Текст книги "Неисправимый бабник. Книга 2"

Он налил граненый стакан водки, выпил как газированную воду, а Витя отхлебнул и раскашлялся.

– Ты чо, не рад рождению ребенка? Эх ты, хонурик необразованный.

– Извините, но я не могу.

– Не могешь? Не ври мне только, я в гробу таких видал, понял?

Тут прибежала теща, обняла Витю, поднесла стакан с водкой к его губам и сказала:

– Ну выпей, зятек, ничего с тобой не будет, ты у себя дома. Если у тебя все пойдет обратно через рот, что ж, и это надо испробовать. Что это за мужчина, который ни разу не выбрасывал пищу из верхней части желудка через рот? Пей давай. И тебе хорошо, и дед успокоится.

Вите пришлось «причаститься», а потом посетить туалет, благо он бы в квартире.

Конфликт, слава богу, был потушен, и даже произошло некое примирение, особенно когда Лиза вернулась из больницы в сопровождении всей семьи.

– Не урони ребенка! – кричала теща Вите, а он все сильнее прижимал к груди невинное коллективное дитя.

* * *

Надвигался Новый год, большой праздник счастливого советского народа. И вот в канун Нового года возник новый конфликт, переросший в скандальчик, а скандальчик вырос в скандал.

Накануне Нового года Витя приехал домой в восемь часов вечера, не зная, что его ждет сюрприз.

Теща кисло улыбалась.

– А у нас гость, – сказала она. – Угадай, кто?

В прихожей стоял обшарпанный огромный чемодан и одна авоська с батоном, съеденным наполовину. Кто бы это мог быть? Витя никому не давал свой адрес, ни землякам, ни родственникам. Только мать и сестра знали адрес, он всегда был на конверте писем.

– Гость в ванной, моется. Он, наверное, год нигде не мылся, я насильно втолкнула его туда. Сегодня мы ведь встречаем Новый год, а от гостя несет как от перченого козла. Что, у вас там люди не моются?

Витя заглянул в ванную и увидел двоюродного брата Ивана. Иван выскочил из ванной, прикрываясь большим полотенцем, бросился на шею Вите и начал его слюнявить.

– Да ты мокрый весь, – сказал Витя, упираясь в него руками.

– Ничего, – сказал Иван, – снимешь одежду, высушишь, до наступления праздника еще целых четыре часа.

– Как ты меня нашел?

– Язык до Киева доведет. Адрес у меня был еще с прошлого года. Я случайно на почте твое письмо увидел и думаю: «Дай перепишу адрес, авось пригодится». И пригодился. Ты разве не рад? Такая встреча двух братьев, пусть не родных, бывает раз в столетие. У тебя в этом городе ближе меня никого нет. Твоя теща мне очень обрадовалась, она хорошая женщина. Повезло тебе, брат.

– Ты бы хоть письмо написал, телеграмму дал, а ты как снег на голову.

– Не думал, брат, что попаду к тебе. Вся наша бригада поехала в колхоз – наниматься на строительство фермы. А у меня как раз деньги кончились: ни выпить, ни закусить. «Дай, – думаю, – испробую счастье. Найду – хорошо, не найду – к своим вернусь, к бригаде пристроюсь». И вот я здесь. Тесть у тебя – полковник. Может, он пристроит меня куда, а? Как ты думаешь? Если бы у меня был такой тесть, я бы голову носил высоко и не каждому руку подал. Я очень рад за тебя. Ты в рубашке родился, брат.

Иван говорил нарочно громко, чтоб теща слышала. А Лиза стояла за дверью ванной и улыбалась от удовольствия.

– Да тише ты, что так расшумелся? Я сам знаю, в какую семью я попал, – сказал Витя, вырываясь из цепких рук брата. – А потом, я не глухой.

Наконец сели за стол. На столе – коммунизм: всего полно, и каждый берет по потребности, сколько хочет. Иван пропустил рюмку, потом вторую, а третью сам себе налил и опрокинул.

– Никандр Иванович, дорогой! Наденьте китель с погонами плутковника, прошу вас. У вас, конечно, много всяких наград – орденов, медалей. И их наденьте, я хочу на вас посмотреть. А если есть лишний китель, дайте и я одену, я ведь тоже офицер.

– В каких войсках вы служили? – спросил Никандр.

– Я? О, я служил в венгерской армии, дослужился до лейтенанта.

– Значит, ты воевал против русских. Сколько русских ты убил?

– А что было делать? Дали мне роту, сказали: «Ну, русский Иван, бей русских Иванов».

– Да врешь ты все, хвастун, – сказал Витя, краснея до ушей.

– Да нет, пусть говорит, – злобно прошипел Никандр.

Иван ничего не понял и продолжал:

– Я принимал участие в боях под Сталинградом. Моя рота, конечно, стреляла в русских, а сколько их погибло, я не знаю. Врать не буду. Могу только сказать, что где бы мы ни появлялись, от нас всегда убегали. Мы как бы прорывали линию обороны. Однажды мы так глубоко врезались в тыл русских, что сами перепугались. Кто-то предлагал возвернуться назад, а я был против. Я знал, что у русских девиз «Ни шагу назад» и тоже придерживался этого. У нас радио работало круглые сутки, я слушал и понимал, о чем шла речь. Это было в сорок втором году. Тут мне стукнуло в башку: а что, если остаться и перейти на сторону русских, ведь они все же свои, наши старшие братья? Тогда я приказал своей роте сложить оружие и вывесить белый флаг. Вскоре к нам пришли парламентеры. «Я требую Никиту Хрущёва», – сказал я. И действительно, он вскоре пришел. Обнял меня, поцеловал и сказал: «Молодец, наш младший брат». С тех пор я стал командовать взводом особого назначения. Я принимал участие в пленении Паулюса, имею награды. Орден Отечественной войны мне сам Калинин вручал. Вернулся в родное село, мне сразу автомат дали в руки и сказали: «Будешь в родном селе строить социализм, а потом и коммунизм». Я строил с автоматом на груди, потому что ни социализм, ни коммунизм без автомата построить невозможно. Работники НКВД, видя мое старание, назначили меня секретарем сельского совета и закрепили за мной автомат, он у меня всегда был в железном сейфе. Вернулись евреи, настучали на меня, будто я с бандерами связан и передаю им шифрограммы о дислокации войск НКВД. Тогда-то меня и сграбастали. Хотели дать расстрел, но учли мои награды и дали только десять лет. Все десять лет я отбухал в Магадане. С вашим зятем переписку вел, когда он служил в городе Минске. Правда, Витя? Ну скажи «правда», чего стесняться?

– Ты много болтаешь и к тому же хвастаешь, – сказал Витя.

– Ну и биография у тебя, – сказал Никандр, – ничего не скажешь. Как ты по земле ходишь? Как ты попал в закрытый город? Таким, как ты, здесь нельзя находиться. В русских стрелял, в бандерах участвовал.

– Пришили, – сказал Иван простодушно.

Никандр Иванович позеленел. Он бросился к телефону, чтоб вызвать соответствующую службу и передать гостя в более надежные руки.

– Заразы, – процедила Лиза.

– Никандр! Успокойся, – сказала теща. – Не слушай ты его. Он врет все. Никаким венгерским или немецким лейтенантом он не был, а то, что сидел в тюрьме, – бог с ним. У нас каждый второй сидел, что тут такого? Коммунизм без тюрем не построить, а социализм тем более. Отсидел – вернулся. Лишь бы он был хорошим человеком, правда, Иван?

– Ну конечно, конечно, – лепетал Иван, поняв, что допустил словесный понос, – я не хотел вас обидеть. Я просто рассказал трудную свою судьбу вам как близким людям. Мы же теперь – родственники, свои. Вот братан мой, ваш зять, он еще маленьким был, когда все это происходило со мной, он почти не помнит всего этого.

– Если бы он был постарше, он тоже был бы с тобой на пару: яблоко от яблони недалеко падает, – прошипел Никандр, опрокидывая очередную рюмку.

– Я очень рад за своего брата, – продолжал Иван, не обращая внимания на шипение хозяина. – Мой брат попал в настоящую семью и хорошо живет. Раньше у него этого не было. Спасибо вам большое, что вы согласились выдать за него свою единственную дочь. И тебе, Лиза, красавица, спасибо. Такой красивой и работящей, как ты, в наших краях просто не найти. И в университете учишься. Тебе, Витенька, надо ее на руках носить, ее следы целовать. Я всем расскажу, какая у тебя хорошая жена, какие у нее замечательные родители.

– Замолчи, трепло, – сказал Витя, со злостью глядя на двоюродного брата.

– Я хочу предложить тост, – сказал Иван, вставая. – За реализацию решения двадцать второго съезда КПСС, за Никиту Сергеевича Хрущёва! И за полковника, героя всех партизан Белоруссии Никандра Ивановича – ура!

– Ну, вот это хорошо, – сказала теща.

– Притворяется, сволочь, – сказал Никандр, – надо его сдать в КГБ. Ты мине мозги не пудри. В русских стрелял? Стрелял – сам признался. Я посажу тебя еще на один срок. На наших стройках коммунизма как раз таких, как ты, не хватает. И брата своего двоюродного можешь прихватить, а дите мы вырастим как-нибудь.

– Коллективного ребенка надо в коллективе выращивать, – сказал Витя.

– Брось ты, пузотрон, как тебе не стыдно? Ты тоже уже пьян, как я вижу. Ну ты только подумай: бандер и тюремщик, отбухавший десть лет в магаданской тюрьме, – брат твоего зятя, да еще у тебя в гостях. Что о тебе подумают на работе, скажи?!

– Я всегда был против этого брака, – сказал Никандр, не обращая внимания на то, что рядом сидит зять. – Сразу видел, что у него глаза не так расположены и что в его глазах кипит ненависть ко всему советскому. Одним словом, западники-бандеры, и этим все сказано.

– Ну папульчик, я там была, там хорошие люди живут, – сказала Лиза. – Ко мне как к восточной ни у кого никаких вопросов не возникало. Народ там хороший, добрый. После окончания университета я попрошу туда направление, я хочу там работать. Ты можешь к нам свободно приехать, никаких банд там давно нет, и возможно, их и не было, это все басни, сказки про белого бычка.

– А что, газеты врут? Вы, молодежь, бросьте мне зубы заговаривать. Бандеры есть бандеры, чтобы мне ни говорили. Их уничтожать надо, каленым железом выжигать.

Под разгоревшуюся перепалку членов семьи, в которой почему-то начался раскол, Иван поманил пальцем Витю на лестничную площадку, достал сигарету и сказал:

– Мне нужны деньги. Я поэтому и заехал к тебе. У меня, браток, нет денег на дорогу, ни гроша – веришь ли? Сделай милость, одолжи пятьсот рублей, я тебе вышлю почтой, клянусь. Как только доберусь до дома.

– Так ты же на заработки с бригадой отправился, как же у тебя денег нет?

– Да это я так, наврал малость. Я домой еду. Мне покупки сделать надо, а денег нет. Понимаешь, такой красивый шерстяной платок увидел в магазине, душа обрадовалась, дочке надо подарок привезти. А он, платок, поганец, дорогой. Одолжи мне пятьсот рублей, и платок – мой. И на дорогу не хватает. У тебя, должно быть, денег куры не клюют. Ты же зять плутковника, не то что я.

– Врешь ты на этот раз довольно правдиво, – сказал Витя брату, – но у меня денег нет. Ни копейки.

– Тогда я попрошу у твоей тещи. Скажу: «Пока не дадите денег взаймы, я от вас никуда не уеду – у меня нет денег на дорогу». И она даст, куда денется, правда?

– Проси! Но я не стал бы этого делать, будь я на твоем месте.

В это время открылась входная дверь, на пороге показалась теща:

– Заходите давайте, а то Никандр думает, что вы тут заговор собрались организовать.

Опять уселись за стол. Иван запел «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…», а теща поддержала его. Никандр не выдержал такой ереси и встал из-за стола. Он нащупал пистолет под подушкой и успокоился.

– Мы из твоего братика, – начала теща, поглядывая на зятя пьяными глазами, – мы из него человека сделаем или… котлету.

– Сначала сделайте котлету из своей дочери, она жирная, как откормленная хрюшка, а я худосочный, из меня котлета не получится, – сказал Витя, вставая из-за стола. – Я пойду на воздух, душно здесь.

13

Витя сдал зимнюю сессию на «хорошо» и «отлично», а Лизе выставили зачеты и поставили тройки на экзаменах, на которые она все же являлась, но с ребенком на руках. Щипала его за ножку, чтоб дитя плакало, и преподаватель срочно требовал зачетку, не задавая студентке пятого курса ни одного вопроса.

На период зимних каникул тесть с тещей уехали в санаторий на двенадцать дней. Витя с Лизой остались одни. Однажды Витя, приготовив обед и убрав квартиру, сел читать. У него в руках был роман Драйзера «Финансист».

– Ну ты что сел читать? – спросила Лиза, опираясь о дверную коробку смежных комнат. – Ты что – уже на пенсии? Тебе уже нечего делать? Я смотрю на тебя: розовощекий, крепкий – с чего бы это? На чужих харчах хорошо живется, не правда ли?

– Лиза, ты это мне уже вчера говорила, зачем опять то же самое? Не нравится тебе – отпусти меня в общежитие, нам обоим будет спокойнее. Что я тебе такого сделал, что ты по поводу и без повода все время затеваешь ссору?

– Ты плохой муж. Не можешь содержать семью, никак не устроишься на работу. Все университетом козыряешь. Брось ты этот университет к чертовой матери. Ну если уж ты не можешь стать дипломатом, сделайся хотя бы директором завода… Петровского или Ильича по крайней мере. Ты меня не любишь.

– Пошла бы ты на кухню да помыла посуду.

– Я? Посуду? Ты с ума сошел. У меня маникюр. Вот ты сейчас этим и займешься. У нас равноправие, или забыл? Моя матушка готовит, а ты моешь полы, посуду, стираешь пеленки. А как ты думал?

– Почему тогда отец не моет полы?

– Отец? Отец – полковник. А ты кто? Когда у тебя будут погоны полковника на плечах – тогда, может быть, я начну возиться на кухне, а лучше будем держать служанку.

– У меня никогда не будет погон полковника на плечах, тем более полицейских, – сказал Витя.

– Ты на что намекаешь, неблагодарный? Давно ли ты сбросил полицейский мундир?

– Я полицейский мундир носил по нужде, и то недолго, и тем более ненавижу его.

– Молчи… писатель… Как это я клюнула на твои стихи? Такая муть…

– Ты… на себя посмотри, полицейская дочка. Я разочаровался в тебе и могу уйти в любой день. Плесневей здесь без меня. Где мой чемодан?

Резкие слова, впервые брошенные Лизе так открыто, подействовали на нее положительно. Она вся сжалась, встала у двери, растопырив руки.

– Не пущу, – заявила она. – Каким бы ты ни был – ты мой, и весь сказ. Я просто хочу из тебя человека сделать. И папочка мне все время говорит: «Дави на него, пока не поздно. Тут так: либо ты его, либо он тебя». Я верю папочкиным словам. Иди лучше вымой посуду.

Витя бросился на кровать и разрыдался, как маленький ребенок.

– Не хочу жить, не хочу никого видеть, и твою рожу тоже. Отпусти меня на свободу. Ваша семья – это настоящее гестапо, нет, намного хуже гестапо. Я не понимаю, на что я клюнул. Как человек ты просто дрянь, как женщина в постели – ничто. У тебя, по-видимому, было около сотни мужиков, потому что я, когда с тобой бываю, – тону в тебе, как в ванной, наполненной киселем.

– Ты на себя посмотри. У тебя стручок пятнадцать сантиметров, а мне нужен – двадцать пять, не меньше, хотя ребенка ты все равно сбацал. Как я теперь одна буду его воспитывать, скажи? Уж что есть, то есть, что теперь поделаешь? Просто ты много воображаешь. Ты невнимательный, неблагодарный, хоть раз бы папе в ноги поклонился.

– За что?

– Да хотя бы за то, что единственную дочку за тебя отдал, голяка такого. Я за дипломата могла выйти.

– Неужели ты думаешь, что дипломаты на дороге валяются? – сказал Витя. – А потом, ты, моя прелесть, достигла таких размеров, что дипломат посмотрел бы на тебя только ради любопытства.

– Ха, хорошего человека должно быть много, – не растерялась Лиза. – В этом ты виноват. Если бы ты не сделал мне ребенка, я была бы, как и раньше, только упитанной, только аппетитной девочкой, а сейчас немного поправилась, но это пройдет. Вот начну работать у тебя на родине, начну по горам лазить и буду стройненькая, как Афродита.

– Ну хорошо, Афродита. Завтра пойду устраиваться на работу, но только на период зимних каникул.

– Почему только на зимние каникулы, а не на все время? Ты не думаешь, что можешь потерять жену?

– Жен много, а университет один.

– Ну, вот и поговорили.

Глава вторая
Периферия

1

Погода в конце января на Днепропетровщине не пойми-разбери: то дождь, то снежок робкий, жидкий, иногда в виде небольшой метели. Закроет тонким слоем поле и тут же тает от теплой черной, как мазут, почвы, особенно если в небе разорванные тучи и солнечные лучи пробиваются, чтобы поцеловать землю. Ночью может приударить морозец – робкий такой, щадящий, но такой желанный, потому что земля в этот период рыхлая, размоченная, жидкая, слизкая – выйти без резиновых сапог совершенно невозможно. Так и хочется набрать этой земли в авоську и унести с собою, потому что такое богатство трудно найти где-нибудь в другом месте. Это просто черное золото. Возможно, сам Ленин видел этот чернозем, понял, что это за прелесть, и решил не отдавать крестьянам. Недаром немцы, оккупировав Украину, нагружали этим черноземом вагоны и увозили в Германию. Если бы у них была такая земля – это был бы самый богатый народ в мире. Гитлер точно не стал бы начинать Вторую мировую войну. Зачем? Такой земли хватило бы на две Германии.

Витя ехал в Томаковку автобусом по узенькой дороге с твердым покрытием, на которой все чаще и чаще попадались выбоины, так что в автобусе трясло как в камнедробилке.

В здании райкома партии и райкома комсомола уже никого не было, но дежурный направил непрошеного лектора в гостиницу, дабы ему не пришлось ночевать на улице. В гостинице, невероятно грязной и неуютной, неотапливаемой, было намного холоднее, чем на улице. Только три человека устроились здесь на ночлег по причине того, что не сумели ввиду отсутствия транспорта добраться кто в село Анаста-совку, кто в Китайгородку, кто в Чумаки. А транспорт – это гусеничные тракторы да еще брички как наследие проклятого прошлого, с которым Ленин покончил в семнадцатом году. Никакая другая машина в село не пойдет: грунтовые дороги размокли, раскисли, даже резиновые сапоги погружаются до щиколотки.

Дежурная нянечка сообщила, что кровать свободная еще имеется, а вот белья нет. Есть соломенный матрас, подушка, набитая соломой, и даже байковое солдатское одеяло, а вот простыни не привезли из прачечной.

– Сперва машина сломалась, а када машину починили – шофер загулял, уже третий день без просыпу. Выговор яму будеть, хоч вин на цей выговор начхал. Вы уж как-нибудь переночуйте, не обижайтесь, в войну хуже было. Вон мой дед рассказыват: послушаешь – уши вянут.

– Как зовут вас? – спросил Витя.

– Бабка Дуся.

– Бабушка Дуся, а туалет где?

– Тувалет? На улице он. Тут в здании ишшо с прошлого года засор. Сколько раз обращались в исполком – бесполезно, расстройство одно.

– Так что, и воды нет?

– Есть, сынок, а то как же? В графине, ишшо на прошлой неделе заполнила. Воды полно, настоящая коммунизьма с водой, полное, так сказать, изобилие, бери – не хочу. Только пройтить надо с полкилометра до колодца, покачать ручкой насоса, и водичка потекет сама в изобилии. Это и есть коммунизьм. А вы кто будете? Небось, механизатор?

– Нет, инспектор.

– Иншпектор? О, это большой человек. Так вы нашу гостиницу проиншпектируйте, почему ничего нет: ни простыней свежих, ни отопления нормального, ни тувалета. Я как-то в Днепре была в гостинице, так там все есть: и мыло, и полотенце, и вода, и в тувалете так чисто, как у меня на кухне, даже чище. Честное слово.

– Я завтра займусь этим вопросом.

– Только меня прошу не впутывать в свидетели, я ничего не знаю, ничего не говорила… Моя хата с краю, я ничего не знаю.

* * *

Томаковский райком комсомола забеспокоился, заволновался: лектор обкома комсомола – это не шутка. Завотделом агитации и пропаганды бросился обзванивать колхозы – лектор едет, транспорт нужен.

– Как это нет? Что, ни одного трактора нет на ходу? Все в ремонте с осени? Тогда лошадей выделяйте. Передохли? Да вы что?! Как вы допустили, как вы докатились до этого, да вы же передовой колхоз! Ваш председатель на доске почета! Ну-ка, позовите его к телефону! Я буду ждать.

Секретарь райкома Пробко-Давко положил трубку на стол, открыл ящик стола, извлек свой блокнот, в котором был список всех колхозов, фамилии председателей, их телефоны и адреса. Вдруг в трубке что-то затрещало, засопело и Пробко-Давко приложил трубку к уху:

– Сидор Сидорович, здравия желаю! Выручайте как передовой председатель, пришлите трактор за лектором. Это не наш лектор, он из самого обкома комсомола. Что-что? Вам начхать на обком комсомола? Да вы что, Сидор Сидорович? Я, признаться, шокирован вашим поведением. Я вынужден доложить в райком партии. Ваши доярки и так ничего хорошего не видят, пусть хоть прослушают лекцию на тему о культуре поведения советской молодежи. Небось, они между собой на повышенных тонах разговаривают и нецензурные слова употребляют, а тут лектор им скажет, что это нехорошо, что таких в коммунизм не возьмут. И еще, учтите, Сидор Сидорович, сейчас февральская распутица, никакой машиной до вас не добраться – какой уважающий себя лектор приедет к вам из центра? Это обком комсомола обязал лучшего своего члена поехать к вам в глухомань. Что-что? У вас есть свой член? Да это же не тот член, что вы думаете. Свой член вы берегите для супруги и для доярок, а парень, что стоит передо мной навытяжку, – это же член Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодежи. Он с нетерпением ждет транспорта. Ну, добро, благодарю вас. Мы ждем вас к обеду.

Пробко-Давко, весьма довольный результатами трудных переговоров, облегченно вздохнул и повесил трубку:

– Погуляйте, и где-то часа через четыре сам председатель на своем тракторе приедет за вами. У него тут и дела в районе, он немного походит по кабинетам, потолкается по отделам, а потом вернется в свой родной колхоз в Китайгородку. У Сидор Сидоровича хороший, передовой колхоз. Там же вы дояркам и будете читать свою лекцию. Как только увидите трактор возле райкома партии, не отходите от него. Это очень важно, товарищ.

– Я не собираюсь дежурить у трактора, – сказал Витя твердо. – Вы должны меня представить председателю лично. Я, как увижу трактор, приду к вам доложиться, а вы уж принимайте решение, товарищ.

– Согласен, пусть будет так. Я начну обзванивать другие колхозы, чтобы вас передавали из рук в руки, – сказал Пробко-Давко, принимая строгое выражение лица.

2

Сидор Сидорович приехал из Китайгородки значительно раньше обещанного и, к удивлению самого Пробко-Давко, чрезвычайно быстро обошел кабинеты райкома партии, решил все свои вопросы и даже сам подошел первый к лектору, чтобы пожать ему руку.

– У нас тут всэ е, тильки дорог нема, – сказал он, залезая в кабинку трактора. – Та вы сидайте: в тесноте, да не в обиде. У нас тильки одна дорога прямая и с твердым покрытием – цэ дорога в коммунизм, а бильше дорог просто нет. Нет – и все, хоть ты тресни.

Дальше Сидор Сидорович молчал как партизан до самой колхозной конторы. Трактор гремел по мокрым, раскисшим полям, оставляя за собой шлейф сизого дыма не полностью сгорающей солярки. Километров через десять замелькали хаты-мазанки с черными соломенными крышами, прогнившими дощатыми заборами. Грунтовая дорога, пролегавшая по центру села, – вся в ямах, заполненных грязной жижей. Эти ямы даже трактор с трудом преодолевал. Жители сей поистине печальной деревни не показывались на улице, а жались к печкам, что едва отдавали теплом. Казалось, вымерла деревня. Витя хотел спросить у Сидор Сидоровича про это, но председатель так был занят мыслями о дорогах с твердым покрытием, что тормошить его было бесполезно.

У колхозной конторы председатель передал лектора в руки передовой доярке Маше, и та сразу повела его на ферму читать лекцию дояркам. Молодые девушки, недавно окончившие школу, остались в родном селе, поскольку их аттестаты об окончании школы забрал председатель колхоза и положил к себе в сейф, а с председателем сельского совета договорился, что тот ни под каким предлогом не выдаст справку с места жительства для получения паспорта. Таким образом, возможность поехать в город и устроиться там хотя бы уборщицей не имела перспектив. Дети крепостных остаются крепостными, и тут изменить что-то очень трудно.

Пятнадцать молодых девушек в резиновых сапогах и засаленных телогрейках, с выцветшими платочками на головах расселись на полу в коровнике, а Витя разложил свои бумажки на табуретке и приступил к чтению лекции. Однако он тут же заметил, что молодые слушательницы погрузились в сон, положив головы на плечи друг дружке. Только комсорг бодрствовала.

– Наверное, это неинтересно вашим девушкам, – сказал Витя, прекратив чтение.

– Вы знаете, извините, конечно, но они ночами не спят. Очень поздно ложатся, а в три часа ночи их уже будят – коров надо доить.

– А что, у вас нет доильных аппаратов?

– Говорят, при коммунизме будут, а пока доим вручную, – сказала комсорг. – Подождите, я разбужу их.

Она принесла кружку холодной воды, сунула в нее пальцы правой руки и стала брызгать в лица сонных доярок.

Девушки сразу проснулись, начали вытирать слюну в уголку рта и при этом стыдливо прыскать.

– Нам очень интересно, – сказала одна. – Я все слышала сквозь сон, я могу пересказать, если хотите.

– И я!

– И я!

– Я очень рад, – сказал Витя, повеселев. – Вы очень способные девушки. А коммунизм вам снится?

– Нет, никогда. Коммунизм – это туман, а в тумане ничего не видно, – сказала доярка, поправляя платок на голове.

– Коммунизм только в Кремле и у нашего председателя, – громко сказала другая, и все оживились и проснулись. – Вы, если можете, скажите нам, будет ли у нас когда-нибудь нормальная дорога? Мы в наш районный центр можем добраться только летом, а зимой как в зоне, только без колючей проволоки. Хлеб нам раз в неделю на тракторе привозят. Топить нечем, коровы на ферме дохнут, а нам про коммунизм дуют и не стесняются.

– Я, к великому сожалению, не могу вам сказать, когда у вас будет нормальная дорога, когда построят магазины, в которых будет всего полно, полное, так сказать, изобилие, и когда коровы будут доиться механизированным способом. Я приехал читать лекцию о культуре поведения советского молодого человека, – сказал Витя.

– У нас тут только коровы да ферма с постоянными сквозняками, больше мы ничего не видим. Тогда расскажите нам, как вести себя с коровами. Вот если корова дрыгает ногой, когда я ее дою, выбивает мне ведро с молоком, а я начинаю ее лупить нещадно, потому что меня бригадир за это наказывает, это культурно или нет? – спросила доярка, не вставая с места.

– Признаться, я про коров ничего вам сказать не могу. Моя лекция проверена в обкоме комсомола. Там было в одном месте про курицу, и то Акимова вычеркнула, – сказал Витя.

– Тогда нам ваша лекция до фени, – сказала другая доярка. – Расскажите нам что-нибудь о любви. Мы тут сохнем без мальчиков, и надежды никакой нет. Если только председатель колхоза кого из нас осчастливит, но от него несет как от козла, да и мужик он совсем негодный. Правда, Даша? Ты с ним спала, а толку никакого.

– Дык он под мухой был, – сказала Даша, и все захохотали.

– А где ваши мальчики?

– Их забирают в армию, а после армии практически никто домой в свою деревню не возвращается – все в городе остаются. Село постепенно пустеет. Мы тоже думаем, как бы удрать отсюда, да паспорта нам не выдают. Можно в городе замуж выйти, но у нас платьев таких нет, чтоб одеться и конкурировать с горожанками.

– А вот моя лекция как раз и пригодилась бы вам, когда вы оказались бы в городе, – обрадовался Витя.

– А мы и так знаем. Матюкаться можно, но не слишком громко, чтоб легавый не услышал и не арестовал. Если кто начнет приставать, руки распускать, под юбку лазить – по мордам надо как следует дать: «Кыш, морда слюнявая, не трожь, я непочатая еще».

Доярки захохотали, а Витя смутился, покраснел, достал платок и стал вытирать пот со лба.

– С вами не соскучишься.

– А вы женаты? – спросила Даша.

– Да, а что?

– А ничего. Я спрашиваю, потому как мы бы вас тут подженили.

– Не хамите! – сказала комсорг, молчавшая до сих пор. – Мы должны радоваться, что нам хоть раз в году пришлют лектора, а вы ведете себя как распутные девки.

– Манька, не высовывайся. Ты – подстилка для председателя, не строй из себя невинную. Не получится.

– Хорошо, девушки, – сказал наконец Витя, – у меня есть лекция о любви. Давайте я вам буду рассказывать о любви. Согласны?

– Согласны, согласны!

О любви доярки слушали развесив уши. Было так тихо: муха прожужжит, и то слышно. Только Витя заметил, что у Даши глаза на мокром месте, а затем и другие доярки стали вытирать слезы грязными передниками. Видимо, это и были слезы о загубленной молодости да о любви, которой им никогда не видеть.