Текст книги "Молилась ли ты на ночь?.. Ох уж эти женщины! Часть пятая, последняя"

Молилась ли ты на ночь?..
Ох уж эти женщины! Часть пятая, последняя
Василий Лягоскин

© Василий Лягоскин, 2016

ISBN 978-5-4483-5716-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Как раз, быть может,
Сию минуту черный злой баран
Бесчестит Вашу белую овечку.
Спешите! Мигом! Надо бить в набат…
 

Что это было? Реакция на растаявшую только что картинку, где громадный чернокожий красавец склонился над практически обнаженной арабской принцессой? Или?..

– Что значит практически? – Николаич схватился за грудь, теперь уже собственную, и с облегчением выдохнул прохладный воздух мегалита.

И обе золотые чаши, прежде прикрывающие нежные полушария грудей Дуньязады, и цепочка, скрепляющая их между собой, были на месте; как и все остальное из ее весьма легкого наряда. Легкого – в смысле площади девичьего тела, что прикрывали эти золотые пластинки. Весили они – если переводить в скучные граммы и килограммы – очень даже немало.

– И как только Дунька плясала в них? – удивился Кошкин, становясь на четвереньки перед светлеющим отверстием в передней стенке дольмена; в него уже заглядывал довольный чем-то маламут, – а ты чего лыбишься? Все доел?

Герой кивнул, показывая, что пикник на лоне природы – на площадке перед дольменом – успешно завершился. И сейчас его участники ждут лишь возвращения Кошкина из неведомого прошлого. Но прежде, чем отогнать щенка и самому протиснуться в узкое жерло мегалита, нужно было снять с себя – из-под растянутой футболки и выцветших треников – золотые цацки. Что Николаич и сделал перед удивленной теперь мордой маламута. Он спешил – ведь вместо Героя в мегалит могла заглянуть Валентина, или (того хуже) Людмила. Да и перед Николаем он не хотел представать в обнаженном виде. Хотя именно эта занимательная процедура предстояла Николаичу – прямо сегодня вечером.

– И ничего не поделаешь, – вздохнул он, снимая последний браслет с правой лодыжки, – сам напросился в баню.

Виктор Николаевич как-то отстраненно поудивлялся тому обстоятельству, что процедура разоблачения (в смысле – раздевания) прошла быстро и успешно. Он не запутал ни одной цепочки; не сломал ни одной хрупкой застежки… И все это практически в темноте – ведь единственный источник света закрывал своей лобастой головой щенок. Тот, кстати, освободил отверстие, как только Кошкин затянул треники повыше – на то место, где у Дуньязады располагалась волнующая воображение талия. Острозубую добродушную ухмылку пса сменила веселая физиономия Николая, которому Кошкин и протянул внушительную груду золота, едва помещавшуюся в ладонях историка.

– Ага, – понятливо кивнул сосед, едва не разбив подбородок о шершавый камень, – трофеи.

Но Николаич сейчас не был предрасположен к беседе – и замерз изрядно, и простатит все настойчивей требовал внимания к себе. Виктор Николаевич осторожно, но непреклонно ткнул ладошкой в лоб Кирюхина. Прежде он себе не позволил бы такого смелого жеста. Или его рукой сейчас двигал кто-то другой?

Ответа на этот вопрос Кошкин не дожидаться не стал; он растаял сам собой раньше, чем Николаич осторожно, но достаточно быстро изобразил червяка, вылезающего на волю, и поскакал к приметному пятну пожухлой травы за мегалитом. Впрочем, этот кружок выделялся уже не так сильно. Осень в окрестностях Геленджика вступала в свои законные права, и Николаич, выдавливая из себя последние капли боли, предположил, что скоро его экскурсии в прошлое закончатся.

– Ну, или придется являться перед новыми персонажами под пуховой периной; или оборудовать дольмен отоплением.

Еще раз подтянув повыше треники, он шагнул к честной кампании, ждущей его с нетерпением, а прежде всего – к джинсам и теплому свитеру, связанному Валентиной собственными руками. К слову, свитер этот был неимоверно колючим, да еще пахнул неизвестным для Кошкина животным, но… любимых не выбирают!

Свитер, кстати, отозвался одной из своих колючек острой болью в районе пупка, и Николаич едва не бросился обратно в кусты – продолжить; точнее, завершить свое важное «дело». Но нет – боль эта не была тягучей и противной, как обычно. Она прострелила, как укус комара, и затаилась – в ожидании еще одного неосторожного касания. Поэтому Кошкин, совсем забывший о том, что на него с жадным любопытством уставились пять пар глаз – четыре человеческих и одна собачья – потянул кверху футболку; осторожно, даже нежно…

 
– Нет, – ахала она, какая жизнь!
Я вне себя от слез и удивленья
Зачем узнала это я? Зачем…
 

И опять Кошкину показалось, что кто-то посторонний негромко хихикнул в глубине души – в то время, как сам он тупо разглядывал золотой колокольчик, неведомо как прицепившийся к пупку. Следующего движения, тоже машинального, он себе так никогда и не простил. Пупок дрогнул, вызвав нежный перезвон, а следом за ним и весь живот, ничем не напоминавший девичий, с гладкой персиковой кожей, тоже погнал по себе круговую волну. Голосок в груди теперь счастливо завизжал, и перед изумленными зрителями свершилось таинство танца живота – настолько завораживающее, что даже сам Николаич уставился в изумлении на эту часть собственного организма, сейчас явно подверженную чужому влиянию.

Первой захлопала Людмила; потом к Виктору Николаевичу бросилась родная жена – наперегонки с Героем. Смышленый щенок, конечно же, уступил место даме. Может быть, чтобы не быть затоптанным. Смущенный историк едва вырвался из жарких объятий и протянул колокольчик Николаю, который так и стоял, держа дорогущий, но такой легкомысленный наряд в пригоршне…

Пар в бане у Николая был жарким, но необычайно приятным и легким.

– Это все вода, – объяснил он Николаичу, – вода из своей скважины – очень мягкая и вкусная. А мы сейчас в нее для аромата и бодрости духа пивка добавим.

Виктор Николаевич уже лежал на полке в ожидании сеанса березово-дубово-можжевеловой терапии.

 
…Я боюсь —
Моя душа полна таким блаженством,
Что радости, как эта, ей не встретить
В безвестных судьбах…
 

Кошкину пива было не жалко. В предбаннике, на столе, рядом с тлеющим камином чего только не было; спиртное в том числе. Сейчас же главным для него стал вопрос: «Что же это за поэма, или проза готовит меня к новым испытаниям?». Он охнул, когда по ногам, а потом по спине прокатилась волна горячего воздуха, который гнала первая – березовая – пара веников. А вот они и сами обрушились на спину Николаича обжигающим бархатом листьев. Историк поначалу покряхтывал, а потом не выдержал, застонал от неземного блаженства. Единственно, чего не хватало ему сейчас, в отличие от такого же действа в парилке Новгород-Северского князя – это мимолетных, бросающих в еще более жаркое забытье прикосновений распаренных девичьих тел.

Зато сосед, тоже насладившийся ударами веников в не таких умелых и крепких, как у него самого, руках Николаича, одарил его занимательной беседой. Но уже в предбаннике, за бокалом красного сухого вина.

– А что, «Хеннесси» не было? – вскинулся Кошкин.

– Ты что, Николаич? – укоризненно посмотрел на него сосед – какой коньяк?! Нам же еще париться! Нет – вино, только вино. Чилийское; привезли на заказ. И стоит, кстати, дороже «Хеннесси».

Вино действительно было замечательным. Оно обволакивало сразу и легким, и колдовским облаком. Еще более зачаровывали слова Николая.

 
Ее сманили силой, увели
Заклятьем, наговорами, дурманом
Она умна, здорова, не слепа
И не могла бы не понять ошибки
Но то чернокнижье колдовство!
 

В общем, слова ли соседа были тому причиной, или коварное вино… но Николаич, наконец, поддался на уговоры и согласился повторить свой танец. Да не просто повторить, а предварительно облачившись в наряд арабской танцовщицы. Николай с щедрого плеча (вообще-то с другой части тела) протянул ему крохотные плавки телесного цвета; это вместо семейных трусов в горошек, которые обычно скрывались под трениками. Так что, под юбочкой из золотых цепей можно было вообразить… все что угодно.

– И не только вообразить, – вспомнил последнее свое приключение Кошкин, – но и увидеть – стоит только посильнее закружить в танце.

Теперь уже никто и ничто не могло остановить его. Николаич вдруг осознал, что это не сосед, и не вино с предгорий Анд заставило его решиться на такой безумный эксперимент. Нет! Это его собственная душа требовала безудержного движения в танце… ну и еще кто-то, кто сейчас в нетерпении потирал ладошками, по-прежнему прячась в душе Кошкина от ее хозяина.

Золото на удивление послушно расположилось на мужском теле, превратив Николаича в настоящую пери. А за этим действом наблюдал с отвисшей челюстью Николай. Он даже бросился впереди готового к «бою» соседа, открывая перед ним низкую дверцу.

– Ну, точно в такую же мы с Дуньязадой выносили на суд зрителей свое нетерпение и ожидание смерти…

Дрожь, которая покрыла его всего, была вызвана не так холодом осенней ночи, как внутренним ознобом, а еще – ожиданием реакции Валентины Степановны на такой фривольный наряд супруга. Но никакой реакции не было; во дворе царила ночь, и разглядеть Николаича мог разве что Герой. Но он хозяина в золотом обличье уже видел – в полусумраке дольмена. Кошкин даже чуть обиделся – надо же, так страшился предстать перед близкими ему людьми героиней восточной сказки, а тут такой облом!

 
Огня скорее! Дайте мне свечу!
Эй, слуги, слуги! Как похоже это
На то, что видел я сейчас во сне!
Я начинаю думать – это правда
Огня! Огня!
 

Слуг в коттедже Кирюхиных не было. Пока. Вместо них огнем заведовал сам хозяин, Николай. А свечи заменили уличные светильники, стилизованные под старину. Они как-то удачно сгруппировались вокруг огромного плоского камня, элемента дизайнерского замысла неведомого мастера. А может не замысла, а умысла – потому что, задумай Кирюхины, вслед за соседями (пока только в мечтах Валентины) расширить огород, выковыривать эту каменюку отсюда пришлось бы бульдозером. Теперь же Виктор Николаевич легко запрыгнул на постамент, превращенный им в танцпол, замер на несколько долгих мгновений, словно дожидаясь аккомпанемента и…

Музыка действительно заиграла – в душе; там же, где восторженно выкрикнула: «Ах!», – Дуньязада. Именно она пряталась где-то в районе пяток, но не могла не вылезти из своей захоронки, когда начался танец.

– Не мешай! – грозно шикнул на нее Кошкин, начиная движение сам, без подсказки.

Это было величайшим мастерством! Чудом; шедевром танцевального искусства – сыграть спектакль длинною в жизнь на пятачке площадью в два квадратных метра. Зрители, воздух, вся Вселенная замерла, не решаясь даже дыханием помещать мастеру танца. Только сверкали в огнях светильников пять пар глаз, и ярче всех – Валентины.

 
Естественно ли это? Посудите,
Случается ли так без колдовства?
Ты тайно усыпил ее сознанье
И приворотным зельем опоил!
 

И вот он, обычный школьный учитель истории, лежит, словно бездыханный, на прохладном шершавом камне (явно сородиче стен и крыши дольмена), а тишина все звенит невидимой струной, натянутой так, что – коснись кто ее кончиком пальцев – и она лопнула бы с протяжным стоном… И она действительно взорвалась – шквалом аплодисментов и гулким лаем, словно не четыре соседа и собака сейчас рукоплескали Кошкину, а, по меньшей мере, стадион «Маракана»!

Продрогшего, смертельно уставшего Кошкина увели в дом, укутали теплым байковым халатом, сладко пахнувшим парфюмом Людмилы, и сунули в руки огромный бокал с «Хеннесси». А потом угостили еще и сюрпризом. В углу большой уютной залы, сейчас погруженной в полумрак, стоял огромный телевизор с новомодным вогнутым экраном. Он вдруг засветился (когда к нему подошел Николай) и Николаич забыл про коньяк, и про все остальное. Потому что на экране он увидел собственный танец. Он смотрел, не отрываясь, от чуда, сотворенного собственными руками… нет, – в первую очередь ногами, животом, и остальными частями тела – пока Валентина не ткнула пальцем в нижний угол экрана и не пропела; ласково-угрожающе:

– А это что такое, Николай, свет Иванович?

– Это? – впервые на памяти Кошкина смутился сосед, – это я успел запись в интернете выложить. На платном сайте, кстати. Так что каждая цифирка сейчас означает один просмотр, а заодно и по пятьдесят центов – поровну Кошкиным и Кирюхиным. Справедливо?

Николаич, наконец, отхлебнувший из бокала, хотел поначалу возмутиться – почему поровну? Я плясал, потел… Потом он вспомнил про скандалы в шоу-бизнесе, про жалобы самых известных актеров и певцов, которых их агенты обдирали, словно нитку (это сами певцы так утверждали) и кивнул головой: «Справедливо». Скорее всего, это «Хеннесси» ему мешал разглядеть, что там показывают цифирки, мелькающие с немыслимой быстротой. Но нет – Валентина пока из своего бокала не пила, но тоже покачала головой, не в силах уследить за числом почитателей талантов ее мужа. Она лишь прошептала зачарованно:

– Как на ток-шоу у Владимира Соловьева. Только там цифры разглядеть спокойно можно… даже когда Владимира Вольфыча приглашают…

– Сравнила! – фыркнул Николай, нажимая еще одну кнопку на пульте, – Виктор Кошкин и какой-то Жириновский!

Танец, а вместе с ним и бег цифири в нижнем углу остановился, и Кирюхин громко и замысловато просвистел. Но никто не стал его шугать: «Не свисти, денег не будет!». Потому что деньги были; очень приличные деньги. Угол экрана замер на числе просмотров ролика – два миллиона с небольшим, а это означало…

– Считайте сами, ребята, – повернулся к гостям Николай, – а мне даже страшно представить, сколько здесь будет к утру!

Он опять ткнул пальцем в угол экрана, а потом в пульт, погружая комнату почти в полную темноту.

– Ну, его на фиг! Если не выключу сейчас, до утра спать не буду. А кому-то завтра утром на работу… ну, или в школу, – хохотнул он.

– Вот именно, – пихнул локтем в бок супруги Николаич.

Это он к тому, что Валентина Степановна за прошедшую неделю успела записаться в автошколу, и теперь вставала по утрам на час раньше его, учителя истории…

 
…Снискал любовь девицы
Превыше всех подобий и похвал;
Она парит над шумом славословий
И в ткани мира блещет…
 

Этим утром все в учительской смотрели только на Кошкина. Николаич как-то забыл, что коллеги тоже любят покопаться в интернете; что каждый день начинается с обсуждения самых интересных сайтов. И продолжалось это, явно очень бурное обсуждение, до того мгновения, когда Виктор Николаевич переступил порог учительской. Он понял все – и взгляды, устремленные на него, и провокационное движение язычка по безупречным губам первой красавицы школы математички Елизаветы Сергеевны, и восхищенные, хищные взгляды остальных коллег женского рода, не таких смазливых и накрашенных.

 
Любая дура с безобразной рожей
Дурит не хуже умной и пригожей…
 

Последним на Кошкина обрушилось, наконец, собственное желание удариться в паническое бегство. Кто бы ему дал?! В спину уже подталкивали маленькие, но такие крепкие кулачки директрисы – Анны Ивановны.

– Долго спите, Виктор Николаевич, – попеняла она ему медовым голосом, выталкивая на середину комнаты, – я уже успела с продюсером вашим переговорить.

– К… каким продюсером? – испугался Николаич.

– Николаем Ивановичем, – директриса даже подпрыгнула, растопырив руки в стороны и вверх, пытаясь изобразить внушительную фигуру Кирюхина, – он мне все очень подробно объяснил. Так что не переживайте – отпуск мы вам с сегодняшнего дня уже оформили, отпускные на карточку придут; езжайте на свои гастроли.

 
Кто с виду честен, в тех он видит честность.
И даст себя вести тихонько за нос
Как ослика…
 

Кошкин не успел еще раз испугаться и удивиться: «Какие гастроли!?». Быстрее него возмутился завуч – сухонький старичок Юрий Валерьевич, внешне удивительно похожий на великого визиря Махмуда:

– Какой отпуск?! А кто его подменит?

Юрий Валерьевич, скорее всего, был здесь единственным преподавателем, не вовлеченным в общую дискуссию; он отгородился от всего мира классными журналами, но на волшебное слово «отпуск» отреагировал мгновенно.

– Вот вы, Юрий Валерьевич, и замените!

Теперь голос «ослика» был обычным – железным, с присадками из легирующих металлов, и завуч, одновременно учитель русского языка и литературы, к истории не имевший никакого отношения, позорно бежал к своим журналам…

– И как это понимать?! – ворвался во двор Кирюхиных Николаич.

Сосед, стучавший зачем-то кривой металлической кочергой по дровам, горевшим в фигурном, украшенным литой резьбой мангале, даже не повернулся. Он обвел рукой пространство вокруг:

– Знаешь, что это, Николаич?

– Что? – не понял Кошкин.

– Это осень, сосед, которая скоро перейдет в зиму.

Николаич завис. Никакой связи осени, а тем более зимы, с собственным отпуском он не видел. В его прежней жизни скромного школьного учителя летние отпуска были единственным светлым пятном. И свой законный очередной в две тысячи шестнадцатом году он уже отгулял.

– Надо спешить, – повернулся, наконец, сосед, – один раз в неделю это не дело. Кто его знает, как себя поведет дольмен, когда его засыплет снегом. Согласен?

Виктор Николаевич уже слышал такой вопрос от соседа – не далее, как вчера вечером. Тогда он кивнул. Сегодня же, подумав совсем недолго, кивнул еще энергичнее. Потому что пальцы зудели – так им не терпелось прикоснуться к клавиатуре и начать отыскивать неведомый стихотворный ключ в прошлое.

– Ну, вот и договорились, – улыбнулся Николай, – часа два у тебя есть.

– А потом?

– А потом шашлыки будут готовы…

В это «путешествие» Николаич отправился в среду. А чего время тянуть, если интернет на первую же цитату, намертво въевшуюся в голову историка, дал короткий, но емкий ответ: «Отелло». Остаток понедельника и весь вторник ушли на зубрежку великой драмы Вильяма нашего, Шекспира. Ну и на шашлыки, коньяк – по чуть-чуть – и бесчисленные рекомендации Валентины. Впрочем, все они в устах супруги, взявшей академический отпуск в автошколе, сводились, в конце концов, к одной фразе: «Ты там смотри, если чо!». В зависимости от степени опьянения между этих слов таились угроза, нешуточное переживание за любимого человека, и, наконец, веселые бесенята, тыкавшиеся в ребра Виктора Николаевича – вместе с локтем Валентины Степановны.

 
Полнее в стаканчики лей, лей
Полнее в стаканчики лей!
Солдат – человек. Живет он не век
И раз ты солдат, так пей!
 

И вот «солдат» уже лежит потихоньку на широком ложе, разметав в стороны руки и ноги, и понимая, что это самое «Если чо!» уже наступило. А ведь он еще не успел даже представиться Дездемоне. Это если до Шекспира донесли правильную транскрипцию имени венецианки. А Отелло – действительно черный, но совсем не героического вида паренек – уже готов был возлечь. Прямо на готовое к такому подвигу женское тело.

– Или еще девичье? – Николаич пока не знал, в какую стадию развития отношений мавра-генерала и сенаторской дочери он попал.

– Вот еще! – фыркнула прямо в его отсутствующее ухо Дездемона, – в шестнадцать лет и девица? Из каких земель ты свалился, совсем не святой дух, что подло вселился в мое тело?

Причем произнесла она это вслух, и Отелло, кажется, ничуть этому не удивился.

– Опять! Опять слышишь?! – даже обрадовался он, – кто на этот раз?

Николаич понял, что «Если чо» приобретает какой-то совсем неожиданный поворот; даже решил поначалу юркнуть назад, в родной дольмен. Для этого нужно было сотворить малюсенький пустячок – раздвинуть пошире вполне аппетитные ножки венецианки. И Виктор Николаевич под ироничное хмыканье Дездемоны сделал это! А Отелло – действительно не герой! – даже не удосужился перевести заинтересованного взгляда с лица своей белокожей избранницы в место, где сверхусилиями Николаича что-то даже повлажнело.

 
Та, что прекрасна и не горделива,
Остра на язычок, но молчалива,
Богата, но в нарядах осторожна
Глушит соблазн, хоть знает: «мне бы можно»…
 

– Бесполезно, – так оценила его потуги супруга мавра, – теперь для него нет никакой страсти, кроме тех удивительных историй, что будут извергать мои уста. Другие отверстия его не интересуют – до тех пор, пока ты не расскажешь всего, что знаешь. Из какого времени, кстати, ты сюда явился?

Николаич, до сих пор пребывающий в ступоре от известия, что он, оказывается, не один такой, блуждающий по мирам, с заиканием отозвался:

– Из две тысячи шестнадцатого года, из октября… Совсем немного до Нового года осталось…

– Вот с этого и начинай! Погоди!

Она уселась на краю кровати, заставив отшатнуться мужа и повелителя назад, и нашарила на полу длинный невесомый халат. Красота ее пышного тела скрылась под шелком, а в комнату – после зычного призыва Дездемоны – стали входить люди. Венецианцы – как понял Кошкин. Они с почтительными кивками представлялись и усаживались на стулья, расставленные вдоль одной из стен. А Кошкин растерянно повторял вслед за этим действом имена, которые твердил два прошедших дня:

– Яго, главный злодей – согласно легенде, и душевная подружка моя – его жена Эмилия; Кассио, пострадавший от пера Шекспира, оклеветанный пред начальством. А это что за смазливая?… Надо же, не погнушались благородные синьоры общества Бьянки – падшей женщины, подружки лейтенанта. Ну, и два старичка на довесок – мой «папашка» сенатор Брабанцио со своим братцем Грацианом… Замечательная компания!

Отелло тоже перечислял гостей, только в обратном порядке – начал с самых высокопоставленных, а значит, самых старых. Наконец, словно последний гвоздь в крышку гроба, прозвучало короткое и зловещее «Яго!». Ничего коварного в этом парнишке, залившемся румянцем на все лицо, Николаич так и не разглядел – как не пытался. Он очнулся от этого увлекательного занятия, подчинившись повелительному оклику истинной хозяйки дома: «Начинай!».

И Кошкин, лишь мгновение помедлив, начал; совершенно машинально – с поэмы про этих вот людей, которые не сводили с него восторженных взглядов. То есть, не сводили с Дездемоны, но определенно представляя себе незнакомца (каждый своего), который сейчас движет прелестными женскими губками.

 
Когда бы вас она могла губами
Так угощать, как языком меня
То с вас хватило бы…
 

С высоты промчавшихся веков Виктор Николаевич озвученную фразу счел весьма пикантной, если не сказать провокационной. В средневековой же Европе она означала то, что и прозвучало: «Открывай ротик, красавица, и начинай вещать». Эту часть своего повествования он мог донести до слушателей машинально, на автомате. Поэтому параллельно Николаич со всех сторон обсасывал невероятное известие про других путешественников во времени. И то хихиканье в области пяток…

– Ну вот! Наконец-то…

Кошкин даже подпрыгнул на краю кровати, сбившись на мгновенье, когда его, продолжавшего двигать губами и исторгать строки Шекспира, обступили внутри Дездемоны сразу четыре женские фигуры.

– Кассандра, Пенелопа, Ярославна, Дуньязада, – узнавал он их поочередно, – о, и ты здесь, Дездемона? Почему не слушаешь? Не интересно?

– А! – махнула рукой внутри собственного тела венецианка, – в десятый раз слушать историю своей смерти. В которую как-то совсем не хочется верить. Да и неправдоподобно это – не находите, девочки?

«Девочки», имевшие (почти все) весьма обширный опыт любовных похождений, опять захихикали.

– Это они сравнивают мою, то есть Дездемонину шею с ладошками мавра, – догадался Николаич, – и сравнение это явно не в пользу мужских рук. Как же он, такой хлипкий, генералом стал? Или папаша должность купил?

– Не без этого, – подтвердила Дездемона, – но об этом потом. А сейчас сосредоточься на повествовании. А нам нужно с девчатами пощебетать. Расскажи что-нибудь поинтересней, чтобы кровь текла ручьями, и…

Она двинула ножками так, что пола, скрывавшее это чудо природы, упала, обнажив нежное точеное бедро до…

 
И что я видел в странствиях моих
Здесь о больших пещерах, о пустынях,
О диких скалах, кручах, вросших в небо
Речь заводил я…
 

Сильно уязвленный Кошкин сосредотачиваться не пожелал; не было необходимости. С гордо поднятой головой, которая, вообще-то, сейчас лежала на ортопедической подушке германского производства в древнем мегалите, он удалился в самый дальний уголок женской души и там предался печали. Потому что был уверен, что пять женщин собрались – без вина, вышивки, каких-то там пяльцев – не просто так. Что это «жу-жу-жу» в дальнем углу необъятной души означает, по меньшей мере, заговор. Против мужчин, конечно. А персонально – против него, Виктора Николаевича Кошкина.

– Это еще с ними Валентины Степановны нет, – с едва заметным облегчением вздохнул он.

И совершенно напрасно. Потому что тут же оказался окруженным пятеркой весьма заинтересованных пери.

– И кто эта Валентина Степановна? – вкрадчиво поинтересовалась за всех Ярославна.

– Жена, – Николаич не стал скрывать истины, официально закрепленной в Геленджикском ЗАГСе.

 
Поди, поди: на людях вы картины,
В гостиной – бубенцы; тигрицы в кухне,
Бранясь – святые, при обидах – черти
Лентяйки днем и труженицы ночью.
 

– Вот! – подняла бесплотный пальчик кверху Кассандра, – а я что говорила?!

О чем говорила древнегреческая прорицательница, в которой ее липовый дар проявился лишь однажды, и то с помощью Кошкина, он так и не узнал. Заговор продолжил свое плетение опять вне зоны действия его чувств; лишь Дездемона задержалась в этом уголке тела, грозно попеняв:

– Чего остановился? Не видишь – народ ждет.

Как оказалось, шекспировская драма уже закончилась, но зрители, даже не подумавшие привлечь внимание рассказчика аплодисментами, не расходились. Виктор Николаевич вздохнул, затребовал для пересохшего горла Дездемоны чего-нибудь «такого»; получил бокал вина (кислого и разбавленного!) и продолжил – теперь уже гомеровской поэмой.

– Ну, это, девочки, надолго, – обрадовала подруг Кассандра.

Николаич опять остался куковать в своем углу. Где-то на девятой песни «Илиады» он взбунтовался.

– Все! – закричал он и внутрь себя и наружу, – зачем я сюда прибыл? Стихи читать? И уберите свое кислое вино! Коньяка хочу и мяса – жареного и побольше. А если не дадите…

Дездемона встала в своем длинном халате, сквозь которое просвечивало роскошное женское тело, и пошла вперед, протянув руки и закатив глаза, как панночка-колдунья в гоголевском «Вие»: «Прокляну!».

Венецианцы брызнули в дверь, как тараканы от тапка, и первым – ее благоверный, мавр. Впрочем, он почти сразу же вернулся, с умиротворенным и каким-то торжественным лицом:

– Столы накрыты, несравненная, – даже поклонился он, – или сначала…

Отелло из положения полусогнувшись блудливо стрельнул мавританским черным глазом в сторону разобранной постели.

 
Ты, в своем безумье,
Раздутый ужином и пьяной влагой,
Являешься, с преступным дерзновеньем
Нарушить мой покой.
 

– Нет! – закричали хором сразу пять красавиц, и непонятно было – кто из них громче.

– Ну, вот! – сообразил Николаич, – девчонки уже знают, каким ключом открывается дверь на выход, в родной мир. А что там, кстати, насчет ужина и пьяной влаги?

– Не переживай, откроем! – досталось ему по плечу, занывшему там, в дольмене, сразу от пяти ладошек, – всему свое время. А пока…

Дездемоне, очевидно, не успели еще сообщить о невероятном аппетите учителя истории. Отелло тем более ничего не мог знать об этой особенности объединенного организма. Поэтому он с ужасом наблюдал, как его жена, пусть не самых хрупких форм, но строго держащая в норме и талию, и остальные части тела, с жадностью сметает со стола яства… в основном рыбные.

– Оно и понятно, – заявил Николаич, отваливаясь, наконец, от стола с заметно увеличившимся пузом, в котором едва пищала прижатая таким вкусным грузом пятерка девичьих душ, – Венеция, приморский город…

– И никакая это не Венеция, – с возмущением воскликнула Дездемона, первой выбравшаяся внутри себя из-под массы пережеванной пищи, – мы с тобой, родной, и с девчатами на Кипре. Где генерал Отелло самый главный воинский и гражданский начальник.

– Ага, – вспомнил Кошкин Шекспира, которого только недавно цитировал, – а что, турецкая эскадра уже потопла?

– Потопнет, куда денется, – махнула рукой Дездемона, не подозревая, что вслед за этим событием грядет ее ужасная гибель.

Вряд ли она внимательно прислушивалась к перипетиям собственной жизни, изложенным великим английским драматургом; фатум – вот был ее девиз. Фатум, и еще какая-то тайна, явно связанная с женским заговором. А сытому и чуть пьяному Николаичу море было по колено!

– Море! – возопил он, – настоящее море, Средиземное. Какой месяц на дворе, дорогуша?

Чернокожий генерал «дорогушу» съел, не моргнув глазом. Он учтиво выплюнул какое-то слово, которое перевелось как август.

– Бархатный сезон!

Эти волшебные, прежде такие непостижимые для учителя истории слова тут же погнали всю компанию на пляж. Нет, не тут же. Кошкин притормозил, поинтересовался у спевшейся и спившийся компании внутри себя, а заодно и у Отелло:

– А купальник какой-нибудь выдадут? Хотя бы вот такой!

Он изобразил пальцами на пышной груди Дездемоны крошечные полукружья золотого бюстгальтера Дуньязады, на что арабская принцесса ответила знакомым хихиканьем, а супруг-генерал громким: «Фи!».

– Какой бюстгальтер! – воскликнул он громко, махнув рукой в сторону показавшихся в двери нескольких заинтересованных лиц, – тело моей супруги – само совершенство! И закрывать его от взоров – преступление!

 
О Небо! Обличай таких мерзавцев
И дай всем честным людям в руку плеть,
Чтоб гнать каналий голыми сквозь мир
С востока до заката…
 

– И это Отелло, эталон ревности! – потрясенно подумал Виктор Николаевич, твердо вознамерившийся сегодня же, сейчас же окунуться в ласковые волны Средиземного моря.

Моря, из которого на берег этого самого острова, отмеченного благословением богов, когда-то вышла рожденная морской пеной Афродита – богиня Любви и Красоты. Теперь же сам Николаич, подчинивший на удивление легким усилием воли все чувства трепетной Дездемоны, ступил на чистый белоснежный песок эталоном женской красоты. Все остальные были уже раздеты: догола – и мужики, и женщины. Компания была еще та. В смысле, та самая, что внимала словам Кошкина в спальне Дездемоны. «Каналья» и «мерзавец» Отелло в обнаженном виде, без генеральских пышных одежд, выглядел еще более жалко. Может потому, что загорать ему – единственному чернокожему здесь – было совершенно не обязательно. Но если и он, и все остальные – от юного Яго, до престарелого Грациано, разделись, и побежали к воде, сейчас нереально спокойной, как самые обычные завсегдатаи нудистского пляжа, то в лице (точнее в теле) Дездемоны к ласковой волне царственно ступали сразу пять богинь. Их общая нежная кожа, покрытая слабо-бронзовым, естественным загаром, равномерно растекшимся по всему телу, подтверждала – купальники в этом мире еще не изобрели.

– И один бог! – нарушил все-таки торжественность момента историк, бросившись в воду с шумом, с брызгами, и с торжествующим криком.