Текст книги "Пойти и не вернуться"

5

– Вот и река. Как переходить будем? – спросил Антон, останавливаясь на невысоком, подмытом водой берегу. – Вплавь? Или по воздуху?

Он, конечно, шутил, сдвинув на затылок облезлую, из овчины шапку с оборванными завязками, и она смотрела на темную в белых берегах неровную полоску воды, и та сегодня не казалась ей страшной. Уж вдвоем они как-нибудь переберутся через эту плюгавую речку, едва не утопившую ее вчера вечером.

Тем не менее, как перебраться, еще надо было подумать, и они небыстро пошли вдоль кочковатого, обросшего голым кустарником берега. Ледяные закраины местами были пошире, за ночь их плотно укрыло снегом, на котором кое-где проступали мокрые пятна. В одном месте, где река была у́же, крылья льда почти смыкались на середине, но темневшая там промоина указывала на предательскую непрочность этой ледяной перемычки. Надо было искать что-нибудь понадежнее.

– Может, палку какую положим? – неуверенно предложила Зоська.

– И далеко ты достанешь той своей палкой? – сказал Антон, и в голосе его Зоське послышалась легкая насмешка над ее предложением.

– А что! Я вчера перебросила и чуть не перешла.

– Чуть! Чуть не считается...

Зоська подумала, что, наверное, он лучше знает, что следует делать, и больше ничего не предлагала, целиком полагаясь на спутника.

– Чертова речка! – ворчал Антон, пробираясь в прибрежном кустарнике. – И не замерзла как следует, и мели залила. Самое хреновое время...

Время для дальних походов, конечно, было не самое лучшее. Неделю назад ударили холода с ветром, вчера пошел снег, который не переставал и сегодня – снежные крупинки редко, будто нехотя, неслись откуда-то из мутной выси, было неуютно и холодно. Зоська после стожка не переставала страдать от стужи, все время хотелось прибавить шагу, пробежать, чтобы согреться.

Вдруг Антон замер на краю кустарника, тревожно повернув голову, и Зоська услышала впереди тихий, но явственный всплеск воды. Отведя лозину и пригнувшись, Антон вглядывался сквозь заросли лозняка, и снова где-то под берегом всплеснуло раз и второй. Кто-то там был, и они на минуту замерли, затаившись в кустарнике. Но вот по крупному, с вытянутым носом лицу Антона скользнула добродушная усмешка.

– Бобер! Смотри, вылезает...

Встав на засыпанную снегом кочку, Зоська потянулась выше и увидела в отдалении на речном повороте, как что-то живое и мокрое с широкой лопаткой хвоста неуклюже выбралось из воды на полено у берега и, повернувшись, замерло на задних лапах. Антон тихо присвистнул, и зверек, встрепенувшись, поспешно скрылся в дыре, черневшей на оснеженной груде беспорядочно наваленных палок.

– Гляди-ка, устроились! – сказал Антон с восхищением и направился через кустарник к бобровой хатке.

– Пусть! Не надо пугать, не надо! – замахала на него рукой Зоська.

– Ничего. Смотри, запруда какая. Вот тут мы и попробуем переправиться.

Действительно, бобры натаскали на береговой мысок изрядную кучку валежника, рогатин, обглоданных, без коры, деревцев, образовавших внушительную, наполовину вмерзшую в береговой лед запруду. Обсыпанная снегом запруда возвышалась над речкой почти на уровне берегового обрыва, и Антон, хватаясь за холодные ветки осинника, осторожно взошел на нее.

– А что? Держит! Ну давай помалу... И не бойся, не бойся, я поддержу! – обернулся он к Зоське. Та тоже ступила одной ногой на голый, присыпанный снегом сук, который угрожающе подался под ее сапогом.

– Ой, скользко!

– Ничего... Давай за мной! Куда я стал, туда и ты ступай.

С трудом и опаской, оскальзываясь и то и дело хватаясь за нависшие с берега сучья, они пробрались по завалу почти до середины реки и остановились. Дальше было метра три темной воды, стремительно мчавшейся мимо крайних, уходящих в глубину палок, и за ней виднелось упавшее с противоположного берега суковатое гнилое бревно, осклизлый конец которого тихо покачивался на течении. Антон примерился, прикинул расстояние до конца бревна, ловчее устроил ногу в упоре.

– Будем прыгать.

– Ой! А вдруг сорвемся?

– Срываться не надо... Первым прыгаю я. И поддержу тебя. Ну!..

Вся куча палок и бревен качнулась, уйдя одним краем в воду, что-то под ногами хрустнуло, Антон вскинул руки и, легко коснувшись притопленного конца бревна, очутился на том берегу.

– Ну?

Расставив удобнее ноги, он ждал, готовый подхватить ее, но Зоська вдруг потеряла решимость, почувствовав, что для такого прыжка у нее просто не хватит силы.

– Не допрыгну...

– Да ну? Допрыгнешь, давай, не трусь! – ободрял он с того берега. Она в который раз примерилась к пугающей водяной ширине, бросая виноватые взгляды на его оживленное, исполненное нетерпения лицо, и не могла решиться.

– Не могу. Не допрыгну...

– Ну что ж, мне обратно возвращаться? – начал сердиться Антон. – Я же допрыгнул, ты видела?

– Так то – ты!

– А ты? Главное – смело! Ну, толчок – и я подхватываю.

Зоська слушала его и сама отлично все понимала, надо было осмелиться и оттолкнуться... Но прежде следовало соразмерить толчок с расстоянием, и всякий раз, сделав это, она обнаруживала, что до бревна не допрыгнет, значит, опять очутится в ледяной воде. А новое купание никак не входило в ее расчеты – хватит с нее вчерашнего, от которого еще не совсем просохла одежка.

– Ах ты, такую твою маманю! – выругался на том берегу Антон и, ломая сапогами лед, решительно шагнул в воду.

Она еще не поняла, зачем он так сделал, и испугалась, увидев его по колени в воде, откуда он требовательно протянул к ней руки.

– Прыгай, ну!

Зоська прыгнула – не на бревно, а в эти его протянутые руки, он пошатнулся, но удержал ее, переступил, едва не свалившись в воду, и сильно толкнул ногами вперед, к самой ледяной кромке берега. Она упала на одно колено, но быстро вскочила и, перепачкав руки, взобралась на невысокий, проросший спутанными корнями берег.

– Спасибо, – смущенно сказала она, глядя, как выбирался из воды Антон. Видно, спешить ему уже не было надобности, обе его ноги до самых колен были мокрые, с левой полы кожушка лилась на сапог вода.

– Начерпал, да? В оба? Ну вот... Ты прости, пожалуйста.

– Что делать! Зеленая еще ты разведчица.

Наверно, зеленая, подумала она, отчетливо сознавая свою вину и с неприятностью ощущая едва скрываемое им недовольство. Молча она смотрела, как он, присев на берегу, с силой стащил с левой ноги сапог и выжал на снег грязную, в дырах, портянку.

– Вот так! Теперь оба купаные, – впервые поднял он на нее еще строгий, но уже подобревший взгляд, и она поняла, что прощена.

– Так широко, что я не могла, – сказала она. – А в другом сапоге как? Сухо?

– В другом сухо, – сказал он. – Левый дырявый, давно воду пускает.

Тем не менее Антон стащил с ноги и правый сапог. Сухую портянку с правой ноги намотал на покрасневшую от стужи левую стопу.

– Чтоб обидно не было. Мокрый сапог, зато сухая портянка.

Он уже не злился, и у Зоськи отлегло на душе – все-таки он молодчина, этот Антон Голубин.

– Наверно, замерз? Давай пробежим! – предложила она, но Антон не поддержал ее и неторопливо поднялся с берега, тщательно вытер снегом испачканные в грязи руки.

– Согреюсь. Мороз небольшой.

– Куда теперь – не пойму даже. Пуща там вроде, так?

– Там, – подтвердил он. – Где-то тут должна быть дорога. А тебе куда – на Островок?

– Ага, на Островок. Дозорцев сказал. Там ребята на заставе переправят через Неман.

С этой стороны речки заболоченный берег густо порос кочковатым кустарником, среди которого едва ли не до колен топорщилась пожухлая, засыпанная снегом трава, и они шли, прокладывая между кустов и кочек две пары глубоких следов. Наверно, эти следы следовало как-то замаскировать, но Зоська не знала, как тут их можно было замаскировать, и не удивилась, когда Антон ей сказал:

– Ты иди за мной. Чтоб в один след.

– Правильно!

Болото всюду хорошо промерзло и надежно держало человека, в траве было сухо, мелкие лужицы вымерзли до дна, и под ногами иногда жестко хрупало – нетолстый ледок легко ломался в траве.

– Зося! – каким-то особенным голосом сказал вдруг Антон и обернулся. Она едва не наткнулась на него сзади и тоже остановилась, уставясь в его озабоченное и даже омраченное чем-то лицо. – Зося, я должен тебе сказать...

– Что?

– Знаешь... Я – в самоволке, – сказал он и внимательно посмотрел на нее.

Она ничего не поняла.

– В какой самоволке? В разведке...

– В том-то и дело, что не в разведке. Я солгал тебе. Меня никто не посылал, я сам...

– Как – сам?

– Сам. Как узнал, что ты идешь на такое дело... Не выдержал. И вот...

Зоська, сдвинув брови, непонимающе глядела в его омраченное переживанием лицо, и смысл его слов не сразу доходил до ее сознания. В самоволке? Почему в самоволке? Почему – она ушла, и он не выдержал? Но вот она стала понимать что-то, и смешанное чувство участия и почти испуга охватило ее.

– Что же ты наделал?

– Вот наделал, – развел он руками. – Теперь поздно переделывать.

– Нет, ты должен вернуться! – спохватилась она. – Что ты! Тебя же за такое дело...

– А тебя? – с какой-то непонятной убежденностью прервал он. – Ты же в первой деревне влипнешь. Пропадешь ни за понюшку.

– Почему? – еще больше удивилась она.

– Почему? Тебе объяснить почему? Что ты умеешь? Перелезть через речку ты умеешь? Обмануть полицая сможешь? На документ свой надеешься? Так первый же бобик все сразу поймет. А ну дай твой аусвайс!

Не в состоянии побороть все растущее замешательство, она сунула руку за пазуху и из специально пришитого для того кармашка в сачке достала измятую книжицу аусвайса.

– Ну вот, – разочарованно сказал он. – Кто так документ носит? Разве деревенские девки этак аусвайсы прячут? Надо было обернуть в бумажку да завязать в чистую тряпицу. Да спрятать под седьмую одежку. А у тебя – все наготове. Теперь фотография, – сказал он и умолк, разглядывая фото на документе. – Ну, конечно, сразу видать: паспорт одного возраста, а фото другого. Старое фото с чужого документа. Да и печать... Ну кто так печати ставит! – возмутился он. – Руки бы тому обломать и за порог выбросить. Смотри, даже буквы не сходятся.

Она заглянула в развернутую в его руках книжицу: действительно, поддельные буквы на ее фотографии заметно отличались от действительных на странице аусвайса и шли как-то криво, словно расползаясь от влаги. Хотя вчера аусвайс она не замочила нисколько.

– Ну, видишь? Как за тебя не бояться?

Похоже, он был в чем-то прав, ее подготовили не слишком тщательно, и она очень легко может влипнуть. Но как и чем оправдается он? Ведь целая ночь отсутствия в лагере не останется незамеченной. Как тогда он объяснит эту свою отлучку? Тревогой за Зосю Нарейко? Не будет ли это смешно и нелепо? И кто в это поверит?

Ошеломленная свалившимся на нее открытием, Зоська прислонилась спиной к ольхе и стояла, не в состоянии придумать что-нибудь путное. Она только смотрела на свой злосчастный аусвайс с такой малоудачной фотографией, оторванной от ее довоенного студенческого билета.

– Так что же нам делать?

Антон слегка примял сапогами черный полегший папоротник и пожал плечами:

– Пойдем вместе. Авось я обузой для тебя не стану.

– Ты обузой не станешь, наоборот! – заверила Зоська. – Но...

– Вроде муж и жена, идем в Скидель к матери. Там действительно у тебя мать, могут проверить.

– Ну что ты, какая жена?..

– Не хочешь женой – сестрой будешь. А что? Вдвоем, знаешь, надежнее.

– Это да. Но...

– Хочешь сказать, как в отряде потом?

– Ну.

– Видно будет. Авось оправдаемся. Ты же меня защитишь?

Зоська все не могла взять в толк, как ей следовало поступить, на чем теперь настоять и даже что сказать Антону. Конечно, смысл его сумасбродного поступка не оставлял сомнения, что он сделал плохо и что по возвращении не избежать скандала. Антон поступил неправильно и даже преступно, самовольно оставив отряд. В какой-то мере его оправдывало лишь то обстоятельство, что отправился он не на пьянку на какой-нибудь хутор, не на гулянку, а пошел с ней на опасное дело, откуда неизвестно еще, как воротиться. К тому же этот его почти безрассудный риск из-за опасения за ее жизнь ошеломил Зоську. Еще никто в ее жизни не пытался сделать ничего подобного, и это сильнее всего связывало ее решимость, делая невольной соучастницей Голубина.

– Ну что задумалась? – нарочито бодрым голосом сказал Антон. – Нечего думать. Теперь уж я тебя не оставлю. Пойдем вместе. Или ты против?

– Я не против, Антон. Наоборот. С тобой мне, сам понимаешь... Но...

– Всяких «но» хватает. Теперь не будем о «но»... Холера, все-таки нога мерзнет, – сказал он, притопывая левой, мокрой ногой. – На Островке скажешь, что послали вдвоем. Ты – старшая, я в подмогу. Пропуск дали?

– Пропуск-то дали...

– Вот и добро. Переправимся, а там посмотрим. По обстоятельствам.

Он опять становился уверенным и даже оживленным, будто впереди не было смертельной опасности, а в отряде не ждали его неприятности по возвращении из самовольной разведки. Но что делать – действительно она не могла его прогнать от себя, да и не имела никакого желания делать это. Она вспомнила свое одинокое блуждание вчера по болоту, и ей стало тоскливо. А каково одной, по ту сторону Немана, в незнакомых, набитых полицаями деревнях.

– Нечего раздумывать, – подбодрил он и положил большущую руку на ее плечо. – Пошли!

Чтобы окончательно вывести ее из состояния подавленной озабоченности, он шутливо толкнул ближнюю березку, и целое облачко снежинок сыпануло на обоих. Зоська слегка вздрогнула, но даже не улыбнулась, и он, надев рукавицу, небыстро пошел между зарослей, прорывая сапогами глубокий след в засыпанной снегом траве.

6

Антон знал: тут где-то была дорожка, месяц назад он возвращался по ней из Заречья, но теперь дороги нигде не было видно, прямо-таки становилось удивительно, куда она могла деться. По скользкому от снега травянистому склону они поднялись к опушке хвойного леса, слегка углубившись в который и не найдя никаких признаков дороги, Антон круто взял в сторону и так редким сосняком прошел с полкилометра, пока не уперся в овраг. Стоя над его крутоватым обрывом, поросшим кустами орешника, он подождал отставшую Зоську.

– Где-то была дорога. И нет...

– Спросить... – устало произнесла Зоська и осеклась: у кого тут можно было спросить?

Конечно, дорога – не иголка в сене, где-то она найдется, но Антону жаль было времени, немало которого ушло на это дурацкое блуждание, когда впереди еще столько дел и забот. Правда, он мог бы идти и быстрее (он вообще ходил быстро), но Зоська стала отставать, все-таки ее шажок не сравнить с его метровым шагом. Девушка, видно, наконец согрелась, светлые прядки ее волос выбились из-под серого теплого платка и прилипли к вспотевшему лбу, все лицо зарделось и маково горело с усталости.

Антон постоял, подумал, но в овраг не полез – пошел по его краю, сбивая сапогами снег с низких деревцев можжевельника. В лесу стало теплее, ветер стих, лишь голые верхушки орешника легонько покачивались на той стороне оврага. Высокие сосны с посеребренными снегом ветвями чуть шумели вверху. Конечно, он знал направление и мог идти на Островок лесом, напрямик, без дороги, но все-таки до Островка было километров восемь, и он не хотел мучить Зоську. Наверно, где-то поблизости, может, даже в том месте, где кончался овраг, и была дорога, не сквозь землю же она провалилась.

Они, однако, еще не дошли до конца постепенно мелевшего оврага, как Антону показалось, что где-то слышны голоса. Он остановился, послушал, оглянулся на Зоську, – та тоже настороженно вслушивалась. Вскоре их слух различил в лесном шуме несколько невнятных звуков – несомненно, где-то поблизости негромко разговаривали люди.

– Ты постой тут, – сказал Антон Зоське, а сам помалу пошел от оврага в глубь леса.

Сосны росли негусто, меж их голых снизу стволов было бы видно далеко, если бы не частые заросли можжевельника и хвойного подроста, привольно раскинувшиеся на нижнем ярусе леса. В этом сухом зимнем бору подрост был неплохим укрытием на случай преследования, засад и слежки. Антон маскировался в нем, переходя от куста к кусту, ненадолго останавливаясь и слушая. Голоса временами пропадали совсем, но вот снова раздались чуть в стороне от избранного им направления, и Антон затаился за корявым комлем сосны. Непохоже, чтоб здесь были немцы или полицаи, подумал он, скорее всего, крестьяне или соседи из отряда имени Ворошилова. Но теперь он не хотел встречаться ни с кем. Да и Зоське такие встречи совсем ни к чему, им надо было идти скрытно, встречая как можно меньше людей.

В бору под кронами сосен снега было немного, местами он едва припорошил серый, усыпанный хвоей мох, который делал неслышными шаги человека. И все-таки следовало быть настороже. Остановившись за очередной сосной, Антон вынул из брючного кармана наган и, расстегнув на две верхние пуговицы кожушок, сунул наган за пазуху.

Людей он увидел неожиданно близко, как только обошел край молодого густоватого березнячка, через который не стал продираться, и свернул в сторону. Сначала бросилась в глаза рыжая лошадь, понуро стоявшая в упряжи в двух десятках шагов от него, за ней на санях с подсанками сидела, отвернувшись, женщина в коричневом, с черным воротником полушубке, и возле, нагнув голову, стоял мужик в серой суконной поддевке, сосредоточенно наблюдавший за тем, чем занималась женщина. Рядом на снегу лежала свежеспиленная сосна, уже раскряжеванная, с обрубленными сучьями, и Антон догадался, что, по всей видимости, это – деревенские, приехали запастись дровами.

Сохраняя, однако, осторожность, он вышел из-за березняка на открытое место и спокойно направился к людям. Сидящая спиной к нему женщина не могла видеть его, но мужчина, наверно заслышав шаги, вскинул голову.

– Добрый день вам, – спокойно сказал Антон, подходя ближе, и мужчина поспешно снял ногу с саней, уставясь в него слегка удивленным, даже испуганным взглядом.

Это был молодой крепкий парень с легкой порослью на подбородке, в черной шапке-треухе. Из-под поддевки на нем были видны поношенные армейские бриджи с характерными нашивками на коленях, и Антон с неприязнью подумал: примачок, наверно?

Похоже, так и было в действительности, парень держал в руке ломоть хлеба с салом, которым его угощала женщина – шустрая черноглазая молодка, недобро и без страха поглядевшая на Антона. Тут же была и дорога с единственным на снегу следом от этих самых саней.

– Добрый день, – настороженно ответил примак, все держа в руках увесистый ломоть хлеба с положенным на него куском сала.

Теперь уже оба они встревоженно смотрели на Антона, который сказал как можно спокойнее:

– Дровишки заготавливаете?

– Приходится, – сказал примак и положил на колени молодки хлеб, который та сразу прибрала в белую холщовую сумку.

Антон подошел ближе и ногой в сапоге тронул толстый сосновый комель, едва шевельнувшийся на снегу.

– Ну и толщина! Как вы осилили такую?

– Во, два мужика, да каб не осилили! – неожиданно словоохотливо отозвалась молодка. Из хвойного подроста, подпоясывая веревкой ватник, выходил еще один мужик, значительно старше первого, с коротенькой, густо посеребренной ранней сединой бородкой.

– На строительство, наверно? – догадался Антон.

– Подруб под хату. Сгнила, знаете, товар был не тот. Известно, при царе еще строились, – доброжелательно, без тени настороженности заговорил подошедший и после недолгой паузы осведомился: – Издалека будете, пан-товарищ?

– Издалека, – сказал Антон, сразу отметив про себя эту неуверенность бородача относительно «пана-товарища». Однако вносить какую-то ясность Антон не собирался: – А вы откуда?

– Да вон из Стеблевки.

– Ну, из Стеблевки мы, – подтвердила молодка.

Примак молчал, продолжая исподлобья изучать непрошеного лесного гостя.

– А он тоже из Стеблевки? – спросил Антон, кивнув в его сторону.

– Тоже, ага. Муженек мой, – заулыбалась молодка, соблазнительно поигрывая ямочками на щеках.

– И давно муженек?

– Не-а. Вона на Спаса поженились.

– Понятно, – сказал Антон и, взглянув на прикрытую полой полушубка холщовую сумку со снедью, подумал: угостят или нет? Хотя, наверно, пока не определят, пан он или товарищ, не удосужатся.

Но он не торопился определяться, он смотрел на молодку с симпатичными ямочками на щеках и на ее муженька, совсем еще молодого парня, который, если бы не война и некоторые сопутствующие ей обстоятельства, наверно, еще бы повременил с женитьбой. Молодка же с такой влюбленной ласковостью поглядывала на него, что Антону стало завидно. Черт возьми – идет война, гибнут, страдают люди, а эти вот женятся и еще надумали менять подруб. Не промах, однако, этот малый в поддевке.

– Ну ешь, ешь, Петя. На вот тебе с любовинкой, – домашним голосом ворковала молодка.

Антон отвернулся.

– А Стеблевка эта ваша где? В какой стороне? – спросил он бородатого.

– А вон, аккурат на взлесси. Вон тут недалечко.

– А туда что будет? – кивнул он в противоположную сторону, куда уходила не тронутая санным следом дорога.

– А туды Замошье, Гузы... Потом эта, как ее... – замялся бородатый.

– Ну, Суглинки еще, – подсказала молодка.

– Да не Суглинки, Суглинки вон куда, в сторону. А туда Загладина, вот!

– И Загладина, и Суглинки, и Островок – все в той стороне, – настаивала на своем молодка, не слезая с саней.

Ее примачок принялся молча жевать, все еще бросая сторожкие взгляды на Антона. Антон смекнул уже, в каком направлении следовало держать путь, и, чтобы не выдать своего намерения, о деревнях больше не спрашивал. Спросил о другом:

– Чужие в деревне есть?

Бородатый с примаком переглянулись: молодка стрельнула в него недоуменным взглядом.

– Так ето, знаете, пан-товарищ, – замялся бородатый, – это как посчитать. Если... Если немцы, так нет вроде, а полицейские бывають. И партизаны бывають.

– Понятно, – сказал Антон. – Угостили бы хлебушком, что ли.

– Ай, так у самих мало, – неопределенно завозилась с сумкой молодка, но достала горбушку и, отрезав от нее нетолстый ломоть, протянула ему.

– А сальца там не найдется?

– Ну какого еще сальца? Самим вот по ковалочку...

– Маня, дай человеку, – с нажимом сказал бородатый, и Маня, не вынимая руки из сумки, отрезала там небольшой, длинноватый ломоть белого, наверно свежей заготовки, сала.

– Вот теперь спасибо, – сказал Антон.

– Извиняйте, мы это самое... Думали... – начал и замялся бородатый.

Ни черта вы не думали, подумал Антон, пожалели просто. Не потребуешь, не дадут, это уже он понял давно. Он снял рукавицу и затолкал хлеб с салом в карман кожушка. Бородатый, однако, оказался неробким мужичком; снизу вверх он открыто и безбоязненно ел взглядом Антона, видно по всему, не прочь поразговаривать со свежим человеком. Он только не мог взять в толк, кто этот человек и как следует вести разговор. Наконец он не выдержал.

– Вы, ето, извините, однако интересно: партизан вы или, может, из полиции будете?

– А почему ты так спрашиваешь? – удивился Антон его несколько прямолинейному в такой обстановке вопросу.

– Ну, вижу, оружие у вас. Оружие оно, конечно, в моде теперь, но...

Антон машинально сунул руку за пазуху, подальше задвигая рукоятку нагана. Все трое с недожеванными кусками во рту ждали его ответа.

– А я – человек. Человек просто. Это что – плохо?

– Оно не плохо. Но, знаете... Теперь не бывает так.

– Вот он же, наверно, тоже не партизан? – указал Антон на примолкшего примака. – И вроде не полицай еще. И живет ведь? И, вижу, жить собирается, раз надумал строиться.

– Эт! – пренебрежительно махнул рукой бородатый и поддернул штаны. – Какая это жисть! Разве это жисть? Днем бойся, ночью бойся...

– А чего ж он не возьмет оружие? Да не пойдет в лес? Чтобы не он, а его боялись?

– Во! Во! Во! – вдруг недобро закудахтала молодка и соскочила с саней. Отставив упитанный зад, сварливо выгнулась перед Антоном, замахала руками. – Во! Во! Я так и знала, агитаторщик! Он его соблазнять буде. И слушать не слушай его! Ого! В лес! А можеть, у него характер не той? А можеть, он убивать не хочать? Он тихий, он курицы не обиде, а то у лес!

– Да ладно ты! – лениво протянул молодой увалень, и щеки его покраснели, наверно, от этого непрошеного ее заступничества.

– А вот и не ладно! Тоже мне – партизанщик нашелся! – все больше распалялась молодка. – Сам, как недобитый волк, по лесу шастае и других сманивае. И еще хлеба ему давай... Иди откуда пришел!

– Ма-аня, да стихни! – снова проворчал примак. – А то вот возьму и надумаю...

Маня на секунду оторопела.

– Ах ты, недоносок! Попробуй мне! Я тебе надумаю! Я тебе покажу! Давно тебя от Параски отвадила, так теперь в лес...

Начиналась семейная ссора, слушать которую Антону было ни к чему. Воспользовавшись тем, что молодка переключилась на своего муженька, он повернулся и пошел прежним следом назад. Они там ругались, но он не оглядывался, он думал: странная это штука – война. Он давно уже не слышал такого вот сварливого бабьего крика и отвык от каких бы то ни было семейных отношений, почти уже забыл, как огорчали его частые ссоры матери с женой старшего брата, как они ремонтировали свою хату в местечке, меняли этот самый подруб и перекрывали одну сторону крыши дранкой. Последние предвоенные годы он метался по деревням, взыскивал с крестьян налоги, зарабатывал не так много, но на хлеб и на водку хватало. У него была масса знакомых в районе, не было отбоя от девчат, каждая из них, наверно, с радостью пошла бы за него замуж. Но жениться он не спешил, ему хватало их без женитьбы, считал, еще успеется. Дома с небольшим хозяйством, коровой и огородом управлялась беспокойная, работящая мать, переночевать и поесть он мог в любой знакомой деревне, работу свою в общем любил, хотя она и доставляла ему немало беспокойства, но он чувствовал, что подходил к ней характером, не робел, как другие, когда надо было проявить твердость и взыскать с разгильдяев в пользу государства столько, сколько принадлежало тому по закону. Спуску он никому не давал, и его за это уважало начальство в районе, колхозники тоже уважали или, может, побаивались, но для него это было одно и то же. Хуже было с теми знакомыми, которые от него не зависели и над ним не стояли, такие почему-то недолюбливали и сторонились его, но ему на них было наплевать, он с ними не знался. К тому же он имел собственную голову на плечах и не хуже других понимал, что хорошо, а что плохо. Потому старался жить по своему разумению, насколько это, конечно, было возможно, и не терпел, когда его вынуждали поступать вопреки его воле. Правда, с началом этой проклятой войны все пошло вверх тормашками, все не так, как он думал. Началось с того, что кто-то на исходе прошлой зимы в окно хаты Голубиных тихонько постучал ночью. Антон открыл дверь, и в кухню вошло человек шесть с оружием. В переднем он не сразу узнал районного начальника НКВД, с которым до войны был в некоторой дружбе и думал, что тот теперь где-нибудь далеко на востоке. Но он оказался здесь и в тот свой приход предложил Антону вступить в партизанский отряд. Антону это мало понравилось, он уже примеривался к новой работе – механиком на лесопилке, но, прослышав, что в отряде много знакомых, решился, собрал сидор и несколько дней спустя был в условленном месте на краю пущи. Первое время он занимался ремонтом трофейного оружия, а потом и сам взял в руки винтовку. Потом понеслось-завертелось: стал командиром взвода, телохранителем у командира отряда и вот докатился до рядового, а теперь, словно оголодалый волк, как та молодка сказала, шастает по темным лесам.

Он размеренно шагал между сосен к оврагу, и в нем все росла подступившая к самому сердцу тоска по самой обычной, серенькой, как у всех или у большинства, мирной, обывательской жизни под крышей, своей семьей, с такой вот шустрой молодкой рядом, чтоб без страха, войны, крови – в добре и мире.

Но он только вздохнул на ходу – так это было далеко и несбыточно. Хорошо мечтать о такой жизни тому, у кого есть хоть какая-нибудь гарантия относительно жизни вообще – у него же не было даже такой гарантии. Не сегодня, так завтра горячая пуля распластает его на снежной траве, и дело с концом.

Хорошо, если похоронят по-людски. А то никто и не найдет, и он будет лежать под снегом до самой весны. Если оголодалые за зиму волки и лисицы не растаскают его длинные кости по своим лесным норам...

Зоську он увидел еще издали, та терпеливо дожидалась его на краю оврага, где он оставил ее, и Антон, остановившись, махнул два раза рукой – давай, мол, сюда.