Текст книги "Утро Московии"

Глава 14

 
…Я не знала, бедна мать, горькодетинная,
Что разлукушка с сердечным будет дитятком!
 

Степан не мог больше выдерживать материнский плач. Он вышел на крыльцо, сел у столбика. Отсюда тоже было слышно, но хоть слез он не видел, не видел Липку, лежавшую под образами, ее синие губы утопленницы…

 
…Быв как дождички уходят во сыру землю,
Как снежочки быдто тают кругом-на́окол[187]187
  На́окол – около.


[Закрыть] огней,
Быдто солнышко за облачко теряется,
Так же дитятко от нас да укрывается…
 

Он не помнил, сколько времени продолжался материнский плач, не видел, сколько людей прошло мимо него – все соседи, – но тотчас встрепенулся, как только услышал исстрадавшийся голос матери:

– Сходи, Степанушко, во Стрелецку слободу, во тот проклятой Налей, поищи отца… Не ровён час, развлачится до креста – и порты, и рубаху, и шапку на винище пустит. Последнюю полтину денег унес, осталась, может, еще… Да скажи ему гладко, пословно, какое горе горькое… – Она зарыдала глухо, без причитаний.

Степан послушно поднялся и пошел через весь город в сторону Стрелецкой слободы, где за Земляным валом устраивался домами иноземный служивый люд. Место это издавна славилось тайными, под к летными кабаками и было прозвано «Налей» – одним из первых, понятных иноземцу слов…

Где искать отца? Москва велика. Кабак на кабаке, кружало на кружале. Знал Степан отцовы места в Нал ее, но по пути заглядывал и в Обжорный ряд, и в светлые кабаки Белого города, но там отца не нашел. Уже совсем стемнело. В Замоскворечье начиналась развеселая и муторная, разнесчастная кабацкая жизнь. Сколько поникших голов отведут стрельцы в Пьяные тюрьмы и станут спрашивать: где пил? Во царевом кабаке – отпустят, в тайной подклети – пошлину наложат, а пошумит человек – «зеленую улицу» получит, от которой спина в рубцах…

Степан прошел мимо Кремля, покосился на мигающие в одиночестве свечи в малюсеньких церковках «на костях», понастроенных вдоль кремлевского рва, и под каждой церковкой – смельчак блаженный, не убоявшийся ни царя, ни патриарха… Впереди был большой мост через Москву-реку, но идти по нему не хотелось: постоянно торчат на нем стрельцы, даже те, что должны ходить вокруг Царева большого сада. Пристают, отнимают деньги, а слова не скажи. Степан свернул за храмом Покрова налево и перешел реку по плавучему мосту. Почему-то потянуло его на далекую окраину, в Хамовническую слободу, где жила тетка Ефросинья, у которой они пережили войну и все Смутное время, но идти туда так поздно было и страшновато, и, пожалуй, бесполезно.

Пройдя берегом, Степан с трудом отыскал знакомую дорогу на Козье болото – место казней больших и малых ослушников царевых, страшных разбойников, коих вели сюда прямо из Разбойного приказа, несчастных пропойц, учинивших смертное забойство. Еще мальчишкой, при Годунове, видел Степан Мачехин, как по повелению митрополита московского сжигали юного чернокнижника. А сколько тут по самые ноздри зарыто жен, поднявших руку на дарованных им судьбой ненавистных мужей-мучителей. Степан бегал сюда с мальчишками и все держал в памяти казнь какого-то веселого разбойника, и сизую дымку вечернего болота, и толстенную дуплистую иву у кровавого пня, и толпы людей, безмолвных, как на причастии, и галочий гомон на суховершинных болотных березах… Сейчас Степан не боялся ни кровавого пня, ни угрюмой березы, выплывавшей из тьмы, – он опасался стонов. Услышит, как кричит умирающая женщина, зарытая в землю, и дрогнет сердце – ни подойти, ни убежать…

За Козьим болотом началась слобода. Погромыхивали цепями собаки. За плотными заборами тут и там слышались песни – то гуляли в пьяных подклетях. Слышались голоса, стук в ворота.

– Православные, налейте!

– Отворите, свои!

– Хозяин, налей!

У крыльца кабака, что вдруг зажелтел окошками на переулок, валялись два человека, хрипели – дрались ожесточенно, без слов. Третий стоял у растворенного окошка, заглядывал в душную утробину кабака и просил у кого-то стопу водки. На нем была рогожная накидка с мочальными завязками. Человек порой поднимался на завалину, совал руку в окошко, и тогда оттуда плескали ему в лицо то опивками, то помоями. Человек не отходил.

 
Эх, как у нас было на святой Руси-и-и!
На святой Руси, в каменной Москве-е-е!
Среди-то торгу, братцы, среди площади,
Тут бьют доброго молодца на пра́веже-е-е!
 

Голос вылетал из окошка. Степан приостановился, вслушиваясь в голоса, подхватившие песню.

 
Эх, нагого-босого, разутого…
Правят с молодца казну-то монастырскую.
 

Нет, не было в этой песне голоса его отца. Отец поет не так – со слезой поет, за сердце ухватит песней – не вздохнуть. Степан пошел к большому кабаку, откупному, а песня доносилась вослед:

 
….Возговорит православный царь,
Грозный царь Иван сударь Васильевич:
«Куда ты девал эдаку золоту казну?»
Возговорит добрый молодец:
«Я не в клад казну клал, животом не звал,
Уж я клал тое казну во болыной-от дом,
Во болыной-от дом – во царев кабак!»
Возговорит тут православный царь:
«Ой вы гой еси, бурмистры-целовальнички!
Заплатите ему за каждый удар по пяти рублёв,
За бесчестье заплатите ему пятьсот рублёв!»
 

Пошел дождь, частый, вкрадчивый. В темноте Степана дергали за рукава, спрашивали водки, предлагали зипуны. Многие из корчемников посылали кого-нибудь пострашней спросить, чего ему тут надо, не подсыльный ли он из какого-нибудь приказа. Степану, как никогда, показалась длинной эта дорога. Наконец засветилась свечами церквуха, замельтешили в переулке люди, и вот уж за углом большой слободской кабак – последняя надежда.

Степан торопливо подошел к крыльцу, протолкался, перешагнул через кого-то, но внутри кабака, у самого порога, двое стрельцов загородили проход. Нет, Степана они не видели – они обшаривали карманы волосатого мужика.

– Говоришь, и на ендову не осталось? А это чего? – стрелец, торжествуя, выудил из кармана у мужика два алтына.

– А! – крякнул второй, разя сивухой. – Домой спроворился, а два алтына во царевом кабаке не оставляет, себе норовит.

– Смирить тебя? Или к десятнику?

 
Из боярских из ворот
Выезжал один холоп,
А навстречу-то холопу
Сама барыни идет.
 

В кабаке было парно. Люди на лавках за длинными столешницами были плохо различимы, да еще эти тут стрельцы.

– Смирить тебя по шее или усидишь те алтыны?

– Усижу…

 
– Ах ты, Пров, ты мой холоп,
Со двора тебя сгоню!
– Сударыня-барыня,
Не прогонишь – сам уйду,
Не прогонишь – сам уйду.
Три беды вам сотворю.
Как первую беду –
Пару ко́ней запрягу.
Как вторую-то беду –
Все ворота отворю.
Как третью-то беду –
Вашу дочку увезу!
– Ах, Пров, ты мой холоп,
Погоди еще с годок,
Погоди еще с годок,
Ты потрудися для себя,
Выйдет дочка за тебя!
 

– О как бывает! О как у нас, посадских!

– Где – у вас? Это там, не знаешь где сам?

– Где прибудешь с весельем, а встретят поленьем!

– Он туда ехал на алтынном жеребце, да мостовщина – рупь!

– Там пошлину берут с дуги – по лошади, с шапки – по человеку!

– Тихо! Тихо! Мачехин, спой, певарь!

– Пой, Мачехин! Трави душу!

У порога стрельцы отпустили мужика допивать алтыны, сами вместе с ним пошли цареву казну полнить, и Степану стала видна забитая людьми лавка по левой стене. Отца не было видно.

– Пуд сахару – пять рублёв!

– Без сахару проживем!

– Четверть ржи ныне – четыре алтына!

– Вот и дело-то!

На другой лавке визжал мужичок в зипуне, надетом на голое тело:

– Бояре мирскую земь ныне пашут! По Тверской дороге – по Ходынку! По Троицкой – по Яузу! По Коломенской – по Гравороны! По Серпуховской дороге – по Котел пашут, а по Можайской ажно по Поклонную гору!

– Тихо!

Вышел визгливый мужичонка – с краю сидел, – раскинул руки, запел:

 
Стали благовестить по заутрене
У святого Михаила Архангела.
Все бояре пошли ко заутрене,
А Гришка-расстрига в баню пошел.
Бояре идут от заутрени,
А Гришка-расстрига из бани идет.
 

– Пошел, таракан!

Какой-то здоровенный мужик в новехоньком зипуне, длиннобородый, схватил мужичонку-песенника за зипун и отшвырнул к бочкам целовальника.

– Аль велик есть? – стонал мужик от бочек. – Аль борода надвое размахнула-ась?

– Тихо! Тихо, твердят тебе! Мачехин петь станет!

Воцарилось молчание. Стрелец уронил на пол свой потускневший протазан, но поднимать его не стал.

Из-за тяжелого бревенчатого подстолья поднялся Иван Мачехин. Степан не видел его несколько дней. Руки у отца мелко дрожали, глаза светились пьяной слезой.

– Православные… Печей наложу, девку выкуплю…

– Пой! – ревел здоровенный мужик.

– Э-ыхх! – Иван крутнул головой, кашлянул, что рыкнул, и вдруг дрогнул его голос на самой кромке рыдания, но не сорвался, а зазвенел высоко и необычайно молодо:

 
Скоро ль свет да ясна зоренька просветится…
 

И вдруг он упал лицом на столешницу.

– Иван!

– Пой, Иван!

– Давай, Мачехин, береди дальше душу! Вот те стопа вина!

Иван Мачехин поднял голову, не чуя рассеченной губы, потянулся к стопе.

– Печей наложу – осень… Девку выкуплю… Степан?

Он увидел Степана. Сын стоял рядом, напротив, и в тот момент, когда отец хотел принять стопу с вином, Степан перехватил и единым глотком выпил сам.

– Пойдем домой…

– Отца обнес?! – прохрипел Иван Мачехин.

– Пойдем домой!

– Ты меня укрощать? – Отец необычайно ловко схватил Степана за однорядку и тянул к себе через стол.

– Домой пойдем. Липка утонула!

– Ты меня укрощать? – шипел Иван, не понимая, должно быть, что сказал ему сын.

Степан на миг обезумел от того, что отца даже эти слова не продули, не отрезвили. В ужасе он пытался было отшатнуться, но рука старого печника держала за скомканную на груди однорядку. Степан дернулся – бесполезно, и вдруг с размаху ударил отца кулаком прямо в родное морщинистое лицо.

Кабак охнул и замер в гробовой тишине.

– Отца-а-а?! Отца-а-а?! – вдруг заревели со всех сторон.

Тотчас спину Степана толкнула стрелецкая грудь, царапнула застежкой. Его повалили, связали, потянули к выходу.

– К патриарху бы надобно!

– Судейки справят суд!

– Так ему и надобно.

– Православные! Православные! – плакал Иван Мачехин и бился за столом, но его не выпускали. – Это он играючи! Правое…

– Отыгрался! На Козьем болоте сыщется! – ехидно сказал кабацкий целовальник и стал открывать топором новую бочку с вином.

Глава 15

– Истинно глаголет мудрость: у кого на сердце ненастье, тот смур и в ясный день. А у меня ныне все насупротив того: на небе хмарь, я же радостию обуян. Государь за службу мою опалу с меня снял – стричься велел, – а дщери моей, Федосье, благословенье послал ради дня ангела ее и велел на вечернее сидение боярское не приходить, но оставаться дома и гостей ждать, а коль те гости на сидение не явятся – он им прощает. Буду ждать тебя, Димитрий да Тимофеевич!

Соковнин поклонился Трубецкому.

Не принято было ездить по гостям в дом человека низшего по званию, но Трубецкой все еще чувствовал себя виноватым за смерть Липки и согласился. От коновязи в Кремле они поехали разными дорогами: Соковнин – по Спасской улице к башне Флора и Лавра, Трубецкой обогнул Чудов монастырь слева и выехал к Никольским воротам. Прокофий Федорович махнул ему шапкой издали и подскакал к башне. Не выезжая из Кремля на Пожар, он спешился, кинул ременный бунчук стрельцам – подержат лошадь от нечего делать – и полез на башню к Виричевым.

Семья Виричевых тоже праздновала свою радость. Теперь они снова были вместе. Судьба сохранила во время пожара Шумилу: он выломал подвальную решетку, за которой мастерил часы, и вышел в горящий город. Теперь у старика был сын, у Алешки – отец, и все трое жили теперь не у Соковнина на конюшне, а во Флоровской башне.

…На неделе были украдены все инструменты кузнеца. Ждан Иваныч пожаловался Соковнину. Тот посоветовался с начальником Пушкарского приказа, и оба доложили о случившемся царю. Царь приказал пороть стрельцов. Сам стрелецкий голова «выпарывал» из стрельцов инструмент – и выпорол. После этого царь повелел кузнецам, мастерам часовой хитрости, жить в башне, дабы неповадно было татям умыкать инструмент, да и для дела складней. Виричевым положили денег ежедень на мясо и соль по две копейки, а жалованья – четыре рубля ежегодь и по четыре аршина сукна настрафиля[188]188
  Настрафи́ль – вид сукна, встречается в источниках XVI–XVII вв.


[Закрыть]. Башня была холодная. Велено было цареву истопнику отпускать для мастеров часового дела по возу дров в неделю. По-боярски не разъедешься, но жить на такое жалованье можно было даже в Москве.

– Ага! Домом устроились! – сказал Соковнин, поднявшись по лестнице. Ждан Иваныч и Шумила поднялись с поклоном. – А кирпич на печку где взят?

– Во стене Китай-города, Прокофей Федорович, – смиренно ответил старик.

– Часы-то пойдут ли?

– На то Божья воля… А разверстанье умоголовное изделал. Колокола лью. Великой вал и малые валы к отливке изготовим на Маслену неделю. Гири с маятником выльем в мясоед…

– Вестимо ли, что сейчас иноземцы едут, а с ними и аглицкой земли часовой мастер Галовей?

– То неведомо нам.

– Лезьте наверх, зрите в вечернюю сторону, от Тверских ворот поедут, а не то от Арбатских!

Соковнин и сам поднялся на самый верх четверика, постоял у бойницы немного, но терпения больше не было: надо было давать распоряжения к праздничному столу, ведь приедут Трубецкие и Морозовы. Он поправил подушку на животе, приодернул парчовый охабень и пошел вниз, не простясь. Внизу же загремел по кирпичной стене рукоятью плети, закричал:

– Эй! Коль нелюбье учините меж себя и иноземца – здоровым не быть! Внемлешь ли?

– Внемлю, – ответил старый кузнец в темноту каменной лестницы.

Там глухо бухнуло эхо.

Иноземцев провезли через Арбатские ворота. Туда загодя возили песок, мелкий камень, бревна, возили всю неделю. Там ровняли дорогу, перебирали мосты, по-прежнему стрельцы свирепствовали у домов, наказывая их владельцев за бесхозяйственность. И вот два больших боярина, послав вперед пристава, поехали за город, где на дворе для послов три дня жили иноземцы в ожидании въезда в столицу Руси. Два боярина, стрельцы верхами и сотня оседланных лошадей – выбирай, иноземец, любую! – подъехали ко двору, забрали ожидавших и повезли на посольский двор, на Ильинку.

– Который мастер-то? – вырвалось у Ждана Иваныча.

Он оттеснил и Алешку, и Шумилу и все старался угадать, который Галовей, когда вереница всадников выехала через Воскресенский мост на Пожар. Однако все они были одеждой похожи на Ричарда Джексона.

– Деда, пусти-и-и!

– Да смотри, смотри, невидаль какая!

Старик отошел, взволнованный и неприятно задетый. Приезд иноземного часовщика не был неожиданностью, но сейчас почему-то сделалось горько: неужели он, Ждан Виричев, не смог бы смастерить большие бойные часы?

– Деда, один фряга сюда глядит!

Вечером, когда Виричевы уже отужинали, в башню к ним, на второй этаж, явились стрелецкий сотник, стряпчий Коровин, переводчик Михайло Глазунов, который после пожара в Устюге вернулся в Москву и получил повышение, а с ними иноземный часовой мастер Христофор Галовей.

Ждан Иваныч зажег вторую свечу и с поклоном попросил гостей на лавку. Он с интересом рассматривал невысокого и очень бледного человека, скорей всего утомленного дорогой, чем больного. Его маленькие усики были тонко подстрижены, глаза светились умом и любопытством. В руке был большой бумажный свиток. Галовей долго говорил что-то на своем языке.

– Иноземец Галовей благодарит всех приставленных к нему, – перевел Михайло Глазунов, – и желает говорить с русским мастером с глазу на глаз.

Когда внизу затихли шаги Коровина и сотника, переводчик повернулся к мастерам в надежде на короткую беседу. Однако до второго часа ночи Галовей и Ждан Иваныч с сыном не отпускали его, увлеченные необыкновенно долгой, интересной и важной беседой. Кузнец, к удивлению англичанина, понял чертеж без большого труда, но настаивал на небывалой в часовой практике детали: доказывал, что легче сделать вращающийся циферблат, чем двигать по нему стрелку.

Англичанин согласился.

Глава 16

Двор окольничего Соковнина был забит колымагами, распряженными лошадьми, стоявшими под седлами. В конюшне, около нее, у коровника, у житницы – всюду лошади. Самые родовитые, Морозов и Трубецкой, привязали своих к балясинам крыльца. Оседланные лошади и колымаги меньших людей стояли где придется, даже за воротами, в переулке, у тополей, мордами в забор. Каждому своя честь. Со своими кормами приехали стольники, подьячие, казначей Филимон, подьячий Никита и другие служивые люди Приказа Великоустюжской Чети. Все они привезли подарки новорожденной имениннице, но толпились на дворе, не смея входить в покои раньше Морозова и Трубецкого. Большие бояре уже осмотрели новорубленую дворовую церковь Соковнина, потом – кладовую меховой рухляди и теперь направлялись к праздничному столу. За ними, толкаясь и поругиваясь, напоминая друг другу свою родовитость, ломились наверх остальные.

У порога Морозова оттеснил локтем Трубецкой, но хозяйка помнила о великой чести: сын Морозова наречен женихом ее дочери – быть ей боярыней Морозовой! – и первой выказала честь будущему родственнику. Она поклонилась Морозову малым обычаем – в пояс. Морозов вмиг окинул взглядом столы, лавки, огненно-желтый сарафан хозяйки и толпившихся сенных девок в нарядных, выданных хозяйкой сарафанах и поклонился большим обычаем, тронув рукой пол. Затем он, не снимая распахнутой шубы на соболях, подошел к хозяйке, кинул шапку на сундук и выпрямился перед нею. Она снова поклонилась Морозову, он ответил ей опять глубоким поклоном. Соковнин поклонился Морозову и попросил его поцеловать хозяйку дома. Морозов, согласно обычаю, просил сделать это хозяина. Когда Соковнин исполнил просьбу, тогда Морозов поцеловался с хозяйкой трижды и отошел с поклоном к порогу.

После Морозова поцелуйный обряд выполнили Трубецкой и все остальные гости по чину. Потом сенные девки вынесли поднос с кубками и кувшины с вином. Соковнин низко поклонился гостям и просил подходить и выпить государева вина с зельем. Но Морозов держал обряд до конца и в свою очередь просил сначала выпить хозяев. Соковнин приказал выпить жене, потом выпил сам, затем двинулся к порогу и стал обносить чарками всех по чину. Гости принимали кубки, крестились, выпивали и кланялись. Когда обряд был закончен, жена поклонилась гостям и ушла на свою половину, к женщинам – женам и дочерям гостей.

Настало время рассаживания гостей. Соковнин с поклоном просил занять место в красном углу Морозова. Тот ждал этого, но для порядка отнекивался, чем задержал застолье, но в конце концов сел. Затем сел угрюмый Трубецкой, а за ними повалили, препираясь, все остальные. Самая последняя мелочь уместилась на полатных лавках за столом, стоявшим криво, впритык к главному. Еще не угомонились, а Соковнин уже крикнул, чтобы несли на стол.

– Тащи! Тащи! – покрикивал на дворню хозяин. – Тащи скороспешно! Эки вы непроворны!

Кубки были уже налиты, а на стол несли и несли капусту с сельдями, рыжики в конопляном масле, потом нанесли и́кры: осетровые, белужьи, севрюжьи, стерляжьи, щучьи, линевые. Поставили паюсную и луковую, зернистую и армянскую икру. Яства были и белые, и красные, и черные с перцем и рубленым луком.

Был постный день, и Соковнин волновался: не остались бы голодны гости, тогда не обраться сраму на всю Москву. Он не торопил смену блюд, чтобы успевали съесть из каждого побольше, но блюда шли своим чередом, и вот уже рядом с икрами ставили спинки и пруты осетровые, стерляжьи, белужьи, семужьи. Потом пошла вяленая и провесная рыба[189]189
  Провесна́я рыба – копченая, балык.


[Закрыть]. За лососиной и белорыбицей подали ботвинью из последних зеленей. За этим хлёбовом пошла паровая рыба, а за ней уже разносились по дому запахи жареной рыбы.

– Пейте! Пейте! – покрикивал Соковнин.

Сенные девки из-под локтей захмелевших гостей вытаскивали остатки закусок и несли разные ухи. Это были рядовые и с присдобами[190]190
  Присдо́бы – специи, коренья.


[Закрыть]. Но все накинулись на сборную из семи рыб. Морозов спросил капью уху[191]191
  Ка́пья уха – то есть из рыб ценных пород.


[Закрыть] из белорыбицы со сливами. К ухам подали тельное печево из рыбьей мякоти, выпеченное в виде рыб и гусей. Священнику – шутки ради – подали к ухе жареного поросенка из лососевой мякоти. Оскорбленный священник был поднят на смех и последним разобрался в шутке. За столом давно развязались языки.

– Ныне иноземцы жаловались государю, что-де копейки московские стали легче! – сказал Трубецкой.

Никто не обратил на это внимания, тогда Трубецкой встал:

– Ныне государи приготовили аглицкому мастеру часовой хитрости превеликое жалованье – шесть на десять рублёв на год.

– Семь на десять! – поправил Морозов.

– Да поденного корму по два на десять алтынов и две денги на день, по два воза дров в неделю да корм на одну лошадь. А часы те будет и дальше делать посадский кузнец из Устюга Великого, а Галовей станет на башнях каменные шатры поднимать, а по башенным четверикам станет болванов мраморного камня ставить. Голых!

– Голых?! – изумился Соковнин.

– Голых. Мужеска и женска полу, – уже садясь, сказал Трубецкой и принялся за остывавшую уху.

– Голых патриарх не дозволит! – пропищал священник.

– Дозволит. Верховные люди сказывали, что-де патриарх велит всем болванам суконные ферязи сшить – наготу покрыть, – ответил Трубецкой.

– Виданное ли дело – голые болваны! – запищал священник, с трудом сдерживая веселье. – Ныне смута и шаткость в вере великая. Намедни изловили в Хамовниках нищего, так у него собака научена креститься, как патриарх!

Никто не стал такому ни возражать, ни поддерживать.

– Послов во Персию отправили, да велено им было постатейно чин править перед шахом Аббасом. Наказано не бражничать, – продолжал важно Трубецкой.

– Напьются! – весело откликнулся Соковнин. – Были бы живы сами, а то раз в Свейском царстве посол наш забражничал крепко, осадно, а наутро ему надобно было перед королем свейским стоять. Пришли, а он мертв еси!

Между тем подали хлебенные блюда – различные печенья с ягодами, овощами. Оладьи большие – одноблюдные, средние – по пяти на блюдо и мелкие – все на сахаре. Горой наложили легкий пряженый хворост в сахаре толченом. Потом две девки принесли большую – в треть стола – пряничную рощу, и гости, кто был в силах, ломали пряничные ветки и тут же совали в карманы – своим детям. До сладких соковых пирогов никто не дотронулся.

Трубецкой, уже совсем захмелевший, поставил локоть в кашу с маковым молоком и кричал:

– Пребольшие поминки повезли послы шаху Аббасу! Соболей! Золотые кубки! Повезли они…

– Казна пуста! – резко сказал Морозов, наливаясь краской. – Иноземцу Галовею золота не жалко, а надобно разглядеть золото во своей земле. Тутошние люди, мастера превеликие, – от червонное золото! Сколько пожаловано кузнецу?

– Четыре рубли на год, – сказал Соковнин.

– Не повелось своих-то жаловать! – сказал стольник Судного стола.

– Есть из чего! Всем хватит! – крикнул казначей Филимон. – Говаривал мне днями ключник Сытенного двора, что-де во царевых пять на десяти погребах внове стало тесно. Одной икры с Кольского острогу прислано четыре подводы бочек! Да семги и лососи просоленной несчётно пудов. А сколько с Волги да с Дону придет? Ныне, сказывал, питья винного исходит ежедень по сту ведер, а пива да меду – не сосчитать!

– Надо бы! Одних жилецких людей сколько при дворе! Да Царев полк, да Стремянной, да еще… – подхватил Никита-подьячий.

– А тебе чего? – рявкнул на Никиту Трубецкой. – Ты жри да помалкивай! Чего зенки-то выпучил? Ишь гневлив! Я вот те по зенкам-то! – Трубецкой схватил моченое яблоко и запустил в подьячего.

Застолье разгоралось. Накалялись страсти, однако женщины не напрасно сидели за дверью. Они услышали шум и решили, что пора начинать целовальный обряд. Снова вышла хозяйка. Она брала с подноса сенной девки кубок вина и, пригубив, подносила подходившим к ней гостям. Гость пил, целовался с хозяйкой и садился на свое место за стол. Потом целовались с женами гостей, не замечая, что напитки женщины подают им все слабее и слабее.

– Пожарский мрачен был ныне! – кричал Трубецкой. – Подьячий его сказывал мне, что-де разбойников завтра поведут на Козье болото.

– Завтра не поведут: они еще не говели перед смертью, – возразил Морозов.

Он тяжело поднялся и вышел на рундук. Было уже темно, но Москва еще жила своей ночной жизнью. Где-то протяжно кричали, будто звали на помощь, где-то стучали в калитку… Из светелки, из полуотворенного окошка женской половины, слышны были обрывки разговоров:

– Да полно! Много ли надобно севрюге? Чуть закипела – и снимать вели. Рыба остынет, вынь, а отвар – людям…

Морозову показалось, что по двору кто-то прошел от конюшни.

– Эй! Кто там? – окликнул он.

– Это, большой боярин, я – конюх!

– Кто вышел со двора?

– То кузнец, часовой хитрости мастер, за зипуном приходил на конюшню! – Конюх помолчал и добавил: – Холодно в башне-то…