Текст книги "Неисправимый бабник. Книга 2"

Глава третья
В болоте

1

Витю поселили в коридоре вузовской больницы, где горел свет круглые сутки, так как палаты были переполнены. Но и здесь было хорошо. Вите это показалось райским уголком.

Здесь ему приснилось, что его жена в полицейской форме и кирзовых сапогах громыхает по дому и произносит крепкие словечки в адрес матери, которая слишком долго стоит в очереди за камсой и картошкой. А она давно хочет кушать, и с каждой минутой аппетит у нее разгорается все сильнее и сильнее. А аппетит – это страшная сила. И этой жены, его любимой жены, здесь нет. Господи, как хорошо! Вот оно, равноправие. Если бы не было этого равноправия, ему никто не позволил бы отправиться на курорт, на больничную койку, в то время как его супруга страдает от слишком крепкого аппетита, а теща выстаивает в очереди часами, дабы что-то притащить домой и насытить ненасытную дочь. Здесь можно заниматься сколько хочешь. Тут можно целый том Ленина прочитать, а это так важно. И он обложился книгами. Он не лежал, не корчился от боли в желудке, а штудировал науки, в том числе и немецкий язык. Студенты других вузов, у которых не было даже «Коммунистического манифеста» с собой, до того тут расслабились, что начали смотреть на Витю как на чудака, у которого, возможно, не все дома, а потом, несколько дней спустя, стали завидовать и поражаться его усидчивости.

Преподаватель химического факультета Осипов сам подошел к нему и сказал:

– Вы просто молодец. Мне кажется, я вас знаю. Я вас видел в райкоме комсомола, когда вас утверждали лектором. Вы – Славский. Что у вас?

– Гастрит, – ответил Витя.

– Гм, это только начало, остальное все впереди. Я тоже начинал с гастрита. Этим меня наградила теща, стервоза проклятая. Ливерную колбасу она научилась делать в домашних условиях. Накупит, бывало, всякой гадости, накидает в тазик, зальет водой, перемоет, смешает все, потом извлечет, насечет ножом – и в мясорубку. Перемелет, добавит чеснока, луку – и на стол. Запах не самый приятный. Эта колбаса так похожа на конский кал, нет, не на кал, черт знает, на что она похожа, но запах… Меня до сих пор воротит… И вот на тебе, зятек, ешь, набивай брюхо и славь КПСС, потому что благодаря ей у нас такое изобилие.

– А жена? Она не принимала участия в приготовлении высокосортной колбасы в домашних условиях?

– Жена иногда, по большим праздникам, потчевала меня высококачественным супом на костном бульоне. У меня от этого с памятью неважно стало. Я решил отказаться от костных бульонов с яйцом и от тещиной высокосортной ливерной колбасы.

– А от жены и тещи?

– Убивать их надо, этих тещ.

– А что делать с женами, которые не хотят ухаживать за своими мужьями?

– Что жены? Жены – маммоны. Я свою давно бросил. С другой живу в гражданском браке. Ничего как будто. Я, милок, ежегодно ложусь в больницу и рад, когда выписывают. Придет время, и я не сам отсюда выйду. Вынесут ногами вперед, как говорится, а потом увезут прямо на кладбище. Так-то, мой дорогой. Всем нам одна дорога, что профессору, что студенту, только в разное время.

– Не стоит думать об этом.

– Правильно, – сказал Осипов. – Как успехи с немецким? Сейчас надо английский язык изучать. Англоязычные народы во главе с США начинают занимать доминирующее положение в мире…

– Они уже заняли.

– Ну вот, так нам с ними еще воевать придется.

* * *

В больнице довольно неплохо кормили, и главное, все было свежее и без ливерной колбасы, перловой каши да ненавистного костного бульона.

Однажды после ужина, когда Витя сидел и читал роман Мопассана «Жизнь», к нему подошла студентка химико-технологического института Татьяна Лаврова:

– Я знаю, как вас зовут, а я – Татьяна Лаврова. Правда ли, что вы женаты и у вас уже трое детей? Извините меня за такой необычный вопрос, но я предпочитаю узнать немного больше, чем положено, прежде чем начну погоню за зверьком, который либо не замечает меня, либо, заметив, начинает удаляться.

Таня стояла за занавеской у маленького столика, за которым сидел Витя с книгой в руках. Витя растерялся и от растерянности сказал правду:

– Да, я действительно женат. Это моя первая крупная ошибка в жизни. И дочь у меня есть. Это коллективный ребенок.

– Как вам не стыдно подозревать свою законную жену?

Таня помрачнела и повернулась, чтобы уйти.

– Не уходите.

– А какая от вас, женатых, польза? Женатый мужчина разбередит душу, а вечером к жене убегает. А ты сиди плачь…

– Возможно, так оно и есть, – сказал Витя, – только…

– Что «только»? Впрочем, простите меня… – и Таня быстро выбежала из-за перегородки.

«Гм, чудно. Я кому-то еще нравлюсь, значит, не все потеряно. А если не все потеряно, то мне просто надо развестись, избавиться от этой уродливой дылды», – подумал он и больше не смог продолжить чтение.

* * *

В больнице лежали преподаватели различных вузов города, но большую часть все же составляли студенты. Тяжелобольных не замечалось, их, по всей видимости, и не было, поэтому в палатах царила живая молодежная атмосфера, слышался смех, шутки, и даже группировались пары молодых людей, проявляющих симпатию друг к другу.

«Да здесь просто курортная зона, – подумал Витя. – Господи, как хорошо, что я вырвался хоть на какое-то время из этого кромешного ада! Я уже давно не был в союзе молодых писателей и поэтов, обо мне там уже все забыли. Раньше я состоял в активе городской библиотеки, посещал различные кружки в университете, был лучшим лектором Октябрьского района, а теперь – слуга этой напыщенной дуры, которая мне ежедневно мотает нервы. Что я сделал, как я мог дойти до этого? Неужели все такие? Не женись, мой друг, никогда не женись! Кто это говорил? Толстой? Зачем я женился, что мне теперь делать, как сбросить это позорное кабальное ярмо? Полжизни отдал бы, лишь бы получить свободу. Если бы я когда-нибудь женился, то только на девушке из рабочей среды. Никаких барынь мне больше даром не нужно. До чего они пусты и ничтожны! Только воображают из себя бог знает что, а на деле гроша медного не стоят».

Воскресенье – день посещений больных родственниками, родителями. Витя никого не ждал. Как же он удивился, когда услышал знакомый голос тещи в коридоре:

– Где мой дорогой зятек? Покажите мне его кровать, пожалуйста. Я издалека приехала, гостинцу ему принесла, он голоден здесь на казенных харчах. Во всех больницах плохо кормят, я знаю, мой муж, известный человек в городе, лежал однажды и только на килограмм поправился. Если мой зять плохо выглядит, я его заберу отсюда. Мы поместим его в больницу МВД области.

– Вот, вот он, – сказал дежурный врач. – Уж больно он худой у вас, вы его что-то плохо кормите.

– Да я всех кормлю: мужа, дочку, сама ем дай боже, а теперь еще и зятек привалил. Где он, родненький? Как же далеко к вам ехать! А, вот и ты! Твоя женушка с малышом на руках прийти не может, ты уж звиняй и принимай свою любимую тещу. Увеличение семьи произошло, выписывайся поскорее, бросай свою учебу, на работу устраивайся – семью кормить надо.

– Садитесь, Валентина Ивановна, – сказал Витя, показывая теще на мягкий стул со спинкой. – И пожалуйста, не так громко, а то вас весь этаж слышит. Подумают, что вы – генеральша какая. И так уже все знают, что я женат и что у меня трое детей.

– Правильно, пусть знают, нечего тут хвост задирать, когда жена с малышкой на руках. Я знаю вас, мужиков. Как только у жены начинает увеличиваться пузо, они на сторону смотрят, да еще врут, что вовсе не женаты.

– А вы знаете, повесьте объявление при входе: такой-то женат и у него двое детей. Тогда все будет в порядке.

– Цыц! Я сама знаю, что надо делать. Вот гостинца возьми. Тут яйца вареные вкрутую, хвост от селедки и немного печенья.

Она тут же открыла тумбочку и стала выгружать яйца и печенье.

– Что-то уж больно от них несет тухлятиной, они разбиты все, – сказал Витя. – Кроме того, ни яйца, ни печенье, а тем более селедку я есть не могу, врачи запретили. Спасибо. Заберите обратно. Может, Лиза покушает.

– Да ты что? Лизе – тухлые яйца? Нет и еще раз нет!

– Тогда Никандру Ивановичу!

– Никандру? Ни за что! Он же полковник.

– Тогда собаке.

– Неблагодарный! Я так долго в очереди стояла за этими яйцами! Ты думаешь, я знала, что они тухлые? Вот те крест! Какие продают, такие и купила, где я тебе свежие возьму? Это к твоей матушке в деревню надо ехать, там свежие яйца, или яички, черт знает, как правильно сказать.

– Яйца, – сказала одна известная дама, Зинаида Макаровна, кандидат медицинских наук. – Яички у мужчин, а яйца у курей.

– Так что с ними делать, с яйцами-то? – спросила теща.

– Выкиньте их.

– А ты попробуй, не пропадать же добру. С меня за них денежки взяли, туды их в дышло, чтоб им боком вышло.

– Хорошо, попробую. Спасибо, что навестили, вы у меня золотая теща.

– То-то же!

2

Витю перевели в палату на освободившееся место, он стал полноправным больным. Довольно часто он выходил в вестибюль, чтоб позаниматься. Однажды к нему подошла довольно милая, очень симпатичная старушка Макарова Зинаида Макаровна, преподаватель биологического факультета университета, кандидат наук. Она пользовалась самым большим авторитетом у обслуживающего персонала больницы.

– Я давно наблюдаю за вами, – сказала она. – Мне кажется, вы сильный, целеустремленный молодой человек. Это очень похвально. Сейчас молодежь – ну просто диву даешься, до чего безалаберна и ко всему безразлична.

– Вы преувеличиваете, Зинаида Макаровна, я вовсе не такой сильный. Однажды прочитал роман Джека Лондона «Мартин Иден», который произвел на меня очень сильное впечатление. Но я так далеко от Мартина, даже смешно говорить о подражании.

– Хотите, проверим? Если вы сильный – присоединяйтесь ко мне вот в каком вопросе. Давайте бросим курить. Прямо с этого момента. Кто дольше выдержит – тот и будет сильнее, согласны?

– Согласен.

– Очень хорошо.

* * *

На следующий день, утром, еще до обхода врачей, Зинаида Макаровна подошла и сказала:

– А я ведь уничтожила сигареты. Целую пачку выбросила в урну. Сегодня утром мусор выносили, сигареты тоже выгребли, сама видела и еще подумала: «Добро пропадает». Хотела было схватить пачку, да постеснялась. Все же я ученый человек, кандидат наук, вот в чем проблема.

– Ну и хорошо, что выбросили, и еще лучше, что не поддались слабости и не подняли пачку из мусора. Лучше новую купить, вам ведь это ничего не стоит.

– Да, деньги у меня есть, но счастья нет и никогда не было, – сказала Зинаида Макаровна, и глаза ее учено заблестели. – А вы тоже выбросили свои сигареты или нет?

– Нет, не выбросил. У меня целая пачка в тумбочке.

– Ну и как, в тумбочку не заглядывали?

– Заглядывал.

– И что, в носу не щекотало?

– Как сказать… но я не курил.

– Вы – сильный. Это похвально. А я еле держусь…

Она повернулась и ушла, но весь день ходила злая, мрачная, ко всем придиралась, плохо кушала, глотала какие-то таблетки, а у одного мужика что-то настойчиво требовала или просила, но тот, бедный, разводил руками, пожимал плечами. Затем Зинаида Макаровна достала леденцы и другие конфеты, завернутые в бумажки, кидала их в рот, активно сосала и немного успокоилась, но ненадолго. К вечеру она стала настолько раздражительна, что никто не мог с ней найти общего языка. Она с какой-то злобой посматривала на Витю и все порывалась подойти к нему, но всякий раз останавливалась, словно ее кто держал за руку.

– Что у вас произошло? – спросила медицинская сестра, которая заметила ее еще вчера утром беседующей со студентом.

– Ничего особенного, – ответил Витя, – просто мы как бы заключили маленькое пари относительно того, кто из нас дольше протянет без курева.

– Вот вам пачка сигарет, отнесите ей. Только не говорите, от кого. Она нам житья не даст. Пожалуйста, пойдите, она вам доверяет.

– Потерпите до ужина.

* * *

На ужин Зинаида просто не явилась. Витя зашел к ней в палату.

– Я вас не звала, – сказала она, что-то глотая.

– Я пришел проведать вас, вы не были на ужине. Что с вами?

– Разве вам не безразлично, что со мной?

– Нет, что вы?

– Тогда будьте свидетелем моей слабости.

– О, слабость в женщинах ценил Маркс.

– Плевать мне на него!

– Что?

– Ничего. То, что слышал. Пойди принеси мне сигарету, я сдаюсь. Я ненавижу себя. Я не могу простить себе свое безволие. Может, поэтому я завидую сильным людям. Ты сильный человек, и я завидую тебе, хоть это и нехорошо. У меня есть племянник, очень талантливый, он преподает в Московском авиационном институте, МАИ, но он безвольный, словом, квашня. Я как-нибудь расскажу тебе о нем и о его судьбе, это довольно поучительно. А сейчас неси мне сигарету, ты видишь: я задыхаюсь, и у меня руки дрожат. Иди, чего ждешь?

3

В начале марта Витя уже был у тещи на квартире. Лиза снова попала в больницу. Она вышла на улицу раздетой, крепко простыла, врач нашел хрипы в легких, и ее положили в больницу МВД вместе с ребенком.

– Что с тобой происходит, ты какой-то пришибленный ходишь, случилось что-нибудь? – спросил комсорг Эдик у Вити, старосты курса.

Он, Витя, а также профорг Блажкунов составляли ядро курса. Это был актив, с которым декан факультета считался и опирался на него в воспитательной работе со студентами. Высшее учебное заведение было не только храмом науки, но и храмом коммунистического воспитания.

Витя молчал.

– Что молчишь, как партизан на допросе? Говори! – уже более настойчиво сказал Эдик.

– Гонят меня на работу, требуют, чтобы я бросил учебу и работал кем угодно, хоть дворником, но чтоб приносил деньги. Муж должен содержать семью. Мой тесть – начальник паспортного стола города – мог бы меня пристроить где-то в отделении начальником паспортного стола. Я хоть и не питаю симпатии к полиции, но пошел бы, однако тесть не хочет помочь. «Сам пробивайся», – говорит. Я пытался и пытаюсь, но нигде не берут. Кажется, нужен блат или крупная взятка. А денег у меня нет, сам знаешь.

– Начатое дело не бросают, – сказал Эдик. – Что, у тебя куча детей, не сможешь прокормиться? Что это за жена, которая гонит мужа из университета? Наоборот, радоваться надо, что муж учится, а не пьянствует, не дебоширит дома. И потом, мало ли что! Ты учти, жену всегда можно найти, а диплом не найдешь – никогда! Его надо получить. Ты сейчас нужен жене как средство добывания денег, а если не окончишь университет, ты ей тем более не нужен будешь.

– Перестань, Эдик! Ты же сам вызовешь меня на комсомольское бюро для разбора за развал социалистической семьи, – сказал Витя.

– Ты прав, вызывать придется, но по-человечески мы все на твоей стороне, весь курс за тебя. Я и в деканате о тебе говорил. Все возмущены ее поведением. Ты разве не знаешь, что она самая плохая студентка на факультете? У нее уйма задолженностей. Ее держат из-за тебя, тебя жалеют, все же она – твоя супруга. Если они все давят на тебя – уходи. Получишь общежитие, проживешь как-нибудь на стипендию. Как другие.

– Спасибо, Эдик, я подумаю хорошенько над всем этим, а пока попытаю счастья в обкоме комсомола – а вдруг?

* * *

Прогремел звонок. Витя с курсовым журналом, своего рода классным журналом, где он отмечал посещаемость студентов, вошел в аудиторию вместе с преподавателем русского языка Нелей Абрамовной Лившиц.

– Здравствуйте, мои дорогие цыплята! Ну, что мы сегодня будем делать, а? Мое кольцо так и не нашлось, значит, расплавилось, и теперь сам черт его не восстановит. Ах, как жалко, вы представляете? Нет, не представляете, вы даже в суффиксах плохо разбираетесь, не то что в золоте! Ох, беда какая.

Она разложила свои старые, пожелтевшие, порванные во многих местах конспекты, достала расческу, запустила ее в поредевшие седые волосы и замерла. Расческа так и осталась в волосах, а левая рука сильно массировала левый висок.

– Да что ж это? Никак не вспомню сегодняшнюю тему лекции. Га, склероз, черт, мать моя непутевая, что ж ты меня такой сотворила? Впрочем, каждый великий человек страдает этим. Я видела, как один знаменитый поэт снял с туфли левую калошу, а правую забыл. Он так и ушел бы с одной калошей, но ему напомнили и даже помогли насадить на ногу. Эх, память, туды ее в дышло. А какой это курс, а? Первый или второй?

– Второй! – сказали все хором.

– А, тогда понятно. Тогда – «Категория подлежащего»… Или сказуемого?

Витя поднял руку.

– Ну, чего тебе, непутевый? Ты мне прошлый раз про золото такое наговорил – ужас! Вранье все это. Нет кольца – и все! Нет, понимаешь? Я устрою тебе на экзамене по русскому языку такое, сам удивишься, вот увидишь!

– Я не то хотел сказать, не про кольцо я. Вы должны читать нам «Категорию состояния», вот что вы должны нам преподнести.

– Ух ты! Ну и молодец же ты! Пятерка тебе по языку. Умница. А симпатичный какой, а? Не женился еще? «Не женись, никогда не женись, мой друг». Знаешь, кто это сказал?

– Лев Толстой, – сказал Витя.

– Правильно! Садись! Тебе вторая пятерка. Только не женись. Вон сколько тут невест. Женишься, а дальше что? Ну, давайте эту самую категорию и начнем!

В аудитории стоял хохот. Неля Абрамовна и сама хохотала, и этим она нравилась студентам. Ее лекции, правда, никто не конспектировал, рекомендации не выполнял, и таким образом знание языка оставалось на уровне средней школы.

После лекций Витя встретил Жанну Оводовскую в коридоре.

– Не проходите мимо, – сказала она.

– Здравствуй, Жанна! – сказал Витя.

– Ты стал таким замкнутым, нелюдимым, проходишь мимо, отворачиваешься, будто я тебе не вовремя перешла дорогу.

– Да нет. Просто жизнь такая, неулыбчивая.

– Я… просто… Мне жаль тебя, жаль, что все так получилось, но ты сам виноват во всем.

– В чем, Жанна?

– Ты вроде сильный человек, но почему ты так не уверен в себе? Я давно знала, что я тебе нравлюсь и что ты боишься подойти первым, а я так ждала этого. Мне к тебе подойти первой не позволяла моя девичья гордость. Это сделала Лиза. И она своего добилась. Для нее не существовало и не существует никаких моральных тормозов. Теперь она превратила тебя в своего слугу, оттого ты и ходишь ни живой ни мертвый.

– Жанна, ты, возможно, сделала бы то же самое, – сказал Витя. – У тебя отец полковник, и, следовательно, у тебя все есть, а я гол как сокол, я настоящий пролетарий. Я никогда не должен был жениться. Миллионы таких, как я. Мы не можем иметь семью, мы не способны содержать ее. И хорошо, что у нас так вышло. Ты останешься в моей памяти святой, безгрешной, в то время как свою супругу я просто уже ненавижу, и, видимо, она меня тоже. Жанна, никогда не выходи замуж за голяка, такого, как я. Любовь хороша, когда не думаешь о куске хлеба. Но ты этого еще не знаешь, и дай бог, чтоб никогда не узнала. Держись, моя прекрасная Афродита!

– Да ты все преувеличиваешь. Есть разные голяки, как ты себя называешь. Голяк, не желающий трудиться, получать образование, ищет повод, чтоб выпить, – он им и останется на всю жизнь. Но ты же не такой, правда? Я даже с матерью о тебе говорила…

– Жанна, ты не только красива, но и умна. Я так боюсь тебя…

– Чего боишься?

– Боюсь, что все брошу, всех брошу и прибегу к тебе, испорчу тебе жизнь и не прощу себе этого никогда. Нам с Лизой все равно не жить вместе. И как бы я с ней ни поступил, меня никогда не будет мучить совесть. А ты… ты, мне кажется, другая девушка. Ты похожа на хрустальную вазу, с которой надо обращаться очень осторожно.

– Когда ты станешь свободным, постарайся разыскать меня, я буду только рада этому.

* * *

– Товарищ Федотова, товарищ Акимова! Жена у меня, ребенок маленький, помочь некому. Жена оканчивает пятый курс, уезжает по направлению и требует, чтобы я с ней ехал, следовал за ней по пятам. Это законное требование, не правда ли? Как она там без меня? Пропадет человек, жалко ведь, тоже ить коцомолка, комсомолка, простите, и при этом активная комсомолка… Лиза.

– Да тут ваша ошибка, товарищ. Следовало жениться после окончания университета и выбрать девушку не со своего факультета, а, скажем, с биологического, физического, математического. Двум филологам трудно найти работу в одной школе. Это практически невозможно. А что, родители жены не могут вас поддержать?

– Отец моей супруги – полковник, но он революционер-дзержинец. Он сам пробивал себе путь в жизни и хочет, чтобы мы следовали его примеру. А потом, он был против нашего брака, справедливо считая, что его единственная дочь, такая красивая, одаренная и умная, достойна по крайней мере дипломата, но не такого комсомольца, у которого один билет в кармане.

– Надо пробудить у него совесть. Надо взяться за него с комсомольским огоньком, – предложила Федотова.

– Попробуйте, может, вам это удастся. Я был бы вам очень благодарен.

– Мы не вмешиваемся в чужие дела, – сказала, злорадствуя, Акимова.

– Почему чужие? – спросил Витя. – Мы же сотоварищи: вы – товарищ, и я – товарищ.

– К нам не поступало еще такого указания, товарищ, – сказала Федотова. – Семья, как вы знаете, – ячейка социалистического общества, и мы не имеем права…

– Спросите у товарища Капто, может, он даст добро – и тогда дело в шляпе.

– А ваша жена – член ВЛКСМ?

– Она член, и я член, но, похоже, ей двух членов мало.

– Она у вас на пятом курсе?

– Так точно.

– Приходите через недельку, будем думать. Только не ходите больше к товарищу Капто. Мы из-за вас втык потом получаем, – ласково сказала Федотова.

– Втык – это очень хорошо, – сказал Витя, вставая.

– Смотря какой втык, – добавила Акимова, и обе захохотали.

Неделя прошла в бесполезном ожидании. Витя так был расстроен, что начал прогуливать занятия без уважительных причин. В это время в университете, на филфаке, произошло непредвиденное ЧП. Неожиданно приказом ректора Мельникова была уволена декан Макарова, любимица всех филологов.

Студенты бегали в деканат, спрашивали ее, но она только пожимала плечами. Тогда наиболее активные комсомольцы, среди которых был и Эдик Литвиненко, бросились к ректору, благо его кабинет находился этажом ниже, в том же здании филфака. Но делегацию студентов ректор не принял. Он был не в духе, и потом, никаких коллективных просьб он не признавал.

Студенты недоумевали. Недоумение вылилось в желание встретиться с ректором в актовом зале утром следующего дня. И вот во вторник, в девять часов утра, собралось в актовом зале где-то около четырехсот человек. Вместо занятий. Преподаватели зашли в пустые аудитории и оторопели. Что такое? Забастовка? Ужас! Караул! Секретарь партийной организации Савченко схватилась за сердце, и ее под руки завели в кабинет ректора на втором этаже.

– Что такое? – спросил Мельников.

– Забастовка! За-бас-тов-ка! Срочно вы-зы-вай-те войска!

Преподавателю Данилову тоже сделалось дурно, он тут же, в кабинете ректора, упал в обморок. Профессор Павлов рвался к телефонной трубке, чтобы доложить в КГБ, но ректор отрицательно покачал головой.

Мельников тут же прибежал в актовый зал и дрожащим голосом произнес:

– Товарищи комсомольцы! Призываю вас от имени партии разойтись по аудиториям и немедленно приступить к занятиям.

– Мы не возражаем, только объясните нам, почему…

– Никаких «почему»! Я сейчас пойду позвоню в Киев министру высшего образования и поставлю в известность компетентные органы! Пусть они занимаются и выявляют зачинщиков забастовки. Вы кому играете на руку, американским империалистам? Так они запустят еще один самолет U-2. Мы уже один сбили. Собьем и второй, можете не волноваться. Срочно расходитесь по аудиториям, иначе я вынужден буду вызвать войска.

– Зачем вызывать войска, товарищ профессор? – сказал Эдик, вставая. – Если такое дело – мы сейчас же все дружно отправляемся на занятия.

– И отправляйтесь. Будем считать, что произошло недоразумение, хоть шила в мешке не утаишь. Теперь… Я не знаю, что теперь делать.

Витя не присутствовал в тот день на занятиях, и это спасло его как активиста и студента от многих бед в будущем, а вот Эдик Литвиненко попал в немилость. Окончив университет, он не получил направления, а самостоятельно устроиться на работу не смог: его никто не брал. Коммунисты не прощали грехов своим подданным, даже безобидных.

Несколько студентов вообще куда-то исчезли.

4

Наконец Федотова появилась, запыхавшись, и сказала:

– Вы ко мне? Тогда проходите, садитесь, а я скоро вернусь.

Вид у нее был растерянный, усталый, волосы слипшиеся, растрепанные, косынка на шее, повязанная в виде галстука, свернута набок, юбка мятая, на шее следы укусов, нижняя губа распухшая, белая кофточка выше груди в жирных пятнах, возможно от пальцев, смоченных в соусе или в подсолнечном масле. Она металась по коридору, как тигрица, попавшая в засаду, но вскоре исчезла, нырнула в один из кабинетов, как солдат в бомбоубежище.

Витя не стал заходить в ее открытый кабинет, а уселся на стул, смахивающий на мягкое кресло, и стал терпеливо ждать. Кто-то подошел, вероятно новый посетитель, и сказал, что товарищ Шкварко проводит совещание и оно продлится не менее двух часов. Будет обсуждать не простой вопрос, а вопрос идейный, политический. Некий писатель, такую его мать, кажись, Борис Пастернак, написал пасквиль на советский общественный и государственный строй – то ли рассказ, то ли роман под названием «Доктор Живаго» – и издал его, подлец, на Западе.

– Представляете, какой шкандал, – сказал молодой человек, усаживаясь рядом. – Это надо же, так страну опорочить на весь мир. Да как он посмел? Предатель он и шпион. Советский народ требует выдворить отщепенца из страны. Правильно. И я так считаю. Туда их, подлецов, поборников капитализма.

– А вы читали этот роман? – спросил Витя.

– Не читал, но знаю. Раз говорит партия, значит, правда. Еще не хватало читать всякую муть.

– Трудно судить о том, чего не знаешь, чего даже в глаза не видел, – уклончиво сказал Витя.

– Надо видеть! Надо быть ленинцем, тогда все будет хорошо. Вон Ленин на столетия вперед видел. И нам этому надо учиться.

Витя встал, спустился на первый этаж и вышел в сад, что находился недалеко от обкома комсомола. Он сел на ту самую скамейку, где в прошлом году в сумерках оставил Таню – прекрасную, умную, милую девушку, чтоб попасть в когти Лизе, полицейской дочке. Она, возможно сама того не желая, затянула его в болото, из которого нет выхода.

«Жизнь – это лотерея, как повезет. Я сам тащил билет своей судьбы и вытащил его. Он оказался страшным. Он испортил самое дорогое, что у меня есть, – жизнь. Дело даже не в университете, который я должен бросить, дело в той мучительной повседневной пытке, с которой приходится мириться. А ты, Таня, прости меня. Как она смотрела на меня недавно, когда мы случайно встретились в трамвае! Она мне ни слова не сказала, и я молчал, не смел произнести ни одного звука. Я только читал тоску в ее красивых глазах, но даже если бы я упал перед ней на колени, она не смогла бы простить меня. Гордая. И правильно: знает себе цену, не то что я».

Витя еще долго размышлял о своей судьбе. Он и Жанну вспомнил. Но Жанна, как ему казалось, была слишком высоко, и он всякий раз гнал от себя мысли о ней, как о полете в космос.

Прошло два часа. В коридоре перед кабинетом Федотовой собралось много народу. Когда она показалась в коридоре и уверенным шагом направилась к себе в кабинет, все встали, наклонив головы.

– О, как вас тут много! – сказала Федотова, сделав недовольную гримасу. – У меня времени совсем нет. Хотя давайте так: заходите все одновременно. Я надеюсь, у всех один и тот же вопрос – улучшение комсомольской работы на местах. Верно, товарищи?

– Да мне бы… лично, – сказала юная комсомолка, сверкая драгоценностями.

– И я прошу личного свидания, – сказал молодой человек в очках. – Тут вопрос касается этого, как его, Паздернака…

– И я прошу личного свидания!

– И я!

– И я! – послышалось со всех сторон.

– Пожалуйста, проходите все. У меня нет времени, я спешу на выставку кукурузных початков.

Все покорно вошли, расселись по мягким креслам, но Федотова ушла. Тут Витя не выдержал и бросился за ней. Прибавив шагу, он догнал ее в коридоре и спросил:

– Простите, вы мне только скажите, стоит ли мне ждать вас?

Она повернулась, сузила глаза и ответила:

– Вчера меня послали в командировку, сегодня я делала доклад на бюро, сейчас бегу встречать делегацию из Одессы. Может быть… завтра? Ах, забыла совершенно, извините меня. С завтрашнего дня у меня отпуск. Завтра я в отпуску.

– Хорошего вам отдыха, – как можно спокойней сказал Витя. – А вот скажите, вы сейчас уезжаете встречать делегацию, а в вашем кабинете полно народу, все ждут вас.

– Пусть ждут. Надо уметь ждать. Все мы ждем чего-то. Коммунизма, например. А вы все равно приходите. Может, мы и поможем вам устроиться где-то. Не унывайте, товарищ!

– Благодарю вас, вы очень любезны.

5

– А ты знаешь, папуль, вчера али позавчера наши студенты объявили забастовку в знак протеста против снятия декана факультета Макаровой.

– Что?! Забастовка?! – завопил Никандр Иванович и задвигался так, что стул под ним стал поскрипывать. Лиза уронила лицо в ладони, испугавшись того, что сказала. – Забастовка, говоришь?! Да вас всех расстрелять надо! Вы – политические преступники, вот кто вы есть! Государство их бесплатно обучает, понимаете, а они бастовать! Распустились, сволочи! Я завтра же позвоню в КГБ, пущай разбираются! Четвертовать, жечь на костре и пепел над Атлантическим океаном развеять! Ты в забастовке участие принимал? – устремил он глаза на зятя. – Может, ты и организовал енту забастовку?

– Я вчера хотел попросить у вас пистолет и всех перестрелять, но постеснялся, – сказал зять.

– Папульчик, ну не злись, что ты так разволновался? На Западе студенты тоже бастуют – и ничего, – сказала Лиза.

– На Западе бастуют? Правильно делают. На Западе нет свободы, там студенты борются против эксплуататоров. А у нас против кого бороться? Да и вообще, о чем это ты говоришь? Да знаешь ли ты, что всех вас надо сослать в Сибирь пожизненно и никогда, ни при каких обстоятельствах не отпускать оттуда?! – все более распалялся Никандр и даже стукнул кулачищем по крышке стола. – Была бы моя воля, я бы с вас жилы тянул раскаленным пинцетом, током мозги прошибал. Когда я партизанил в лесах Белоруссии, среди нас никакой забастовки не было.

– Неправда, – сказал зять. – Вы там все время сидели, а значит, у вас была сидячая забастовка. Другие партизаны с немцами воевали, а вы отсиживались да крестьянских коз отлавливали на мясо. Вот вы и бастовали. И потом, почему бы вам не изложить свои соображения в письменном виде и не послать в КГБ СССР? Нам бы устроили второй Бабий Яр – чем плохо? – спросил Витя тестя как можно спокойнее.

– Ты не поднимай свой голос, – сказал Никандр, уставив на Витю бычьи, налитые кровью глаза. – Я знаю, к кому ты испытываешь симпатии… У тебя брат сидел? Сидел. Вот и весь сказ. Если бы ты был постарше, то был бы там же, где и он. Ты – западник, а значит – бендер, и этим все сказано. Вам американские империалисты во сне снятся. Я не знаю, как тебя в университет приняли, это ошибка какая-то.