Текст книги "Белый свет"

Василий Макеев
Белый свет

Новины

«Я поспешил с тобою распрощаться…»

 
Я поспешил с тобою распрощаться,
Поэзия моя, моя стезя.
Вздохнули с облегченьем домочадцы,
Досадливо поморщились друзья.
 
 
Но ты в ответ на эту закавыку
Во сне прошелестела, как в бреду:
«Коль ты всерьез – другого горемыку
Я так и быть нечаянно найду!»
 
 
Такое грозовое изъявленье
Чудесно поубавило мой пыл.
Проснулся я и выпил с изумленья,
И у тебя прощенья попросил.
 

«Коль однажды в полночи подлунной…»

 
Коль однажды в полночи подлунной
Веки мне прикроет горицвет,
Говорите: – Помер забурунный,
Стороны запущенной поэт.
 
 
На язык несдержанный от роду,
Равнодушный к скорбному труду,
Он с одной лишь матушкой-природой
Жил без брани в радостном ладу.
 
 
Дождик лил —
            он плакал без утайки,
День сиял – смеялся что есть сил,
Про себя двусмысленные байки
По шалманам шустро разносил.
 
 
Перейдя и разума границу,
Слыть желал подобным соловью
И предпочитал заре – зарницу,
Грому – золотую молонью!
 
 
Он любил – не к ночи будь помянут! —
Но имел язвительный изъян:
Ежели был чувственно обманут,
Отвечал обманом на обман.
 
 
А в итоге голову повесил
И, впадая в умственный кисель,
До того в сердцах накуролесил,
Что застряла жизни карусель.
 
 
Кем он был – иной не воспомянет,
Лишь с улыбкой лоб перекрестит,
Но когда пред Господом предстанет,
Тот его понятливо простит.
 
 
Лишь за то, что грешник сей воочью
В чумовой житейской шелухе
Никому не льстил и не морочил
Душу покаяньем во грехе.
 

«Опоясывают зарницы…»

 
Опоясывают зарницы
Ослепительный небосвод.
Август едет на колеснице
И плечами не ворохнёт!
 
 
Еле слышно поют копыта
По траве и стерне рябой.
И синеет в ночи корыто
С дождевой молодой звездой.
 

«Телевизорные привычки…»

 
Телевизорные привычки
Огорашивают сгоряча.
Там трещат брехуны с певичками,
Как сигучая саранча.
 
 
Друг мой, плюнь и оставь причуды,
Пусть пищат и бегут вразнос.
Поглядись, как в немое чудо,
В темноокий зовущий плёс.
 
 
Камышовой расшит обновой,
И по глади его святой
Тихо плавает лист таловый,
Как утёночек золотой.
 

«Не перестань, мой добрый дождик…»

 
Не перестань, мой добрый дождик,
Канючить песню про Рязань.
Я тоже слёзности заложник, —
Не перестань, не перестань!
 
 
Но уходи с большой дороги,
От этой вонькой колеи.
Бреди в зелёные отроги,
Где приумолкли соловьи.
 
 
В листву звенящую заройся,
Пролейся в чопорный лопух!
А я останусь в беспокойстве
Хранить твой чистый, свежий дух.
 

«В предчувствии судьбы своей…»

 
В предчувствии судьбы своей,
Заранее
Не стал я гоношить,
Как ёшкин кот,
А жил с роднёй —
Свиданьем до свидания,
И сеял маком вечный огород.
Теперь мой мак,
Порочностью охаянный,
Попал в какой-то жуткий переплёт,
И огород,
Столетьями кохаемый,
Неотвратимо вянет —
Ёшкин кот!
 

«Я здоров, но уже не страстно…»

 
Я здоров, но уже не страстно,
И прогоркло моё вино.
Славить смерть завсегда опасно,
Славить жизнь – вообще смешно.
 
 
Я душою уже не правлю
И гнушаюсь потачкой слов,
Но запальчиво все же славлю
Нескончаемую любовь!
 

«В начале хладного апреля…»

 
В начале хладного апреля
Еще природа скуповата.
Пичуги плачут еле-еле
На снег в лощинах ноздреватый.
 
 
В ночи к кому-нибудь придраться
Морозец муторно стремится.
Стволы березок шелушатся,
Как щеки справной молодицы.
 
 
Капели плавно отсопели,
Пошли прощанья-провожанья,
В начале хладного апреля
Душа исполнена желанья.
 
 
И я, как голубь бесполезный,
Полуоблезлый и скулючий,
Спешу к тебе – еще болезный,
Но непростительно живучий.
 

«Этот ветер сорвался с цепи…»

 
Этот ветер сорвался с цепи,
Колесом прошмыгнул по округе!
И теперь на березе сопит,
Содрогаясь от страстной натуги.
 
 
Этот ветер, шатун и нахал,
На шарнирах кружит, на резинке.
Облака по краям распихал,
Не пролив ни единой слезинки.
 
 
Воробьев шуганул со стрехи,
На плетне опрокинул махотки,
И за все продувные грехи
Не попал в милицейские сводки.
 
 
Засучив по плеча рукава,
В ус не дует свистун всепогодный,
Не качает впустую права,
Потому что он ветер природный.
 

«Смеркается…»

 
Смеркается.
В реке вода
Беззвучно стынет за мгновение.
Какое к черту потепление?
Пусть расцветают холода!
 
 
Перегорели светляки,
Взошла луна траву распутывать.
Какие к черту парники?
К чему земную плоть укутывать?
 
 
Ведь воля вольному дана:
Реке бежать, стогам покоиться,
Зверью и птице прекословиться…
У нас безбрежная страна!
 
 
Кому-то склеп или тюрьма
По жизни выглядят рачительней.
Зима для русского ума
Куда как, право, предпочтительней.
 
 
И мы привычны к сквознякам
И часто счастливы в товарищах —
Ударим пылко по рукам
В незаменимых наших варежках!
 

Сон

 
По жизни я, увы, не молодец
И не гордец, но совесть не меняю.
Я и во сне – скрипучий журавец,
Сам над колодцем голову роняю.
 
 
В нем сладкой прелью пахнет, как в саду,
И на заре хозяину в угоду
Ведро пускает раннюю звезду
И воду льет в древесную колоду.
 
 
Коровы страстно пьют во все бока,
Через губу пофыркивают кони.
Крестьянский мир, не тронутый пока,
Привычно зрим, как линии ладони…
 
 
Потом придет хозяйка наконец.
Ей скрип обрыд. И мужу между делом
Она прикажет древний журавец
Скорей сменить на ворот круглотелый…
 
 
И я проснусь, как чуткий часовой,
И второпях до поезда оденусь,
Напьюсь воды из крана неживой
И никуда из города не денусь.
 

«Не ревную, не пылаю,…»

 
Не ревную, не пылаю,
Грусть веревочкой не вью,
Но тебя, моя живая,
Я пожизненно люблю.
 
 
Не пылаю, не ревную,
Но, коль вызрела гроза,
Я закрою поцелуем
Эти грозные глаза.
 
 
На удачу уповаю,
Но покорствую судьбе
И душой не унываю
Даже в мыслях о тебе.
 

«Снега сошли…»

 
Снега сошли,
На небе
И на полях просторно,
В окно сквозит настырно
Весенняя тоска.
Душа легко томится,
А в парке санаторном
Беременные бабы
Играют песняка.
 
 
С какою-то простецкой,
Но бешеною болью,
Так чайки обреченно
Рыдают над водой,
И то, что почитали
Они в сердцах любовью,
По песне обернулось
Нечаянной бедой.
 
 
Они поют нестройно
Про церковь и карету,
Про белую невесту —
Понятливый народ!
Никто им не приносит
По знойному букету,
И даже мне понятно:
Уже не принесет.
 
 
Беременные бабы,
Подруги и шалавы
Листвою прошлогодней
Сгорают на костре.
И я свои тюльпаны
Дарю для вящей славы
Не горестным певуньям,
А старшей медсестре…
 
 
Кто Господом отмечен,
Кто родился в сорочке —
От этого не станут
Дороже и милей.
Мы все на белом свете,
По сути, одиночки,
Хоть жалко одиноких
Грядущих матерей.
 
 
Нескладно и неладно,
Но все ж живем задорно,
И нам не застит очи
Весенняя тоска.
Как стыдно, но и славно,
Что в парке санаторном
Беременные бабы
Играют песняка!
 

«Я угасаю, мама, угасаю…»

 
Я угасаю, мама, угасаю,
Простишь ли мой печальный птичий крик?
Я и тебя, родимая, бросаю,
И женщину, к чьим горестям обвык.
 
 
В подножье неба ощущаю пропасть,
Но вижу свет, мерцающий во мгле…
Я всё земное скинул бы и сбросил,
Лишь только б вы роднились на земле!
 

«За какие кровные коврижки…»

 
За какие кровные коврижки,
Поддаваясь слепо на обман,
Собирал я ссадины и шишки
В свой дырявый жизненный карман?
 
 
Я чурался мысли,
               словно рясы,
А ногами в гульбище сучил,
Расточал угодливые лясы
И любовь сквозь пальцы проточил.
 
 
Я в сердцах,
            как спящую царевну,
Не от моды праздной, не со зла
Славил простодырую деревню,
Но моя деревня померла.
 
 
Журавли гортанно оттрубили,
Разбрелись крестьяне от хулы.
Голубую речку запрудили,
Будто бы надели кандалы.
 
 
Навалились страхи и напасти,
Расплодились мыши в коробах.
На руках ни козыря, ни масти,
Я остался ровно на бобах.
 
 
Мне осилить торную дорогу
Нету силы больше ни хрена.
Да и то отрадно – слава богу,
Со двора не выгнала жена.
 
 
Но душа не спряталась в кубышке,
И висит над темечком вина,
Потому бесчисленные шишки
Я ношу, как воин ордена!
 

Летник

 
Какое счастье – посеред степи
Увидеть лес глухой и разномастный.
Он топору с пилою неподвластный,
И ты в него торжественно вступи.
 
 
О, как вольготно стонут дерева
И заяц держит ушки на макушке,
Да собирают ушлые старушки
Сплошной сушняк с прикидкой на дрова.
 
 
Затеют лоси ль громогласный гон,
Витютень ли запутается в кроне,
Ведун-лесник спокоен на кордоне,
Он звероватый гонит самогон.
 
 
К нему по старой памяти зайди —
Пройдешь на крепость славную проверку,
Совет получишь, как тебе жалмерку
Пригреть на обмирающей груди.
 
 
И, будто бы подслушав разговор,
Лес зашумит тягуче и согласно,
И ты бредешь обратно безопасно,
Качнув кипрея ветреный вихор.
 
 
Осинки впрямь мурашково знобит,
Поддатый дуб скрипит, как старый сплетник.
Укромный лес с прозваньем здешним —
                                               летник,
Как хорошо, что он полузабыт,
 
 
Что понапрасну тень не растоптал,
Взаправду пахнет свежестью и летом,
Что на опушке с ржавым бересклетом
Тебе свистит разбойный краснотал…
 

«Почки набухают, как соски…»

 
Почки набухают, как соски,
От весны поспешной набухают.
На сырой веранде от тоски
Дачники заклятые бухают.
 
 
Отмечают праздные деньки
Скупо, без куражного угара,
Примостив закуску на пеньки,
И гитара стонет,
                    как гагара.
 
 
Шебаршит береза-дереза
Навсегда в небесном непокое.
Плачет виноградная лоза,
Сломанная вольною рукою.
 
 
И навозом прет,
                  как от курца,
И колодцем пахнет от солений,
И чернеют жутко у крыльца
Кисти прошлогодние сирени.
 
 
Свистнет наспех во поле сурок,
Воробьи завозятся не в духе.
Мужикам прощаться невдомек
От такой печальной заварухи.
 
 
Все ж туман таится у реки
И сулит податливые ночки,
Коль кругом, как девичьи соски,
На деревьях набухают почки.
 

«Как давно я не валял дурака…»

 
Как давно я не валял дурака,
Не зловредничал, хвостом не вилял.
Отлежал себе и грудь и бока,
Потому что дурака не валял.
 
 
Как давно я в ухажерах ходил
И любовный заводил уговор,
Но стыдливо в чернецы угодил,
Потому что никакой ухажер.
 
 
Как давно я соловья не шукал,
Сторонился красоты бытия.
Не размазывал слезу по щекам,
Потому что не шукал соловья.
 
 
Как давно я по родне не скучал
И ступню не обжигал на стерне,
Потерял понурый дом и причал,
Потому что не скучал по родне.
 
 
Как давно я просто жил-не тужил,
Зоревать не убегал на гумно.
Кровь простыла и не брызжет из жил,
Потому что не тужил я давно.
 

«Меня врачуют от алкоголизма…»

 
Меня врачуют от алкоголизма,
И я судьбе потворствую почти,
Ведь торными тропами коммунизма
Уж никогда мне с песней не пройти.
 
 
Отняли все: деревни и колхозы,
Косою в кровь порезали стопу,
И я решил суровым и тверезым
Свернуть на Божью скорбную тропу.
 

«Проклюнулись в саду…»

 
Проклюнулись в саду
Цветы, как канарейки,
Успели приоткрыть
Щебечущие рты,
Вдруг прослезился дождь
Из толстопузой лейки
На сирые терны,
На свежие цветы.
 
 
На все, что целиком
Покорствует природе,
Живет себе легко
У неба на виду.
Все козыри весны
Не в карточной колоде,
А в плачущем дожде
И в мокнущем саду.
 
 
Но мне невмоготу
Найти себя в управе
И бодро прошагать
У жизни в поводу,
Коль я, как черствый снег,
Слежавшийся в канаве,
В заботливую земь
Когда-нибудь уйду.
 
 
В саду поставят крест
У струганой скамейки
И станут на судьбу
И Бога уповать…
И будут щебетать
Цветы, как канарейки,
И дождик ворожить
И слезы проливать…
 

«В моем краю березы кособоки…»

 
В моем краю березы кособоки
И не похожи станом на свечу,
Они по-вдовьи вечно одиноки,
Лишь ветер прикасается к плечу.
 
 
В моей степи комолые курганы
Хранят в груди былинную войну.
На них ночуют тучные туманы,
Росою орошая старину.
 
 
Течет моя речушка-невеличка
Бог весть с какого сонного угла,
Её врасплох осенняя синичка
Листвой с вербы́ пугливо подожгла.
 
 
Мой сад угрюм
          и в старости запущен,
И соловьями напрочь отзвенел,
Он будто в воду стылую опущен
И до бровей давно затравенел.
 
 
Пустынна непроезжая дорога,
Чулан мой пуст,
              не топлено жилье,
Чадит пригрубок, горница убога,
Но это все природное, мое.
 
 
Пусть не гребу деньгу кривой лопатой,
Не хлопаю удачу по плечу,
Глаз не алмаз и голос мой хрипатый,
Зато пою и славлю что хочу!
 

Лебедянь

 
Я давно не лил елей
От житейской зряни.
Мне с лебёдушкой моей
Славно в Лебедяни.
 
 
В Лебедяни храмов звон —
Знай, занозит уши.
В Лебедяни древний Дон
Перекатом глушит.
 
 
Мы в зелёный мрак и страх
Души облекаем,
В лебедянских лопухах
С лебедью блукаем.
 
 
Люди тутошние нам
Дружно тянут длани…
Я едва не помер там —
В чудной Лебедяни!
 

Реанимация

 
В продажных СМИ гогочут грации,
Вояки – в звездах и крестах.
Страна лежит в реанимации,
Эх, порезвимся на костях!
 
 
Растут грибами депутации
И даже черт тому не рад.
Страна лежит в реанимации,
Жирует дошлый депутат!
 
 
Москву дурачат делегации,
С царем наживы в голове.
Страна лежит в реанимации,
В похмелье, блуде, воровстве.
 
 
Нас тешат пышные новации,
А на виду планеты всей
Страна лежит в реанимации,
Отцы насилуют детей.
 
 
Слова ушли в жестикуляции,
И стал обычным черный снег.
Страна лежит в реанимации
Который год, который век?
 

Куплеты Макеева

 
Занялась заря изрядная,
То рассвет, а то закат.
У меня жена нарядная,
Я же с виду бомжеват.
 
 
Уплыла луна корявая,
Разыгрался день-денек.
У меня жена кудрявая,
Я же лысый, как пенек.
 
 
Ах, вода весною мутная,
С крыши прядает —
                         кап-кап!
У меня жена премудрая,
Я ж на голову ослаб.
 
 
Пусть беда комоло бычится —
Не меняет жизнь расклад:
У меня жена добытчица,
Я транжирю невпопад.
 
 
Как же, право,
              не печалиться
Мне болезной головой? —
У меня жена начальница,
Я по жизни рядовой.
 
 
Но при первой же возможности
Я замечу все равно:
Мы не противоположности —
Мы с ней целое одно!
 

«Глаз не видит, и око неймет…»

 
Глаз не видит, и око неймет,
Разве редкие звезды заметят,
Как в ночи грозовой перемёт
Ставят тучи на чахнущий месяц.
 
 
На селе ни молвы, ни огня,
Не слыхать ни зверья
               и ни птицы,
И дрожит под рукой у меня
В палисаднике грудь молодицы.
 
 
Прибежала на скорый призыв
Полюбить сгоряча и проститься,
Всё боится грядущей грозы,
А меня нипочем не боится!
 
 
Я её под рябину кладу
На пахучую томную мяту,
Чтоб она в поцелуйном чаду
Не осталась насильно измятой…
 
 
Чу!
Раздался досадный шлепок —
То ударила в крышу дождина,
И за ставней взрыднул голубок,
И вздохнула со стоном рябина.
 
 
Дождь сорвался с небесной стрехи,
Заручьило за воротом стыло,
Дьякон-гром перечислил грехи,
Но гроза милости́во омыла…
 
 
Я и позже показывал пыл
И в грозу не чурался объятий,
Но ни разу, любя, не забыл
Молодицу на мокнущей мяте.
 

Гостеванье

 
Гощу на святом Бузулуке,
Живительный воздух ловлю,
Щурят стерегу на излуке,
А чаще с мизинец сиклю.
 
 
Стихов без природы не выпечь,
А пуще – душа не велит,
Коль сторож сметливый – Филиппыч
Меня самогоном поит.
 
 
Пишу в пионерской тетради,
Покуда запал не простыл,
Что сторож подменный – Геннадий
Меня первачом угостил.
 
 
Набравшись вдобавок нахальства
И дури казачьей родной,
Я мигом забыл про начальство,
Которого нет надо мной.
 
 
Душой присягаю отчизне
И пусть отбиваюсь от рук,
Грехи мои тяжкие в жизни
Отмоет святой Бузулук.
 

«А ну, жена…»

 
А ну, жена,
        плесни-ка
Мне бражки от разлук.
Река моя Паника
Впадает в Бузулук.
 
 
Она течет не гордо
Сквозь пажить и жнивье,
Пересыхает горло
Средь лета у нее.
 
 
Как будто отдыхает
До вьюжливой зимы,
Но в омутах вздыхают
Усатые сомы.
 
 
Вода сладка,
               как бзника,
А утром без затей
Река моя Паника
Купает лошадей.
 
 
Я жизнью не напуган,
Впился́ в нее клещом,
Паникою накупан,
Паникою крещен.
 
 
На плесах гулеванил,
Талы для девок гнул,
На льдинах хулиганил
И в проруби тонул.
 
 
И песенки линдикал
Во славу бытия.
Река моя Паника,
Кровинушка моя!
 

«Дикая груша или китайка…»

 
Дикая груша или китайка,
Или для мочки лукавый терен?
Ты не петушься и распознай-ка,
Кто из них на зуб скорей задорен?
 
 
Горше разлуки, крепче кручины —
Все же милей, чем людская злоба.
Если добавить кисти калины,
Взвар, словно лекарь, обвяжет нёбо.
 
 
Сам я дичок, ни к чему не привитый,
Вольный костер под ветловой треногой,
Неприрученный, недомовитый…
На зуб меня, берегись, не трогай!
 

«Проходя по полям…»

 
Проходя по полям,
По колхозным одонышкам,
Я не слышу ни ржанья,
Ни храпа коней.
По хозяйственной прыти
Похудели подсолнушки,
Говорят, оттого
Что, мол, стали сытней.
 
 
Мне же знать довелось
Пышногрудые семечки,
По карманам совал их
В золотой сапухе,
Их с девчатами щелкал
На клубной скамеечке
И кадриль выводил
По тугой шелухе!
 
 
Жизнь не то чтобы враз
И сполна перечеркнута,
Но не слышно вдали
Ни греха, ни стиха.
Не дурачься, душа,
Наше время расщелкнуто,
И шуршит под ногой
Прошлых дней шелуха.
 

«Давно я не жег поднебесных костров…»

 
Давно я не жег поднебесных костров,
Дрова не готовил умело.
Душа средь постыдных плакучих пиров
Сама по себе угорела.
 
 
И вот в застарелом скрипучем бору
С развязною осенью в сшибке,
Ничуть не боясь, что костей не сберу,
Сжигаю сосновые шишки.
 
 
О, как запашист навороченный дым,
Как шишки исходят смолою!
Как будто я стал огольцом молодым
И вышел с конями в ночное.
 
 
Но осень взлетела на шаткий порог,
Звеня золотыми ключами.
Поблекла луна, и уныл кострожог,
И старость ворчит за плечами.
 

«Остатний денек оголтелого лета…»

 
Остатний денек оголтелого лета —
Ни песни тебе,
               ни скупого куплета.
Шарахнула осень навскидку дуплетом —
Осины зажглись несмолкаемым цветом.
 
 
И пасмурной стала вода в Бузулуке,
Талы заломили пугливые руки,
Камыш заскрипел в настороженной муке,
Но свадьбы играют навзрыд по округе.
 
 
Штаны надевают, шары надувают,
Податливых свашек в кустах прогревают,
С мошной невеликой идут к караваю,
И радость клокочет в душе хоровая!
 
 
Остатний денек оставляет надежду
На странную склонность к любви и побегу.
Но я, разомкнув воспаленные вежды,
Ни тем и ни этим привычно не брежу.
 
 
Что ж, жизнь обносилась,
                 судьба истрепалась…
Скажите на милость – великая малость!
Туга не задушит, ужалит не жалость,
А больше гнетет удалая усталость.
 
 
Остатний денек расставанный, печальный —
Он весь под рукой, а как будто бы дальний,
Еще не короткий,
Но и не пространный,
Единственный мой, потому и остатний.
 

«Как истовый казак…»

 
Как истовый казак
Я не знавал лаптей,
Ножонки чирики
Держали в теплоте,
Но как хотелось мне
Вольготней и ловчей
Прошлепать босиком
По жизненной тропе.
 
 
В отрогах и садах
Я ночевал в охотку,
В плетни свои впрягал
Коварный краснотал,
На празднества любви
Носил косоворотку
В горошек голубой
И с «выходом» плясал!
 
 
«Во здравие» свобод
Послушно вымер хутор,
И некуда писать
Разбежистой родне.
Я дачу подарил,
Я пропил враз компьютер,
Но шашку берегу
И плетку на стене.
 
 
В курятнике страны
Квакочут олигархи
И дружно сепетят
С приема на прием
В кольце киношных шлюх,
А мы, как в зоопарке,
Выпрашиваем мзду
То трешкой, то рублем.
 
 
Доколе ворожить,
Доколе побираться
И уши оплетать
Прокисшею лапшой?
А я среди страны
Случайного богатства,
Как паинька, стою —
Веселый и босой!
 

Молитва осени

 
Осень не кривая и не кривдая,
И не раструсившая гумно,
Вдовьим платом совестно покрытая,
Глянула в глазастое окно.
 
 
Расстелю ей праздничные скатерти
С намереньем в гости пригласить.
У нее, как и у Божьей Матери,
Стыдно милосердия просить.
 
 
Все же самозванцем иль посредником
Ей поклон почтительный кладу,
Чтоб она осталась не последнею
В нашем человеческом роду —
 
 
Да простит нам миром искушения,
Гордые, безбожные года,
Чтобы неизбывного крушения
Мы не испытали никогда.
 
 
За себя молиться непростительно,
Выкипела поздняя слеза…
Осень прикрывает искупительно
Пятаками медными глаза.
 

«Дни ступают пьяницы квелей…»

Памяти Николая Рубцова

 
Дни ступают пьяницы квелей,
Осень поерошилась и взволгла.
Хорошо, что листья с тополей
Облетают вычурно и долго.
 
 
А который скорый, как на грех,
Весело сорвавшийся со спицы
И познавший гибельность утех,
Не успеет вдоволь накружиться.
 
 
Он не сгинет страстно на юру,
Смерть прияв, как некую небрежность,
Потому что властвует в миру
Дивное понятье – неизбежность…
 

«Уже подморожен шиповник…»

 
Уже подморожен шиповник
И выпал снежок перьевой,
По снегу Никола Угодник
Прошелся кудрявой метлой,
 
 
А может, своей бородою
С окладистую копну…
Покатишь его бороздою —
Порушишь его седину.
 
 
Снежок, как первач, духовитый,
Но, правда, недолго земной,
Ведь ивы еще перевиты
Бурелою вязью хмельной.
 
 
Зима второпях нерестится,
Румянец не сходит с лица,
Но я опасаюсь спуститься
На снег с родового крыльца.
 

«Жена, друзья, врачи…»

 
Жена, друзья, врачи
За мною смотрят в оба,
Перечисляют впрок
Задорные грехи.
А на меня Господь
Почто нагнал хворобу?
Чтоб я писал в больнице
Счастливые стихи!
 
 
Я лаской окружен,
Как в тридевятом детстве,
И для меня сам черт
Не сродник и не брат.
А рядышком майор
Стенает по соседству,
И дань ему несет
Ментовский майорат.
 
 
Он втихаря коньяк
Нальет мне вместо чаю
И хитренько глядит,
Как я на то гляжу,
Но я его обман
Прикольно привечаю
И байку с матерком
Обменно расскажу.
 
 
Вот так мы дым чадим
В больнице двадцать пятой —
Что «барыню» пляши,
Что поздним волком вой…
А в парке за окном
Осенние опята
Смирехонько стоят
Под палою листвой.
 
 
Не дай Господь приять
Больничные привычки,
Я буду на миру
Здоровым на все сто,
Коль добрый пересуд
Далекой электрички
Зовет меня в ночи
В домо́вое гнездо.
 
 
Пред мамой и женой
Винюсь небеспричинно,
Да обрести им вновь
Мной вспугнутый покой!
А через тройку лет
Песчаная пучина
Бери меня за грудь
Хоть голою рукой!
 

«Собираю кленовые листья ладонные…»

 
Собираю кленовые листья ладонные,
Выставляю в кефирной бутылке в окно,
Чтоб глазели в тепле в эту осень бездонную,
Поменявшую совесть на сырость давно.
 
 
Я себя наобум тоже где-нибудь выставил,
Да больничные стены смешны, как желтки.
И медсестры скользят, словно белые выстрелы,
Из «тяжелых палат» раздаются хлипки.
 
 
Нет уж, лучше блюсти листья клена ладонные,
Им больничный покой благодатен вполне.
Пусть они за окном пролетают бездомные,
Пусть мне радуют душу, цветя на окне.