Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 10. Река и жизнь"

Снимают ученые
Окно в природу

Три этих кадра сняты учеными…

Ранее в экспедицию непременно брали художника – даже очень подробная запись и самый аккуратный дневник все же бедны без зрительных образов, без точной фиксации увиденного. Художник в экспедициях делал наброски растений, животных, людей, пейзажей, рисовал камни и насекомых. Работа его была благодарной, ибо и сотней слов нельзя передать того, что сразу понятно при взгляде на несколько даже беглых штрихов. Карандаш, однако, требовал времени. А в экспедиции, бывает, и минуты нельзя задержаться на месте. К тому же зверей и птиц не заставишь позировать. Надо ли говорить, каким необходимым прибором сразу сделалась в путешествиях фотокамера. В первые годы существования фотографии пришлось, правда, возить громоздкое снаряжение – целый походный цех для полива и проявления после съемки тяжелых и хрупких стеклянных пластин. Но шли и на это – документальная точность снимка окупала все хлопоты.

Сегодня возможности фотосъемки огромны – моментальность, цветная пленка, богатый набор объективов, компактность аппаратуры, возможность оставить камеру-автомат в нужном месте (на дереве, например), послать ее в космос, на дно океана, соединить с микроскопом. Благодаря фотографии мы увидели Землю со стороны и убедились: да, это шар. Снимки нам показали, как выглядит с близкого расстояния Марс.

На снимках живой природы мы хотим уже видеть не просто «портреты» зверей и птиц. Фотокамера позволяет подсмотреть многие тайны животных – моменты их отношений друг с другом, повадки и образ жизни. Техника съемки доступна сегодня практически всем. И, конечно, любая экспедиция непременно имеет в своем снаряжении «фотоглаз». Для ученого снимок – это регистрация наблюдений, редких и необычных встреч и находок, доказательство в спорах, свидетельство: «Да, это было вот так», «Это мы видели», «А это опровергает прежние утверждения». Бывает, снимки ученого для ученых только и интересны. Но не всегда. Вспомните фотографии зоолога Гржимека, географа Хейердала, вулканолога Тазиева, исследователя глубин Кусто. Их снимки расширили наши представления о Земле, помогли заглянуть в ее сокровенные уголки. Три этих снимка взяты из трудов советских ученых. Они подтверждают, как интересно нам заглянуть в экспедиционный багаж.

Андрей Григорьевич Банников, путешествуя в Африке, сделал много хороших снимков саванны. Мы выбрали этот (главным образом потому, что надеемся: он не будет убит газетной печатью) – аисты марабу собрались на ночлег. Я видел саванну и могу свидетельствовать: фотография точно передает настроение африканского вечера.

На втором снимке – находка: череп и бивень мамонта. Фотография сделана в 1948 году на Таймыре и представляется нам удачной – ничего лишнего, и есть в кадре все, чтобы почувствовать безлюдье холодной земли, атмосферу раскопок. Череп и бивень обретают некий одушевленный символ минувшего. Разглядывая снимок, вспоминаешь картины Рериха, посвященные древности. Очень удачная фотография! (Автор ее, к сожалению, нам не известен. Но надеемся, он откликнется и расскажет обстоятельства этой таймырской находки.)

Третий снимок мы взяли из недавно вышедшей книги орнитолога К. А. Воробьева. Фотографическая удача принадлежит охотоведу из Кирова Геннадию Николаевичу Севастьянову. В гнезде – сова, бородатая неясыть. Пересылая нам снимок, К. А. Воробьев сообщил: «Севастьянов подкараулил удачный момент. Сова спокойна. Фотограф не потревожил ее. Обычно неясыть не просто взлетает, она смело защищает гнездо. Мне известны случаи, когда с человека, влезавшего на дерево, сова сбивала шапку, оставляя следы когтей на спине…»

Публикуя три этих кадра, мы просим обладателей редких снимков: давайте покажем их в нашем «Окне». Сообщите (недлинно) обстоятельства съемки и не забудьте пометить конверт: «Окно в природу».

Фото из архива В. Пескова. 22 декабря 1973 г.

1974

Открытка
Окно в природу

Самодельные открытки, хотя и не такие нарядные, как фабричные, все же чем-то приятней, теплее их. Этой маленькой мудрости меня научил давний друг, от которого я получаю под Новый год то клочок бересты, то снимок или какие-нибудь каракули. Штемпеля, марка, адрес придают этому творчеству особо забавный вид. Разглядывая открытку, я живо представляю себе человека, сидящего вечером у огня, в смешном рисунке вижу его характер и даже настроение минуты. «Кустарь» приучил и меня к такой же работе. Правда, занятие это можно позволить себе только под Новый год. И, понятное дело, излишне почту загружаешь – только друзьям!

На этот раз разослана карточка с этим снимком, сделанным из окна. На обратной стороне фотографии, вслед за словами, какие мы говорим обычно друг другу под Новый год, было написано: «Работаю сейчас за городом. А это – мои друзья. Появляются каждые полчаса. С начала зимы успели съесть запас сала, мешочек орехов и зерен, дюжину яблок, кусок говядины, большой пакет сухарей и пригоршню калины. Синицы, если еду не выложил, стучат в окно. Дятел во время моей отлучки в Москву перетаскал к себе в «кузницу» эти шишки…» Но к этому можно было кое-что и добавить.

В столовой, любовно сделанной по «чертежику-пожеланию» глуховским плотником Кириллом Ивановичем Куксиным, кормится ежедневно десятка три птиц: синицы (большая, лазоревка, гаечка), поползень, дятлы (зеленый и три вот таких пестрых), две сойки, сорока, орава взъерошенных воробьев. И прилетала несколько раз свиристель.

Появление кормушки возле окна было встречено с осторожностью, хотя до этого синицы хватали зерна с перекладины форточки и даже залетали в жилье, оставляя у меня на бумагах «визитные карточки». Птицы суетились, галдели, но только к вечеру, после решимости двух наиболее смелых синиц, начали кормиться.

Кому за этим столом достается «первый кусок»? Разумеется, смелому. Все синицы небоязливы, и, я думаю, при желании можно их приучить брать зерна с руки. Но хозяйкой в кормушке всегда бывает синица-лазоревка. Она помельче большой синицы, однако лучшее место всегда за ней, и она его не уступит, пока не насытится. Большие синицы мирятся с этим. Я не заметил ни разу, чтобы кто-нибудь даже косо взглянул на нахалку.

Между собой большие синицы ссорятся постоянно. Для устрашения – крылышки в стороны (я большая!) и угрожающий писк. Иногда дело доходит до драки – сцепившись, две птицы с криком падают вниз. Впрочем, такое бывает редко. И чем голоднее синицы, тем меньше возни – сидят плотно друг к другу (иногда сразу штук восемь), и только слышишь густую дробь – решетят сало.

Дятел являлся сначала с опаской. Но беспечная суетня мелкоты придает, как видно, ему решимость. И только сел, я сразу же узнаю едока – кормушка гудит, как хороший полковой барабан. Синицам дятел – фигура знакомая. Они его не боятся. Но размер сотрапезника все же внушает почтение – посторонились, слетели. Кто посмелее, правда, сейчас же устроился рядом. На расстоянии, равном примерно размерам своего тела, дятел терпит синиц, но чуть-чуть приблизились, сейчас же выпады клювом. Впрочем, в главное время еды (утром и перед вечером, а также в хороший мороз) в столовой царит согласие. Расстроить содружество может разве что появление поползня. Этот завсегдатай кормушки ведет себя, как бывалый, немного нагловатый шофер в какой-нибудь чайной возле дороги – «Ну-ка подвинься! Что?.. Да брось ты…» Кажется, именно на таком языке объясняется поползень с каждым, кого задел на кормушке. Приземистый, юркий, он норовит схватить своим длинненьким шильцем сразу три-четыре зерна, роняя их на лету, он спешит к стоящей напротив липе и там суетливо хоронит зерна в щелки коры. И вот он опять уже тут – «Что?.. Ну-ка подвинься». Даже дятел предпочитает на это время слететь и переждать минуту-другую.

Воробьи – постоянные гости. Держатся дружно. Прежде чем сесть на кормушку, долго за ней наблюдают, но вполне убедившись, что опасности нет, принимаются за еду и держатся очень уверенно, хватают под носом у дятла и даже бочком-бочком норовят его отодвинуть. Стоит, однако, чуть шевельнуться за шторой, они первыми видят опасность. Так же, как у синиц, в их «разговоре» легко различаешь сигналы: «есть корм!», «опасность!», «все спокойно». Этот язык воробьев, впрочем, понятен всем, кто летает в кормушку. Кажется, даже кошка, косящая глазом на птиц, тоже вполне воробьев понимает.

Всех боязливей зеленый дятел. Я узнаю его сразу по характерному стуку: раз клюнул – четыре раза оглянется. Днем почти никогда не бывает. Прилетает украдкой в самые сумерки, словно чего-то стесняясь. Но зато уж если он за столом – все остальные поодаль ждут.

Большая нарядная сойка признает только одни сухари, схватила – и сразу же наутек! Она могла бы, наверное, утаскивать также мясо и сало. Но ломтики этой еды на кормушке пришпилены, унести невозможно, и сойка таскает что легче взять.

Не сразу я заприметил, может быть, самое любопытное из всего, что можно увидеть в окно. Оказывается, и сорокам кое-что попадало с базы питания. Сами они ни единого раза не посмели сесть под окно (осторожность прежде всего!). Но вот замечаю: только слетела сойка, сейчас же за нею вслед со шпиля елки метнулась сорока. Оказалось, сорока попросту отнимает сухарь. Драки не происходит. Сойка, то ли со страху, то ли уж так полагается по лесной иерархии, роняет сухарь, а сорока его поднимает.

Кроме простой и сытной еды, я положил в кормушку кое-что, превращавшее ее из столовой уже в хороший дорогой ресторан: яйцо, яблоко, лесные орехи, пригоршню калины. Но при наличии семечек, сала и сухарей «деликатесы» мало кого волновали. Яблоко, правда, синицы клевали, но скорее для утоления жажды (в это же время птицы хватали снег). Треснувшее на морозе яйцо раздолбили, когда сало в кормушке иссякло. Причем сначала был съеден желток, и только потом неохотно синицы взялись за холодный мерзлый белок. Орехи перетаскал дятел (ему помогал поползень). И только калина оставалась нетронутой. Но однажды в сумерки появился охотник и до этой еды – свиристель. Птица была, как видно, больна. Она держалась отдельно от пролетавших подруг, была ко всему равнодушна, небоязлива. Я выходил из-за шторы, но птица не улетала, только чуть подвигалась по жердочке. Ни к чему в кормушке, кроме калины, даже и не притронулась. Я сходил в деревню спросить: не запас ли кто-нибудь с осени ягод? Добыл четыре пучка. Но птица больше не появлялась. А дня через два за домом под елкой обнаружилось пятнышко дымчато-сизых перьев. Скорее всего, сова, а может, все те же наблюдательные сороки…

Каждый, кто хочет, может устроить такую столовую за окном. Захотите птиц поснимать – соедините скрепками две половины оконной шторы, объектив аппарата просуньте в щель. У меня до кормушки от форточки – полтора метра. К щелчку фотокамеры птицы привыкли. И я к их возне тоже привык. Иногда они все же мешают работать. Но зато утром птицы не дают потерять ни минуты. Чуть засинелось окно – синицы уже впорхнули в жилье через форточку, а дятел начал барабанить. Отличный будильник!

С Новым годом, друзья! Наши встречи в «Окне» будут иметь перерыв, но не очень большой.

Фото из архива В. Пескова. 1 января 1974 г.

Ленинград, Ленинград!

 
Непреклонный и строгий
В молодом вдохновенье,
          трудах и борьбе,
Как ветлы и чисты
          голубые дороги,
Навсегда уводящие
          сердце к тебе!
 

На вопрос: «Был ли я в Ленинграде?» – я говорю: «Да, несколько раз». Знаю ли я Ленинград? Должен сознаться, нет.

Есть у меня на полке желанная книга, вернее, много томов большого труда «История Государства Российского». Я давно уже должен был бы приняться за это обязательное для меня чтение. Но в суете времени хватает лишь на поиски какой-нибудь справки. Читать же весь труд урывками, от случая к случаю, душа не лежит. Это все равно, что песню услышать: начало – сегодня, окончание – послезавтра. Два чувства испытываешь, когда глядишь на золоченые корешки. Первое: какое богатство, и тут, в кабинете, вот стоит только протянуть руку. Второе: а время идет…

Что-то похожее получается и с Ленинградом. Я был в нем не меньше двадцати раз. Но все бегом, на два-три дня, по каким-то срочным делам. Кое-что видел. Был в Смольном, поднимался на макушку Исаакия, был на заводах, где делают корабли и оптические приборы, ездил на Черную речку, был на «Авроре» и в Петергофе, был в ленинградских театрах, со специальной задачей летал над городом на вертолете и хорошо помню его удивительные панорамы. Но сознаю – это всего лишь картинки богатой, еще не прочитанной книги. Я не был в Русском музее, не был в Эрмитаже, не был в десятке других мест, составляющих плоть и дух великого города. Не был сознательно. Не хочется мимо сокровищ пробегать, поглядывая на часы. «Приезжай осенью или лучше даже зимой, когда не слишком много людей», – пишут друзья. К письмам прилагаются планы, где и в каком порядке мы побываем. «Это же близко. Ночью сядешь на поезд, а утром уже у нас». И я жду этой желанной спокойной осени или зимы, когда можно будет неторопливо прочесть эту удивительную книгу с золотым корешком – Ленинград.

А тут на снимке – одна из многочисленных панорам города. Мы пролетали на высоте метров 200…

Фото автора. 21 января 1974 г.

«Плавать по морю необходимо…»

Navigare necesse est… Это латинское изречение, древня матросская поговорка: «Плавать по морю необходимо…» Некогда море для человека было бесконечным, безбрежным, неясным и потому постоянно манящим – а что там дальше, за горизонтом? В далекие времена, когда никто еще не знал, что Земля – это шар, была отлита строка человеческой мудрости. Полностью поговорка пишется так: «Плавать по морю необходимо, жить не так уж необходимо». Глубина мысли состоит в том, что люди всегда дороже самой жизни ценили познание окружающего мира. Открывать неизведанное всегда рискованно. Но человек с колыбели своей истории сознательно рисковал. Иначе мы не знали бы очертаний материков, глубин океана, пространства пустынь, высоту гор и толщи снегов. Все добыто дерзанием. Каждый шаг отмечен смелостью, вызовом опасностям и лишениям.

Всех, кто по крохам и лоскутам собрал нынешний образ Земли, перечислить немыслимо, имя им – Человечество. Но самые яркие имена память наша хранит и хранить будет вечно: Колумб, Магеллан… Наш век этот список пополнил двумя именами: Гагарин, Армстронг…

Плавать по морю необходимо… На долю Гагарина и Армстронга выпало счастье утвердить философскую широту этой мысли, ибо речь уже шла не о море, не о Земле в целом, люди шагнули в пространство, лежащее вне Земли.

Все, что бывает после первого шага, всегда превышает размеры первого шага. Но идущие торной тропой и широкой дорогой непременно помнят о первом усилии, о впервые дерзнувшем. В космосе люди живут теперь неделями, месяцами. Но нужны были сто с лишним минут, прожитых Гагариным, чтобы стало возможным все остальное.

Повод для этого разговора – день рождения Гагарина. Послезавтра, 9 марта, ему бы исполнилось сорок лет. Конечно, грустно, что дату человеческой зрелости мы отмечаем без самого человека. Но следует помнить: Гагарин и после вершинного взлета жил по закону: «Плавать по морю необходимо…»

У Гагарина два дня рождения. Первый, тихий и незаметный, – в крестьянском доме. Второй – на виду всей Земли. Второе рождение вызвало множество чувств: «он человек – посланец Земли», «он наш, советский». И, может быть, самое главное чувство – «он такой же, как все», родился в крестьянском доме, мальчишкой бегал босым, знал нужду… Высшая гордость простых людей – видеть человека своей среды на вершине успеха. Это дает человеку надежду, силы и веру. Вот почему смоленский парень в один час стал гражданином и любимцем Земли. С того апреля прошло уже (как летит время!) тринадцать лет. Мы помним: в родильных домах в те дни большинству мальчиков давали имя Юрий. Этим ребятам сейчас по тринадцать. Гагарин для них – уже история. Живой облик понемногу уже заслонен монументами, песнями и стихами, названиями пароходов, поселков, станций и площадей – обычный и естественный путь от жизни к легенде. И потому очень важно в день рождения Гагарина вспомнить его живым человеком.

Я знал Гагарина близко. Встречался с ним на космодроме, на свадьбе, на рыбалке, на собрании ученых, в почетном президиуме, в веселой комсомольской толкучке и дома в окружении ребятишек. Я видел Гагарина в одеждах, увешанных почетными орденами многих государств. И видел его в сатиновых трусах, когда космонавт шлепал себя ладонями по ногам, отбиваясь от комаров. Есть люди, знавшие Гагарина ближе и глубже. Думаю, лучшей, пока не написанной книгой о нем будет книга воспоминаний. Простых: безыскусных, каждое – на одну-две страницы воспоминаний. Мать, друзья детства, конструктор космических кораблей, государственный деятель, жена Гагарина, ракетчик на старте, космонавты, человек, отправлявший его в последний полет… Каждый по слову – и мы получим живое свидетельство об очень дорогом для нас человеке.

Если бы пришлось участвовать в этой книге, свою страницу я написал бы о первой встрече. Тогда, 12 апреля 1961 года, мы еще не знали, кто этот человек, была только фамилия и кое-какие подробности биографии. Не терпелось космонавта увидеть, и мы с репортером Павлом Барашевым, преодолев горы препятствий, получили разрешение полететь в район приземления. В огромном самолете Ил-18 мы были единственными пассажирами. Стюардесса явно знала какой-то секрет. И мы без большого усилия стали его обладателями: «этот самолет завтра доставит в Москву Гагарина».

В Куйбышеве нас ожидали новые баррикады препятствий, но часам к четырем дня мы все же пробились в крепость, охранявшую космонавта. Это был дом на берегу Волги. В большом зале стоял бильярд. Мы стали гонять шары, нетерпеливо поглядывая на большую дубовую дверь. Именно из нее, как нам казалось, должен был появиться космонавт. Худощавого миловидного лейтенанта, сбежавшего по узкой деревянной лестнице сверху, мы приняли за адъютанта, который, конечно же, должен тут быть…

– Вы из «Комсомолки»? – приветливо улыбаясь, сказал лейтенант.

Сверкающий позументом шлейф из пожилых генералов и врачей в штатском по лестнице сверху сразу же все прояснил – мы говорили с Гагариным! Но ничего богатырского в человеке. Рост – ниже среднего. Скроен, правда, на редкость ладно. В глазах веселые искорки. Покоряющая улыбка. Все глубокомысленные вопросы, которые мы приготовили космонавту, оказались не к месту. Надо было спрашивать что-то очень простое. Гагарин нас выручил.

– Ну как там Москва?

У нас были газеты с первым рассказом о космонавте, со снимками его дома. Это было первое зеркало славы, и Гагарин с мальчишеским любопытством в него заглянул.

– Да, это Валя и дочка…

Мы оправились и поспешили с вопросами о здоровье, о самочувствии. Попросили сыграть в бильярд. Гагарин с готовностью взялся за кий и сразу же показал, что проигрывать не намерен. Игры, однако, не получилось. Один из нас суетился со съемкой, а у медиков-генералов были свои обязанности – с шутками, под руку, но настойчиво они увели от нас лейтенанта Гагарина. С лестницы, повернувшись, он подмигнул и показал руку, дескать, еще доиграем… Космонавт в эту ночь спал, как всегда, хорошо. А мы с Барашевым не заснули. Передав в газету заметку, долго отвечали на один и тот же вопрос. Все в редакции хотели знать: какой он? Потом почти до утра мы сидели возле приемника – на разных языках в эфире беспрерывно повторялось слово Гагарин.

Утром зал, где вчера мы начали бильярдную партию, заполнили именитые граждане города Куйбышева – директора заводов, руководители разных ведомств. У каждого был подарок для космонавта. И всех привело сюда беспредельное любопытство: какой он? А потом было море людей, в котором Ил-18 казался маленькой рыбкой. Гагарин в новой, с иголочки, форме майора стоял на лестнице, подняв для приветствия руки. Но море не хотело его отпускать. Одно слово летало над полем: Га-га-рин! В эту минуту можно было понять: легкой жизни у парня не будет.

А этот снимок сделан уже в самолете, на подходе к Москве. Это были два часа в жизни Гагарина, когда все было позади и все только-только еще начиналось. В иллюминаторы были видны истребители почетного сопровождения. Командир нашего самолета вышел сказать: «Что делается на земле, братцы! Наш радист не может отбиться. Журналисты умоляют, грозятся, требуют, просят хоть слово от космонавта»…

Таким было второе рождение Гагарина. Так началось испытание на человеческую прочность, более жесткое испытание, чем переход рубежей космоса. Ожидал ли он сам, что окажется на вершине внимания, любопытства и поклонения? За пять минут до посадки во «Внуково» я сел рядом с ним. Самолет пролетал как раз над Кремлем. Улицы были запружены людьми.

– В честь тебя… Ожидал?

Гагарин был смущен и заметно взволнован. Он знал, конечно, цену всему, что совершил позавчера утром, но явно не ждал, не представлял этой лавины чувств, замкнувшихся на его имени…

И потом были еще семь лет жизни, напряженной жизни на виду у людей. Работа. Семья. Друзья. Все было, как у других. Но была еще трудная, пожизненная честь – быть символом нации, олицетворением всего, что стояло за его стовосьмиминутным полетом. Полная тяжесть этой нагрузки была известна только Гагарину. Но он никогда не пожаловался. Умел везде успевать. Знаменитая его улыбка не потускнела от времени, не превратилась только в защитное средство. Сверхчеловек? Нет, обычный человек из плоти и крови, но хорошей закваски был человек и очень крепкой закалки. Этим и дорог. Мечтал ли еще полететь? Мечтал. Говорил об этом не часто, но говорил. И были у него определенные планы… Таким людям надо бы отпускать по два века, а он прожил до обидного мало. Но жил хорошо. До последней минуты жил по высокому счету: Navigare necesse est, vivere non est necesse» – «Плавать по морю необходимо…»

Фото автора. 7 марта 1974 г.