Текст книги "Квадратный треугольник"

– Почему заключённые у вас вешаются? – перекладывая бумаги, спросил у Гапонова прокурор.

«Уже фуганули. Кто?» – подумал начальник тюрьмы, а вслух сказал, обращаясь к доктору:

– Товарищ Колесников интересуется, ково там Шульман замастырил?

– Так он, это, вены себе отворил, – ответил врач, заполняя протокол. – Пойду номерного гляну, полагается удостовериться.

– Глянь, глянь. А Шульмана, Константин Борисович, на ноги, как хочешь, поставь – к Первомаю смотр наглядной агитации по учреждениям и, кроме Шульмана, некому художественно обозначить наши достижения. Говорят, сам Лаврентий Павлович в жюри участвует, а у нас Шульман без рук.

– Не тюрьма, а гестапо какое-то, – недовольно проворчал прокурор. – Он что, художник?

– По Ленинградскому делу проходит, – с готовностью стал рассказывать полковник, – а рисует от природы – они же, извиняюсь, талантливы, шельмы, как черти. И откуда только что берётся…

– Кто его допрашивал? – перебил Гапонова прокурор.

В это время вошёл в комнату палач. Вид его подействовал на присутствующих угнетающе: мокрые спутанные волосы упали на выпуклые глаза, налившиеся кровью; мертвенную бледность вялых щёк оттеняла щетина недельной давности; блуждающий взгляд остановился на прокуроре. Тот занервничал, выронил авторучку, поискал её по столу среди бумаг и, не глядя в сторону палача, сказал:

– В общем-то, тут всё понятно, протокол готов, давайте в акте подписываться.

Первым расписался кат, за ним – медик, потом – начальник тюрьмы, и завершил процесс Колесников. Капитан из МВД аккуратно собрал бумаги и спрятал их в полевую командирскую сумку, висевшую сбоку, возле кобуры, на кожаном ремне через плечо. После чего спросил у Гапонова:

– Родственников уведомлять будем?

– Там, – Гапонов кивнул на сумку, – сами разберётесь. Так и так им тело никто не выдаст.

Тем временем контролёры, притащившие зэка на расстрел, оперативно накрыли столешницу довоенной клеёнкой, чьи многочисленные трещины и изгибы напоминали географическую карту сильно пересечённой местности. На клеёнке тут же появились фарфоровые тарелки, гранёные рюмки кверху юбочкой, вилки, ножи и ложки. Вкусный запах тушёного мяса поплыл над людьми. Запотелые бутылки зелёного стекла с облитыми сургучом головками завершили композицию – водку «Московскую» предпочитали везде, от Кремля до тюрем.

– Ивану Петровичу в стакан, – подсказал капитану, взявшемуся разливать, Константин Борисович. – Полнее, полнее, пожалуйста.

Стула для Ягго не нашлось, поэтому кат выпил стоя и сразу же, не закусывая, самостоятельно наполнил стакан снова.

– В общем, дело сделано, – поднял рюмку Гапонов, – как говорится, пусть земля ему пухом.

Ягго и второй стакан опрокинул, не закусывая. Лишь после третьего он отщипнул хлеба, понюхал и стал медленно жевать. Тягостное молчание повисло в помещении.

Ягго окинул всех пугающим взглядом и, не проронив ни слова, вышел, опустив голову и заметно качаясь из стороны в сторону. Сразу засобирался и капитан:

– Мне ещё отчёт составить и статкарту заполнить. Так что, товарищи, – честь имею.

Его никто не стал удерживать, и за столом остались втроём.

– Так это он членовредителя ухряпал? – не переставая жевать, обратился к Гапонову Колесников, многозначительно посмотрев на входную дверь.

Полковник, конечно же, сообразил, о ком спросил прокурор, но сразу, на вскидку, ответить не смог, замычал что-то, угодливо налил всем и лишь после этого скорбно вздохнул:

– Без них тоже нельзя. В пятьдесят первом просился один к майору в ученики – вроде и мужик крепкий, из бывших зэков, я имею в виду – ссученный вор, самолично трёх блатных в лагерной буче завалил, – оказалось, кишка тонка. Стреляем-то не какую-нибудь шушеру, а вполне приличный персонал, почти все – партийная номенклатура, а то и духовные лица. Люди солидные, с положением. Один номерной чего стоит!

– А из него кто показания выбивал? – не унимался прокурор.

Красноречивое молчание лишь подтвердило догадку.

Врач попытался разрядить обстановку.

– Как минимум, час остывать должен, по инструкции, – Константин Борисович левой рукой подхватил на вилку солёный груздь и, взяв рюмку в правую, предложил: – Помянем, что ли.

– Бирочку бы не забыть к ноге привязать, – заботливо напомнил ему Гапонов.

– Обижаете, товарищ полковник, не в первый раз замужем, – откликнулся доктор, затем поставил на стол пустую стопочку, словно подвёл черту:

– Чокаться не будем, – а немного погодя, добавил: – духовных-то даже чингизиды не трогали.

14

Советник юстиции Захар Гаврилович Колесников до этого случая в спецкомиссиях не участвовал. Боевой офицер, он трижды был ранен, последний раз при штурме Берлина, а после войны его включили в следственную группу, собирающую материалы о зверствах эсэсовцев на оккупированных территориях. С той поры у Колесникова выработалось стойкое неприятие к физическому насилию вообще и к пыткам в частности. Кроме того, именно в тот период завязалась дружба с нынешним Генеральным прокурором СССР Григорием Николаевичем Сафоновым.

Не далее, как вчера, прокурор Колесников гостил на подмосковной даче у Генерального. Поначалу беседа шла на всякие отвлечённые темы: о Большом театре (скучным показался нынешний сезон), о Бабочкине (давно надо было назначить его художественным руководителем Московского театра имени Пушкина), о спорте. Тут, правда, не обошлось без политики.

– Как Вы думаете, – полюбопытствовал Колесников, вороша малиновые угли в камине под шашлыком, – теперь вернут Старостина в Москву?

Заслуженный мастер спорта, основатель футбольного клуба «Спартак», Николай Петрович Старостин уже второй год жил в столице Казахстана, где работал старшим тренером алма-атинского «Динамо». Болельщики «Спартака» единодушно решили, что это не что иное, как политическая ссылка.

– Летом здесь будет, – успокоил своего прокурора Генеральный и вздохнул сдержанно, – а вот меня, судя по всему, поменяют.

– На кого? – тихо спросил Колесников.

– Вроде, готовят Руденко – мужик толковый, авторитетный, опыта не занимать. Специалист.

Мировую известность Роману Андреевичу Руденко принесло участие в Нюрнбергском процессе, куда он, Генеральный прокурор Украинской ССР, был направлен страной-победительницей в качестве главного обвинителя фашистских злодеяний. Его блестящая речь на беспрецедентном в истории человечества процессе стала классикой и вошла в учебные программы советских юридических вузов.

На должность Генерального прокурора СССР Романа Андреевича рекомендовал Хрущёв.

– И что, даже под занавес Вам не присвоят чин Действительного государственного советника? – посочувствовал начальнику Захар Гаврилович.

– Видимо, нет, – покачал головой Сафонов, при этом кадык его непроизвольно дёрнулся, – но не это меня волнует. В конце концов, как-то живут ведь без чинов другие. А чем я лучше? Мы с тобой государственные люди, значит, амбиции на второй план.

– Скромничаете, – возразил Колесников, – хотя и вправду, сейчас не до чинов.

– Вот-вот, – встрепенулся Генеральный, – думаешь, отчего Лаврентий Палыч вместо себя Маленкова двинул? Всё проще простого – он прекрасно понимает, что второго грузина Россия уже не переварит, а перемены необходимы стране, как чистый воздух.

Григорий Николаевич на правах хозяина стал выкладывать шампуры с нанизанными на них крупными кусками баранины поперёк овального мельхиорового блюда.

– Тандем, конечно, тот ещё, но есть и положительные моменты, – он многозначительно посмотрел на подчинённого, – хочешь, как юрист, быть в курсе предстоящих событий?

– Если Вы так считаете… – замялся прокурор.

– Я считаю, тебе нужно знать чуть больше своих коллег, у тебя есть шанс на будущее, потому что сейчас момент исторический и переломный. Берия, конечно, во все времена работал и будет работать только на себя, ради своей личной выгоды. Но именно поэтому у страны появилась надежда на позитивные перемены, как в сорок втором на Северном Кавказе, когда Будённый и Каганович почти сдали немцам нефтяную жилу, а Лаврентий Палыч вернул её стране, причём, вместе с трубами, которые гитлеровцы уже завезли туда для перекачки нашей нефти в Германию.

Захар Гаврилович слушал внимательно, не перебивая.

– Ты спросишь, в чём тут выгода народу? Отвечу, – Сафонов придвинул тарелочку с нарезанными овощами ближе к Колесникову, – угощайся, ещё не скоро свежая зелень в продажу поступит.

Колесников деликатно пригубил коньяк и стал с аппетитом закусывать.

– Ну, о готовящейся амнистии ты, наверное, уже краем уха где-то слышал?

Прокурор в знак согласия кивнул.

– Конечно, много накипи выплеснется на улицы наших городов, однако, повезёт и многим невинно репрессированным – кого-то просто выпустят, а кого и реабилитируют, пусть даже посмертно. Это не им надо, а нам. Более того, уже готовится указ об официальном запрете пыток и избиений подследственных и заключённых, а это значит, что должен значительно сократиться поток судебных ошибок. Думаю, социалистическая законность и классовая справедливость наконец-то займут свои достойные места в советской юриспруденции.

– Выходит, всё, что нарабатывалось прокуратурой в предыдущие годы, подлежит ревизии, – осторожно заметил Колесников.

– Не всё. Бесценный опыт построения социализма в отдельно взятой стране мы, конечно же, возьмём на вооружение. Но ты пойми главное: советская прокуратура – не только карающий меч, это в первую очередь щит, то есть неукоснительное соблюдение буквы закона и защита прав и свобод граждан. А то ведь у нас, – Сафонов понизил голос, – абсурд какой-то во внутренней политике. Получается, на протяжении всего периода советского строя компартией и страной руководили одни предатели да шпионы.

– М-м-да, – растерянно отреагировал Захар Гаврилович. – А у Берии тут какой интерес?

– Прямой, – оживился Генеральный. – Гуманизация органов дознания и массовая амнистия поднимут его в глазах подавляющего большинства, которое в ответ простит ему необоснованную жестокость. Подобный ход конём уже был апробирован им в тридцать восьмом. Помнишь?

Колесников снова кивнул, комментируя:

– Тогда после Ежова пар выпускали.

– Правильно, а кроме того, амнистированные уголовники обязательно хлынут в белокаменную, обострив и без того криминогенную обстановку – одна только банда Ивана Митина «Чёрная кошка», ликвидированная в прошлом месяце, чего стоит, а с другой стороны, эти ребята на фронте были бы настоящими героями, – Сафонов, словно жалея молоденьких бандитов, глубоко вздохнул. – Догадываешься, почему положение станет критическим?

– Думаю, они окажутся просто-напросто неподготовленными к жизни на свободе, поскольку никем не предусмотрены и не проработаны вопросы их трудового и бытового устройства, а не найдя помощи от государства, вчерашние заключённые снова встанут на путь совершения преступлений. Так случилось после всеобщей амнистии тысяча девятьсот восемнадцатого года. Помните, когда король московского преступного мира Яшка Кошелёк со своими головорезами поставил на гоп-стоп самого Владимира Ильича?

Вообще-то, все материалы, касающиеся громкого дела ограбления Председателя Совнаркома, были строго засекречены, но у работников прокуратуры имелся доступ к следственным тайнам, и Колесников изучил их не хуже собственной биографии, прежде, чем понял, откуда взялся Ленинский декрет от 25 января 1919 года «Об усилении борьбы с бандитизмом и расстреле на месте грабителей и воров».

– Шестого января нового, тысяча девятьсот девятнадцатого года, – стал припоминать Генеральный, – Яшка среди бела дня в Орликовском переулке нагло остановил правительственный автомобиль, а затем и вовсе отобрал его у вождя вместе с документами и зимним пальто. Ленин, его сестра Мария Ильинична, шофёр Гиль и сопровождавший их чекист, крепко прижимавший к груди банку с молоком, которое он вёз для приболевшего Ильича, чудом остались в живых.

– Вся Москва на ушах стояла, – Колесников допил свою рюмку и добавил:

– За Кошельком сила числилась более, чем в сто стволов.

– Да, с амнистией накладка вышла, большая кровь пролилась, а такое никому не нравится, – продолжил мысль Григорий Николаевич, – вспомни, как в своё время потребовали от Жукова ликвидировать одесскую блатату. И от Берии потребуют принять экстренные и действенные меры, что он и сделает с превеликим удовольствием, а именно: отдаст приказ ввести в Москву преданные ему регулярные воинские части. Таким образом, и ЦК, и правительство окажутся у него в заложниках и будут безропотно выполнять всё, что он только пожелает.

– М-м-да, – опять сказал Захар Гаврилович.

– А как ты думал, – неожиданно усмехнулся Сафонов, – политика, она, брат, и не такие кандибоберы крутит, так что – мотай на ус, тебе в новых условиях жить и работать.

15

В январе 1953 года за массивными створками несгораемых сейфов следователей дозревало сфабрикованное на манер «Ленинградского дела» «Дело врачей», формальным поводом которого стала смерть Жданова. И Константин Борисович Вагин, впервые после военного лихолетья, испытал нечто похожее на страх. Но трусом он никогда не был и потому, как мог, отгонял от себя нехорошие думы.

Тюремным врачом Вагин стал по стечению обстоятельств.

С первых дней Великой Отечественной он, полковой хирург, перенёс все тяготы стремительного отступления Красной Армии вглубь страны. Не хватало медикаментов и перевязочного материала, и военврач 2-го ранга безо всякой анестезии отпиливал обычной ножовкой гангренозные конечности и горстями выгребал вшей из окровавленных рубах бойцов. Не раз медперсоналу приходилось вступать в бой и проводить сложнейшие хирургические операции под градом осколков и пуль. А в мае сорок второго, когда войска Юго-Западного фронта перешли в наступление и прорвали оборону 6-й немецкой армии южнее и севернее Харькова, судьба хирурга круто изменилась.

Противник, сосредоточивший на юго-западном направлении значительную часть своих резервов, нанёс сильный удар в полосе Южного фронта и, действуя в северном направлении, начал окружать Юго-Западный фронт.

Одновременно из района восточнее Харькова и южнее Белгорода группировка вермахта нанесла удар по соединениям 28-й армии. 23 мая 1942 года в районе южнее Балаклеи были окружены 6-я, 57-я, значительная часть 9-й армии и оперативная группа генерала Бобкина. В ожесточённых боях смертью храбрых пали генералы Костенко, Подлас, Горднянский, Бобкин и другие.

Это было крупное поражение Красной Армии, вызванное авантюрным решением Ставки вдруг провести ничем не подкреплённую наступательную операцию. Тогда в немецком котле сварились сотни тысяч защитников родины, и подполковник Вагин оказался в их числе. У него имелась возможность выбраться из окружения вместе с членом Военного совета Никитой Сергеевичем Хрущёвым, который трусливо сбежал на Большую Землю в личном самолёте, но Константин Борисович не мог бросить истекающих кровью раненых бойцов на произвол.

Период фашистского плена Вагин вспоминать не любил, хотя упрекнуть его в чём-то не было никаких причин. Он самоотверженно переносил нечеловеческие тяготы неволи, как мог, поддерживал морально пленных и всеми правдами и неправдами стремился как-то вытаскивать из небытия товарищей по несчастью, проявляя чудеса врачебной изобретательности. Даже эсэсовцы по-своему уважали русского эскулапа.

Медицинское образование, вкупе с многолетней практикой, сделали его циником, однако Константин Борисович в душе верил в чудо, ибо только чудо позволило ему бежать из плена, а затем пройти СМЕРШ и ад советских лагерей, куда он угодил по обвинению в измене родине.

В лагерях Вагин продолжал ставить на ноги почти актированных зэков, а со временем и тех, кто охранял и безжалостно эксплуатировал рабский труд этих несчастных людей. Настоящих профессионалов в Советском Союзе не хватало всегда.

Однажды он спас от неминуемой смерти жену большого начальника, которой подписала страшный приговор «вольная» медицина. В знак благодарности начальник помог Вагину сначала перебраться из Заполярья в одну из НТК Нечерноземья, где климат и условия были помягче, а затем лагерного лепилу перевели в Исполнительную тюрьму на должность тюремного врача.

После войны Вагина оправдали и выпустили на свободу, но он так и остался при тюрьме, правда, теперь уже вольнонаёмным доктором.

Боялся Константин Борисович не за себя, а за супругу, работавшую в правительственном санатории «Барвиха» процедурной медсестрой. И опять надеялся на чудо (авось, пронесёт!), и опять судьба пошла ему навстречу, и чудо свершилось: не стало на земле того, кому приносились в жертву миллионы невинных человеческих жизней.

Вот почему Константин Борисович позволял себе теперь приходить в замечательное расположение духа, пропустить рюмочку-другую и поговорить с кем-нибудь на различные отвлечённые темы. Причём, в последнее время его всё чаще стали интересовать вопросы теологии. Он впервые начал задавать себе неудобные вопросы, например, почему, несмотря на гонения властей, хоронить патриарха Тихона пришло свыше миллиона человек, в несколько раз больше, чем на похороны Ленина, куда людей насильно загоняли суровые личности с чёрными повязками и белыми крестами на рукавах?

16

Мать полковника Гапонова считалась пострадавшей от царского режима, поскольку была осуждена Судебной Коллегией Санкт-Петербурга к длительному сроку каторжных работ на Нерчинских свинцово-серебряных рудниках за двойное убийство близкой ко Двору пожилой пары, у которой она работала горничной (отравила мышьяком, позарившись на семейные драгоценности). Она и ребёнка, первого и единственного, родила там же, в Мальцевской женской тюрьме, от жандармского унтер-офицера. В 1910 году ей вышло послабление в виде перевода на один из тюремных винокуренных заводов. А в 1917, благодаря Февральской революции, мать Гапонова и вовсе оказалась на свободе.

Обременённая восьмилетним сыном, без денег и перспектив, около года мыкалась бывшая каторжанка по чужим углам, пробираясь к центру России, и в октябре 1918-го оказалась в Омске, куда прибыл и адмирал Колчак вместе с английским генералом Ноксом. Уже в начале ноября ей крупно повезло, потому что её взяли посудомойкой в дом номер пять по улице Фабричной, где у полковника Волкова временно квартировал адмирал.

После провозглашения себя Верховным правителем России Александр Васильевич Колчак перебрался в особняк Батюшкина, стоявший в красивейшем месте на берегу Иртыша. Естественно, прислуга вслед за хозяином переехала туда же. У мальчика появилась возможность обучиться грамоте и выйти в люди, а у его матери – снова почувствовать себя женщиной, не лишённой привлекательности. Пока маленький Гапонов осваивал азы русской словесности и арифметику в церковно-приходской школе, его мамаша завернула нешуточный флирт с приказчиком из скобяной лавки. Смазанные топлёным салом сапоги бутылками, лихо заломленный картуз с лаковым козырьком и тёмно-синяя поддёвка с шёлковым жилетом цвета перезрелого томата, из кармашка которого свисала дутого золота цепь, пристёгнутая к похожим на луковицу часам, покорили сердце уже немолодой, по меркам своего времени, посудомойки.

– Делайте со мной, што хочете, – страстно шептала женщина приказчику в минуты их тайных свиданий, – я типерича вся горю и готова за Вами отдаться хучь под венец.

Однако приказчик не торопился с брачным предложением, но дотошно выспрашивал, какая в особняке охрана, во сколько Колчаку подают завтрак, и кто убирает в комнатах. Женщине льстило, что она в прислугах у самого адмирала, и потому при каждом удобном случае влюблённая не упускала возможности похвастаться своим высоким положением, которое, по её мнению, придавало ей дополнительный антураж в плане благополучного устройства своей несчастной доли. Болтая без умолку за трактирным столиком, украшенным пузатым самоваром с баранками, Гапонова в подробностях обсказала жениху и внутреннее расположение дома, и заведённые в нём порядки.

Их амурные отношения тянулись на протяжении долгого времени и завершились 25 августа 1919 года взрывом в правительственной резиденции, разрушившим караульное помещение. Сам Александр Васильевич во время покушения не пострадал, поскольку его кабинет находился на втором этаже. По факту неудавшейся попытки оборвать жизнь Верховного правителя и фактического хозяина валютной столицы России белогвардейская контрразведка Омска учинила следствие, и одна из ниточек потянулась в скобяную лавку. Но там приказчика в томатном жилете уже и след простыл. Тогда взяли в оборот его любовницу, то бишь гражданку Гапонову, которая, пребывая в расстроенных чувствах, не совсем понимала, чего от неё хотят.

Мальчишку, по личному распоряжению штабс-капитана Лампадова, определили в городской приют, где он быстро освоился и уже через неделю научил воспитанников курить, материться, воровать из столовой оловянные ложки и обменивать их у железнодорожного вокзала на табак по курсу – четверть фунта за пару.

Между тем, осеннее наступление 3-й и 5-й советских армий заставило колчаковцев в спешном порядке принимать экстренные меры по эвакуации штабных секретов и материальных ценностей; в суматохе об опальной посудомойке забыли; Колчак выехал в Иркутск, вслед за ним 12 ноября 1919 года покинул Омск и эшелон с золотым запасом Российской империи, а 14 ноября в город вошли передовые части красных. В погоне за золотом, которое, в конце концов, оставив с носом и красных и белых, прибрал к рукам мятежный чехословацкий корпус, большевики спешили на восток, однако успели освободить из «холодной» на Казачьей улице томившихся там арестантов мужского и женского пола.

Гапоновой опять повезло, она забрала из приюта сына и Новый, 1920, год встретила в Петропавловске, куда большевики назначили её, как пламенную революционерку, организовать уездный женсовет.

Предоставленный самому себе, подросток рос и развивался возле наполненной разными событиями Транссибирской магистрали, постепенно превращаясь в ширмача, которого начинала побаиваться местная малолетняя шпана. И неизвестно, чем бы закончилась такая прелюдия ко взрослой жизни, если бы активную мать-одиночку в 1921-м году не направили укреплять московские партийные кадры.

В первопрестольной соблазнов, конечно, больше, но и столичные возможности не те, что в провинции. Юного Гапонова удалось пристроить в пролетарскую школу, откуда он, едва достигнув шестнадцати лет, сбежал, чтобы не стоять в очередях, а сделаться вохровцем, получать гарантированный паёк и носить настоящую военную форму с наганом на боку.

Окольными путями и далеко не сразу попал он на должность начальника Исполнительной тюрьмы. Ещё числясь в резерве младшего комсостава особого отдела, пришлось ему поработать в непосредственном подчинении у самого Лаврентия Павловича. Осенью 1938 года Гапонов участвовал в допросах, которые лично вёл первый замнаркома Внутренних дел Берия. Ретивый порученец учился у старшего товарища, каким образом надо выбивать из врагов революции нужные показания.

– Говори, как Дальний Восток продал! – кричал заместитель наркома на Василия Блюхера, нанося маршалу смертельные удары резиновой дубинкой, и Гапонов тщательно фиксировал происходящее, стараясь ничего не упустить из виду.

А избивал Берия красного офицера из-за низкого уровня управления войсками при отражении японского вторжения в районе озера Хасан. Максимум наказания за такое разгильдяйство – снижение в должности, но энкавэдэшники забили маршала Блюхера до смерти.

17

– Когда тело вынесут? – спросил Колесников Гапонова. – Мрачно тут у вас и запахи специфические.

– Хлоркой дезинфицируем, – пояснил врач, а полковник добавил:

– Похоронная команда, исходя из сложившихся традиций, должна помянуть покойного в своей кондейке. Конечно, окончательно напьются, как закопают, ну, так и их тоже можно понять – куда торопиться? Ночь длинная, везти недалеко и отпевать некому – закидал глиной, воткнул дощечку с номером и все дела.

– Гроб ещё из хоззоны притащить надо, – поддержал начальника Вагин. – Они тут, в режимном секторе, у каждого замка норовят перекур устроить.

Постепенно хмель и накопившаяся за день усталость стали брать своё. Константин Борисович зевнул, прикрывая ладошкой показавшиеся при этом вставные металлические зубы, как по команде зевнули и Колесников с Гапоновым. Причём, Гапонов ещё и потянулся с хрустом, после чего плеснул всем водки, выпил и, закусывая, начал философствовать:

– Конечно, как материалист и член партии, я в загробные химеры не верю в принципе. Но иногда со мной происходят странные вещи, особенно после таких вот, – полковник указал глазами на стол, – мероприятий.

– Не исключаю признаки белой горячки, – встрепенулся врач, – служба-то у нас нервная, а внутреннее напряжение только водкой и снимать.

Опять выпили. Помолчали некоторое время, доедая остатки позднего ужина. Неожиданно Гапонов запротестовал:

– Какая на хрен горячка, ежели я сижу сейчас с вами и этими вот собственными ушами, – он небрежно кончиками пальцев обеих рук будто стряхнул что-то со своих ушей на погоны с тремя крупными звёздами, – отчётливо осязаю потустороннюю взаимосвязь.

– Что именно? – готовясь поставить диагноз, стал профессионально выспрашивать Вагин.

– Колокола! – вдруг вскрикнул прокурор. – Я тоже явственно слышу колокольный перезвон.

– Правильно, колокола, – ничуть не удивившись, подтвердил полковник, – какой мне смысл обманывать, пусть даже в подвыпившем виде?

Все трое затаили дыхание и перестали жевать, положив вилки на стол. Первым нарушил общее молчание доктор:

– Или я схожу с ума, или и вправду что-то происходит вокруг.

– Значит, и Вы слышите, – прошептал Колесников.

– Благовест! Это благовест! – воскликнул в ответ Константин Борисович, торжествующе поглядывая на компаньонов. – Готов биться об заклад – вокруг звучит самый настоящий благовест.

– И кто из нас тут белогорячий? – ехидно посмотрел на доктора Гапонов.

– Не исключаю возможность коллективного психоза, – начал приходить в себя врач, – такое бывает в медицинской практике. Однако, и чудеса случаются…

– Например, одно время ходили слухи, что Гитлер был бабой, – заявил вдруг начальник тюрьмы, обстругивая ножом сургуч с непочатой бутылки.

– Позвольте, – не согласился прокурор, – я присутствовал при идентификации его трупа и могу с полной ответственностью…

– А всё потому, – поднял указательный палец Вагин, – что здесь когда-то монахи жили!

– Да что ты, мля, со своими монахами, – раздражённо оборвал его Гапонов, – давайте-ка лучше лишний раз помянем номерного.

– Впору «живые помощи» читать, – поднимая рюмку, пробормотал доктор.

– И по материалам дела получается, – продолжил вслух какие-то свои мысли Захар Гаврилович, – что вины-то за ним нет никакой.

– Вы о чём это, товарищ прокурор? – спросил Константин Борисович.

– Такие предположения надо гнать прочь, – неожиданно трезвым голосом отозвался вместо Колесникова Гапонов, – сейчас не то время, чтобы сомневаться.

– Ксожалению, ему уже ничем не поможешь, – вздохнул врач.

– Ничем, – поддакнул полковник, – а нам всем надо как-то до пенсии дотягивать.

– Надо, – вздохнул прокурор, выпив залпом. – И вот что выяснилось насчет Гитлера: оказывается, у него в мошонке было всего одно яйцо.

Гапонов с Вагиным, не сговариваясь, тоже выпили, одновременно поставили рюмки на стол и сразу как-то поглупели.

– В Первую Мировую после ранения ампутировали, – довольный произведённым эффектом, Колесников добавил: – Буквально на днях рассекретили, а так считалось военной тайной и за разглашение – двенадцать лет лагерей.

– Надо же, – обескураженно почесал затылок начальник тюрьмы, – с одним яйцом, а отымел всю Европу.

18

В первом часу ночи в коридоре послышался грохот, матюги сдавленным голосом, после чего раздался деликатный стук, полковник крикнул: «Какого хрена стучать! Затаскивайте!», дверь распахнулась, и в проём задом впятился тюремный контролёр в синем сатиновом халате поверх солдатской формы. Пыхтя, он тянул на себя криво сколоченный неструганый гроб с торчащими в крышке гвоздями.

– Ты чо бегёшь на поворотах, – шипел на солдата его напарник, двигавший гроб с другого конца.

– Там порожек выпуклый, сапогом не зацепись, – в ответ предупредил напарника солдат и, запнувшись, повалился вместе с гробом в сторону стола, отчаянно заорав:

– Осаживай взад, взад осаживай!

– Куда прёшь, бестолочь! – рассердился Гапонов. – Не видишь, тут люди сидят.

– Извиняйте, товарищ командир, – стал оправдываться контролёр, елозя по полу спиной и стремясь выкарабкаться из-под придавившего его гроба.

Напарник, в таком же сатиновом халате, перелез через застрявшую в дверном проёме ношу и, крепко обхватив обширное днище, приподнял домовину к поясу.

– Вылазь, – прохрипел он, багровея, – ишо и грижу из-за тебе наживать.

Вагин сочувственно сказал солдатам:

– Обратно вам вдвоём его не вытащить.

– Знаем, – ответил пострадавший, усаживаясь на крышку и ощупывая левый бок, – кажись, ребро лопнуло.

– Двои наших щас на бортовушке из гаражу подъедуть, – оправдался второй и обратился к Гапонову: – можно, мы присядуем пока, товарищ начальник, сил никаких нету сырую дровясину на горбу вручную таскать.

– Помяните заодно, – подобрел Гапонов, налив контролёрам по полстакана, – тоже ведь не двужильные.

– Ваше здоровьичко, – поблагодарил первый.

– Ишо и курнуть ба, – выдохнул второй, – замёсто закуси тоись.

– Курите, – разрешил Колесников, разглядывая гроб, – по-человечески смастерить нельзя что ли?

– Почему нельзя, – ответил Гапонов, – столярка у нас укомплектована, только фондов нету. Спасибо скажет пусть, что такой выпилили, иных вообще в мешках утилизируем.

– Пол-Союза на лесоповалах тайгу стригут, а гробы из отходов строите, – не поверил тюремщику прокурор.

– Дак мы ему и опил ков подгартнули, – затягиваясь цигаркой, успокоил Колесникова второй солдат, – кубыть, чем-либо помягше будеть.

Первый солдат, совсем запьянев, хохотнул:

– Как в нумерах «люкс»!

Начальник тюрьмы обратил внимание на прокурора – тот морщился с недовольным видом, явно не одобряя происходящее. Тогда полковник прищурился в сторону контролёров и отдал приказ:

– Ну, ребята, давайте заколачивайте жмурика, и, как говорится, в последний путь.

Те послушно поднялись и стали неуклюже заволакивать гроб в смежную комнату. После того, как за ними, скрипнув противно, притворилась дверная створка, Захар Гаврилович строго посмотрел на Гапонова и слегка заплетающимся языком стал корить его:

– Кроме этих клоунов некого подыскать было? Человека жизни лишили, а они цирк устраивают.

– Что Вы хотите от вертухаев, – начал выкручиваться полковник. – Вот, Константин Борисович может подтвердить.