Текст книги "Тысяча вторая ночь. «Ох уж эти женщины!» Часть четвертая"

Тысяча вторая ночь
«Ох уж эти женщины!» Часть четвертая
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2016

ISBN 978-5-4483-5721-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
В жаровнях наших стынут угольки,
Глад мучит летом, а зимою хлад,
Рычат на нищих уличные псы,
Встречаешь всюду брань и злобный взгляд.
Не сетуй – не простят нам нищеты…
 

Маламут не рычал; он скорее доброжелательно, чем настороженно, разглядывал незнакомых пока людей. С особым любопытством он тянул свой нос к Сашке; пацан, кстати, тоже был бы рад познакомиться с ним поближе – вон как горели его глазки восторгом и нетерпением. Николаич перевел взгляд на взрослых. В голове до сих пор теснились строки неизвестного произведения, которое – как он чувствовал – должно было послать его в следующее путешествие; не позднее, чем в очередную субботу. Откуда был вырван этот отрывок? Это предстояло выяснить, а пока – разобраться с его скрытым смыслом. Потому что ни Кирюхины (это была фамилия соседей), ни сам Кошкин с супругой под определение «нищеты» никак не подходили. Если верить словам Николая, ни «глад летом», ни «хлад зимою» никому из них не грозили. А голодные взгляды взрослых – особенно женщин – выражали не тревогу о будущем, а вполне естественный вопрос:

– А где сокровища? Где злато и каменья, которые ты приносил из прошлых вояжей в прошлое?!

И Виктор Николаевич совершенно искренне ответил, опустив руку на широкий затылок щенка:

– Вот сокровище, что прибыло со мной из Древней Руси двенадцатого века. Знакомьтесь – это Герой, моравский маламут.

– Как ты сказал? – задумчиво протянул Николай; очевидно, он когда-то изучал этот вопрос, потому что с сомнением в голосе сообщил всем, и прежде всего Николаичу, – про аляскинского маламута слышал, а вот про моравского…

– Ну, так откуда-то таких собак на Аляску ведь привезли? – резонно ответил ему вопросом Кошкин, – почему не из Моравии?

– А где это, Моравия? – вышла вперед Людмила, тоже забывшая на время о страшных клыках маламута.

Николаич не успел ей ответить. Потому что раньше него на задумчивость родителей отреагировал Сашка. Пацан ловко соскочил с рук отца, прильнул на мгновение к шее щенка, которую не смог обхватить ручонками… миг – и ошалевший от такой бесцеремонности Герой превратился в ездовую собаку. Сашок ловким движением заскочил на его широкую спину.

– Эй – эй! – тут же сдернул его Кошкин, – ему пока нельзя!

И повернулся к родителям шустрого паренька с чуть извиняющимся пояснением:

– Он ведь еще маленький, щенок – всего два месяца. Косточки еще растут, так что загружать их нельзя – вырастет кривоногим и горбатым.

– Щенок?!! – выдохнули сразу трое взрослых.

– Два месяца? – это уже один Николай шагнул вперед и ловко перехватил у Николаича ребенка.

Одной левой, кстати. Потому что правая так же бесстрашно, как прежде у сына, гладила широкий лоб маламута.

– А почему Герой? – это Сашок пропищал уже с рук отца.

– Потому что он действительно герой – самый настоящий, – с гордостью за пса заявил Николаич, – спас от злых происков иностранного агента целую княгиню – Ярославну; если кто слышал про нее.

– Слышали, – кивнула Людмила.

Она тоже когда-то училась в классе Виктора Николаевича, тогда совсем молоденького учителя, и отличалась изрядным прилежанием. А сам Кошкин, отметивший этот факт краешком сознания, вдруг задал еще один вопрос – себе:

– А что было бы, если княгиня там, в далеком одна тысяча сто восемьдесят пятом году, отпила бы из кубка? Или шальная стрела из греческого стана поразила Кассандру на стене Трои, когда я был в ее теле? Или…

 
На свете только тот судьбою одарен,
Кто осторожным и разумным сотворен,
Кто не пойдет сухой, не скользкою дорогой
Не осветив умом, не ощутив ногой…
 

Об этом – о своих вполне обоснованных опасениях – Кошкин рассказал всем уже дома. Герой успел обнюхать все в своем новом жилище; сожрать остатки борща и пельменей, и сейчас лежал в углу залы с довольной физиономией. А Николаич тут же пожалел, что рассказал об этой стороне своих удивительных путешествий; пока неисследованной стороне. Он, впрочем, не горел желанием исследовать ее. Так же, как и отвечать на вопрос Валентины:

– И как же ты, мой драгоценный, возвращался домой? Говорил волшебное слово?

Кошкин раньше о такой сугубо интимной подробности путешествий не распространялся. Стеснялся. И – задай сейчас этот вопрос кто-то другой – постарался бы увильнуть от него, перевести на что-нибудь другое. Да хотя бы на те же стихотворные строки, что сами всплывали в голове, обещая новые приключения. Но от Валентины отвертеться было невозможно. Это было проверено не раз; вбито и в подкорку глубоко внутри головы, и снаружи ее – крепкими кулаками супруги.

 
Не верь посулам жен и дев,
Их легким увереньям,
 Ведь их довольство или гнев
Подвластны вожделеньям.
Под их любовью показной
Скрывается измена…
 

Нет – в любви Валентины Николаич нисколько не сомневался; про измену даже думать не хотел – был уверен в своей половине на все сто. А вот вожделение, а тем более гнев… В-общем, Кошкин глубоко вздохнул и во всем признался. Первым не сдержал рвавшийся из глубины души смех Николай. Он сначала закашлялся, пытаясь сдержать хохот уже на выходе; не справился с этим, и захохотал громко и безудержно. Скоро в комнате смеялись все; даже Герой улыбался во всю зубастую пасть. А Николаич, махнув рукой, тоже засмеялся.

– Аякс…, – чуть не плакал сосед, – Одиссей; князь Игорь… Ну, и у кого из них длиннее…

– Бац! – Людмила, оказывается, тоже умела отвешивать подзатыльники собственному муженьку.

Судя по тому, что веселый Сашка ничуть не удивился, эта процедура в семье Кирюхиных была давно отработана. А Валентина, задумчиво поглядев на собственную длань, еще задумчивее протянула:

– Так вот почему ты не спешишь лечить свой простатит?!

Кошкин смутился теперь совсем окончательно; такой подставы от собственной жены он никак не ожидал. А Валентина Степановна вдруг озарилась теплой улыбкой:

– Этот ты, Витенька, терпишь, чтобы точно вернуться назад, ко мне?..

Николаич, вообще-то, никогда не задумывался о том, что его путешествие в прошлое может иметь билет в один конец; однако, попробовал бы он не кивнуть сейчас головой!..

Пока Кошкин мужественно терпел жаркие объятия супруги, сосед, довольно покряхтывающий, ткнул пальцем на Героя:

– С этим зверем нужно что-то делать. В квартире ему не прожить; особенно, если он вырастет с годовалого теленка, как утверждает Николаич.

Вообще-то это утверждал не Кошкин, а моравский посол – через толмача. Но Виктор Николаевич возражать не стал. Он тоже вдруг пожалел Героя; перспектива у пса была одна – короткие прогулки на поводке, да гневные возгласы других собачников, которые будут грудью защищать своих маломерок от моравского маламута.

– Хотя.., – протянул он, вырвавшись, наконец, из объятий Валентины, и вообразив, с какой важностью он прогуливался бы по набережной Геленджика – с Героем на поводу.

– Вот что! – прервал его мечтания Николай, – мы сейчас едем смотреть наш новый особняк… ну, как особняк – домик загородный. Там рядом, вроде бы, еще один продается. По крайней мере, вчера на воротах объявление висело. Не хотите глянуть?

– Хотим! – это раньше Кошкина выкрикнула Валентина, заражая энтузиазмом и мужа, и обретенного сегодня нового члена семьи.

Герой стоял уже у двери, хотя волшебного слова: «Гулять!», – никто сказать не успел. Он повернул в нетерпении голову назад, к хозяину – как раз в то мгновение, когда тот с теплотой, гордостью и некоторым изумлением подумал:

– Ну, что за умница этот пес!

– А то! – ответил ему взглядом Герой…

Дом, в который за полчаса езды на джипе Николаич мысленно успел вселиться, и даже обжиться в нем, оказался миленьким двухэтажным коттеджем; со всеми удобствами, собственной скважиной и даже электрогенератором – на случай отключения электроэнергии.

– Хотя за два года, что я живу в нем, свет ни разу не отключали, – суетился хозяин особняка вокруг семьи Кошкиных, а точнее – вокруг двух семей.

Очевидно, он прочувствовал то нетерпение, что снедало Николаича с Валентиной; точно определил именно в них потенциальных покупателей. Цена Виктора Николаевича не интересовала; Валентина, естественно, начала торговаться, а сам он – с Николаем и Сашкой – вышел во двор (площадью в десять соток), где Герой уже чувствовал себя хозяином. Он и провел первую экскурсию по участку.

– Баня…, – остановился у немного почерневшего сруба Николаич, – хочу в баню.

Это он вспомнил, как недавно парился в княжеской бане. Конечно, здешняя не шла ни в какое сравнения с древнерусской – ни размерами, ни перечнем услуг, что предоставлялись клиентам.

– Не клиенту, а хозяину, – строго поправил себя Николаич в полной уверенности, что торг в доме завершится к полному удовлетворению сторон.

А Николай рядом хитро прищурился, и кивнул головой на соседний особняк, что возвышался своими тремя этажами за низеньким забором из пластикового штакетника:

– А это наши хоромы; мы их уже купили. Так что насчет баньки – это к нам, в субботу, после… ну, сам понимаешь, после чего.

– А здесь? – не захотел отпускать руки от прохладного бревна Кошкин.

– А здесь, – чуть нахмурился Николай, – еще учиться надо. А то натопишь так, что пожарников придется вызывать, или скорую – угореть можно махом.

Герой коротко гавкнул, предупреждая, что на сцене появились новые актеры:

 
Ее сиянием полны светила на восходе,
И луны светлые при ней горят на небосводе
 И преклониться перед ней все сущее готово
Когда является она без всякого покрова…
 

Это к бане шла, сияя лицом, Валентина. Следом семенил ногами не менее довольный хозяин усадьбы.

– Бывший хозяин, – обрадовался Николаич, правильно оценивший «сияние» супруги, – но что же это все-таки за стихи?..

Этот вопрос он задал уже всей честной кампании, когда она переместилась на соседний участок; точнее в тот самый трехэтажный дом. Людмила с Валентиной задержались на кухне, куда хозяйственный Николай уже успел завести продукты, а мужики (и Сашка в том числе) отправились осматривать хоромы Кирюшкиных. Кошкин соседям не завидовал.

– Двадцать, двадцать одно…, – это он считал окна в особняке.

Как-то так повелось, что в двухкомнатной квартире Кошкиных окошки мыл именно Николаич (и не только окошки!). Здесь бы он, по его собственным подсчетам, только этим и занимался.

– Нет, – усмехнулся он в глубине души, чтобы не обидеть Николая (!), – наш дом лучше.

На кухне тем временем творилось чудо, которое выплеснулось в прилегающую к ней столовую метражом не меньше тридцати «квадратов» (Николаич за единственный день приобщился к таким ласкающим слух словам и понятиям) – на большой овальный стол, застеленный белоснежной скатертью. Кошкин невольно пожалел маламута – пса оставили охранять родной дом, вместе со двором, так что он не мог видеть ни запеченной со специями индейки, ни салата оливье в огромной миске, ни источающего ароматный пар супчика на бараньих ребрышках…

– Как ты там сказал, про стихи? – отвалился, наконец, от стола Николай.

В руках он держал чашку с горячим чаем, но совсем не от этого напитка его щеки были румяными, как…

Николаич поискал в памяти отрывок, подходящий и этим щекам, и почти пустой бутылке «Камю» на столе; не нашел, и процитировал первый попавшийся:

 
Судьба! Довольно ты меня палила!
Повремени! Не посылай беды!
Ты доброй доли мне не отделила
И не вознаградила за труды!
 

– М-да…, – протянул Николай, – мрачновато. А может, ну ее, новую поездку. Мы и так неплохо поднялись. Судьба в твоем лице, Николаич, как раз «вознаградила за труды». Хватит, не будем ее, судьбу, дразнить.

Но теперь не остановить было уже Николаича:

– Что значит «ну ее»?! Ничего не «ну»! Что бы не провалилось в тартарары там, в прошлом, со мной ничего случиться не может. Да ты и сам, Коля, можешь подтвердить это.

– Это как?! – даже вскочил на ноги Николай.

– А так! – Кошкин стоял напротив него, и сейчас казался как бы не значительней соседа, намного превышающей его и ростом, и размахом плеч, – ты ведь заглядывал в дольмен, когда я там грезил в своих «путешествиях»?

– Ну, заглядывал, – не стал отказываться сосед, – ничего интересного там не видел. Лежит твоя тушка, сопит в две дырочки. И все.

– Вот! – поднял кверху палец Виктор Николаевич, – лежу и дышу. В крайнем случае, потрясете; или просто вытащите. Можете даже веревку к ноге заранее привязать.

Сашка на руках засмеялся – он как раз читал все ту же книжку со сказками Пушкина, и показал матери картинку.

– Ага, – засмеялась вслед за ним Людмила, – точно, как старик тащил невод из моря.

– С золотой рыбкой, – подхватил смех Николай, а Валентина, незаметно подкравшаяся сзади к супругу, обняла его так, что Кошкин утонул в объятиях.

– Моя ж ты золотая рыбка! – присоединилась она к общему смеху.

Николаич успел благоразумно прикусить язык; не стал вспоминать ни про старуху, ни про разбитое корыто…

А разгадка стихотворных строк никак не приходила. Загруженные в интернет, они не находили того шедевра, из которого были вырваны; хотя в голову приходили новые и новые строфы. Кошкин от отчаяния схватился за любимую Сашкину книжку – сказки Пушкина. Могучий талант Александра Сергеевича несколько отвлек внимание историка, но не более того. На подсказку великий русский поэт не расщедрился.

Николаич стал задумчивым; не отметил даже, что коллеги в школе стали поглядывать на него с каким-то подозрительным интересом. Не удивительно – весть о том, что скромный учитель истории купил загородное имение и скоро переезжает в него, взбудоражила всю школу. Кошкин же этого не замечал; он больше приглядывался к окружению; даже пытался разговаривать с самыми разными предметами: и они – к его изумлению и ужасу – отвечали ему. Например, дом, в который он приехал в пятницу, чтобы покормить Героя. Окончательный переезд был назначен на завтра – сразу после бани у соседа чета Кошкиных собиралась в первый раз переночевать в новом жилище. Теперь же, наблюдая за щенком, жадно глотавшим куски парного мяса, он задал свой вопрос в пространство, и оно ответило ему – отмытыми его руками окнами:

 
Я жилище, что строилось для веселья,
Суждено мне весь век служить наслажденью
 Водоем посреди меня полноводный,
Его воды прогонят все огорченье.
Расцветают вокруг анемоны
Розы, мирты, нарцисса цвет и ромашки…
 

Никаких миртов и анемонов вокруг не было, так же, как и полноводного водоема.

– Вот вернусь, и тут же начну копать пруд, – решил Николаич…

На этот раз Кошкин залез в дольмен без строк-ключа. Потому что не знал, какие из тех четверостиший, что путались сейчас в его голове, могут привести по нужному адресу. Укладываясь на толстую подложку, он постарался выгнать их все; расслабился и действительно заснул…

– Госпожа, – осторожное касание плеча заставило Николаича вскинуться, усесться на ложе, как привык…

Нет! Так он не привык. Сейчас тело, в котором энергия молодости причудливо сплеталось со скромностью, что приличествовало истинной почитательнице Аллаха, уселось не на кровати, а на полу, где и были расстелены толстые одеяла из пестрой шелковой ткани.

– Аллаха! – воскликнул в глубине чужого тела Кошкин, разглядывая девушку, склонившуюся перед ним (ними) в глубоком поклоне, – значит это Восток! Сказочный арабский Восток! А я говорил Сашке, что в сказку попасть невозможно.

Вокруг была самая настоящая сказка – прислужница в прозрачных одеяниях, готовая исполнить любое приказание; толстые пестрые ковры, которые застилали все полы немалых размеров; стены, драпированные шелковыми тканями, за которыми пряталась дверца с позолоченными ручками…

– А может, и золотыми, – подумал Николаевич, поднимая голову к служанке.

– Пора, госпожа, – хорошенькое личико служанки, а может, невольницы было печально – словно она принесла сюда недобрую весть.

В руках ее были какие-то побрякушки; скорее всего, тоже золотые. И это – понял Виктор Николаевич – должно было стать одеянием девушки, душа которой забилась сейчас в самый уголок тела.

 
Приходом своим почтили вы нас.
И это должны признать мы теперь.
Но скроетесь вы – и нам не найти
Преемников вам! Замены вам нет.
 

– В пятки, – дал оценку Николаич, – да… это вам не Ярославна. Слышь, ты, красавица… Вылазь, что ли. Мне самому с этой сбруей не совладать.

Это он кивнул внутри себя на ту груду изящного золота, которую выскользнувшая в дверь служанка (невольница) оставила на краешке постели.

– Вай! – заверещала в панике хозяйка тела, – позор на мою голову! В меня вселился ифрит!

– Не ифрит, – обиделся Николаич, – самый обычный мужик.

– Десять раз вай! – заголосила девушка, обижая Кошкина теперь до глубины души, – люди будут показывать на меня пальцем и кричать: «Харам – нечистая!». Потому что меня, обнаженную, видел чужой мужчина. Хуже того – он был во мне!

– Не был, а есть! – осадил ее Николаич, – и никуда не уйду отсюда, пока ты не успокоишься, и не расскажешь, кто ты, где ты, и куда это тебя собирались нарядить так… бесстыдно. А если не расскажешь, я выйду прямо так.

Так – это совершенно обнаженной.

– И очень хорошенькой, – провел чужими ручками по чужим же персиковым ягодицам Николаич.

 
Черны ее локоны, и втянут живот ее
А бедро – холмы песку, и стан – точно ивы ветвь…
 

Про ягодицы в строках, первыми всплывших в голове, ничего не говорилось – наверное, не хватило слов.

– Ах, – теперь восторженно воскликнула незнакомка, – ты поэт? Ты поэт?!!

– Ну…, – протянул Виктор Николаевич, – кое-что могу…

Это он имел в виду, что мог сейчас вспомнить не один памятник человеческой словесности – да хотя бы те же «Илиаду» с «Одиссеей», или «Слово…».

– Так поспешим же, – вскричала девушка, оказываясь душой уже рядом с чужим мужчиной, – халиф ждать не любит. Или наша голова покинет плечи задолго до утренней зари.

– Ага, – кивнул Николаич хорошенькой черноволосой головкой, – уже «мы»? Прогресс, однако.

Он отключился, опять безуспешно пытаясь привязать себя к неведомой реальности. С расспросами решил погодить – чтобы юная красавица не запуталась в своей драгоценной одежке. В ней, кстати, не было ни клочка ткани; все было изготовлено из чистого золота – и бахрома цепочек, скрывшая лоно, и две крохотные чаши, прикрывшие разве что соски развитых не по годам грудей, и…

– Не по годам? – остановил себя Николаич, – а сколько лет тебе, красавица, и как тебя зовут?

Девица опять замерла в сомнении; подбородок задрожал от едва сдерживаемых рыданий, а сердце – это Кошкин как-то почувствовал – опять заполнилось отчаянием.

– Позор на мою голову, – опять затянула она прежнюю песню, – позор, ибо уже три года назад я должна была принять в лоно свое первого мужчину; теперь же я уже стара и безобразна – седмицу назад мне исполнилось шестнадцать!

– Да, – уважительно согласился Николаич, – совсем старушка. И чего же ты так в девках задержалась? Да, и имечко не забудь сообщить. А то я сейчас сам придумаю – до конца дней своих носить будешь.

Голос девушки дрогнул – теперь уже по-настоящему. В прежних ее причитаниях Виктор Николаевич с трудом, но услышал изрядную долю лукавства.

– А он уже пришел, последний день, – совсем тихо молвила незнакомка, – вернее, прошел. Ибо настала уже ночь; меня отведут к сиятельному халифу Шахрияру, и он, овладев моей девственностью, прикажет срубить мне голову, как только первый луч солнца коснется порога дворца. А зовут меня, о могучий ифрит, Дуньязада.

– Во как! – восхитился Николаич, – как точно! И Дуньязада, и крепкозада, и нежнозада – все в точку! Нет, буду звать тебя Дунькой; чтобы не расхохотаться в самый ответственный момент. Постой (спохватился он)! Какой последний день?! Какая ночь?!! Что за порядки средневековые в вашем дворце?

– Увы! – воскликнула прекрасно… задая (чего уж там?!) Дунька, – таков закон, установленный самим халифом. Каждую ночь невинная девица заходит в опочивальню Шахрияра, и покидает ее хладным трупом.

– Стоп! – сошло, наконец, озарение на Николаича, – а имя Шехерезада тебе ни о чем не говорит?

– Говорит, – не удивилась Дуньязада, – Шахразада (поправила она историка) это моя сестра… старшая. Только сама она ничего уже не говорит. Три года говорила, а теперь…

– Что теперь?! – вскричал теперь возбужденный историк, – почему сказительница, прославившая себя на века шедевром «Тысячи и одной ночи», больше ничего не говорит?

– Потому, что на тысяча второй ночи ее фантазия иссякла. Больше того – она посмела раскрыть ужасную тайну халифа, и потому была обезглавлена; как и сотни девиц до нее.

– Как обезглавлена? – оторопел Николаич, – а как же неземная любовь халифа и Шехерезады? Как трое их общих детей?..

– Общих?! – вскричала не менее горячо Дунька, – это и есть самый страшный; самый главный секрет Шахрияра. Никаких детей у него нет и быть не может, потому что этот старый вонючий козел ни на что не способен – уже много лет. Потому он и казнит ни в чем не повинных девиц – чтобы они не рассказывали, что наш халиф – любимец аллаха, опора пророка на земле – не может ничего сделать с девицей – ни с девственницей, ни с опытной жрицей любви.

– Ишь ты, – подумал успокоившийся уже Кошкин, – как смело заговорила; может, еще и восстание успеешь организовать?

– Нет, ифрит, – попыталась отшатнуться от Кошкина Дунька, – всякая власть от аллаха, и наш удел – покорно следовать своей участи.

– И как же ты следовала ей – три последних года? – усмехнулся Николаич.

– Лучшие учителя готовили меня к единственной ночи с повелителем, – скромно, но с затаенной гордостью заявила Дуньязада, – и я преуспела в науках…

– Ну-ка, сейчас проверим, – заинтересовался учитель истории, имея в виду как раз познания прилежной ученицы в области этой, несомненно, очень важной науки.

– Смотри!

Николаич не успел остановить девушку, которая понеслась в стремительном вихре, остановившемся по центру комнаты и превратившемся в томный танец живота. И это было чудо – истинное, потому что Виктор Николаевич, как не силился, не мог перехватить управление девичьим телом, пока оно не обмякло на ковре, закончив колдовской танец. Танец этот не просто завораживал; он заставлял забыть обо всем, даже (неслыханно!) о… Валентине Степановне!

 
На красу лишь вашу взирает око мое теперь,
 И ничто другое в душе моей не просится.
Госпожа моя, лишь о страсти к вам ныне думаю
И влюбленным в вас и скончаюсь я и воскресну вновь!
 

Кошкин тысячу раз умер, и тысячу один раз воскрес. А воскреснув в последний раз, тут же схватился за треники – не испачкал ли он их позорно и бесповоротно; настолько возбуждающим, эротичным было это волшебное действо.

– Отлично! – воскликнул Николаич, убедившись, что никаких треников у него нет, а чужая ладонь, подвластная его воле, сейчас едва не содрала со стана Дуньки золотые цепи, под которыми (об этом уже говорилось) ничего не было, – отлично (повторил он)! Вот так и спляшешь перед халифом. Не три – тридцать три года будешь танцевать, и он не посмеет оторвать от тебя восхищенных глаз.

– Во-первых, – очень рассудительно для своих лет и общего развития заявила Дуньязада, – тридцать три года халиф не проживет; а во-вторых… ты, ифрит – мужчина; настоящий мужчина! Я это почувствовала даже в танце. А Шахрияр – он давно уже не мужчина, и на него колдовство танца не подействует. Красиво – да. Но не больше того…

Николаич сначала надулся гордостью, как индюк; потом так же быстро сдулся. Увидел проблему, которая касалась персонально его. Если халиф, с его бессилием, прикажет обезглавить их общее с Дунькой тело, не пожелав «возлечь» с ней, то… как Кошкин попадет обратно? Вряд ли в этой арабской стране (названия ее по причине незнания «Тысячи и одной ночи» можно было простить) найдется много некрофилов.

 
Я таю в тоске, увидя слезы любимых,
По родине их потоками лью я слезы.
Прошу я того, кто с ними судил расстаться
Чтоб мне даровал когда-нибудь он свиданье.
 

– Так и вытащат мою тушку из дольмена, как невод из моря – вот Сашка посмеется! Накаркал все-таки, на собственную голову. Ну что мне стоило покопаться не только в стихотворных памятниках, но и в прозе. Кто ж знал, что в этой сказке так много стихов?

– Ну и что? – это возразил другой Николаич – спокойный и собранный, – знал бы ты текст, был бы сейчас Шехерезадой. Подмахивал бы «старому вонючему козлу» целых три года – без всякого результата.

– А сейчас? – плаксиво спросил первый Кошкин, – какая разница?

– Сейчас – другое дело, – веско заявил второй, решительный историк, – сейчас вы оповещены, а значит – вооружены. И если никто не возжелает покуситься на наше сладкое тело, то есть тело Сладкозады..

– То?..

– То мы сами предложим его. И предложение наше будет такое, что избранник не посмеет отказаться от него. Правда, крошка крепкозадая?

– Правда! – обрадовано пискнула «крошка», – только я Дуньязада.

– Тем более!..

– Госпожа! – в комнату скользнула все та же служанка.

– Невольница, – поправила сообщника Дунька, и – уже скромно замершей девице, – чего тебе, Фатьма?

– Светлейший халиф ждет тебя, луноликая.

– Идем! – это громко скомандовал Кошкин; сквозь зубы же он процедил, – я еще и крепкозадая.

Дуньязада впервые за сегодняшний вечер искренне расхохоталась. Николаичу было безумно интересно смотреть на роскошные покои дворца – поначалу. Потом, где-то на шестой, или седьмой комнате пышной анфилады сокровища приелись; как-то даже потускнели. Теперь он приглядывался к усыпанным каменьями кривым клинкам, которые висели на стенах.

– Эх, – помечтал он, – выхватить бы сейчас вон ту шашку, да лихим чапаевским рейдом, да по тылам белоарабов…

– Это не шашка, – остудила его пыл Дунька, – это огромный палаш самого Музаффара, победителя ифритов. Его мои руки даже не оторвут от пола.

Кто такой Музаффар, Кошкин так никогда не узнал; так же, как о горькой участи собратьев-ифритов. Потому что их с Дунькой, Дуняшей, встретили два бесстрастных воина, охранявших покои повелителя. Ничьими иными телохранителями люди с такими каменными, и в то же время горделивыми, лицами быть не могли. А внутри покоев – кричащих роскошью так, что у Николаича в девичьем рту стало кисло, словно он съел сразу несколько лимонов подряд – их встретили еще две живые громадины. Эти телохранители были невероятно огромны, широкоплечи и каменно-ужасны. В них сейчас жили только глаза, и глаза эти предупреждали: «Сделай только неверное движение, и мы не посмотрим, что ты хрупкая, совсем не опасная девица!». Чуть дрогнули кончики гигантских сабель, которые великаны держали наголо, и вопрос о санкциях за неосторожное движение отпал сам собой.

Николаич с трудом оторвал взгляд от этих живых статуй; не потому, что боялся оставить их без присмотра – ничего противопоставить им он бы просто не смог. К нему сейчас пришло понимание – в последние часы своей жизни Дуньязада будет видеть только этих мужчин; их же Николаичу и придется охмурять. Точнее не ему, а Дуняше.

– Берешься? – спросил он партнершу, переводя взгляд вниз, на халифа, сидевшего в низком и мягком подобии трона.

Скорее это был царственный диван, в котором владыка арабского Востока вполне удобно возлежал. Еще он, с любопытством глядевший на танцовщицу, лизал самый обыкновенный леденец на палочке. Виктор Николаевич, заглянувший в его глаза, разглядел в них почти детское нетерпение; где-то глубже – злую ребяческую радость от вида слетающей с девичьих плеч головы, которых (голов) в глубине теперь уже полубезумных очей была целая пирамида.

– Да он же сошел с ума! – поразился Николаич, – впал в детство – в самом прямом смысле! Он, наверное, опять на горшок у мамы просится. А народ там, в трущобах: «На все воля аллаха!».

– Берусь! – с запозданием ответила Дуньязада, тоже немало разглядевшая в безумном взгляде халифа, – а за что? Станцевать?

– Нет, – с сожалением согласился Кошкин с недавним предположением Дуняши, – танцевать будешь позже – для этих вот мальчиков (он кивнул на телохранителей). Для халифа петушок на палочке гораздо лакомей наших с тобой прелестей. Да он, кажется, и винишком не прочь побаловаться.

 
Дай мне, дай, молю аллахом,
Мне вино ты в чашах полных!
Дай мне чашу его выпить
Это, право, вода жизни!
 

Пацан в облике арабского халифа действительно отхлебнул «воды жизни» из огромного кубка и кивнул, обращаясь в никуда: «Начинай!». Кому предназначалась эта команда? Может, одному из телохранителей, с повелением убрать отсюда мешавшую кайфу, бренчащую золотом девицу – отдельно ее голову и тушку? Обе сабли угрожающе дрогнули, и Кошкин поспешил выступить первым:

– О великий халиф, надежда арабского народа, светоч знаний и… неопределенный интеграл бесконечной функции жизни!

Николаич сам не понял, что сейчас выпалил, находясь под впечатлением зайчика, скакнувшего ему в глаз ярким бликом с острия сабли левого телохранителя; интегралы ему ни в школе, ни в институте никак не давались. Но цели своей он добился.

Шахрияр – с виду действительно старый вонючий козел – резко сел на своем роскошном диванчике, хрустнул леденцом и с угрозой в голосе спросил:

– Почему неопределенный?!

Николаич поразился не меньше его, но отреагировал быстрее вооруженных холодным оружием молодцев:

– Потому что ты, о, великий! – еще не определился, сколь интересна история, которую я тебе, о, халиф! – сейчас расскажу.

Халиф покатал во рту осколок леденца, с трудом проглотил его и милостиво кивнул: «Рассказывай!».

Николаич нахально позволил Дуньязаде усеться на толстом ковре, привычно (для красавицы-арабки) подвернув ноги, откашлялся нежным горлышком и начал рассказ:

– Расскажу я тебе, Шахрияр Османович (халиф дернулся, но стерпел – Николаич правильно вспомнил имя его отца) сказку о царе Салтане, о сыне его – славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и прекрасной царице Лебеди.

 
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком…
 

Халиф поначалу лишь машинально кивал, продолжая мусолить сахарный петушок во рту. Таких в большой вазе, стоящей перед своеобразным троном владыки, была целая гора. Потом глаза его загорелись; он стал следить за неспешным повествованием с нетерпеливым вниманием. Но задачей Кошкина – главной задачей – было не просто развлечь старичка-мальчика, сохраняя жизнь их общему с Дуняшей телу, а нечто большее. А именно – завлечь две живые черные горы, пока никак не реагировавшие на талант великого русского поэта. Талант этот, между тем, оказался настолько могучим, что легко преодолел языковой барьер, и с алых губок Дуньязады строки слетали на удивление гладкие – словно Александр Сергеевич родился арабом, и творил на языке пророка Мухаммеда..

– Включайся, – наконец, скомандовал Николаич Дуньке, которая была не меньше Шахрияра очарована сказкой.

По сути, она тоже была ребенком-старичком; прелестным, с вполне сформировавшимися девичьими формами и готовым к несению нелегкой женской ноши, но – ребенком, поскольку в жизни не видела никаких трудностей и проблем. И, в то же время – старушкой, которая уже смирилась с тем, что сегодняшней ночью нить ее жизни прервется. Но нетерпеливый, заполненный тайной надеждой окрик «ифрита» заставил ее юную душу встрепенуться. Девушка вскочила, чуть звякнув колокольчиком, который каким-то чудом держался на нежном стане, в районе пупка. Никакого отверстия там, на шелковистой коже, не было, но вот же он – держался, не падал, да еще задорно зазвенел, когда гениальная танцовщица поплыла по ковру вслед за строками Пушкина: