Текст книги "В рабочем квартале"

В дешёвом трактире

Часа в четыре следующего дня я закончил свою работу, обобрал в квартирах своего участка пакеты со счётными листками, наполнил ими громадный неуклюжий портфель и вышел на улицу. Наступали сумерки. Широкий проспект, обыкновенно пустынный в этот час дня, был положительно неузнаваем. По панелям и посреди мостовой сновали рабочие, их жёны, подростки и даже дети. То и дело встречали и перегоняли меня люди с узелками в руках, с мешочками и пакетами. Около лавок и магазинов сновала толпа, а предприимчивые продавцы, предвидя наплыв покупателя после субботней получки, вынесли свои товары наружу, шумели и лукаво улыбались. В окнах магазинов засветились огни. Шумными и многолюдными показались мне пивные и трактиры, мимо которых пришлось проходить, весёлыми и довольными выглядели и люди, начинавшие воскресный отдых в этих своеобразных рабочих клубах.

Шесть дней тяжёлого, упорного труда на заводах и на фабриках, среди грохота машин, где слабо слышна человеческая речь, среди пламени печей и искр раскалённого металла, когда кожа сохнет, и пересохшая глотка напоминает о жажде; после такого труда, когда люди какими-то незримыми цепями прикованы к машинам, к молоту и наковальне и к бессемеровской печи, – после этого каждому захочется общения!.. Угадывая эту общечеловеческую потребность, многочисленные предприниматели раскинули в рабочем квартале сеть дешёвых пивных и трактиров, с тесными и вонючими конурками, которыми, однако, не гнушается серый трудящийся люд. Я проходил мимо одного из таких трактиров, и мне захотелось посмотреть, что делается там теперь, в этот час отдыха. Я раскрыл дверь в «чайную и столовую». Меня встретил невысокий мужчина с бритым подбородком, большими усами и с широко раскрытыми от удивления глазами.

– Пожалуйте туда, на «чистую», – пригласил он меня, указывая на раскрытую дверь.

Я повиновался и, сделав шага три, очутился на чистой половине. К моему удовольствию, за столом, стоявшим у самой двери, сидел одинокий посетитель, и я уселся рядом с ним. Ко мне подошёл юный трактирный слуга.

Обе половины трактира были полны посетителями. У каждого стола сидели по двое, по трое и целыми партиями; одни обедали, другие пили чай, третьи начали, очевидно, с пива, а может быть, заканчивали этим. В обеих комнатах тускло горели лампы, носились клубы табачного дыма, слышался несмолкаемый беспорядочный говор; из-за двери в соседнюю комнату доносились звуки машины.

Мужчина, сидевший со мною за одним столом, с тёмной копной волос на голове, со смуглым лицом и руками и со сверкающими белками глаз – показался мне угрюмым. Перед ним стояла наполовину опорожнённая бутылка пива, стакан и пачка папирос. Затягиваясь и выпуская изо рта табачный дым, он внимательно следил за его серыми клубами, потом опускал голову, отхлёбывал глоток пива, снова затягивался папиросой и снова следил за дымом внимательным взором угрюмых глаз. Он только раз небрежно посмотрел на меня, окинул глазами мой казённый портфель, а потом как будто и не замечал моего соседства. Так часто делают люди, когда они одиноки, или когда привяжется какая-нибудь невесёлая дума и давит усталую, отяжелевшую голову. Какая-то тревожная дума, видимо, беспокоила и моего соседа.

– Заморились, верно, бегаючи-то, – заметил слуга, подавая мне пиво.

К нему подошёл высокий плечистый мужчина в потёртом пиджаке, из-под фалд которого виднелась кумачная рубаха, и в заплатанных штанах, запущенных в громадные сапоги. Голова этого человека как-то беспомощно свешивалась на грудь, на лице выражалось какое-то томление. Наклонившись к уху официанта, он что-то тихо проговорил хриплым голосом, каким говорят люди с простуженным горлом.

– Да ну тебя!.. Чего ты?.. Ступай лучше отсюда. Что я тебе за клад такой дался! – огрызнулся на него официант и скрылся в толпе посетителей.

Человек с хриплым голосом отшатнулся, как-то безнадёжно посмотрел в сторону скрывшегося паренька и осоловевшими глазами повёл по комнате. Наконец, внимательный взгляд его остановился на мне. Он пристально осмотрел меня с головы до пят, покосился на мой портфель и, немного покачиваясь, прошёл на «грязную» половину. Я видел, как он подошёл к буфетчику за стойкой, говоря последнему что-то и указывая рукою чрез плечо, отогнув от ладони большой палец. После этого он прислонился к прилавку, обвёл глазами комнату и уставился на меня насмешливым взором.

Мой мрачный сосед подозвал слугу и попросил вторую бутылку пива. В это время человек с хриплым голосом проходил мимо меня, всматриваясь куда-то в глубь комнаты.

– Филат! Эй, Филат! Чего ты тут слоняешься? Иди сюда… выпьем! – громко выкрикнул мой сосед.

Человек с хриплым голосом остановился, как-то странно осмотрелся, как бы задаваясь вопросом – откуда слышится сей таинственный голос.

– А-а! Кузьма Иваныч! Друг сердешный!.. Разрешил?.. – и он многозначительно указал на бутылку.

– Разрешил, брат, – отвечал Кузьма Иванович.

Друзья подали друг другу руки. Филат опустился на стул, не выпуская из своей громадной ладони руки Кузьмы Ивановича. Минуту спустя оба они пили пиво и беседовали.

– А я всё хотел к тебе зайти! Слышал, что ты того… с завода-то… рассчитан?..

– Да… сократили у нас, на бессемеровских-то, – проговорил Кузьма Иванович и посмотрел на меня печальными глазами.

– Што они… черти?

– Што-о? Леший их побери! – и он безнадёжно махнул рукою.

Разговор оборвался. Оба жадно пили пиво и молча рассматривали друг друга.

– Вот тоже меня тогда, подлецы, вышвырнули! – начал, прервав молчание, Филат. – Три года работал, а тут вдруг, «пшол!..»

Филат энергично махнул в сторону рукою и, повернув лицо ко мне, несколько раз повторил:

– Пшол! Пшол!

– Тебе что, ты один, а вот у меня пять душ, так, небось – подумать надо, как быть! Праздники вот на дворе, а в кармане-то – шиш! Да што! Плевать на всё! Пей, Филат! – и, приподняв стакан с пивом, он прикоснулся краем его к стакану товарища и крикнул. – Эй, молодец! Ещё пива дай парочку!

Филат ближе придвинулся к столу, закурил папиросу и, не отрываясь от стакана, опорожнил его. Они заговорили о чём-то вполголоса.

Я рассматривал этих незнакомых мне людей, без стеснения разоблачающих передо мной странички из свой интимной жизни, и мне захотелось подавить какое-то тяжёлое настроение в собственной душе. Всё было ясно в жизни этих людей, рассказанной в немногих словах. Вот опорожнится эта пара только что принесённых бутылок, потребуется ещё, языки развяжутся, и я узнаю многое, до сих пор скрытое и от меня, и от других. Но мне не хотелось дожидаться этого момента, мне вдруг как-то стыдно стало быть непрошеным свидетелем и больно за этих людей, ищущих забвения на дне бутылки. Когда-то и Филат, вероятно, так же как и Кузьма Иванович, получив в заводской конторе расчёт, «разрешил» себе где-нибудь в таком же дешёвом трактире, а может быть, в этих же мрачных и душных комнатах – и никак не может остановиться после раз уже сделанной поблажки душе, ищущей забвения от тревог и неудач жизни. Рубище, в которое он одет, красная опухшая физиономия, лихорадочные глаза – всё это так красноречиво! Я посмотрел в лицо Кузьмы Ивановича и встретил его жестокий и холодный взор. Я хотел было расплатиться и уйти, но меня остановил хриплый голос Филата. Повернув лицо в мою сторону и скосив на меня глаза, он говорил:

– А вот вы, барин, в переписчиках! А поди-ка, этого не прописываете… вот… как бы, примерно, с Кузьмой Ивановичем приключилось… Расчёт-то ему дали, а ребят-то у него пять человек…

– Полно тебе молоть-то! Это не по ихней части! – остановил Филата Кузьма Иванович, заметно смутившись и подливая в стакан приятеля пиво. – Не слушайте его, господин, так он это, спьяна, – обратился он уже ко мне.

– Нет, ты постой, Кузьма Иванович! Что спьяна-то я, так это верно, а…

– Ну, чего там «а-а»… Пей, вот и всё… к другим не приставай, – продолжал собутыльник Филата, насмешливо смотревшего на меня.

– Нет, ты постой! Разве я зря говорю? Примерно, человек рабочий расчёт получил, и расчёт этот получил не по своей вине… Ты виноват разве, что там они, заводчики-то, работу сократили, я виноват был, когда вот так же: «Пшол?» А? Другой, третий… что, мы виноваты?

– Ну, не виноваты! Ну, так что же из этого? – громко воскликнул Кузьма Иванович.

– Должен же кто-нибудь о рабочем человеке подумать? А?

– Каждый сам о себе думай.

Кузьма Иванович удивительно покойно произнёс своё замечание и отвернулся.

– Сам о себе!.. Что вот я мог сделать? Туда-сюда сунулся, везде полно, наших-то. Ты вот куда теперь пойдёшь?

– Ну, что ж; ты думаешь, не пойду? И пойду! Божий мир не клином сошёлся.

– «Не кли-ином», – передразнил Кузьму Ивановича Филат, – по мне, так вот ещё каким клином-то!

Филат отвернул от меня лицо и, закурив потухшую папиросу, смолк. Оба приятеля, очевидно, о чём-то думали; их лица мне не были видны.

– А вот меня, барин, никто в листочек-то не записал! Ни-кто!

Филат снова повернул ко мне лицо и с язвительной усмешкой в глазах спросил:

– А? Что вы на это скажете?

Я отрицательно помотал головой.

– Да будет тебе приставать-то! Будет! Пей! – снова огрызнулся на моего соседа Кузьма Иванович, наполняя пивом его стакан, словно желая этим отвлечь от меня внимание своего нетактичного приятеля.

– Да чего будет-то? Ты постой! Я на дворе ноне ночь-то ночевал! Ну? Из-за них вот в ночлежку-то нас, этаких-то, не пустили. Голос-то вот за одну ночь потерял, вишь, как хриплю…

Немного помолчав, Филат снова начал:

– Да… и не прописали… потому, по нашим-то квартирам… там… фью-ить! – он махнул рукою куда-то в пространство. – Никто не ходил, да не переписывал, потому, как мы, значит, не состоим по домашнему-то… Да… вот как!

Он смолк и как человек, отыскавший источник в жаркий летний день, жадно припал к стакану с пивом.

– Да… будто мы на собачьем положении… за городом… – ворчал он хриплым голосом.

Я наскоро расплатился и направился к двери.

– Они вот тут, чиновники-то, описывают, а мы там… будто…

Я так и не расслышал конца речи Филата: дверь за мною захлопнулась, и я очутился на улице. По панелям сновали люди. По сторонам проспекта в фонарях мерцали керосиновые лампы с дрожащим, тусклым пламенем. Громыхая, катилась конка, унося к Путиловскому заводу возвращавшихся из города обитателей загородных кварталов. Дул холодный, пронизывающий ветер, протяжным свистом отзываясь в телефонных и телеграфных проволоках, потонувших в тёмном небе.

Я дошёл до Нарвских ворот, миновал их тёмную арку, сел на извозчика и долго смотрел на эти мрачные, громадные ворота, высившиеся на рубеже двух миров и открывавшие путь в загородные рабочие кварталы.