Текст книги "Белый свет"

«Почему на свадьбы дарят…»

 
Почему на свадьбы дарят
Всё цветы нечётные?
Почему несут ко гробу
Чётные цветы?
Быть должно наоборот,
Но – неприворотные —
Мы в своих преданьях скорых
Сказочно-просты.
 
 
Потому ли, что цветы
Стали покупные
И бессчетная теперь
Праздников кутья?
Я же свадеб не играл,
И мои родные
Не давали на пропой
Сроду ни копья.
 
 
Но когда я, наконец,
Толком затоскую
И рукой благословлю
Наш унылый кров,
Положи мне в головах
Лилию нагую —
Только лилию одну
С кипой лепестков…
 

«Был поэт таинственным, как шорох…»

 
Был поэт таинственным, как шорох,
Заплетал словесные плетни,
И за ним катился валкий ворох
Славы и завистливой ругни.
 
 
Но отпахло мятой и сиренью,
Угольки прищурились во мгле.
Ни одно его стихотворенье
Так и не осталось на земле.
 

«Мой больничный подоконник…»

 
Мой больничный подоконник
В листьях и цветах.
Колокольчики и донник
Вянут впопыхах.
 
 
Вянут чувства, мысли вянут,
Как-то все равно…
Разве гулюшки нагрянут
Гурковать в окно.
 
 
Раскрошу им с горя булку,
Потаясь в углу,
И они по переулку
Разнесут хвалу,
 
 
Мол, пока не за решеткой
И не бдит конвой —
Занедужил мужичонка,
Но еще живой.
 
 
Он ведет себя довольно,
Песня – на кону!
Он и нужен-то не больно
В мире никому.
 
 
Скучно прежнему кумиру,
Что в душе – дыра!
Принесет жена кефиру,
Позвонит сестра.
 
 
Хворь стоит на карауле,
Тихостью тупа,
Утешают только гули,
Гулюшки сглупа…
 

Морок

 
Заморозки голову замороковали —
Поначалу вкрадчивы и тихи.
Солнышко проклюнулось в лесном прогале,
И опять воинствуют петухи.
 
 
В нас же петушиного задора мало,
На пути то пустошь, то городьба!
Родина посулами замороковала,
А потом послала нас – кого куда.
 
 
Жили по-хорошему, трали-вали,
И тягались с немочью и журьбой,
Но нежданно сердце замороковали
Вы своей ревнивою ворожбой…
 
 
Молодость исхарчена, пиши пропало,
Заморозок совестно берет за грудь,
А меня бессонница замороковала,
Господи, дай мороку совсем заснуть.
 
 
Лишь бы средь степи иль на сеновале
Мне на лик суровый возлегла роса,
Чтоб на веки вечные не мороковали
Ни дубы шумящие, ни голоса…
 

«В армейских бутсах и панаме…»

 
В армейских бутсах и панаме
В центральном парке без затей
Гуляю рядом с кобелями
И дамочками всех мастей.
 
 
И бегаю почище твари,
И рушу парковый уют.
Они ж меня в собачьей сваре
За своего не признают.
 
 
Собачья логика простая,
Напрасная моя тщета:
Ведь я ноги не подымаю
У каждой кочки и куста.
 

«Слыл кремневым и…»

 
Слыл кремневым и
                  каменным,
Но обузил простор —
Раб уколов и капельниц,
Баловник медсестер.
 
 
Хоть и страха не ведаю,
Кровь сдавать не люблю,
Но со смаком обедаю
И со свистом храплю.
 
 
Всё на свете поправочно
От судьбы до плетня,
Будет просто и празднично
На душе у меня.
 
 
Будут гульбы привычные
И семейный приют,
И друзья закадычные
В оный час предадут.
 
 
Правда, думаю путано,
Потому и живой,
В обезлюдевшем хуторе
Встренуть час роковой.
 
 
Не тужить, не обабиться,
Не плясать напролом…
Пусть могилой прибавится
На кладбище моем.
 

«Дышим брагой, ча́бором, озоном…»

 
Дышим брагой, ча́бором, озоном,
Грустно гладим гривы-ковыли.
Всё пропьем, но жизнь не опозорим
Мы на крайнем краешке земли.
 
 
Коль на вкус знавали и пивали
Социалистический елей,
И на нас, как правило, спускали
Борзописных сук и кобелей.
 
 
Эти назывались – комсомолки,
Те – непревзойденные борцы.
А теперь потасканные «телки»
И не в меру шустрые купцы.
 
 
Мы ж сидим на камушке исправно,
Чаще голышом иль натощак,
А идти налево иль направо
Не приходит в голову никак.
 
 
Ведаем понуро и привычно,
Не теряя сон и аппетит:
К нам всегда в Россию самолично
Соловей-разбойник прилетит!
 

«Дожди и снега выпадают…»

 
Дожди и снега выпадают
По воле высоких небес,
А зубы мои выпадают,
Поскольку я в возраст залез.
 
 
Сверкает зубами угрозно
Зимою колодезный сруб.
Навек белозубы березы
И месяц-шатун белозуб.
 
 
Послушно свой мякиш глотаю,
Давлюсь шепелявостью слов.
Черна только смерть гробовая
От пяток до черных зубов.
 

«Я никогда политиком не слыл…»

 
Я никогда политиком не слыл,
Я славил землю, родину, пространства,
Но вдруг на месяц праведный завыл
От нашего борзого окаянства.
 
 
Перечислять ли старые грехи,
Коль в голове забавные новины,
Мол, все пошли мы дружно от сохи,
Но ныне клюкву путаем с рябиной.
 
 
Окститесь, мы не в холе и тепле,
Нам не чураться радостей скоромных.
Землянам жить пристойно на земле,
А не в стальных хоромах небоскребных.
 
 
И потому велением небес
И нашего борзого окаянства
На родину был послан мелкий бес
И сжил под корень русское крестьянство.
 

«Люблю я обитателей больниц…»

Жене

 
Люблю я обитателей больниц
И также сердобольных посетителей:
Те лечатся до положенья ниц,
А эти в роли загнанных носителей.
 
 
Ты не таскай мне банки без конца,
Куриной тушкой не осилить боли,
А набери сухого чабреца —
Он горько пахнет вечностью и волей.
 
 
Дай Бог самой в палату не попасть,
Чтоб не говеть и хрип не гнуть целителям,
А я нарочно выхвораюсь всласть
И дам «отлуп» любезным посетителям.
 

«Разумом – не птица…»

 
Разумом – не птица,
Верь, не обману,
Стал я часто злиться
На свою страну —
 
 
Не бежит сторонкой
За страной другой,
Пьет наперегонку
И наперебой.
 
 
Ей беспрекословиц
Всех не перечесть,
Может, это совесть
Или даже
               честь?
 
 
Вот подходит к краю
И моя стезя.
Я в сердцах караю
Самого себя.
 
 
Темен или
             светел,
Молод или стар,
Буйно профурлетил
Свой небесный дар.
 
 
Лишь одна зарница
На чело легла:
На тебя мне злиться
Не хватает зла.
 

«Прикрылись праздники Кремля…»

 
Прикрылись праздники Кремля
Божественными службами,
А шествия церковные —
С языческими в лад.
Такой мы пуганый народ,
Что, заручившись дружбами,
Закрыв глаза,
Взасос и кровь
Целуем всех подряд.
 
 
Мы, как медведи-шатуны,
Очухались от спячки,
Не позволяет здороветь
То сплин, то некий блин.
Нам в душу плюнули хохлы,
И даже на кулачки
Нас вызвал нагло, впопыхах
Изжеванный грузин.
 
 
Нас учат жить и гулевать
Мошенники и крали,
На всех экранах в бубны бьют
И пляшут трепака.
У нас оттяпали поля,
Страну у нас украли,
А мы безвольно и взахлеб
Валяем дурака.
 
 
Достали разом до кишок
Вруны и рукосуи,
Попробуй раз их и всерьез
Отважно побори.
Окститесь, милые мои,
Не поминайте всуе,
Не продавайтесь никому.
Иль черт вас побери!
 

«Когда б я знал, на что и где упасть…»

 
Когда б я знал, на что и где упасть,
Соломки постелил бы на дорогу.
Я сроду не отваживаюсь красть
И не надеюсь на щедроты Бога.
 
 
Да зарастет былое трын-травой,
О будущем не вымолвлю ни звука.
Кувшинка мне пожарной головой
Легко кивает с глади Бузулука.
 
 
Сентябрь поспел, как жито в закромах,
И небеса бездонно-запредельны,
И сосны бузулуцкие впотьмах
Качаются почти что корабельно.
 
 
Как славно душу тешить в сентябре
Тем, у кого мозги давно седые.
В филоновской церквушке на бугре
Венчаются поспешно молодые.
 
 
Потом они челомкаются всласть…
А мне уже и сласть не по карману.
Но коль не в силах вечности украсть,
Я никому завидовать не стану.
 

«Иду враскачку, как за плугом…»

 
Иду враскачку, как за плугом,
Как будто поднимаю зябь.
Я вновь прощаюсь с Бузулуком,
На нем стоит такая рябь.
 
 
Такие горькие морщины
Стремятся дружно совпадать,
Что, думаю, с его кручиной
Моей вовек не совладать.
 
 
Я сам бы стать хотел рекою,
Ласкать кувшинки на корню,
Коней кропить на водопое,
Возить на скатах ребятню,
 
 
Росу рассыпать по угодьям,
Ворочать камушки и пни
И горделивым половодьем
По грудь захлестывать плетни.
 
 
Увы, догадкой неизменной
Делюсь в душе и на челе:
Ты – Бузулук, ты – неподдельный,
А я – расхожий на земле…
 

«И нет добра от сглазу…»

 
И нет добра от сглазу,
И воли тоже нет —
Последний синеглазый
Заплаканный поэт.
 
 
Я жил не по заказу
Голубил белый свет —
Последний синеглазый
Взаправдашний поэт.
 
 
Враги черней, чем галки
Средь сумрачного дня,
В их разномастной свалке
Клевать взялись меня.
 
 
И длилось окаянство,
И веял адский дым:
Мое степное пьянство
Вдруг в горле стало им.
 
 
Но я не сдамся сразу —
Живуч, как бересклет,
Последний синеглазый
Ославленный поэт.
 

«Я слыхом не слыхал…»

 
Я слыхом не слыхал
Моих врагов,
Полжизни мне они
Не представлялись.
В миру со мной
Задорно забавлялись,
Не трогая
Сердечных берегов.
От сытости ль
Они не объявлялись,
Иль от избытка ситных пирогов?
 

«Жили гении, безумцы…»

 
Жили гении, безумцы,
Время встало на попа.
Ныне в моде остроумцы,
Деловая шантрапа.
 
 
Не прольют и не проточат,
И под видом простоты
Насулят и наморочат —
И прошмыгают в кусты.
 
 
Кто бы их ни славословил,
Я признаю все равно,
Что в кустах им приготовил
Дюже знатное пятно!
 

«Смладу баский, в старости путевый…»

 
Смладу баский, в старости путевый,
Знахарям и пахарям родня,
Я себя вгоняю в гроб дубовый,
Не сожгите, граждане, меня!
 
 
Я свое отмаял и отмучил,
Темечко повинное склоня.
Если что нескладно отчебучил,
Извиняйте, граждане, меня!
 
 
Век непраздный я в охотку прожил
В затишке домашнего плетня —
Мирозданье, стало быть, скукожил —
Прокляните, граждане, меня!
 
 
Но душе взаправду надоели
Всяческие свары и ругня.
На страстной предпраздничной неделе
Посетите, граждане, меня!
 
 
Я уже собой не озорую,
Не страшусь судьбинного ремня.
И привычно в землю-мать сырую
Положите, граждане, меня!
 

«Я переругался с белым светом…»

 
Я переругался с белым светом
Хоть, как прежде,
                 мил он, белый свет.
Скучно быть приветливым поэтом
Да еще на склоне бражных лет.
 
 
Про себя я мало понимаю,
Только душу овевает страх,
Если сторона моя родная
Молчаливо гинет на глазах.
 
 
Разве было
               в памяти возможно
Выставить кому-нибудь вину,
Что трава садовая безбожно
Высыхает прямо на корню,
 
 
Что Фетисов плес подернут ряской,
Суслики покинули и гать…
Никакою жалостью и таской
Никого из падших не унять.
 
 
Вроде солнце село на закорки,
И живут на хуторе одни
Две усталых бабы-однодворки
Вдалеке от радостной родни.
 
 
Вот и глажу голову уныло,
Утешаю душу напрямки:
Чем стыдливо выть на свете милом,
Проще к ним наняться в примаки!
 

«Мой город славен войнами и битвами…»

 
Мой город славен войнами и битвами
И ничего не требует взамен,
Но все-таки всенощными молитвами
Его призрел владыка Гермоген.
 
 
Я не послушник всякой консистории,
Но рад душой и счастлив оттого,
Что мы впервые, кажется, в истории
Сдались суровой милости его.
 

«Сколь тоске ни поддаваться…»

 
Сколь тоске ни поддаваться,
Я смиренно пообвык —
Стал я часто собираться,
Как пред смертушкой старик.
 
 
Пальцы хрусткие ломаю,
Из пустого пью корца,
Крошки зршно обираю
С побледневшего лица.
 
 
Знать, не зр в нояи безгласной,
Чтоб душой не осерчал,
Мне с жержины телеграфной
Трижды филин прокричал.
 

«Я по большим дорогам не ходил…»

 
Я по большим дорогам не ходил,
Предпочитая топи да суглинки,
И Бог меня печально выводил
На синь-травой заросшие тропинки.
 
 
Не проклиная жизнь, не торопя,
Я у судьбы признательной заложник,
Но скоро зарастёт моя тропа
И онемеет волглый подорожник.
 

«Надтреснут голос…»

 
Надтреснут голос,
Стать ушла в сутулость,
По телу сырь
И боль от позвонков.
О Господи!
Душа моя замкнулась
На семь неоткрываемых замков.
Она гнусить
И вянуть не хотела,
И не боялась сутолоки слов.
О Господи,
Оставь хотя бы тело
Без шишек сра́мных
И без синяков.
 

«В лесу разбой неугасимый…»

 
В лесу разбой неугасимый,
Его добром не превозмочь —
Под топором дрожит осина,
Березе некому помочь.
 
 
Редеют сумрачные своды,
Навозом давятся ключи.
Мы – палачи живой природы,
Родной природы палачи.
 
 
И за палачество слепое,
Коль верить въяве в «аз воздам»,
Она воздаст в неупокое
И нам, и нашим именам.
 

«Когда мне душу окропит елей…»

 
Когда мне душу окропит елей
И небеса смирением накажут,
То бесконечно жалко журавлей
И славно видеть, как они запляшут.
 
 
Пляшите страстно, милые мои,
И плачьте впрок над родиной глухою,
А я в ответ с неструганой скамьи
Вам помашу забывчивой рукою.
 
 
Не укоряя время, не хваля, —
Оно и так куда как быстролётно, —
Хочу я слышать в небе журавля,
А не раскат суровый самолётный.
 

«У нас на улице взахлёб…»

 
У нас на улице взахлёб
Целуются подростки
И грех на лавочках творят —
Привычный, как рефлекс.
И кобелиная любовь
Вдруг вышла на подмостки,
Коль славят все кому не лень
Соитие и секс.
 
 
Я рад, что в юные лета
Морочил женщин байкой,
И волю телу и рукам
Стыдливо не давал,
И целовался по углам
С великою утайкой,
И чудных девок уводил
На грешный сеновал.
 
 
Протоковали глухари,
Пропели коростели,
И на душе царит покой
Отнюдь не горячо.
Теперь бы лишь не захрапеть
В супружеской постели
И клюнуть сонную жену
В усталое плечо.
 

«Эту жизнь я вылакал до дна,…»

 
Эту жизнь я вылакал до дна,
Но поймите, братия, во тризне:
Жизнь порой страшнее, чем жена,
А жена – еще страшнее жизни.
 
 
Ту и эту я не прокляну
И судьбу стремлюсь не окарачить.
Мне ли жизнь исхарчить на жену
Или ею скорбь мою исхарчить?
 

«Не выхожу на торную дорогу…»

Вновь бреду я вдоль большой дороги…

Ф. Тютчев

 
Не выхожу на торную дорогу,
Не окликаю ходкую зарю,
А говорю всё реже: «Слава Богу
За то, что всех кругом благодарю!»
 
 
По грачьему, вороньему ли граю
Брожу и ни травинки не сомну.
Родную маму в сердце вспоминаю
И не в сердцах – усталую жену.
 
 
Я не пекусь о странах чужедальних,
Коль душу рвёт своя до хрипа ширь,
Как и судьба дедов многострадальных,
Изведавших все войны и Сибирь.
 
 
О, я не круто жалуюсь и плачусь,
А сам веду смешливый пересуд,
Когда мои соратники казачьи,
Как юбками, лампасами трясут.
 
 
И было так: с общественного стана
И, не боясь бесстрашно наследить,
Я на могилку воина Степана
Обвык с чекушкой горькой приходить.
 
 
Скамеечки торопкого прикопа
Да ленточки на сбившейся стерне…
– Куда же мне податься, папа Стёпа?
И слышится далёкое: «Ко мне».
 

«Моя жена не любит мать мою…»

 
Моя жена не любит мать мою,
И та ее, естественно, не любит.
И я живу меж ними не в раю,
Все больше полагаюсь: будь как будет.
 
 
И, зачерствев душой не по годам,
Я утверждаю разом, как умею:
Я жизнь за мать восторженно отдам,
А за жену и сгинуть не посмею.
 

«Не умею улыбаться – только лыбиться…»

 
Не умею улыбаться – только лыбиться,
И душевные движения гашу.
Подо льдом небес вздыхаю, словно рыбица,
Притуляюсь к бережкому камышу.
 
 
Если б выпало мне свыше испытание,
Не рванулся бы я в небо напролом,
Я бы выбрал плес средою обитания
Хоть линем невозмутимым, хоть бобром.
 
 
И обыденным манером, тихой сапою,
Без сторонних понуканий и удил
Я б на дне себе полеживал, посапывал
Или знатную запруду возводил.
 
 
По заветам водяного, по бывальщинам
Все погладывал бы гнибкий белотал
Да не в меру расшалившимся купальщицам
Их бы розовые пятки щекотал.
 
 
Как легки в реке неслышные движения,
Не замутит душу спешка и тщета.
Но на глади человечьи отражения
Разбивал бы шустрым веником хвоста…
 

«Мы с тобой свое отлетовали…»

 
Мы с тобой свое отлетовали
И с резного спрыгнули крыльца.
Замирали сердцем, лютовали,
Так и не смирились до конца.
 
 
Никому судьбу не объегорить,
Наши дни – не палая листва,
А скорей всего, сплошная горечь,
Иль плакун, или разрыв-трава…
 

«Когда я с нею целовался…»

 
Когда я с нею целовался,
В ночи витютень надрывался —
Лесной насмешливый шатун.
Когда я с нею расходился,
То в речке окунь уходился
И от испуга фыркнул вьюн.
 
 
Когда мы с нею помирились,
Сосульки с крыши повалились
Где попадя и как-нибудь.
А мы все жили и тужили,
Сумерничали, ворожили,
Ловили солнышко на грудь.
 
 
В житейских сладостях и соре
Всегда хватает всякой хвори,
То знает каждая семья.
Судьба счастливых не выносит,
Она хворобу в сердце носит —
Лежу под капельницей я!
 
 
Дров наломал, цветов нахапал,
Жизнь профурлетил и прокапал,
И сам от этого не свой.
Но все ж с душой не размирился —
Не в одиночку колготился,
А только рядышком с женой.
 

«Я изрезан скальпелем хирурга…»

 
Я изрезан скальпелем хирурга,
Ошарашен болью даровой.
И заря кровавые хоругви
Над моей возносит головой.
 
 
Пусть ленив, заносчив и бездарен,
Ухожу в забавы и запой,
Но навеки буду благодарен
Полной жизни и любви слепой.
 
 
Никогда чудить не перестану,
Лоб расквашу об корявый пол,
Но пред Вышней Совестью предстану
Я прямым и голым, как соко́л!
 

«За что Господь не тратит жизнь мою…»

 
За что Господь не тратит жизнь мою —
Не сознаю и впрок не созидаю.
Я устоял на глиняном краю
И снова прячусь, тешусь и рыдаю,
Подобно городскому соловью
В замысловатый обморок впадаю.
 
 
О, я душой покладистой не прост
С привычкой от лобзаний до махорки.
Смиренно переждав великий пост,
Я кубарем скатился с красной горки.
По мне стенает буднично погост
И радуются празднично задворки.
 
 
И все ж не тот задор или замах.
Глухая тишь… Редеют отголоски…
Сычи глядят прищуристо впотьмах,
Чернеют ликом скорбные березки.
Я чувствую не крылья на плечах,
А жалкие бумажные обноски.
 
 
Тишком тоску уму не побороть,
Хоть добрый дождик темя поливает,
Ослабший дух в кисель кунает плоть
И всклень стопарь дружок не наливает.
За что ж опять безгребостный Господь
Меня печально бдит и продлевает?
 

«Я после стрёмной операции…»

 
Я после стрёмной операции
Лежу, как пень, в реанимации,
Аборигеном в резервации,
Гляжу в больничный потолок,
В окно с коряжистыми вязами…
Пути наружу мне заказаны,
Поскольку руки-ноги связаны,
Чтоб черт куда не уволок.
 
 
Мое здоровье под угрозою,
Сестра не выглядит стервозою
И пузыри несет с глюкозою,
Чтоб я без пищи не подох.
А мой пузырик желчный в тазике,
А на дворе – сплошные праздники,
А мне и горести – без разницы
И не по силам – видит Бог.
 
 
И днем и ночью бренной – мать моя! —
Мне в жилы каплют литры натрия,
Но в брюхе боль такая наглая,
Её снимают наркотой.
И этой болью неподкованной,
Аж до пупа располосованный,
В бинты стерильные закованный,
Я стал не глупый, а глупой.
 
 
Мне ка́пельницы – не капе́льницы,
Они, как водяные мельницы,
В них пузырьки кипят и пенятся,
Чуть слышный издавая сап.
Кап-кап… Сестра приходит с уткою…
Кап-кап… Врачиха с сонной будкою…
Кап-кап… Профессор с прибауткою…
А жизнь на донышке. Кап-кап!
 

«В парке пируют усталые дяди…»

 
В парке пируют усталые дяди,
Тайно сбежав от дотошных врачих.
Их охраняют березы в наряде
Белобольничном и в черном —
                                         грачи.
 
 
Водку заветную делят по булькам,
Хворь и болячки не видят в упор.
И оставляют посуду бабулькам,
Рядом сгребающим лиственный сор.
 
 
Освободившись от разовой тары,
Дядьки не лезут на праздный рожон,
Мирно о бабах ведут тары-бары,
Больше всего напирая на жен.
 
 
Жены привычно такие-сякие,
Все, как одна,
               подолами трясут.
Видно, напрасно в больничной стихии
Скорбным мужьям передачи несут.
 
 
Впрочем, собравши и снедь и пожитки,
Дяди признают от вольной души,
Что и они от судьбы не в убытке,
Сами куда как порой хороши!
 
 
Я мужиков не ругаю в угаре,
Не доношу и не ставлю на вид.
Выпил бы, в грязь бы лицом не ударил —
Чертова печень грешить не велит!
 

Прощание с больницей

 
Я прощаюсь, как ни странно,
Огорчительно с больницей,
Добровольно покидаю
Этот марлевый приют,
Где в халатиках бедовых
Бродят бравые девицы
И резиновую «утку»
Утром няни подают.
 
 
Мне досадное смущенье
Заливает щеки краской,
При дежурной перевязке
Отвожу стыдливый взор.
К лекарям и санитарам
Отношусь с большой опаской,
Но безумно обожаю
Тороватых медсестер.
 
 
И дородных подавальщиц
Уважаю за кормежку,
От нее на вольной воле
Я бы в скорости зачах,
Но диету соблюдаю
И пощусь не понарошку,
Чай, в больничке не до жиру,
Не у тещи на блинах.
 
 
Я соседям по палате
Не стихи взахлеб читаю —
Демонстрирую болячки
Сокровенные свои
И таблетки, как конфетки,
Добросовестно глотаю,
И врачих предпочитаю
Со студенческой скамьи.
 
 
Мне прописаны массажи,
Ингаляции и ванны,
Я отверг сии обряды
Через немочь, но живой.
И с больницей огорченно
Я прощаюсь, как ни странно,
Лаской бережной умытый,
Как водою снеговой.
 

Апрельский снег

 
Стоял апрель.
Сирень сорила.
Витал в аллеях женский смех.
Как вдруг погода повалила,
Сорвался с дуба вешний снег.
 
 
Верней, со смурых веток неба,
Белей, чем стираный ковыль,
Повисла мертвенная небыль
Или неслыханная быль.
 
 
Под носом пасынок природы
Соплю размазывал с утра,
И чертыхались пешеходы,
И веселилась детвора.
 
 
Снег падал навзничь на поляны,
На подсыхающую гать
И норовил в уста тюльпаны,
Охотно тая, целовать.
 
 
Не то чтоб голубь непорочный —
Кололся щекотной щекой.
Он был нежданный и нарочный,
Как ты, да я,
               да мы с тобой.
 
 
Он брел в далекие деревни —
Нагой, как пашенный огрех,
Мой неприкаянный, последний
Апрельский сон, апрельский снег…
 

«Как все на свете, не без изъянины…»

 
Как все на свете, не без изъянины,
Успеха перышко рукой ловлю,
Я, расторможенный и растатьяненный,
Татьяну-Та́нюшку одну люблю!
 
 
Мне в душу канули глаза-смородины
И губы спелые дразнят со сна.
Она по жизни мне и мать, и Родина,
И богонравная навек жена.
 
 
Не мной наставлена, но мной обижена,
Ея печали я не утолю,
Судьбой уважена, а не унижена,
Татьяну-Та́нюшку одну люблю!
 
 
Когда покорная, когда сноровская,
Я прячу боязно в штаны темляк,
Она тамбовская, а не московская,
Антонов пламенный ее земляк.
 
 
Коль сплошь задумчивым я стану
                                     вскорости,
Стыжусь протравленных лет во хмелю.
Но ту, кто спас меня от лютой хворости —
Татьяну-Та́нюшку одну люблю!
 
 
Молю я счастья ей не очумелого,
Чтоб щедро булькала стихов кутья!
Мы с ней объехали полсвета белого,
Но всюду славили свои края.
 
 
Капризом нынешним не соответствуем,
Ромашкам кланяясь иль ковылю,
Мы в горе празднуем, а в доле бедствуем —
Татьяну-Та́нюшку одну люблю!
 

«Бог ли сор у нас из дому вынес…»

 
Бог ли сор у нас из дому вынес
Или бес замыслил гадкий грех,
Но по белу свету бродит кризис
Запоздалый,
                словно майский снег.
 
 
Экономим спички и огарки,
В меру тратим керосин и газ.
Присмирели малость олигархи,
И певички плачут про оргазм.
 
 
Словеса шуршат,
                      как опахала,
Шаромыги скачут напролом,
Но природа слыхом не слыхала
Про вселенский морок и облом.
 
 
Из нее здоровый дух не вышел,
Коль, минуя башни и дворцы,
В старые скворечники над крышей
Шустро заселяются скворцы.
 
 
Коли зырит зенками подснежник,
Чибисы затейливо снуют,
И сквозь заковыристый валежник
Ландыши на цыпочки встают.
 
 
Катится на убыль половодье,
Дни растут и зреют наугад.
Надо охорашивать угодья,
Холить свой укромный палисад.
 
 
И тогда подумаешь послушно,
И печаль прогонишь со двора:
Так ли уж природа равнодушна,
Если она вечностью мудра?