Текст книги "Квадратный треугольник"

Вагин, осознав, что к нему обратились за поддержкой, согласно мотнул головой:

– Подтверждаю!

Колесников на это лишь молча махнул рукой, и сам наполнил стопку до краёв.

– А огурчик маринованный так и не попробовали, – слащаво сунулся к прокурору начальник, – жена баночку опечатывала, ишь, сидят там, любезные, как в карцере.

Во время монолога Гапонов тщетно пытался достать ложкой огурец из трёхлитровой банки, но у него ничего не получалось. Не дождавшись огурца, Захар Гаврилович выпил, крякнул и, заедая шпротами, уколол Гапонова:

– Я, знаете ли, осужденных не пользую.

Полковник решил сменить тему:

– И насчёт баб я однозначно скажу – хотя среди женского сословия попадаются и стервы приличные, но есть, в отличие от прочих, отдельные товарищи с ба-альшими преимуществами. Вот, к примеру, бывают такие бюсты…

Распахнувшаяся с шумом дверь из комнаты экзекуций заставила сидящих дружно повернуться в сторону необычного звука. На пороге стоял бледный контролёр, другой, с перекошенным лицом, выглядывал из-за его плеча.

– Живой мертвяк-то, – доложил контролёр, зачем-то вытирая ладони об халат.

– Вы мне это! Бросьте антисоветчину пороть! – подскочил на стуле полковник. Лоб его мгновенно покрылся испариной. – Как так живой?!

– А так, – оттолкнув первого солдата, протиснулся наружу напарник, – дышит, падла.

19

Гробовое молчание повисло в сизом дыму подвального помещения. Наконец, трое за столом начали приходить в себя. Гапонов, машинально отодвигая тарелку, глазами показал похоронщикам на выход:

– Вон!

Прокурор уставился немигающим взором в Константина Борисовича, Гапонов также стал внимательно разглядывать тюремного медика.

– А я-то причём, – поёжился доктор, – на тот момент всё верно было, как всегда.

– Верно, когда жмурики смирно лежат! – заорал, хватаясь за сердце, полковник. – А у тебя они дышат, как ни в чём не бывало, наравне с нами. Так давай его и сюда, на свои поминки пригласим!

– Чего орать на врача, как на вертухая, – ровным голосом сказал Колесников, – теперь и мы, и казнённый – все четверо в одной лодке.

– В конце концов, почему я крайний? – возмущённо обиделся Вагин, – исполнял Ягго, с него и спрос.

– Ты, Константин Борисович, теперь меня хорони, – почти плаксиво загундел Гапонов, – знаешь ведь, что с него все взятки гладки. Иди! Иди, спроси у майора, почему мертвец оклемался. Он, ежели не мертвецки в дупель, так с тебя табельным стволом спросит – мало не покажется. Не раньше, чем к вечерней поверке теперь очухается, да после исполнения ему два выходных государство втюхало – хрена ли ни пить! А ты говоришь «спрос». Иди! Ну, иди, порасспрашивай.

Колесников, всё это время молча наблюдавший перепалку начальника с врачом, намекнул последнему:

– Как бы чего не напутали контролёры, или, к примеру, померещилось дуракам с перепою – гляньте-ка с позиции официальной медицины, по возможности трезво и непредвзято.

Вагин, бледный от переживания, вылез из-за стола, уронив стул, и проследовал нетвёрдым шагом в злополучную комнату. Колесников с Гапоновым тоже встали. Прокурор закурил, а начальник тюрьмы, сцепив сзади пальцы в замок, стал ходить из угла в угол.

В который уже раз дверь зловеще скрипнула и выплюнула из себя доктора. Его растерянный вид говорил сам за себя.

– Констатирую – труп действительно живой, не считая комы от травматического шока.

– Надолго? – с нескрываемой надеждой спросил, не переставая ходить, начальник.

– Что – «надолго»? – не понял Вагин.

– Кома твоя! – опять заорал полковник. – Мне мёртвый труп нужен, а не живой. Утром Берия возьмёт отчёт и сразу увидит нестыковку – приговор исполнили, а на кладбище вакансия. Да там уже через час-другой тревогу забьют – что случилось? почему номерной не прибыл? Ты мне по существу скажи, как врач, когда он, скотина, концы отдаст?

– Видите ли, – сбивчиво и торопливо заговорил Константин Борисович, – при огнестрельных ранениях движение пули непредсказуемо, тем паче пуля у нас прошла навылет. Но артериального кровотечения в анамнезе не наблюдается, значит, крупные кровеносные сосуды не повреждены. Внешний осмотр даёт основания надеяться, что не задеты и нервные стволы, и полые органы, ну, там глотка, пищевод, гортань; трахея вроде цела. Шейный отдел позвоночника повреждён, конечно, но грудной проток и щитовидная железа в норме. Наблюдается простой перерыв блуждающего нерва, однако, он обычно не вызывает сколько-нибудь значительных расстройств. Более подробную диагностику даст только рентген.

Гапонов слушал доклад с отвисшей челюстью. Тоска поселилась в его белёсых очумелых глазах.

– Какой на хрен рентген, – стиснув зубы, простонал полковник, – ты по существу говори, конкретно, что нам теперь с ним делать?

– Первая помощь при ранениях такого рода – это сдавливающая повязка, – стал популярно объяснять Вагин, – но если в дальнейшем дыхание у пациента станет затруднительным, необходимо произвести трахеостомию.

– Па-апрашу в присутствии товарища прокурора не выражаться! – взвизгнул, разбрызгивая слюну, Гапонов. – Несёшь ахинею, как поп на очной ставке. Я тебя не спрашиваю о помощи, я вопрос задаю по поводу инъекции, чтобы раз – и всё! Навсегда! Понял?

– Увольте, – пробормотал ошарашенный Вагин, – я доктор, а не палач.

– Он прав, – вдруг поддержал медика прокурор, – первая заповедь врача – не навреди!

– Кому «не навреди»? – с изумлением уставился на прокурора начальник тюрьмы, – трупу, что ли? В таком случае, давайте его живого закопаем.

– Вы это серьёзно? – отстранился Колесников. – Иногда думать надо, прежде чем подобные заявления вслух преподносить.

Продолжая нервно отматывать диагональ, Гапонов не поленился подойти к приоткрытой двери и, застыв в позе парковой статуи, вслушался, дабы лично удостовериться в выводах тюремного врача. Притихли и Вагин с Колесниковым – действительно, из смежной комнаты раздавалось булькающее дыхание раненого человека. Гапонов опять забегал из угла в угол, подскочил к столу и суетливо разлил водку на троих.

– Может, хватит, – попытался уклониться Колесников, – дело-то нешуточное.

– Потому и следует выпить, – настоял полковник, – раз дело серьёзное. Чтоб мозги прочистить.

Он первый опрокинул рюмку, закурил и, подойдя к стене, прижался к ней спиной, наблюдая, как пьют врач с прокурором, – не морщась, как будто это не водка сорокаградусная, а вода из-под крана.

– В общем, отказываешься, – обратился Гапонов к Вагину раздражённо.

– Что значит «отказываешься»! Меня не учили людей убивать, – Константин Борисович встал из-за стола, – и по долгу службы я обязан, слышите, обязан вытащить его из потустороннего мира. Потом делайте с ним, что хотите. И со мной, кстати, тоже.

– Вот, – обратившись к прокурору, ткнул Гапонов дымящейся папиросой в сторону медика, – Вы через час разъедетесь по домам, а мне с ним работать. И даже партбилет у него не отымешь, поскольку беспартийный, а про Ягго уже молчу, он для него пустое место – ни стыда у людей, ни совести. И как живут, ничего не боясь?

– Почему «не боясь»? – врач, немного успокоясь, снова присел к столу, налил водки, выпил и посмотрел прямо в глаза сначала прокурору, потом, подольше, начальнику. Тот, не выдержав, отвёл взгляд в сторону.

– У меня здесь, – Вагин стукнул себя кулаком в грудь, – собственный исполнитель, который казнит почище нашего Ягго. У Ивана Петровича всего лишь обыкновенная деформация личности, а мой мне и судья, и прокурор, и тот самый порученец, то есть, если вам угодно, мой палач – это долг, честь и совесть.

Константин Борисович встал и решительно обратился к Гапонову:

– Если не добьёте раненого немедленно, я уже потом вам его не отдам.

– Достоевского начитались? – спросил прокурор, с интересом наблюдая за Вагиным.

– Да тут, похоже, не только Достоевским пахнет, – злорадно произнёс Гапонов, – тут саботаж чистейшей воды, а за это статья корячится.

Прокурор повернулся к начальнику тюрьмы:

– А Вы лично, товарищ полковник, что намерены предпринять?

– Я лично намерен предпринять… – Гапонов замешкался на секунду, затем, взяв за горлышко пустую бутылку, ответил решительно: – Если медицина бессильна, я сам встану на защиту социалистической законности.

– Интересно, кто это Вам разрешит живого человека убивать? – нотки металла появились в голосе прокурора. – Тем более, его приговорили к расстрелу, а не бутылкой по голове. Вы что, офицер по особым поручениям или начальник скотобойни?

– Я обязан проследить, чтобы каждая буковка закона, вплоть до запятой, была исполнена, как положено.

– Вот и следите на здоровье, а казнить людей – уже, извините, не Ваша компетенция. С точки зрения закона полномочий таких у Вас нету, а на общих основаниях – сто вторая от восьми до пятнадцати с конфискацией. Это, если закроем глаза на беспомощное состояние, хотя и оно налицо.

– Товарищ Колесников, – умоляюще запел Гапонов, – поймите меня правильно. Тюрьма, которой я руковожу, – это учреждение закрытого типа с репутацией образцово-показательной дисциплины…

– Заметно, – подал реплику прокурор.

– Ягго не в счёт, – выкрутился начальник тюрьмы, – я имею в виду неотвратимость наказания в качестве высшей меры для защиты законных интересов и прав советских граждан.

– Чушь, – не согласился прокурор. – Вы подписались в протоколе? Ну, что приговор приведён в исполнение?

– Как все, – на всякий случай уклончиво ответил полковник.

– Не «как все», а конкретно Вы – расписались?

– Так точно.

– Каждый из нас поставил свою подпись в официальных документах, удостоверив надлежащее исполнение решения суда, то есть взял на себя ответственность за все дальнейшие действия, вытекающие из акта возмездия.

– Теперь эти документы уже в канцелярии министра, – скрежетнул зубами Гапонов.

– Как прокурор, я обязан, кроме прочего, защищать права и законные интересы заключённых, – не обращая внимания на душевные муки полковника, продолжил Колесников, – а закон говорит, что после исполнения приговора у осужденного появляются такие же права, как и у других людей: право на жизнь, на свободу, на личную неприкосновенность, право на собственность, наконец.

– Так и я о том же, – встрепенулся Гапонов, – сунем его в деревянную собственность и вывезем на земельный участок. Ну, перед этим… если бутылкой нельзя, придушим простынёй.

– Вы рассуждаете, как уголовник, – отстранился от Гапонова Захар Гаврилович, – не может человек за одно и то же преступление наказываться два раза. Однократное наказание за однократное деяние – это общеправовой принцип. Опять же, Ваше «придушим простынёй»… Уголовщина! Или мы забыли, что целью наказания не является причинение страданий виновному лицу?

– Я не понял, – прищурился начальник тюрьмы, – на чью мельницу Вы льёте воду? На чьей Вы стороне?

– На стороне Закона, – несколько торжественно провозгласил прокурор. – Да хоть бы статья сто тридцать первая Конституции РСФСР. О чём она говорит?

– О чём? – обернулся к прокурору Вагин.

– Цитирую дословно: «Гражданам РСФСР обеспечивается неприкосновенность личности».

– Так то гражданам, – ехидно заулыбался Гапонов, – а здесь недобитый труп, правда, временно исполняющий обязанности беспомощного лица. Слышите – времен-но. Пару часов у нас есть, думаю, к утру дойдёт самоходом.

20

Вагин решительно взял со стола недопитую бутылку и направился к приоткрытой двери, из-за которой продолжали доноситься булькающие хрипы.

– Самоходом не получится, – бросил он на ходу, – я обязан исполнить свой врачебный долг.

Пока доктор промывал водкой рану и перевязывал казнённого, в соседней комнате развернулась нешуточная дискуссия.

– Вы, товарищ прокурор, даже не представляете, что вылезет к утру, – стращал начальник тюрьмы Колесникова, – если покойник самостоятельно не окочурится, кровь из носу, а надо посылать за Иваном Петровичем.

– На каком основании? – упирался прокурор. – И вообще… Как мы эту процедуру документально оформим?

– А решение суда? – настаивал Гапонов. – Разве не основание?

– Решение суда исполнено вчера, то есть событие по исполнению приговора наступило шестнадцатого марта, а сегодня уже семнадцатое, – напомнил Колесников, – Какого преступника на этот раз казнить будем? Опять номерного? Но он уже расстрелян. Ну, что мы отразим в протоколе и в акте?

– Какие акты! – разозлился Гапонов. – Акты все подписаны, и копии ушли по инстанциям. Если мы его в живых оставим, тут всем хана.

– А если убьём – совершим уголовное преступление, – парировал прокурор.

– Кого тогда хоронить? – давил тюремной логикой полковник. – Могила отрыта, копальщики сидят, ждут, водку впустую глушат. Бумаги о захоронении тоже составлены! Подписать только, как зароют, и всё. А мы – нате вам сюрприз: приговор привели в исполнение, только, извините, трупа нет! Галиматья собачья!

– Что Вы всё время к водке клоните, – сделал замечание Колесников, – «впустую водку глушат» ещё не значит, что я должен санкционировать убийство.

С озабоченным видом вошёл врач и уселся за стол.

– Так тут налито, а вы о водке спорите, – Вагин потянулся за рюмкой и пригласил Гапонова с Колесниковым, – тем более, есть повод, за что выпить, потому как иначе, ежели чудом, эти явления никто и не называет. Не зря здесь монастырь веками стоял.

Спорящие подошли к столу, выпили, не закусывая. Колесников, отодвинув рукав на левой руке указательным пальцем правой, мельком глянул на часы:

– Третий час ночи, утро скоро.

– О чём и разговор, – встрепенулся полковник, – днём-то никто расстрелянных не хоронит, а чудо будет, ежели нам с рук сойдёт такое безобразие.

– Даже у безобразия должны быть какие-то приличия, – опять возразил Колесников, – и я, как прокурор, осуществляющий надзор за соблюдением законов администрацией учреждений и органов, исполняющих наказания, вынужден буду арестовать Вас, товарищ полковник, и майора Ягго.

– Меня? Арестовать? – побледнел Гапонов. – За что?!

– Статья пятьдесят восемь, семь УК РСФСР, – отчеканил прокурор. – Не мне Вам объяснять, что такое пятьдесят восьмая. На её фоне сто девяносто третья – злоупотребление служебными полномочиями – покажется похвальной грамотой.

– Нет уж, – возмутился начальник тюрьмы, – хочу понять, какое государственное преступление Вы нам шьёте, товарищ прокурор. А, может, просто на понт берёте?

– На понт я никого не беру, – в голосе Колесникова появились металлические нотки, – потому что с Вашей стороны, товарищ полковник, все признаки неисполнения возложенных на Вас по службе обязанностей, а со стороны майора ещё и заведомо небрежное их исполнение. За такое преступление меры социальной защиты предусматриваются, как минимум, статьёй сто девятой Уголовного кодекса. Нарушил закон – надо отвечать. Статья сто тридцатая Конституции СССР недвусмысленно напоминает нам, что «каждый гражданин СССР обязан исполнять законы СССР, блюсти дисциплину труда и честно относиться к общественному долгу». Или Вы не являетесь гражданином СССР?

Гапонов сник, стал затравленно озираться по сторонам, ища поддержки. Вагин сочувственно пожал плечами, дескать, при всём желании ничем помочь не могу. Гапонов прекрасно понимал, что такое пятьдесят восьмая статья и что значит попасть на крючок органам дознания. Им только дай повод, а там нароют – мало не покажется. И не таких, как он, обламывали. Далеко ходить не надо – тот же номерной, так сказать, тому живой пример.

– Отчего же не являюсь, – промямлил подавленно начальник тюрьмы, – являюсь гражданином и законы блюду не хуже других, облигации покупаю… регулярно.

– Партия и правительство, – продолжал обличительную речь прокурор, – доверили Вам, товарищ Гапонов, стоять на страже, а Вы нас к убийству склоняете, чтобы скрыть своё служебное несоответствие.

Колесников, войдя в раж, плеснул себе водки, выпил залпом и, закурив, дымящейся папиросой, зажатой между указательным и средним пальцами, очертил над столом большой круг:

– Откуда деньги на такую еду и выпивку?

– Часть в смете заложена, а частично изыскиваем… по мере возможностей… Экономим… – Гапонов совсем растерялся, стал прикуривать, руки его дрожали. Неожиданно он рванул воротник кителя и оторвал крючок. – Я, Захар Гаврилович, порядочный человек, зря Вы меня в чём-то всё время подозреваете.

– Порядочный человек делает подлость неохотно… На каких это, интересно бы узнать, резервах в тюрьме экономить можно?

– А я Вам скажу: на заключённых! И вешаются они у вас не просто сами по себе, не от хорошей жизни.

– Так, понятное дело, тюрьма не сахар, – слабо сопротивлялся полковник.

– Шульман вены вскрыл, – поправил Колесникова Вагин, – в нынешнем году случаев суицида через повешение не было.

– От перемены мест слагаемых сумма не меняется, – парировал прокурор. – Нынешний год ещё и не начинался, а лица, покушающиеся на общественную или социалистическую собственность, являются врагами народа.

– Захар Гаврилович, – взмолился Гапонов, – пощадите, не уничтожайте меня, как негодный элемент. У меня мама – заслуженная революционерка со стажем, дочка – отличница, весной школу заканчивает, жена ревматическая, а сам я на царской каторге родился – с малых лет от самодержавия терпел… Скажите, что сделать, сделаю, как скажете!

– Здесь думать надо совместно, – сбавил тон Колесников, – наливайте по сто грамм, будем обсуждать ситуацию.

21

Дожив до марта пятьдесят третьего, люди почувствовали, что устали от бесконечного страха и лжи, пропитывающих советское общество снизу доверху, устали подозревать друг друга в несуществующих преступлениях, устали предавать и судить невиновных, устали нарушать закон. Конечно, они ещё готовы были ходить строем, стоять в очередях, верить в светлое будущее, но убивать друг друга во имя этого будущего они уже устали, и приходилось коммунистическому режиму изворачиваться из последних сил, чтобы не ослабить мёртвую хватку на горле народа, для которого программа самоуничтожения уже исчерпала свой ресурс. Машина смерти, запущенная в октябре семнадцатого года, требовала жертв, но всё трудней и трудней становилось опричникам приносить на заклание красному Молоху своих детей, отцов, матерей, братьев и сестёр.

Тогда, в пятьдесят третьем, первые конвульсии потрясли большевизм, который агонизировал ещё сорок лет. И лишь отдельные личности смогли рассмотреть эту скрытую агонию и обратить на неё внимание общества, но, к сожалению, мы не были готовы к такой правде и потому отторгали пророков, наказывая их различными способами – глупыми, жёсткими, несправедливыми, неадекватными, как сказали бы в наши дни, но расстрелы в массовом порядке без суда и следствия, в том числе по политическим статьям, прекратились.

Конечно, до моратория на смертную казнь путь предстоял очень и очень долгий и непростой.

В том же пятьдесят третьем по навету Никиты Сергеевича расстреляют, как врагов народа, Абакумова и Берию, одинаково опасных как для политиков, так и для военных, но уже в пятьдесят седьмом заговор Хрущёва против маршала Жукова не обагрился кровью, хотя Георгия Константиновича всё-таки убрали с политической арены. И самого Хрущёва, отняв у него верховную власть, не тронут физически и позволят до глубокой старости пропалывать грядки на государственной даче.

Да, в августе пятьдесят третьего Советская власть жестоко подавит восстание политзаключённых Норильских лагерей. Да, количество убитых и раненых при этом перевалит за несколько сотен, но руководителя комитета восстания (комитета пятнадцати) Бориса Шамаева оставят в живых, и в шестьдесят восьмом он выйдет на свободу, создаст семью и почти тридцать лет после лагерного кошмара станет жить и работать в Алма-Ате, где благополучно выйдет на пенсию и в преклонном возрасте умрёт своей смертью.

Да, в июне 1962 года произойдёт массовый расстрел рабочих завода им. Будённого в Новочеркасске, погибнут 22 человека; да, армия будет стрелять в гражданское население, и власть потом всеми силами попытается скрыть это гнусное преступление. Но кровавая новечеркасская акция всё-таки не станет спланированным массовым убийством, а войдёт в историю как панический акт устрашения.

Да, ещё многие пострадают невинно, за чужие грехи, но это будут или судебные ошибки, или отдельные вопиющие факты, а не планомерное истребление. И вовсе не заслуга Хрущёва или кого-нибудь из ЦК в таком повороте событий. Просто люди устали убивать друг друга, а ведь члены Политбюро такие же, как и все – из плоти и крови, и смертная усталость не могла не коснуться и их тоже.

Сегодня чуть ли не из каждого утюга мы слышим о том, что в России увеличилась продолжительность жизни. Но и многие думающие россияне в связи с этим не раз и не два задавали сами себе вопрос: «За счёт чего? Какие скрытые резервы задействовала наша власть, чтобы это случилось?» Я не могу найти ответ, поэтому думаю:

«Значит, нас перестали бездумно и безнаказанно убивать».

Вполне может быть, что самый главный суд истории над кровавым экспериментом большевиков у нас впереди. Ведь нельзя же просто так забыть миллионы соотечественников – уничтоженных, искалеченных, замученных до смерти. Тем более, что преступлениям против человечности нет срока давности, как нет в гражданской войне ни героев, ни победителей, а есть только жертвы и их палачи.

Родственники Гитлера приняли решение исчерпать своим поколением его род, то есть, прекратить рожать потомство, в жилах которого будет течь кровь главного преступника двадцатого века. Это ничего уже не изменит, но психологически мы с удовлетворением приняли их покаяние.

Нюрнбергский процесс дал оценку злодеяниям фашистов, которые в угоду и на благо одной нации погубили и замучили десятки миллионов представителей других народов. Такое простить нельзя, но где-то на подсознательном уровне всё же понимаешь, ради чего текли реки людской крови – своя рубашка ближе к телу.

Преступления большевиков куда более циничны. Власть воевала не с внешними врагами, а методично и планомерно – голодом, репрессиями, беззаконием и ложью – уничтожала свой собственный народ и себя. Бог испытывает того, кого любит, и силы даёт пройти через испытания достойно, не потеряв человеческого облика. Мы все, бывшие граждане бывшего Советского Союза, прошли через чистилище коммунистического абсурда. Так какой же урок вынесем из нашей общей истории?

Не знаю, поскольку рано или поздно всё возвращается на круги своя, только в других масштабах и, зачастую, в виде фарса. Однако, хочется верить, что хотя бы иммунитет у нас появился против самих себя, хотя бы страх будет за то, как живём и что творим.

Ангелы небесные сходили с ума от крови, в которой мы топили свои души, веря, что цель оправдывает средства. Обезбоженный народ по определению заведёт историю в тупик, что мы и сделали, ничтоже сумняшеся, в девяностых годах под бравурные марши коммунистических фанфар и псевдодемократические лозунги.

Давайте пристальнее вглядимся в собственные лица и посмотрим себе в глаза. Что мы увидим в них? Стыд? Страх? Злобу? Надежду? Или кровавых мальчиков? Думается, что и то, и другое, и третье… Найдём ли мы силы признаться в том, что наши отцы и деды попытались занять место Бога, но, объявив Господу войну, превратились в дьяволов, создав на одной шестой части планеты кромешный ад?

К чести наших предков, многие из них поняли это ещё тогда и всеми силами стали избавляться от бесовского наваждения – ведь убивать себе подобных страшно и тяжело, да и опасно, в конце концов. Сегодня убил ты, завтра убьют тебя. И необходимо отдать дань уважения мужеству тех, кто любыми доступными способами пытался остановить запущенную в октябре семнадцатого гильотину, исправно работавшую, как швейная машинка, до марта 1953 года. Они рисковали жизнью, но, в отличие от пламенных революционеров, не чужой жизнью, а своей, хрупкой, единственной и неповторимой, и риск тот был благороден и оправдан. Иначе у нас не появилась бы возможность во весь голос, не боясь за родных и близких, говорить о том, о чём в то жестокое время и подумать было страшно.

Из песни слова не выкинешь. История не имеет сослагательного наклонения, и ничего исправить уже нельзя. Так давайте сейчас хотя бы бояться своего прошлого, давайте доверять инстинкту самосохранения, и тогда, может быть, дети наши, и дети их детей, поколение за поколением, не позволят проходимцам высасывать из людей кровь, убивать и мучить безнаказанно.

Давайте внимательнее изучать претендентов на высшие государственные должности и посты и скептически относиться к их посулам и обещаниям. Во все времена «диавол, яко лев рыкая ходит, некий кого поглотити» (1 Пётр. 5, 8). Давайте неустанно напоминать нашим лидерам, замкнувшим на свою личность безграничную власть, о том, что не мы для них, а они для нас. «Аще хощет в вас быти первый, буди вам раб» (Мф. 20, 26).

Страшно и противоестественно, когда смерть становится обыденной реальностью, а жизнь – исключением из правил.

Боже, помогай нам всем!

22

Полковник Гапонов ощущал себя мышью, загнанной в мышеловку. Впервые в жизни он примерил на свои плечи роль жертвы и оказалось, что она сидит на нём, будто сшитая по заказу. И действительно, Колесников, кроме Генерального прокурора, не подчиняется никому; мало того, обладая неслыханными полномочиями, прокурор запросто может дать дурацкому делу ход, и закрутятся шестерни и маховики, перемалывая его, Гапонова, судьбу. Полковник чувствовал шкурой, что после смерти Сталина положение таких, как он, стало зыбким и неустойчивым.

С другой стороны, с Берией тоже шутки в сторону! И реакция его ведомства на ненадлежащее исполнение приговора суда вполне предсказуема – Ягго отделается лёгким испугом, а с него, Гапонова, папаху снимут вместе с головой. Номерной – это не какой-нибудь баклан, это фигура видная, политическая, такого могут через год-другой потребовать откопать для перезахоронения, а, может, и через неделю-две; об амнистии во всех углах шушукаются, возьмут, да и реабилитируют посмертно…

«Чёрт возьми, – думал Гапонов, – и добить не дают, и хоронить некого, к тому же, если прокурор запустит механизм, отвечать придётся как старшему по званию и по должности, за брак в работе палача. Попал, как х… в рукомойник, и что делать, неизвестно».

Колесников тоже нервничал, только виду не подавал. Ну, отвоевал он у тюремщиков ни в чём не повинного человека, чудом оставшегося в живых после расстрела. А что дальше? Что теперь с ним делать? Юридически, по закону, правда была на его, Колесникова, стороне, да только жизнь вокруг никаким законам не подчинялась, а зависела от прихоти того, кто вёл страну под уздцы. Конечно, главный коневод сам теперь в Истории на птичьих правах, того и гляди, из Мавзолея вынесут – тесно двум вождям в одной усыпальнице, – но Колесникову сейчас от этого какая польза?

«Если дать делу законный ход, геморрой себе наживёшь нешуточный, – размышлял прокурор, – а на тормозах спустить, значит, вообще создать вокруг своей фамилии смертельную опасность».

На подсознательном уровне прокурор Колесников отождествил начальника Исполнительной тюрьмы с Системой и, выиграв у Гапонова бой за права человека, Захар Гаврилович как бы победил Систему, хотя на самом деле всё было далеко не так, и победа в любой момент могла оказаться пирровой. А при другом раскладе, если изменится политическая обстановка, вполне можно в одночасье сделаться национальным героем, но об этом Колесников даже и не помышлял.

– Не хотел я вчера расстраивать Вас преждевременно, – подал голос тюремный врач, обращаясь к Гапонову, – думал, утром доложу, да теперь, видно, придётся до утра не ждать.

– Чего уж там, добивай, – тоном раскаявшегося мытаря ответил Гапонов.

– Даже не знаю, как сказать, – замялся Вагин.

– Если не знаете, как сказать, говорите, как есть, – кинул реплику Колесников. – Граждане поймут.

– В общем, Корнеев, из одиночки через две камеры от номерного, вчера перед отбоем… это… ну, в общем, мы его в лазарет, а он там, не приходя в сознание…

– Копыта, что ли, откинул? – не выдержал полковник.

– Вроде того… умер, в общем, – выдохнул доктор. Прокурор взял бутылку, посмотрел через неё на свет, взболтал содержимое и разлил по рюмкам. Все трое, не сговариваясь, выпили молча, стали закусывать. В тишине лишь слышно было, как челюсти пережёвывают пищу. Закусив, закурили.

Молчание продолжалось и становилось тягостным. Гапонов сидел, обхватив руками голову, не замечая, что на его лысину с остатками волос возле ушей и на затылке сыплется папиросный пепел. Колесников пускал кольца в потолок. Вагин курил нервно, отряхивая папиросу в блюдце с остатками чёрной редьки, порезанной кружочками и сдобренной подсолнечным маслом с солью.

– Милиционер родился, – ни с того, ни с сего вдруг сказал Гапонов, подняв голову.

– Где? – посмотрел на него Колесников.

– А чёрт его знает, – вяло усмехнулся полковник, – примета такая есть: если тишина вокруг, а люди сидят и не понимают, о чём рассуждать, кто-нибудь обязательно скажет, что милиционер родился, чтобы, значит, обстановку разрядить и настроение приподнять. Шутка.

– Дурацкая примета, – не понял юмора прокурор, – при чём тут милиционер?

– Да и не Корнеев он вовсе, – будто не слыша прокурора, сам с собой разговаривал Гапонов, – придумано всё: и жизнь, и статья расстрельная, и фамилия, под статьёй нарисованная, только смерть невозможно придумать, она, матушка, как истина в последней инстанции, всегда правдивая и настоящая, никогда не сфальшивит – либо ты жив, либо мёртв.

– Его к нам уже с палочкой Коха этапировали, – стал объяснять Колесникову Вагин, – такие доходяги долго не живут, тем более, на тюремной пайке.

– Вот вам и экономия, – зловеще произнёс прокурор, выстраивая из хлеба, ветчины и сыра аппетитный бутерброд, – а подследственные мрут, как мухи.

– Присылают с гнилыми потрохами, а мы должны доводить их до логического конца. Ты про Корнеева к чему клонишь? – обратился к Вагину Гапонов.

– Так он, это… безродный получается, – Вагин замялся, – ну, в том смысле, что отказались от него родственники, как от человека без права переписки.

– От номерного тоже отказались, – прокомментировал полковник.

– Да, – согласился врач, – но этот-то живой, а тот – умерший.

Прокурор заинтересованно отложил бутерброд и потянулся к выпивке:

– Кажется, я начинаю Вас понимать, Константин Борисович, – он хитровато прищурился, – Вы как бы предлагаете нам вступить в сговор?

– Ну, тут кто как понимает, – вывернулся Вагин, – в зависимости от цели, куда надо двигаться. Сообща, я имею в виду.

Снаружи постучали. Начальник тюрьмы вяло откликнулся: «У нас все дома, заходите». Вошёл заспанный контролёр с ближайшего поста. Переминаясь с ноги на ногу, он в замешательстве шарил глазами по застолью, не зная, к кому обратиться. Из соседней комнаты донёсся стон. Контролёр насторожился.