаза.

– Спасибо, ребятишки, выручили! – крикнул Лева рабочим. – Перебрал я вчера малость, с кем не бывает…

Рабочие не обратили на знаменитость ни малейшего внимания. Они стояли на краю ямы и сумрачно смотрели вниз. Лева пожал плечами и двинулся к городу. Шел он с удивительной даже для него легкостью, словно плыл по воздуху. С удовольствием он смотрел на спешащих к метро людей, на папиросные дымки над толпой, на шелестящие в руках газеты. Леве было приятно видеть эти крепкие на морозце лица, чувствовать себя частью толпы, он давал себе слово начать с сегодняшнего дня новую жизнь.

В метро произошла странная история. Лева побросал в автомат все свои пятаки, но надпись «идите» так и не появилась. Сзади напирали, недоуменно ворча. Лева пожал плечами и свободно прошел через турникет – автомат на него не сработал.

В вагоне на него сел пожилой лыжник. Лева от этого никакого неудобства не ощутил, а лишь удивился бесцеремонности лыжника. Что-то в этом было удивительное – подойти и запросто сесть на человека.

«Не расплатился! – вдруг вспыхнула в Леве ужасающая мысль. – Не расплатился вчера в „Нашшараби“!»

Он бросился к выходу и уже в дверях оглянулся на невоспитанного старичка. Тот сидел в той же позе, выставив нос-грушу.

Возле «Нашшараби», несмотря на ранний час, уже дежурили мечтатели. Лева привычно встрепенулся, но мечтатели, как видно, совсем осоловели от ожидания – они даже не повернулись к кумиру нации. Андрианыч тоже бровью не повел в ответ на Левино приветствие.

Лева вошел в зал и удивился тишине и свежести, царившим там. Все столы были сдвинуты в длинные ряды, накрыты крахмальными скатертями, сервированы скромным гигиеническим завтраком – дымящиеся кофейники, поджаристые булочки, сливки, джем. Никакого намека на прогорклый запах вчерашнего «чаво».

За столами в полной тишине сидели Левины друзья и сподвижники, футболисты и хоккеисты сборных команд, братья Майоровы, Старшинов, Яшин, Численко, поэты Евтушенко, Вознесенский и Рождественский, Тигран Петросян, Спасский, Жан-Люк Годар и Марина Влади, Джон Апдайк, Артур Миллер, Дмитрий Шостакович, академик Лаврентьев, Армстронг и Элла Фицджеральд, космонавты Леонов и Армстронг Олдрин, Сартр, Высоцкий и Коненков, Вицин, Никулин и Моргунов… и много других известных и милых лиц.

Лева остановился на пороге, неуверенно поднял руку для приветствия, душа его сжалась – более страшного момента он никогда не испытывал.

И вдруг в глубине зала открылась маленькая дверца…

Некто высокий, загорелый, женский, освещенный синими глазами, в белом одеянии – уж не жена ли Нина, святая и неприступная? – двигался к нему, и в глазах была любовь.

«Неужели спасен? – подумал Лева. – Неужели спасен, спасен, спасен?»