Текст книги "Молилась ли ты на ночь?.. Ох уж эти женщины! Часть пятая, последняя"

Только Дуньязада, наверное, расслышала в этом кличе обещание чуда; но скрыла это от товарок, обменявшись с Кошкиным тайным перемигиванием. А остальным сейчас было не до тайн, не до заговоров. Теплая ласковая волна приняла в себя и Кассандру с Пенелопой; и Ярославну с Дездемоной; ну и двух героев тысячи второй ночи так бережно, по-матерински, что всю их игривость смыло, и прекрасное тело безотчетно отдалось воле волн. Внутри него текла неспешная, доверительная беседа, в которой женщины поочередно рассказывали о своей жизни – с того самого момента, когда Виктор Николаевич покинул их таким потрясающим воображение способом. Что интересно – у всех она сложилась удачно: мужья, многочисленные дети; застали даже внуков с правнуками; почти невинные приключения – по желанию; бурные страсти – всегда заканчивающиеся благополучно. Это благополучие; удачу и долгие годы счастливой жизни они связывали именно с именем русского историка, так вовремя оказавшегося на их жизненном пути. И Николаич сейчас купался не только в Средиземном море, но и в волнах искренней благодарности, даже… любви!

– Увы, – понял Кошкин, – не плотской. Но это и замечательно!

Это он сейчас вспомнил о незабвенной Валентине Степановне. Опять не вовремя, кстати. Или – напротив – очень вовремя. Потому что оказалось, что именно с этим русским женским именем был связан «зловещий» заговор. Все было очень просто. В своих реальностях героини таких коротких «романов» с Кошкиным успели достичь своего естественного конца. И умирать в постели, даже в окружении многочисленных детей, внуков и правнуков… как-то не пожелали. А он-то до сих пор видел их в своих мыслях юными, красивыми – ну, такими же, как Дездемона, встретившая его недавно бесстыдной обнаженной красотой молодости.

 
В кровати голой и без грешных мыслей?
Нет, это значит – лицемерить с бесом:
Кто с чистым сердцем поступает так
Тех дразнит бес, они же дразнят Небо.
 

Тут Николаич едва не утоп; даже хлебнул изрядный глоток соленой водички.

– Это что! – возопил он в шутливом ужасе, – я сейчас с прабабками купаюсь?

Рядом едва не утонула – теперь уже по-настоящему – Эмилия. Она приняла выкрик Николаича на собственный счет. Девушку потащили из воды; следом на берегу оказалась вся компания. Венецианцы не разбредались; даже не одевались – ждали чего-то.

– Чуда! – вспомнил Кошкин, а вслед за ним и Дуньязада, – чуда, ожидание которого уже вполне материально разлилось по окрестностям.

И Виктор Николаевич подарил его благодарным зрителям; вместе со своими пятью женщинами. Здесь, на песке, танец обнаженной Дездемоны был поистине волшебным. Неудивительно – ведь свою каплю женского естества подарили ему все – и прозорливая и озорная Кассандра; и мягкая, терпеливо ждущая годами свою единственную настоящую любовь Пенелопа; и неистовая, а когда нужно покорная Ярославна. Ну а о Дуняшке и говорить было нечего. Танец был ее жизнью, и сейчас она готова была выплеснуть в нем все ее остатки. Лишь Дездемона оставалась восхищенной зрительницей; правда с небольшой оговоркой, точнее обещанием: «Вот в следующий раз я вам такое выдам!».

– Какой следующий раз?!

Кошкин остановился, бессильно падая на песок, и к нему, точнее, к Дездемоне, тут же бросились все особи мужского пола. Муж, кстати, подпрыгивал за спинами белокожих соратников, пытаясь дотянуться до неподвижно лежавшей супруги хотя бы взглядом. А женщины… Что женщины?!

Они, конечно, тоже были потрясены; но, хотя и рыдали сейчас от восхищения, явно были заполнены сейчас еще и жгучей завистью, и ревностью – ведь это их бросили мужья и любовники, окружив божественную танцовщицу…

 
О, дьявол!
Когда б земля от женских слез рожала, —
Из каждой капли встал бы крокодил
Прочь с глаз!…
 

Дни бежали стремительно, похожие один на другой. Память Николаича не оскудевала; быстрее уставала сама Дездемона, возлежавшая на ложе и умягчавшая сухие губы вином. В подвалах кипрской цитадели отыскался удивительный продукт местных виноделов. Это вино – не менее терпкое и вкусное, чем чилийское, к тому же обладало густым привкусом коньяка. Называлось он «Коммандария» и, как очень скоро понял Кошкин, покопавшейся в собственной памяти, словно в интернете, не претерпело никаких изменений до две тысячи шестнадцатого года. Он воспрял духом:

– Вернусь домой, обязательно рвану на Кипр!

– И мы, и мы тоже! – заскакали, словно маленькие девчонки, бесплотные духи красавиц внутри венецианки.

Несмотря на бесплотность, они заставили Дездемону надолго оторваться от повествования – так стучали голыми пятками по внутренностям. И не удивительно! Море; его ласковые волны держали здесь Николаича крепче самой надежной узды. В соленой теплой воде и на чистейшем песке пляжа – вместе они были едины и счастливы. Как и все остальные герои, чьи жизни так причудливо извратил гений Шекспира. Единственным человеком, чья печаль все явственней проступала на черном лице, был Отелло. Потому что уже который день благородная супруга не допускала его до своего тела.

– Не хочет, – понял довольный этим обстоятельством Николаич, – лишаться моего общества. Ну и общества других подселенок тоже.

Это он отреагировал на недовольный гул женских голосов рядом.

А гроза тем временем назревала. Не генеральская – природная. Стихия, надвигающаяся на благословенный остров низкими темными тучами, наконец, разразилась штормом.

 
На суше ветер был изрядно громок;
Наш форт не помнит бурь сильней, чем эта.
И если так он буйствовал над морем,
То как дубовым ребрам не рассесться
Под грузом гор? Каких нам ждать известий?
 

Кошкин радовался и такому морю. Не из окна замка, как это прежде делала сама Дездемона, и ее придворные, а на берегу – в промокшем платье, продрогшая, но счастливая. Она (точнее Кошкин) и обнаружила первой несчастного моряка, которого буря выбросила на пологий берег вместе с обломком мачты. И этот матрос – как вскоре выяснилось – был единственным выжившим из целой эскадры вражеских турецких судов.

Пленного торжественно препроводили в отдельную камеру тюрьмы, что располагалась в подвалах того же замка; Николаич устами Дездемоны повелел кормить его остатками с собственного стола. Отелло, молча воспринявший эту команду, лишь жалобно покрутил тощей шеей в жестком воротнике форменного мундира. «Жалобно» – это он пожалел несчастного пленника; ведь в последнее время в трапезной властителя Кипра мало что оставалось на столах. Быть может, именно это обстоятельство подвигло Отелло объявить бал.

– Прощальный, – как он объявил во всеуслышанье, – потому что высокий Сенат Венеции и его сиятельный дож отзывают меня в столицу!

Виктор Николаевич, в отличие от «своих женщин», этому известию не обрадовался. Конечно, как историк он мечтал окунуться в средневековый мир; привнести из него в собственный мир парочку эпохальных открытий, но… Что-то вещало сердцу Дездемоны – до столицы их компания не доберется.

– А пока, – тряхнул отсутствующей головой Кошкин, – пора готовиться к балу. Помнишь, Кассандра, как мы потрясли Елену троянскую. И весь бомонд Илиона заодно.

– Помню!? – завизжала троянка, в мгновение ока забывшая про все пророчества.

Для пяти женщин это был незабываемый праздник – еще до официального начала торжества. Николаич забился в глубокую норку и там мирно дремал… Нет – мирно дремать он только мечтал. Его ежеминутно выдергивали из норы; грубо, за шкирку, как щенка – и устраивали допрос с пристрастием. Хорошо, что сам Виктор Николаевич уже после первого своего путешествия в осажденную Трою основательно покопался в интернете; теперь он был практически на «ты» и с Юдашкиным, и с Армани, и с… В общем, светила мировой моды двадцать первого века о таком фуроре от собственных фантазий в своем времени не могли даже и мечтать.

Дездемона прошла по длинному залу, в котором челюсти отвисли даже у музыкантов, переставших пиликать что-то заунывное. Николаич, поворачиваясь в конце зала, чтобы совершить променад уже в обратном направлении, подмигнул дирижеру этого средневекового оркестра, заставив того выронить из руки какую-то дудку. Он вдруг вспомнил фильм про Ивана Васильевича, который менял профессию; про «князя Милославского», взявшего дирижерскую палочку в свои руки…

Увы, Кошкин такими талантами не обладал. Но и под пиликанье древних инструментов смог поразить своими танцами воображение собравшихся. А потом, за столом – когда остался лишь узкий круг избранных – еще и своим фантастическим аппетитом. Отелло сегодня в предвкушении «заслуженной» награды за победу над турецким флотом, сиял как начищенный медный самовар.

– Точнее, – поправил себя Николаич, – как голенище офицерского сапога, надраенного ваксой усердным денщиком.

Мавр подливал и подливал в бокал Дездемоны «Коммандарию», явно лелея какие-то тайные планы.

 
Так действуй, действуй, снадобье мое!
Доверчивых глупцов вот так и ловят;
И многих честных и достойных дам
Чернят безвинно…
 

Ни Кошкин, ни Дездемона не были доверчивыми («И глупцами», – добавил Николаич). Что касается фразы про «честных и доверчивых дам»…

– Вот сегодня и проверим! – чокнулись с мавром сразу пять женщин руками одной, самой «доверчивой».

Вино тем временем давало о себе знать. Но Николаич уже не мог и не хотел остановиться. Его еще и на красноречие пробило. В интернете, посещением которого он в последнее время был ничем не ограничен – даже поощряем – были целые залежи анекдотов. Вот сейчас они и обрушились на головы несчастных венецианцев, все ближе приближаясь к самым непристойным сайтам. Наконец, общее нетерпение выразила прыщавая голенастая девчонка лет тринадцати – внучка Грациано – которая неведомо как попала на взрослый пир.

– Ты что! – шикнули на него сразу несколько ангельских женских голосочков внутри – тоже удивительно пьяных и едва двигающих языками, – тринадцать лет… самый «тот» возраст!

Девочка подтвердила их вывод, без всякого стеснения попросившая «тетю Дездемону» поделиться тайнами плотских наслаждений дальних стран – так была озвучена официальная версия удивительных повестей учителя истории.

 
Отцы, не верьте больше дочерям,
Как ни были б невинны их повадки!
Приходится поверить в колдовство
Которым совращают самых чистых…
 

Николаич сейчас «совращал» не только эту девчонку с горящими глазами; он ввергал в пучину вселенского греха – пока только виртуального – всю знать Кипра. И получалось у него это великолепно – глаза подвыпивших мужчин и женщин тоже горели дьявольским огнем вожделения, руки прятались под столами, и творили там с собственной, а может быть, с соседской плотью какие-то непотребства, невидимые даже богам. Наконец, первая парочка не выдержала, и выбежала из пиршественной залы, в четыре руки стыдливо прикрывая набухшие чресла у мужской половины тандема.

И только в этот момент Кошкин опомнился и остановил свои бесстыдные речи, от которых его незримые соратницы забились в уголок души Дездемоны, и там непрерывно стонали, не в силах присоединиться к назреваемой оргии.

Виктор Николаевич обвел взглядом оставшихся за столом, совершенно трезвым учительским голосом спросил у «учеников»: «Все понятно?!», – и, не дожидаясь ответа, упал лицом в блюдо с кушаньем, которое через сотни лет назовут греческим салатом…

Пробуждение было ужасным. Нет – сам Николаич не страдал приступом посталкогольного синдрома (то есть обычным похмельем). Да и у Дездемоны совсем не болела голова. Только вот руки и ноги затекли, а растереть запястья с лодыжками не было совершенно никакой возможности. Ибо венецианка была распята на собственном ложе черными кожаными ремнями, выгодно подчеркивающими ее светлые прелести. О мавре, хитро переплетенным для контраста белыми ремешками, сказать «выгодно» не решился бы никто из пятерки красавиц; Кошкин тоже. Напротив – мужские чернокожие «прелести», сейчас напряженные в разных частях тела, начиная с весьма скромных бицепсов – без парадного костюма выглядели смешно и жалко.

 
Чтобы внушить чернейший грех, нечистый
Сперва рядится в райские обличья
Как я сейчас…
 

Отелло, очевидно, прочел эту жалость в лице супруги, потому что попытался изобразить в лице величие. Он воскликнул, поднимая для удара многохвостую плетку; тоже кожаную – вполне ожидаемо:

 
Ты помолилась на ночь, Дездемона?..
 

Ответить царственная дочь венецианского сенатора не могла – во рту мешал и словам, и дыханию какой-то плотный комок, заменявший кляп; так, что во рту тоже все затекло. Но мотать головой, или кивать – ремни позволяли – женщина не стала. Может от гордости, а скорее – постеснялась подруг с Николаичем.

– Ну что ж, – жутко (как думал он сам) ухмыльнулся Отелло, – вот и пришел час на практике прочувствовать все то, чем ты, жена моя, «угощала» нас на празднике. Я имею в виду те сладостные и грязные ухищрения, которые прежде ни я, ни гости наши не могли себе даже вообразить. Получай же, Дездемона, что заслужила! Я буду свиреп и безжалостен!

Дездемона едва удержала смех, который рвался наружу тела сразу из пяти глоток. Шестая, лежащая сейчас с остальным телом в дольмене, безмолвствовала. Потому что Николаич вспомнил сейчас самые ужасные свои откровения, почерпнутые из равнодушного к чувствам людей интернета. К одному из таких и собирался приступить чернокожий «монстр». Он действительно размахнулся, но обрушить плеть на беззащитное тело не посмел – представил себе, наверное, то мгновение, когда это тело не будет беззащитным. А что такой момент настанет, мавр не сомневался. В отличие от Виктора Николаевича. Потому что способ, которым Отелло решил подстегнуть либидо Дездемоны, был не просто спорным; он был опасным.

 
…С жутью в голосе, с ужасным воплем,
Как ночью, при нечаянном пожаре
Возникшем в людном городе…
 

Плетка выскользнула из потной ладошки Отелло; из его груди исторгся хриплый вопль, а ладонь – вместе со своей напарницей, не менее мокрой от липкого пота – сомкнулась на нежном женском горле. Точнее, черные ладошки попытались сомкнуться, когда мавр заелозил по Дездемоне, едва не свалившись – он был скользким весь; от пяток до кучерявой макушки.

– Асфикция – вот как по-научному называется то действо, что предстоит тебе ощутить на себе, – просветил он и венецианку, и царицу Итаки с троянской провидицей, и русскую княгиню с арабской танцовщицей, – знающие люди утверждают, что в это мгновенье можно получить наивысшее наслаждение в жизни…

– Ага, – ответила ему (тоже мысленно) Дездемона, – или лишиться этой самой жизни – окончательно и бесповоротно.

Что удивительно – в этом голосе Николаич совсем не распознал паники, или ужаса. Напротив – венецианка была заполнена безудержным весельем и ожиданием чего-то… Кошкин не успел различить, чего еще ожидала юная красавица от экспериментов обезумевшего муженька, потому что низ живота скрутило привычной болью, и теперь уже его собственное тело покрывалось холодным потом в дольмене.

Николаич не спешил открывать глаза, уверенный, что за его тушкой сейчас следят внимательные глаза; по крайней мере, Герой точно не сводил взгляда с хозяина. А Виктор Николаевич, несмотря на сильнейшие позывы мочевого пузыря («Фу, какая гадость!», – воскликнул внутри нестройный хор женских голосов), терпел и пытался привести в порядок мысли. А заодно и построить в шеренгу пять явно чему-то обрадовавшихся женщин.

– Ну, и чему вы радуетесь? – ворчливо спросил он.

– Всему, – воскликнула Кассандра, его первая виртуальная женщина, – небу и солнцу, которые увидим твоими глазами; новому прекрасному миру; наконец, тому, что мы по-прежнему живы, хотя в своем времени нас проводили в последний путь.

– Как? – поразился Николаич, – и Дездемону тоже?!

Он словно забыл, что между его миром и кипрскими событиями прошли века; что даже истлел прах Шекспира, донесшего до его дней занимательную историю, в главном оказавшуюся правдой. Венецианка поняла его правильно:

– Да, именно в то мгновение, когда мое сердце остановилось, я оказалась тут, вместе со всеми. Без дома, без злата… даже без собственного тела.

– Не переживай, – бодро воскликнул Кошкин, пытаясь успокоить девушку, – главное – ты пронесла через века доброе имя.

 
Ни у мужчин, синьор мой, ни у женщин
Нет клада драгоценней доброй славы.
 

Дездемона всплеснула руками (чужими, кстати) в тесном пространстве дольмена, и на это движение ожидаемо откликнулся Герой. Николаич пополз, перебирая руками, к свету, успев задать еще один вопрос:

– И что мне теперь с вами делать?

Ответа он не дождался, поскольку общее внимание сейчас было устремлено к новому для девчат миру, который для самого Кошкина был родным и привычным. Виктор Николаевич немного удивился, едва не застряв в жерле мегалита плечами («Подросли, что ли!?), совсем легко скользнул в него тазом – и вот он уже стоит перед супругой, лицо и фигуру которой жадно разглядывают пришелицы из прошлого. Потом внимание и их, и самого Кошкина переключилось на остальных. Николаич не позволил женщинам покомандовать его челюстью; не дал ей отвиснуть, когда на его (теперь общие) глаза попалось сверкающее чудо заграничного автопрома.

– На этом мы сейчас поедем, – заявил он, кивнув на двухсотый «Лендкрузер» так гордо, словно это была его собственность, а Николай, сосед, был просто живым приложением к нему, – а пока…

Пока Николаич сунул в руки заждавшимся друзьям по подарку. «Кладом» сегодня были четыре обрезка черных кожаных ремней; их и разглядывали с недоумением Николай с Людмилой, да Валентина с Сашкой. А Герой с веселым гавканьем бросился в кусты, куда улетел его персональный подарок – неопрятный кусок чего-то резинового, слабо напоминавший мячик для игр; в далеком прошлом он заменял кляп для Дездемоны. Сам же Николаич шмыгнул по привычному маршруту – к пятну рыжей, уже практически погибшей травы…

Историю своего необычного путешествия Кошкин рассказывал уже вечером, отмытый до скрипа в бане и накормленный хлебосольными Кирюхиными. Лекцию свою он читал в том самом зале, где на сверкающей черным стеклом и позолотой подставке стоял телевизор с вогнутым экраном. По каналу ТНТ транслировалась очередная серия «Дома – 2», так что зачарованные «гостьи из прошлого» совсем не мешали беседе. Скорее это им мешала цифирь, до сих пор мелькающая в углу – теперь уже восьмизначная.

Николай, наполняя бокал соседа из бутылки «Хеннесси», мигнул Николаичу, показал на это бесконечное мелькание (на цифры, а не на «героев Дома»): «Денежка-то капает!».

– Пусть капает, – милостиво кивнул в ответ Кошкин, – скоро она понадобится.

– Зачем?! – уперла руки в бока молчавшая до сих пор Валентина.

– Да вот, – хитро и устало улыбнулся ей супруг, – хочу тебя на Кипр свозить… Знаешь, какое там море теплое, да ласковое?!

– Знаем, – хором ответили раньше Валентины Степановны «гостьи», – мы тоже хотим!

О них, кстати, Николаич умолчал, а Дездемона с Дуньязадой и Кассандра с Пенелопой, да и Ярославна тоже, почему-то не возражали.

– У них, – как уже понял Кошкин, – есть какой-то план, в который они хозяина общего тела не посвятили.

– Ну и пусть, – махнул рукой Николаич, – все равно проболтаетесь; иначе вы не были бы женщинами (гостьи не нашли что возразить на это заявление). Меня сейчас беспокоит другое.

Последнее он заявил вслух, так что услышали этот порыв души историка сразу одиннадцать пар ушей – включая мохнатые собачьи.

– Что?! – воскликнули, кажется, сразу все.

– То, что никакие стихотворные строки в моей голове больше не всплывают. Точнее всплывают, но по-прежнему из драмы Шекспира. Вот, например, сейчас:

 
Что миновало, то забыть пора
И с сердца сразу свалится гора…
 

И это очень печально, потому что означать это может…

– Ничего это не означает! – преувеличенно бодро воскликнул Николай, – завтра же едем к дольмену… Нет, завтра не получится, есть кое-какие дела. Кстати, собирался заехать в «Спортмастер», купить тебе, Николаич, спальный мешок. Тебе какого цвета? Там есть синие и красные.

– Бери оба, – махнул рукой Виктор Николаевич.

Кошкин первым ахнул, когда увидел, во что превратил вход в мегалит неведомый катаклизм. Вместо узкого круглого чернеющего отверстия в дольмен приглашающе распахнулся прямоугольный проем – подобие оконной фромуги – даже снабженный какой-то дверцей. В эту дверь в прошлое мог свободно заползти не только Николаич, но и заметно подросший щенок, уже готовый сделать это, и та же Валентина, испуганно охнувшая, и…, наверное, широкоплечий Николай. По его смущенной, немного виноватой улыбке Кошкин понял, что именно Кирюхин, сейчас державший в руках сразу два спальника, и был тем самым «катаклизмом». А еще в его улыбке проглядывала какая-то неизбывная грусть, которую Николаич перевел так: «А не под собственный ли размер ты долбил несокрушимый камень, Коля? Не тут ли, внутри дольмена, ты вершил те самые «кое-какие дела»?

– Ну и как? – спросил он соседа совершенно спокойным голосом, наперед зная ответ, – проникся?

– Проникся, – кивнул Николай, – холодом, до самых костей. А больше ничего – ни путешествий, ни клада…

– Ни пяти озабоченных женщин внутри, – безмолвно закончил за него Кошкин.

Женщины, кстати, молчали; они явно замышляли что-то коварное. Николаич сходил за дольмен, чуть стесняясь, потешил свой простатит.

– Надо, кстати, приступать к его лечению, – решил он, услышав хихиканье подружек, которые пару минут трясли вместе с ним кончик… неважно, кончик чего.

Кошкин вернулся к дольмену, на страже которого незыблемо стоял щенок моравского маламута, вынул из рук Николая сразу оба спальных мешка, и закинул их в мегалит, нагнувшись очень низко – ведь «фромуга» начиналась практически от самого пола. Он выпрямился, повернулся к зрителям с искренней улыбкой, и показал супруге на отверстие:

– Прошу, Валентина Степановна.

И столько в его голосе было властного спокойствия и уверенности в том, что он приглашает сейчас свою половинку к чему-то волшебному и необычайному, что та, лишь пискнув: «Я?!!», – тут же подскочила к мегалиту. А потом, без всяких сомнений рухнув на четвереньки, поползла внутрь.

 
И если он, синьоры, призван к битвам,
Меня же здесь оставят, мирной молью,
То я лишусь священных прав любви
И обрекаюсь тягостной разлуке
Позвольте мне сопровождать его.
 

Она остановилась на пару мгновений на полпути, чуть не застряв широкими бедрами и невольно вызвав ярчайшее воспоминание у Ярославны, и у самого Николая – то самое чудное мгновение, когда перед ними «гением чистой красоты» (в бане же ведь дело было!) явился князь Игорь. Но вот Валентина исчезла в дольмене. За ней солидно, как и положено хозяину дома – пусть такого крошечного – опустился на колени Виктор Николаевич Кошкин. Уже готовый нырнуть в темноту вслед за женой, он задержался, повернул голову к застывшим на месте Кирюхиным (всем троим) и произнес с блудливой улыбкой – общей сразу на шестерых:

– Вы, пожалуй, езжайте пока домой. Мы раньше завтрашнего утра не освободимся. А ты, Герой – охранять!..

Он уже не слышал, как завелся двигатель внедорожника, тут же унесшегося назад, к цивилизации. Так же, как маламут – усевшийся не сдвигаемым стражем у входа в дольмен, и погрузивший этим пространство внутри в темноту – не видел, что там вытворяли его любимые хозяева. А что уж он сумел расслышать и разнюхать – это к делу не пришьешь…

Николаича разбудил знакомый звук; движок «Лендкрузера» работал на удивление тихо, но Кирюхиных Виктор Николаевич с Валентиной встретили уже на площадке перед дольменом. Они стояли, держась за руки, с одним общим счастьем на два… нет! На семь лиц! И хотя в груди Николаича было непривычно свободно, он знал – никуда гостьи, а теперь наперсницы, не делись. Это Кассандра поправила рукой Валентины выбившийся из прически супруги локон; той самой прически, которую успела уложить до приезда соседей умелица-Пенелопа. И за руку его, мужа, Валя властно, по-хозяйски, держала вместе с Ярославной. А соседям подмигнула озорная Дездемона. Ну, а шаловливая Дуньязада (а также крепкозада, и персикозада…) была готова прямо сейчас закружить в танце – вместе с телом Валентины, естественно.

– Закружим, – пообещал им, и Валентине тоже, Николаич, – еще как закружим!

Виктор Николаевич теперь осознанно; быть может, в последний раз, вспомнил слова бессмертной драмы Шекспира:

 
Мой грех – любовь к тебе!
 

Ни Николай, ни Людмила с Сашкой ничего спрашивать не стали. Глава семьи Кирюхиных лишь вздохнул завистливо и протянул Кошкиным два заграничных паспорта.

– Там еще путевки и два билета до Ларнаки, – пояснила за него Людмила, – обратные брать не стали – когда еще вы надумаете вернуться?

– Вернемся, – счастливо засмеялся Кошкин, крепко прижимая к себе благоверную (благоверных!), – обязательно вернемся. А вы пока… поищите другой дольмен, такой же волшебный. А если не найдете, поедем вместе в Индию – там их тоже хватает.

– В Индию! – завороженно прошептали сразу все Кирюхины.

– В Индию!! – гавкнул Герой.

– В Индию!!! – буквально закричала женская половина Кошкиных, сейчас такая представительная.

– В Индию, где властвует шестирукая богиня Кали…, – чуть громче сообщила всем Людмила, в прошлом прилежная ученица Виктора Николаевича.

– Шестиголовая! – поправил ученицу про себя Николаич, который с ужасом и восторгом ощутил, как в голову неспешно и победно заползают новые стихотворные строки…

Примечание: Полужирным шрифтом в тексте выделены отрывки из пьесы Уильяма Шекспира «Отелло».