Текст книги "Книга для чтения в народных училищах Виленского учебного округа"

Василий Водовозов
Книга для чтения в народных училищах Виленского учебного округа

Вильно, 1863 года

Составление книги для чтения в народных училищах – дело большой трудности. Тут прежде всего является вопрос: возможно ли составить одну книгу для всех училищ, или должны быть разные читальники, согласно с условиями местности? Виленский округ назначает особую книгу для чтения: рождается новый вопрос, может ли деление на округи вообще служить основанием для ведения различных читальников? Это основание, если бы оно и существовало, не имеет никакого применения к разбираемой нами книге, потому что в ней вы не найдете ничего такого, что удовлетворяло бы потребностям края; с какою же целью Виленский округ желает ввести ее? лучше ли она составлена, чем другие, подобные ей, книги?

Заметим сначала, что у нас о книгах для народного чтения никто еще не высказал определенного мнения: обыкновенно помещают в них что попадется под руки, вовсе не принимая в соображение, какая может быть польза от той или другой статьи для народа, поймет ли он ее, и, если поймет, то как применит к своей жизни? Нет сомнения, что тут должны войти два элемента: общеобразовательный и местный, народный. Необходимо сообщить народу ясные и здравые понятия о предметах, его окружающих, дать рассказы, имеющие прямое отношение к его быту, ежедневным занятиям, верованиям и предрассудкам. Но как соедините вы науку с требованиями жизни, что изберете из области знания и чем наполните нравственный отдел книги, – этого у нас не решили. Хотя книга для чтения не составляет какого-нибудь научного руководства, но тем не менее должна служить пособием и дополнением к тому курсу знаний, какие вы назначаете для народных училищ. Итак, от хорошего читальника мы требуем:

1) Чтоб он заключал сведения, наиболее полезные в простом быту. Такие сведения, будучи хорошо усвоены в школе, останутся памятны навсегда и потом, при дальнейшем развитии, поведут к искоренению многих предрассудков. Без правильной науки и нравственное развитие не пойдет далеко, потому что оно будет загорожено множеством препятствий, лежащих в народном невежестве, в том несвободном отношении к явлениям жизни, при котором человек сваливает с себя вину на рок, на невидимые злые силы, даже на нравственный закон, принимаемый им без рассуждений.

2) Чтоб рассказы, имеющие целью нравственное развитие, были применены к понятиям народа. Тут особенно необходимо основательное знание народной жизни и литературы: поговорки, загадки, пословицы, песни, сказки, с одной стороны, указывают нам всю массу суеверия и нравственной порчи в народе, – и они же, при искусном их выборе, представляют богатый материал, чтоб противодействовать народному злу с помощью народного смысла.

3) И те и другие статьи должны быть не только понятны народу, но как по своему содержанию, так и по языку прямо выходить из его жизни. Местное наречие имеет тут важное педагогическое значение, и по крайней мере треть статей должна быть на нем написана; в таких местностях, где иноплеменники составляют большинство населения, русскому языку научаются с трудом и только в высших заведениях; тут, разумеется, книга для народного чтения невозможна на другом языке, кроме того, на котором говорят жители.

Из предыдущего видно, что мы стоим более за частные, местные читальники; их, конечно, можно составлять, только соображаясь с теми или другими особенностями края, а не по случайному разделению на округи. Но, кроме этого, отлагая в сторону местные отличия, которые определить нелегко, полезно было бы издать и общий читальник, имея в виду общее знакомство с русскою народностью и жизнью.

Разбираемая нами книга составляет хрестоматию на русском литературном языке; кроме того, она не удовлетворяет и другим, указанным выше целям. В сравнении с другими книгами подобного рода некоторое ее достоинство заключается в подборе более легких статей, но нельзя сказать, чтоб выбор их был всегда удачен даже и для обыкновенной хрестоматии.

Половина книги (из 340 страниц 170) занята статьями духовного содержания; рассказами из священной истории и о святых днях, недельных и годовых. Мы не беремся обсуживать эти статьи. Они все написаны довольно простым и правильным, хотя и не всегда понятным для народа, языком; в них, как обыкновенно в статьях этого рода, преобладает догматическая сторона христианского учения. Мы думаем, что из них удобнее составить особую книгу, которая служила бы для чтения в классе закона божия. Далее следуют рассказы из русской истории, заимствованные большею частию из книги г-на Ушинского «Детский мир» и из книги Разина «Мир божий». За ними идут в обычном порядке маленькие повести, несколько стихотворений, басни Крылова, «Сказка о рыбаке и рыбке», три-четыре странички пословиц и загадок и в заключение всего славянская грамота с примерами славянского чтения. Мы видим, что тут опущены самые важные отделы: нет ни рассказов о естественных явлениях, ни статей, касающихся сельского труда и народных промыслов. Если признано общим педагогическим правилом начинать развитие детей с наглядного толкования разных предметов из окружающей природы, то тем нужнее подобные толкования для народа, который, живя в непосредственной связи с природою, еще сохраняет свои первоначальные, языческие верования в вещих птиц, в оборотней, в чародейства всякого рода, который постоянно запуган видениями, снами и другими призраками своего воображения. Знать естественные отношения предметов в его положении необходимее, чем на всякой другой ступени развития. Каких же вы хотите нравственных убеждений, когда, например, пьяница будет уверять вас, что он неизлечим, потому что его попортили, – когда, исполняя кое-какие обряды, без всяких усилий с своей стороны, он будет ждать своего исцеления от чуда и, не исцелившись, махнет на все рукою! Странно также, если в книге, назначенной для народного образования (иначе какая была бы польза в чтении?), народ не встретит ничего практически полезного для своей обыденной жизни, ничего своего, родного; он скажет о такой книге: «Не про нас писано». Но мы не будем более говорить о том, чего тут нет (это завело бы нас слишком далеко), а посмотрим то, что есть в книге.

Первая статья по истории «Летописец Нестор» заключает в себе некоторые неточности. В ней представлено, как будто Нестор пользовался для своей летописи одними рассказами старых да бывалых людей, которые «стекались в Киево-Печерскую лавру помолиться богу, поклониться нетленным мощам» (о мощах во время Нестора нет известий, кроме тела Феодосия, которое он вырыл уже под старость), что «особенно много порассказал Нестору столетний (девяностолетний) старец Ян». О том, много ли рассказывал Ян, в летописи нет известий, и далее слово «летопись» употребляется безразлично в двояком смысле: как известное произведение Нестора и в смысле летописания. Из этого выходит, как будто бы все летописи, сочиненные после Нестора, известны под его именем. Упоминание о мощах Нестора нисколько не служит к его характеристике как летописца; точно так же то, что Нестор не выставил на летописи своего имени, не доказывает его скромности и отсутствия в нем тщеславия. Он упоминает о себе в летописи: «аз худый и недостойный раб», но не пишет своего имени, потому что тогда оно было всем известно. Летописная книга принадлежала монастырю и не считалась собственностью автора; между тем переписчик мог смотреть на сделанный им список как на частное достояние, и потому выставлял на нем свое имя. Другая статья «Славяне» по своей краткости и сухости мало идет в книгу, назначенную для чтения. Кроме того, она требует много пояснений, особенно для народа. «Характер их (славян), как и всех необразованных народов, представлял смесь хороших и дурных качеств: с одной стороны, они были миролюбивы и гостеприимны (позволялось даже украсть у соседа, чтобы угостить странника), с другой – очень неопрятны и склонны к раздорам между собою… Женщины у славян не пользовались таким уважением, как у немцев: на них лежали самые тяжелые домашние работы». Таковы содержание и язык статьи. Не говоря уже о том, что тут нет ни малейшего применения к понятиям народа, сколько непонятного для детей вообще в этих словах! Что значит слово характер? Какие это необразованные народы? Как согласить миролюбие славян с их наклонностью к раздорам? Что такое значит в народе «хорошие качества»? Не будет ли это понятие очень относительным? Месть за родственника считалась у наших предков чуть не религиозным долгом; гостеприимство также было более обычаем, вышедшим из жизни, чем каким-то личным качеством, и проч., и проч… Остальные статьи по истории довольно просты, потому что заключают не столько общие рассуждения или характеристики, сколько близкие к летописи рассказы об отдельных фактах. Что касается статей г-на Разина, взятых из книги «Мир божий», то они более отличаются литературною отделкой, чем историческою точностью и тою дельностью, какая необходима для народа. Так силу самозванца г-н Разин объясняет только тем, что народ ошибкой принял его за истинного царевича (который, сказать мимоходом, не имел и права на царство, потому что родился от седьмой жены Иоанна); разбои начались оттого, что пришел с войсками король польский Сигизмунд; Петр Великий вводил образование, чтоб были руководители на войне, «образованные головы, которые могли бы легко и ловко соображать всякие случаи, какие бы ни представились» (мысль, может, и справедливая, но выраженная такими общими фразами, что совсем не видно, чего хотел Петр Великий); Александру стоило сказать одно слово, и ожесточенные солдаты превратили бы Париж в груду пепла и развалин (как будто это можно было сделать без согласия союзников, вместе с которыми русские сражались) и т. п. Но большая часть исторических рассказов еще сносны для обыкновенной хрестоматии: в них есть другой существенный недостаток. Так как они назначаются для народа, то в них полезно бы хотя сколько-нибудь выставить и историю народа; но народ как главное действующее лицо, тут почти вовсе не является, и все делается с помощью одних героев.

Повести, помещенные в книге для народных училищ, или совсем плохи, или мало приноровлены к понятиям народа. Их можно разделить на умозрительные и моральные. Первая повесть, где мальчик научается труду у пчелки, собачки, птички и лошади, выражает хорошую мысль в форме, довольно игривой, хотя и не народной. Но далее все идут отвлеченности и умозрения. Из журнала «Звездочка» взят допотопный рассказ, как хромой может помогать слепому, – рассказ, который мог бы быть очень наставительным, если бы большинство людей были хромыми и слепыми и слепых природа одаряла такими гигантскими силами, чтобы ходить с человеком на плечах. Простой человек рассмеется, если ему предложат подобное вспомоществование зрению. Повесть «Не трусь» (из «Упражнений» Золотова) представляет, как старичок-барин, возвращаясь поздно домой, испугался своей косы, в которую была вплетена ленточка, шелестевшая на ветре – значит, не бойся своей косы – удивительное наставление для народа! Встречается крестьянин со священником. «Что с тобою, сын мой?» – спрашивает священник. – «Горюю, батюшка, что ячмень мой не хочет всходить». – «И мой ячмень до сих пор не всходит, однако ж я не горюю, – отвечает священник, – возрастить и дать плод – не в нашей воле». Вот сущность рассказа г-на Паульсона «Священник и крестьянин». Ну, скажите, не умозрение ли это? В другом рассказе столяр говорит, что уплачивает свой долг и отдает деньги в проценты: это значит, что он помогает родителям и воспитывает своих детей (с. 242). «Звездочка» доставила материал для подобного остроумия. В городе разнеслась молва, что какой-то мальчик принес собаку о двадцати головах, а оказалось, что мальчик достал со льда обыкновенную дворняжку, только женщина, которой он принес ее, сказала: «Разве ты о двух головах, что ходишь по такому тонкому льду?» (с. 257). Здесь кстати упомянуть о тех нелепых толках, которые ходят в народе. Их не исправишь ни обличениями, ни наставлениями: сколько вы не объясняйте народу, что его понятия о многих предметах нелепы, он вам ответит: «Мы темные люди, не знаем, как это по-вашему, по-ученому, а отцы и деды нам так говорили: мы верим старым да бывалым людям», – а в другой раз за ваше желание просветить его ум, он вас обвинит еще в безбожии. Следовательно, надо очень осторожно касаться его предрассудков, которых корень обыкновенно лежит в старинных верованиях, в особенном его воззрении на природу. Тут лучший путь состоит в том, чтобы толковать ему природу в ее ежедневных явлениях: тогда, по мере образования ума, предрассудки исчезнут сами собою. Но от рассказов, подобных тем, какие помещены в книге для чтения, мы не предвидим никакой пользы. В одном из них доказывается, что колдунья не может знать будущего, потому что исправник схватил ее: знай она будущее, то могла бы убежать (так доказывает «Друг детей» Максимовича). В другом – барин подсторожил и подстрелил ведьму и оказалось, что это была одна из деревенских баб (из «Упражнений» Золотова, с. 258, 259). Что за наивность убеждать народ распоряжениями исправника и барина! Тут нет даже остроумия князя Глеба, который наперед спросил у волхва: «что будет?» и когда тот сказал: «сотворю великие чудеса», то разрубил ему голову. Да хоть вы тысячу раз до очевидности доказывайте, что какая-нибудь ведьма баба-обманщица, народ все-таки будет верить не той, так другой бабе, пока не убедится, что ведьм вообще не существует. Рассказ г-н Даля «Не положив, не ищи», также помещенный в книге, относится к тому же разряду. Два мужика отправились искать клад: клада они не нашли, а только подрались между собою. Мораль тут заключается в следующем: не ходи за кладами, вернешься с подбитыми глазами. Рассказ этот, по крайней мере, забавен; но уж непроходимо скучны и вялы те повести, в которых, по обыкновению, добродетель награждается, а порок всегда наказан. Вор забрался в хлев, чтобы украсть борова, да попал на медведя, которого туда запер хозяин: медведь искалечил вора, да его еще поймали и представили в суд. Неужели г-н Паульсон, автор этой повести, думает, что какой-нибудь вор, залезая в хлев, будет бояться медведей? Другого нравоучения отсюда извлечь невозможно. Честный Иван был так беден, что собирался просить милостыни; но все-таки отдал кому следует найденные им деньги. За это все село поспешило облегчить его участь, и сам хозяин денег, богатый торговец скота, щедро наградил его (с. 238). Не правда ли, как приятно быть честным Иваном? Другой Иван таким был неряхой, отчего на нем завелись вши целою вереницею, и он, наконец, отравил себя, после того как схватился за хлеб, не отерев рук, выпачканных краскою (с. 243). В одной повести мы находим еще наставление о том, что нужно сперва снести тяжелые камни, а потом уже маленькие, – так работа пойдет спорее. Во всех этих рассказах мы видим какую-то бесцветность содержания, жиденькую мораль и совершенное незнание народа, которому они предлагаются. Между тем обильным материалом для народных повестей могли бы служить действительные случаи из жизни народа, его собственные вымыслы, разумеется, в строгом выборе. Тут необходим и особый способ в изображении характеров, и особый язык, в котором соединялись бы простота и юмор народный без грубой подделки под простонародье. Из всех статей рассматриваемого нами отдела лучше всего выбран отрывок из Гоголя «Материнская любовь» (из повести «Тарас Бульба»). Он отличается большим литературным достоинством; но это еще не служит порукою того, чтобы он вполне был понятен для народа. Тут встречаются подобные описания: «Она (жена Бульбы) миг только жила любовью, в первую горячку страсти, и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества», или «она была какое-то странное существо в этом сборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой». В этих местах чуть не каждое слово употреблено в особенном смысле, непонятном для народа. Отдел повестей заключается рассказом о жизни Ломоносова. Он написан довольно просто, но нам не понравились в нем гадательные распространения, не основанные на фактах подробности, какие вообще помещают в наших биографиях, писанных для детей, не находя достаточного материала для более точных описаний. Автор так говорит о любознательности Ломоносова: «Летом, если только мать позволяла, по целым дням не сходил он с улицы или с поля. Все его удивляло, что видел около себя: червячок, травка, камень, птичка, солнце, звезды, гром и другое; ко всему присматривался, прислушивался, над всем задумывался… Он расспрашивал у матери, отца и у других: это что, это почему, а это отчего?» Очень возможно, что Ломоносов задавал подобные вопросы окружающим его людям; но так как мы не знаем, как он это делал, то нечего и слишком об этом распространяться. У автора, напротив, выходит, что Ломоносов, с позволения маменьки, целый день не сходил с улицы или с поля (вишь, каким представлен барчонком) и наблюдал даже дождик и травки (не изобрел ли он уже тогда особых увеличительных стекол?). Далее узнаем, что отец Ломоносова любо слушать как рассказывал о своей рыбной ловле, и Михайло всякий раз просил взять его с собою. Отец долго отказывал, наконец взял, и Михайло увидел: и города (?), и море, и новых людей, и т. д. К чему все эти разглагольствия? Если автор хотел представить, как пробудилась любознательность Ломоносова, то довольно было упомянуть о его странствиях в Белом море да живо описать главные явления северной природы, которые произвели особое впечатление на Ломоносова, о чем известно и из его сочинений. Кто такой был Ломоносов и чем он особенно знаменит, из этой биографии народ все-таки не узнает: тут говорится, что он был хорошим учителем, написал много книг и стихов и бывал в царском дворце – вот и все великие дела Ломоносова! Вообще биографии разных деятелей из народа, каковы Ломоносов, Кулибин, Слепушкин, Кольцов, очень полезны в книге для народного чтения; но, сколько до сих пор ни было сделано опытов подобных рассказов, все они вышли неудачны.

Отдел стихотворений очень небогат по содержанию; мы все до одного можем пересчитать по порядку. «Школьник» Некрасова, очень хорошая пьеса, помещаемая во всех хрестоматиях, писана не для народа. Она могла бы быть причитана в дополнение к нескольким популярным рассказам о великих людях. Из стихотворений Некрасова более идут в книгу для народных школ пьеса «В деревне», где вставлена жалоба матери: «Умер, Касьяновна, умер, родимая!», отрывки из поэмы «Коробейники» и проч. Далее помещена «Рукодельная песня» Одоевского.

 
Ну, подруженьки, скорее!
Солнце красное взошло;
За работу мы дружнее!
Пока время не ушло.
 
 
Помолись, потрудись!
Только знай не ленись!
Без нужды проживешь,
Да добра наживешь.
 

Подобные стихи не годны ни для детей, ни для взрослых, а в хрестоматии для народа они кажутся просто нелепы.

 
Чтоб добра себе прибавить,
Надо в жизни работать.
 

Во-первых, у народа есть свои пословицы, поговорки, сказки, перед которыми такие стихи являются вялым и диким пустословием; во-вторых, нет ничего забавнее, как желание людей грамотных учить народ труду! Кто же у нас трудится, как не народ? Где же, как не в деревнях, самые дети, едва начинают ходить, с утра до вечера на работе? Вот если бы люди грамотные научили народ, как ему облегчить свой труд, да отыскали к этому средства, так было бы дело, а то учат прилежанию человека, которому всю жизнь суждено биться из-за куска насущного хлеба! Да вы прежде укажите ему на труд, после которого по вашему мнению:

 
Если любит кто трудиться,
Вправе тот и отдохнуть,
Погулять и порезвиться,
Да и в книгу заглянуть!
 

Вишь, какая роскошь! Позволяют и отдохнуть! Да народ, если бы умел писать подобные вирши, ответил бы вам:

 
Где уж тут резвиться станешь!
Знай трудись – не отдохнешь:
Разве ноги уж протянешь,
Разве с горя уж запьешь!
 

И точно, такие типы, как представил Кольцов в своей песне «Что ты спишь, мужичок» составляют исключение, следствие горемычной доли или беспорядочной удали, то есть силы, не нашедшей себе лучшего выхода, как в хмелинушке и разгуле. Да и в песне Кольцова все соседи работают, один только спит непробудно. А разве не бывало примеров, что спит-то самый способный к работе?

Неизвестно также, зачем рядом с песнею Некрасова «Школьник», рядом со стихами Пушкина помещено какое-то изобретение немецкой мудрости в стихах, с целью объяснить, отчего у человека два уха, два глаза, а один рот; тут опять встречаются такие вирши:

 
Две ручки,
А ротик один?..
Вот это-то лучше всего:
Работать-то двое готовы,
Кормить же им лишь одного.
 

Что ж это-то означает? Какая тут мысль? Разве та, что, дескать, набивай свой рот, а о других не заботься? Наши народные пословицы не так толкуют о частях тела; вот несколько из них: «руки работают, а голова кормит; с руками нигде не пропадешь; ноги с побежкой, а руки с под хваткой; в добрую голову сто рук» и проч. Отношения между собою и действия разных частей тела вряд ли кто сумеет так выразить, как это выражено в пословицах, но такие упражнения, уместные при толковании о человеке, вовсе не идут в собрание стихотворений. Из Пушкина в книге для чтения мы находим отрывок «Зима» (из «Евгения Онегина»), чуть ли не в продолжение 30 лет помещаемый во всех хрестоматиях, и, кроме того, «Сказку о рыбаке и рыбке»; из стихотворений Кольцова помещены: «Что ты спишь, мужичок?» и «Песня пахаря». Нам кажется, что из обоих этих авторов можно бы сделать выбор гораздо разнообразнее. Вместо какой-нибудь сказки, которую всегда лучше взять прямо из народа, мы поместили бы исторические отрывки, как, например, из повести «Капитанская дочка», из драмы «Борис Годунов». Они не совсем были бы понятны без пояснений, но годились бы для чтения с более успевшими учениками. Сказка Лермонтова о купце Калашникове уже прямо шла бы в народный читальник. Гоголь и Тургенев также доставили бы кое-какой материал. Далее, рядом с стихотворениями Кольцова мы встречаем в книге еще до десяти басен Крылова. Тут выбраны преимущественно басни, в которых действующими лицами являются крестьяне; но надо заметить, что у Крылова это большею частью далеко не народные и не лучшие произведения, и крестьяне являются в рассказе только для наглядного пояснения какой-нибудь общей истины, часто вовсе не относящейся к деревенскому быту. Так, басня «Крестьянин в беде» объясняет, что всякий в горе готов надавать советов, а помочь и не подумает. В крестьянском быту этот эгоизм находи менее чем где-нибудь; там строго держатся пословицы: «с миру по нитке, голому рубаха», от того и посреди народа издавна развелось такое множество мироедов под видом странниц, юродивых и проч. Басня «Крестьянин и Змея», довольно плохая по вымыслу, послужит только к поддержанию народного предубеждения против змей, между которыми у нас в России очень мало ядовитых. Укажем на не совсем удачный выбор других басен. Рассказ «Кот и Повар» некстати научает употреблению власти, которою и без того простой человек не прочь воспользоваться в своем домашнем быту. «Лисица и Виноград», может, и не дурная басня, да вряд ли у нас в деревнях имеют понятие о винограде, каким его описывает Крылов. То же надо сказать про басню «Зеркало и Обезьяна». Не видав обезьян, очень трудно понять весь юмор этого рассказа.

В заключение помещены народные пословицы и загадки. Они хороши как произведение народа. Их можно было бы выбрать побольше и разместить известными группами, даже составить из них цельные статьи для чтения: загадки при этом послужили бы к характеристике естественных предметов. В книге, имеющей местный характер, конечно, большинство пословиц следовало бы выбрать из данной местности, на том наречии, которым говорит народ.

Вот все, что мы хотели заметить о книге, предлагаемой Виленским учебным округом. В заключение мы можем сказать следующее: так как у нас большая бедность в книгах для чтения, то и она, в числе других, могла бы идти в дело, если выключить из нее все сентиментально-поучительные, вялые повести и заменить их, хоть не совсем идущими для народа, но наиболее простыми рассказами из лучших наших писателей: Гоголя, Писемского, Островского, Тургенева, Марка Вовчка и проч. Но она никак не может быть обязательной книгою для училищ, общепринятым руководством при чтении, потому что не удовлетворяет главным требованиям простой хрестоматии, не говоря уже о требованиях книги, назначенной для чтения в народных училищах.