Текст книги "Одно сплошное Карузо (сборник)"

Вывод нежелательного гостя из дома[8]8
  Опубликовано: «Литературная газета», 1969, 8 октября.


[Закрыть]

Окружающие знают меня, Мемозова, как сгусток кинетической, электробиологической, парапсихической и половой энергии.

И вот наконец я вступаю в могущественный жилкооператив. Сбылась мечта Мемозова: он живет в могущественной цитадели, гуляет со своей мудрой собакой корейской мясной породы по улице, Мемозов поражает местных дам своей динамической наружностью. Иной раз он проносится на мотоцикле, иной раз – на старинном велосипеде братьев Ленуар. Устало порой вылезает из гоночного автомобиля, порой заворачивает с ипподрома на караковом…

Однажды сама Аглая Клукланская, жена именитейшего плакатиста, спросила у лифтерши:

– Чей это караковый, товарищ Никодимова, привязан у подъезда?

– Вашего нового соседа гражданина Мемозова, 1940 года рождения, уроженца Калуги, – не отрываясь от вязальных спиц и строго глядя поверх синих очков, сказала лифтерша Никодимова.

– Он что же, из цирка? – полюбопытствовала трепетная Аглая.

– Нет, он не циркач, просто приятный мужчина, – ответила Никодимова грудным голосом, которому сама удивилась. Каков Мемозов!

Постепенно по цитадели распространились слухи о моей квартире. Говорили, что сплю я не на заурядной кровати, а в долбленом челне с Печоры. Говорили, что на стенах у меня сплошь иконы, оцененные Всесоюзной пушной палатой в целую партию свободно конвертируемых соболей. Говорили, что с корейской собакой мясной породы в моем доме отлично уживается гималайский орел, которому лишь размах крыльев мешает улететь восвояси. Говорили также, что сам я вечерами распеваю при зажженной лучине псалмы монаха Акакия из Птеробарбудьевской пустыни VIII века.

Короче говоря, на исходе второй недели разведка донесла, что у Клукланских семейное торжество. В шесть вечера начался съезд гостей.

И вот я на пороге.

Глазам Мемозова младого открылось зрелище стола. Отменный поросенок с кашей средь тонких вин там возлежал. Гусенок жареный соседствовал с пуляркой, икрица сизая внедрялась в винегрет, балык прозрачный всем на загляденье в салате нежился, о ротиках мечтая, и всем на загляденье были дамы, среди которых трепетно Аглая хозяйничала острым язычком.

Естественно, все были ошеломлены моим появлением. Я стоял в дверях, широкогрудый и стройный, как гусар времен Аустерлица, и, словно кивер, держал в руке свой скромный дар.

Во главе стола приютился именитый плакатист Клукланский. В творчестве своем этот незаурядный человек был, как писал критик Смоукшиц, «боевитым и задиристым», в жизни же – сморчок сморчком. Остальные мужчины также не представляли для меня загадки, за исключением полного блондина Алебастрова и жилистого желтовато-жеманного жмурика Игнатьева-Игнатьева.

– Милостивая государыня! – обратился я к Аглае. – В честь вашего семейного торжества, не имею чести знать какого, окажите мне честь принять этот скромный дар, изделие честных умельцев града Китежа, выловленное из пучины лично вашим покорным слугой.

И я протянул трепетной хозяйке пузатенький древний самоварчик-икону с музыкальным механизмом и термометром.

Аглая метнула опасливые взгляды на Алебастрова и Игнатьева-Игнатьева и, словно решившись, выдохнула:

– Мемозов…

Вещица вызвала неподдельный живой интерес, близкий к восторгу.

– Без единого гвоздя, судари! – восклицал Клукланский. – Топором и долотом!

За столом царил Алебастров. Он гудел стаканом, подбрасывал под потолок спичечные коробки, тянул пиво через салфетку, брал в рот горящую лампочку. Едва сдерживая улыбку, я смотрел на его жалкие номера, еще в прошлом году изжитые мной из своего арсенала.

Улучив роковую для Алебастрова паузу, я вынул из-за голенища заветные маленькие литавры, вывезенные, кажется, из штата Мадрас, и ударил в них.

Дрожь изумления прокатилась по столу.

– Ах, Мемозов, – прошелестела Аглая. – Правда ли, что вы знаете песни монаха Акакия? Нам так надоели все эти битлз, роллинг стоунс, свингл сингерс, фо бразерс, три систерс севен невьюс энд соу он, всякая модерняга…

– Не песни, Аглаюшка, а псалмы, – поправил я ее, – но это, друг мой, слишком лично. Я спою вам их в более тесном кругу. Сейчас, товарищи, я вам исполню другое выдающееся произведение. «Песня Шивы о том, как его разлучили с дочерью огня Ламитракангнавиласордиаджу мхуриал» или что-то в этом роде. Я думаю, перевод не нужен?

Все, потрясенные, молчали, и только Игнатьев-Игнатьев спокойно сказал:

– Конечно, не нужен.

«Ну, подожди ты у меня!» – подумал Мемозов, ударил в литавры и запел страшным голосом на одном из диалектов Индостанского полуострова:

 
Пламень ужасный высушил кровь!
Как объяснить вам слово любовь?
Демон ужасный простер свои чары!
Нам не увидеть своей бочкотары!
Где же красотка, что выгнула бровь?
Ах, не увижу деву я вновь!
 

После исполнения песни наступила такая тишина, что слышно было, как обвалилась каша внутри поросенка.

– Вы, видно, много пережили, Мемозов, – прошептала Аглая.

– Об этом, царица моя, в более тесном кругу, – скорее подумал, чем прошептал я, встряхнул своей Искрящейся шевелюрой и звонко сказал: – А еще, судари мои, я могу показать каждому желающему трансцендентальный эффект!

– Это еще что за трансконтинентальный офорт? – неожиданно поморщился дремавший до этого Клукланский.

– Потустороннее действо, – поправился я.

– Так бы и сказали по-нашему. Зачем употреблять международные наукообразные термины? – Хозяин откинулся в легкой дремоте.

– Покажите, покажите, Мемозов! – заволновались, как лопухи под ветром, дамы и главная среди них, как гладиолус, Аглая.

Не заставляя себя упрашивать, я поставил в середине комнаты крепкий стул, водрузил на него для начала Анастасию и коротко объяснил смысл смелого эксперимента:

– Любая персона доброй воли может совершить увлекательное путешествие в запредельный мир, замечательное еще и тем, что оно продолжается не более тридцати секунд.

Положив сзади руки на живот Анастасии, я взялся за нижние ребра и поднял в воздух невесомое женское тело.

Здесь не место рассказывать, когда, где и от кого я перенял этот древний мрачный фокус персидских дервишей, здесь я хочу лишь рассказать, как развивались дальнейшие ошеломительные события.

– Ах, – очнувшись, сказала Анастасия изменившимся волшебным голосом, – тридцать веков или тридцать секунд? Время исчезло… Я была пудреницей, розой, я участвовала в фотосинтезе… Ах, Мемозов…

Аглая уже встала, чтобы занять ее место, как вдруг вперед рванулся посрамленный Алебастров:

– Дайте-ка я попробую!

Не успел незадачливый юноша и опомниться, как повис в дымном воздухе на железных руках Мемозова. Запредельное путешествие кооперативного факира продолжалось тридцать три с половиной секунды, после чего Мемозов небрежно швырнул тяжелое тело на кушетку и распорядился:

– Нашатырь, спирт, камфора, монобромата!

– Тяжелая, неразвитая натура. Отстал от жизни, и вот результат, – пояснил я Аглае.

– Мемозов, – восхищенно пробормотала хозяйка, приподнимаясь.

– Позвольте-ка мне, – лениво проговорил жилистый желто-жеманный Игнатьев-Игнатьев, приблизился и вдруг схватил меня двумя пальцами за верхнюю губу. Мемозова двумя пальцами за верхнюю губу! Железной хваткой и со страшной болью!

Я попытался вырваться – боль стала невыносимой!

– Этот прием, – лениво пояснил Игнатьев-Игнатьев, – у древних жителей Пасхи назывался «понюшка». Теперь я могу водить гражданина Мемозова по всему городу и показывать знакомым.

Для демонстрации он подвел меня к источнику света и вдруг весь как-то перевернулся, перекрутился, сжал стальными тисками мою руку, бок, часть бедра и голову.

– А этот прием, – услышал я ленивый голос, – в карате называется «вывод нежелательного гостя из дома»…

– Мемозов, – слабела от смеха Аглая, – эх, Мемозов, Мемозов…

Игнатьев-Игнатьев провел меня, провел Мемозова, сгусток всех энергий, через всю квартиру и выбросил на лестничную площадку.

…Целый час я резал простыни и плел из них веревку. Мой гималайский орел Феликс и собака мясной породы Нюра предпочли скрыться. Наконец веревка была готова, я спустился по ней с балкона и повис перед окном Клукланских.

В комнате колебалось пламя одинокой свечи. Не было и следа роскошной снеди. Гости сидели вокруг круглого стола, по которому двигалось блюдце. Игнатьев-Игнатьев читал нутряным странным голосом вроде бы по-турецки:

– Капкас падэ мною! Адын! В вишине…

Аглая смотрела на него большими глазами. Я потерял сознание. Мемозов потерял сознание!

Когда я очнулся, в комнате сиял яркий свет. Гости расположились под люстрой, словно хоровая капелла. С одухотворенными лицами они пели под электрогитару.

Дирижировал очухавшийся свеженький Алебастров. Аглая смотрела на него большими глазами.

Веревка оборвалась…

Ранимая личность[9]9
  Опубликовано: «Литературная газета», 1970, 21 января.


[Закрыть]

Вспоминается молодость. В нашей компании было немало славных парней и девчат, будущие архитекторы, писатели, модельеры. Бывало, поем, поем до утра…

Ничем особенным не выделялся среди нас Стас Рассолов. Ну, талант, ну, физическая сила, ну, внешние данные… Никого из нас этими качествами природа не обидела. Одно только было у него особенное, личное, свое – невероятная, жгучая ранимость. Без кожи был человек; разумеется, фигурально, на самом-то деле кожа у Стаса была отменная, хоть подметки штампуй.

Помню пикник. Над лазурными водами Кратовского водохранилища это было. Леночка Рыжикова, юная балерина, вся сияла, вся трепетала, никак не могла успокоиться: вчера у нее был дебют в одном из крупнейших театров республики. Все ее расспрашивали, шумно восхищались, все трепетали синхронно. Один лишь Стас Рассолов, красный от смущения, налегал на сорокапроцентные сырки «Новость», на охотничьи сосиски, на морской гребешок, на копченую глубоководную нототению, на маслины, окорок, грудинку, сало, сдабривая все это пивом, ркацители, старкой, крюшоном. Говорят, что так бывает – от нервов…

Наконец, уловив паузу в общем восторженном разговоре, Рассолов уставился на Леночку и прогудел через силу:

– Как же, как же… Был я вчера в театре, видел, как ты там резвилась с изяществом бегемотицы. Нет, мамаша, не лезь ты в балет со своими данными. Твое дело четыре «К»: киндер, кюxe, клайде, койка.

Леночка ахнула, сжала руки на груди. На беду, мимо как раз проплывала размокшая газета со статьей о вчерашнем балете. Любой мог прочесть: «Недюжинным темпераментом порадовала зрителей молодая Елена Рыжикова…» Подписана статья была Глебом Латунным, который сидел среди нас и смотрел на Елену.

Дева ударилась в слезы, скользнула в шиповник. Латунный бросился за ней. За ним и мы все устремились.

– Леночка, не обижайся на Стаса. Это он не от хамства; это от смущения. Ты же знаешь, какая он ранимая личность.

Мы оглянулись. Стас сидел над разоренным пикником, курил толстую папиросу и стряхивал пепел в водохранилище. Огромная его фигура была так одинока в этот момент, что у каждого сжалось сердце.

– Пойдемте к нему, – прошептала Леночка.

В другой раз собрались на 28-м этаже. Отмечалась первая книга Глеба Латунного. Стас загудел прямо с порога:

– Здравствуй, здравствуй, графоман ты мой несчастный! Стыдно небось на людей смотреть? Ну, ничего, привыкнешь, бездарь моя дремучая!

Родители Латунного ужаснулись, тетя откинулась в полуобмороке, дядя взъярился.

– Не обижайтесь, товарищи, на Стаса, – зашептали мы родственникам. – Это у него не от хамства, это как бы защитная маска, панцирь. Очень ранимая личность, тонкая конструкция, почти без кожи человек, сами видите…

Родители и родственники понимающе закивали, преисполнились к молодому человеку сочувствием.

Весь вечер Рассолов защищался, как мог. Одной рукой сгребая жареную поросятину, другой подливая можжевеловку, он поднимал тосты за хозяйку дома, называя ее Терентием Николаевичем, и за хозяина, величая его Мартой Львовной. Ушел он с набитыми карманами, нагруженный свертками, уносил недопитое и несъеденное, уносил также гордость семьи – кабинетный набор «Три богатыря». «Марта Львовна» подарил ему набор сразу после того, как Стас, хлопнув его по животу, прогудел снисходительно:

– Пора, Таракан Тараканыч, расставаться с соцнакоплениями.

Мы все смотрели с двадцать восьмого этажа, как одинокая солидная фигура Рассолова пересекала площадь.

– Что-то в нем есть от Печорина, – тихо сказала биолог Зяблова, и в глубоких ее глазах появилась жалость, от которой, как известно, до любви один шаг. – Да, что-то от Печорина или даже скорее от Грушницкого с его серой шинелью.

– А может быть, даже и от раннего Маяковского с его желтой кофтой, – проговорила химик Пхакадзе.

Мы все согласились с девушками. Какая ранимая, незащищенная личность!

Так мы и жили своей веселой дружной компанией вместе с Рассоловым. С годами его ранимость росла. Он начал сморкаться в салфетки, за столом рассказывать самому себе сальные анекдоты, забирал из семейных библиотек книги, из гардеробов галстуки, свитеры и носки, пачкал полы, ломал осветительные и музыкальные приборы, высмеивал общественно полезный и литературно-художественный труд своих собратьев. Называл он нас не иначе как дебилами, маразматиками, нуворишами, амтеллигенцией, хвостами собачьими и лишь по праздникам – мыльными пузырями. Мы не обижались, так как знали, отчего это все происходит – не от хамства, нет, из-за ранимости. Своего рода защитная реакция, наивные, трогательные попытки скрыть свою внутреннюю нежную сущность.

И вот мы состарились. Однажды собрались в Тимирязевском лесопарке и сели в кружок, оплывшие, полубольные. Спели хором какой-то старинный «халигали» (Стас при этом голосил «Ладушку»), а потом замолчали, задумались.

– Скажи, Стас, – сказал я, – вот ты всю жизнь обижал нас, оскорблял, издевался… ведь это же, Стас, у тебя не от хамства – правда? – это у тебя от какой-то глубокой внутренней ранимости, да?

– Пожалуй, вы правы, друзья, – тихим, необычным голосом произнес Рассолов. – Пожалуй, это у меня от ранимости… – он еще подумал с минуту. – А впрочем, должно быть, вы ошибаетесь, друзья. Скорей всего, это у меня от хамства.

Счастье на берегу загрязненного океана[10]10
  Опубликовано: «Литературная газета», 1970, 23 сентября.


[Закрыть]

В летней творческой командировке на пересечении стальных магистралей встретился мне старый знакомый Мемозов. Ни мне, ни ему эта встреча особого удовольствия не доставила, однако Мемозов не удержался и рассказал очередную поучительную историю из своей жизни. Привожу ее дословно, но, разумеется, с необходимыми сокращениями.

Мемозов, как вам известно, человек простой, но дерзновенный. Сгусток парапсихической энергии и суперинтеллектуал, медиум и йог, он не теряется на крутых виражах судьбы и даже после обморочного падения с пятого этажа никогда не останавливается на достигнутом.

Ну вот к примеру телекинез. Не каждый усилием воли может передвинуть стул с седоком из одной комнаты в другую, сварить без огня яйцо вкрутую, остановить между этажами лифт с пассажиркой. Мемозову такие дела по плечу.

Овладев всей этой элементарщиной, я стал подумывать о более сложных контактах с природой, и тогда в моем воображении встал образ Океана. Установить контакт с этим огромным естественным резервуаром энергии. Каково? Смело? Да! Дерзко? Допускаю!

Уж если общаться с Океаном, то без всяких посредников. Золотые рыбки в наш век перевелись, милостивые государи, планктон не тот. Нептун, Посейдон и прочая мифология сданы в архив, в неполную среднюю школу. Современная нормально развитая личность (к сожалению, я лично не насчитаю и двух таких персон) может наладить прямой контакт с Океаном и добиться от него всего самого заветного, самого желанного.

У Мемозова слова не расходятся с делом, и вот однажды я сказал красавице Аглае:

– Пора кончать, Аглая! Пора кончать с вашим мужем, с вашей квартирой, с детьми, с авто. Пора опроститься, стать лицом к природе, уехать куда-нибудь на океанский громокипящий брег, жить среди тихих селян, среди (????), а лучше в полном уединении. Я буду ловить своим неводом, ну рыбу, вы – ну прясть там свою пряжу, что ли…

У Мемозова, повторяю, слова никогда не расходятся с делом, и вот мы на берегу Океана. Идем с Аглаей по пружинистым дюнам в македонских (производство города Скопле) туфлях, которые в районе Центрального рынка почтительно называют «вельветами». Больше, к сожалению, похвастаться нечем: уезжали в спешке, родственники Клукланского шли по пятам.

Скажу прямо: Океан был ретив, гремуч, в чем-то, пожалуй, даже красив. Чем-то он неуловимо, бурной ли своей мощью или глубинной тайной, откровенным ли льющим в глаза сексапилом, словом, чем-то он был похож на самого Мемозова.

На берегу было много всякой всячины. Насчет водорослей или там рыбы врать не буду – не видел, зато заметил ряд обнадеживающих элементов: кусок пенопласта, хлорвинила, бензоидных соединений и нефтепродуктов.

Всю ночь Мемозов бодрствовал, бродил по дюнам, чертил на песке каббалистические знаки, возжигал костры из птичьих перьев и зоо генанте гуано, бормотал и пел свои огневые экспромты, налаживал с Океаном телекинетическую и парапсихическую связь. И вот лишь только над горизонтом встала, играя перстами, розовокудрая Эос, Мемозов склонился к воде и прошептал:

– Давай, свободная стихия!

Я знал, что Океан ответит, но не предполагал, что сразу и в такой открытой, почти незавуалированной форме. Едва отзвучало над простором эхо моих слов, как расторопная волна оставила у моих ног почти неношеные джинсы фирмы «Братья Шиверс в штате Орегон с дочерними предприятиями на архипелаге Рю-Кю». Разумеется, я давно знал об этой фирме, давно с симпатией следил за ее экспансией на мировом рынке, и вот результат – первый контакт с Океаном обернулся большой жизненной удачей.

Очистив новоявленный предмет от пленки какого-то нефтепродукта, я натянул его на свои чресла. Братья Шиверс обтянули миниатюрный, крепкосколоченный зад Мемозова, как вторая кожа. В замшевом кармане под коленом я обнаружил коробочку рольмопса на завтрак. На коробочке, как я и предполагал, красивой вязью было написано «Рольмопсус Фундиади и сыновья. Салоники, Пирей, Фамагуста».

Съев замечательный белковый продукт с привкусом глютаминовой кислоты, я понял, что нынешний сезон обернется для меня торжеством и удачей, и осенью я заставлю кооператив забыть о моем неудачном дебюте и о жалком примитиве Игнатьеве-Игнатьеве, которому еще…

Мемозов пересек линию авандюн и застал синеокую за утренним туалетом. Фемина непринужденно ублажала кожу чудо-кремом «Фуффи» («Боинг эркрафт корпорейшн»), орошала спину из пульверизатора «Пупси» («Дженераль электрик» в содружестве с «Роллс-Ройсом»), подмазывала губки и ушки огнедышащей помадой «Финик» (Международный консорциум Каптекс «ойл плюс Свифт энд Армор унд Порк Кабанос»). Над неглупой головкой Аглаи мудрила новинка – транзисторный парикмахер «Жупело» («Шиппинг билдинг и пэтейтос»), похожий на автомобиль «Фольксваген» с прицепом.

Все это было принесено Океаном и причем без всякого надрыва, напряжения, без намеков и укоризны. Наоборот, Океан был чрезвычайно рад установленному контакту. Сверкая под утренним солнцем, он плясал у моих ног, как ансамбль Моисеева (Государственная филармония), и подбрасывал на своих гребнях расчески «Филипс», очки «Феррэри», запонки «ИГ Фарбен», ботинки «Каратега», связанные попарно…

Я усмехнулся:

– Ну, довольно, довольно, на сегодня хватит.

Океан мигом успокоился и разлегся у ног Мемозова, нежась под солнцем, как синтетический медведь «Вогью Мицубиси».

Разумеется, рядом со мной уже стоял стереофонический, скопический-десятидорожечный видео-звуко-фоно-органо-гитаро-мопед под общим названием «Галакси-Лажа».

Разъезжая на «Галакси-Лаже» вдоль берега, Мемозов, наигрывая на нем, записывал, прослушивал и просматривал свой экспромт «Улыбка Океана»:

 
Рыбу, краба и медузу
Оставляем деду Крузо!
Вынимаем мини-макси,
Разъезжая на «Галакси»!
Вдоль татранового пляжа
Пусть сверкает наша лажа!
Как приятно на гитаре
Помечтать о Бочкотаре!
Расправляя телекрылья,
Конденсируем усилья,
И изделья разных стран
Нам приносит Океан!
Океан, Океан, улыбнитесь!
Океан, Океан, не скупитесь!
 

Так мы и жили втроем душа в душу весь купальный сезон. Контакт был полный и всесторонний. Захочешь книжку почитать – тут же перед тобой «Тропик Рака», в переводе на урду, причем раскрытый на самом интересном месте, захочешь кирнуть – полбанки уже подплывает и без всяких там глупых записок с координатами, а с чистейшим джином «Рэй Туззо». Пришла идея зубы почистить, и уже тюбик колбасно-витаминного фарша «Геркуланум» у тебя во рту. Чуть похолодает, малейшие пупырышки на коже – и на твоих плечах полупроводниковый калориферный свитер марки «Зуссман».

– Счастлива ли ты, Аглая? – спрашивал я порой подругу дней своих суровых.

– Си, синьор, – неизменно отвечала она, кутаясь в мех «Фокс-Вулф» или нежась в радужном бикини с автографом Дома Джонса на видном месте.

Только один раз океан сделал промашку, грубую, но в общем и целом простительную. Как-то в состоянии глубокой медитации я проголодался, и он тут же взметнулся, рассыпал брызги и оставил на бреге блюдо жареных курчат фирмы «Хитроу кемикл» из Лиссабона, которую я решительно бойкотирую.

– Стыдно, Океаша, – по-свойски упрекнул я его, и он мгновенно понял свою ошибку, слизнул курчат, разметал по всему пляжу значки с надписью «Хитроу кемикл на свалку!» и сунул мне в рот сочную котлетину «Кууфрог» (Матушка Плюмаж в Макао и Цинциннати) с сельдереем.

Больше осечек у него не было. Продукция поступала из солидных известных фирм с неподмоченной репутацией, к концу лета я был окружен прекраснейшими предметами и берег стал напоминать то ли экзибишн в Монреале, то ли толкучку в Клайпеде.

Чуткая Аглая начала понемногу нервничать, понемногу метаться среди предметов с ярлыками в поисках своего места. У нее хватило ума прекратить всяческие разговоры и попытаться ради спасения имитировать пластически-кинетическую скульптуру, однако…

Мемозов все чаще останавливал на ней свой взгляд василиска, все чаще он приближался к одной естественной в этих условиях мысли. Да, он пытался прогнать эту мысль, он был все-таки немного сентиментален, этот железный Мемозов, но Океан уже уловил его мысль, уже возникал в нем недвусмысленный смерч, над головой Аглаи собирались тучи.

И вот пришла ночь, когда мысль Мемозова окончательно откристаллизовалась, мгновенно проворные волны ворвались на пляж и увлекли в темень пучины безмолвное тело Аглаи. До рассвета над горизонтом полыхали зарницы, ветвились молнии, шла нелегкая интересная работа и… лишь только над умиротворенным простором встала, играя перстами, розовокудрая Эос, я увидел на тартановом пляже усовершенствованное тело Аглаи. На розовой пятке фемины отчетливо виднелось художественное клеймо со знаком качества: «Фифти сенчури гнедиге фрау. Фирма Юниверсаль с приветом и комплиментом».

– В общем вас можно поздравить, Мемозов? – спросил я.

– Дудки, – мрачно ответил он. – Когда я привез свои вещи домой, оказалось, что все мужланы в нашем кооперативе отрастили себе бакенбарды, а я, как всегда, остался у разбитого корыта. Хватит с меня, я меняюсь…