Текст книги "Песня песка"

Василий Воронков
Песня песка

Часть первая

Час тишины

Иногда ей снилось, что она забыла, как его зовут.

После того, как он уехал в последний раз, всё вокруг изменилось. Люди на улицах говорили иначе. По-другому ходили поезда. Даже собственное имя казалось чужим.

После его отъезда никто не называл её по имени. Имя стало лишним, ненужным. Словно она уже умерла.

Анаади́тва. Яркое короткое ласкающее «а».

Он называл её просто Ана.

Дом, в котором они жили, медленно разрушался. Настенные росписи потускнели и облупились, старинные изразцы покрылись длинными глубокими трещинами. Люди, приходившие из окружной управы, говорили что-то о недопустимой осадке фундамента. Может, именно поэтому по вечерам стонали стены.

Весь старый район на севере города построили за много лет до рождения Аны – кроме огромного стального бадва́на, по которому, нарушая оцепенелое спокойствие окраин, проносились скорые поезда, увлекая за собой свои длинные неровные тени. Соседство с хага́той разрушало ветхие здания. Их дом собирались снести ещё в прошлом году, в канун праздника, но вместо этого раскрасили фасад, обращённый к рассвету, в притворно-яркие неестественные цвета. Видимо, кто-то решил, что в городе и так достаточно разрушений.

Квартирка Аны была на восьмом этаже, и поезда проходили под её окнами. Раньше Ана жила здесь одна, но теперь всё вокруг напоминало о том, что его нет.

Шум, неясный и волнующий, доносящийся с неспокойной улицы даже после того, как отключают бадван. Тихое шипение дхаа́ва, очистителя воздуха. Помехи вместо выпуска вечерних новостей. Шприц с вставленной ампулой на тумбочке у постели, предусмотрительно заготовленный перед сном. Затёртая карта линий скоростных поездов с отметками, сделанными его рукой. Старые механические часы – угловатый металлический корпус, четыре стрелки разной длины и ширины, указывающие во все стороны света одновременно.

Часы перестали ходить после его первого полёта в мёртвые пески.

* * *

В жаркий сезон в городе чувствовалось дыхание пустыни. Песок скрипел под ногами, осыпалась со стен песчаная пыль.

Весь праздник Ана провела дома – сидела у окна и слушала радио. Любимые волны молчали, словно в честь праздника их отключили от эфира, а по другим передавали одинаковые бесцветные новости. Ана думала, что всё, о чём рассказывает монотонный голос – неизменный, как ни настраивай частоту – происходило давным-давно, столетия назад, но её приёмник уловил отголоски старых передач только сейчас, когда они уже не имеют ни малейшего смысла.

Вечером приём ухудшился, и Ана выключила радио, устав от треска помех. По бадвану пронёсся грохочущий состав. Ана оделась и вышла на улицу.

В старом районе было на удивление безлюдно. Все уехали в центр, в раскрашенные к празднику кварталы, где намечалось народное гуляние или парад.

Ана села на поезд на ближайшей станции – в залитый электрическим светом вагон, – и огромный яркий состав отправился на запад, к завершению дня.

На каждой станции в поезд заходили люди, которые возвращались домой или только ехали на праздник – определить было невозможно. Кто-то смеялся, громко разговаривал, шутил, но большинство вело себя как обычно, как и в любой другой день.

Раньше Ана отмечала праздник красок не одна.

Нив всегда тщательно планировал их маршрут. Они ездили весь день на поезде. Ана задыхалась, но не подавала виду – не хотела, чтобы он волновался. Она была счастлива. Нив рассказывал о чём-то – общая протяженность транспортных путей, самое высокое здание, самый древний храм, – а поезд с надрывным грохотом проносился над сверкающими улицами, город был ярким, живым, и даже ночь уступала права праздничным краскам и электричеству.

Теперь же за окном было темно.

Рядом с Аной со вздохом уселся седой обрюзгший мужчина. Он мельком взглянул на неё и тут же отвёл глаза. От незнакомца разило перегаром.

Ана ссутулилась, пряча лицо в дыхательной маске. Широкие улицы, над которыми громыхал состав, тонули в серости – лишь изредка внизу мелькали газовые гирлянды или цветные фонари.

Седой мужчина сказал что-то на га́ли – невнятно, заплетающимся языком, грубо выплёвывая слова, – но Ана ничего не поняла. В поезд набилась целая толпа – как в будни, в утренние часы, – и в этой шумной толкучке не было уже ничего праздничного.

За спиной громко разговаривали, Ана различала лишь отдельные слова и фразы, резкие и бессмысленные, точно кто-то неумело подражал человеческой речи.

Вскоре бадван пошёл ввысь, и старинный поезд со скрежетом и воем понёсся над плоскими крышами однотипных жилых домов. Казалось, что о празднике в этом году и вовсе забыли, но потом, после неприметной станции, на которой никто не вышел, они шумно влетели в недавно отстроенный район, и Ана даже прикрыла глаза от разноцветного сияния – ночь закончилась, не успев начаться, и наступил ослепительный электрический рассвет.

Город и вправду стал живым – как когда-то, в воспоминаниях Аны. Горели тысячи огней, по улицам искрил ток. Поезд пустел с каждой остановкой, люди выходили в обморочное сияние, в зарево гирлянд, которыми украсили перроны. Сосед Аны тоже вышел, и теперь она сидела одна.

Она смотрела в окно.

По стеклу, исцарапанному, с серыми клочками оборванных объявлений, скользили отблески городской иллюминации – переливчатые гирлянды, уличные фонари, круглые, как наполненные электричеством планеты, красные маячки, синхронно мигающие на остроконечных крышах абити́нских башен. Отражения двоились и расходились по затёртому стеклу неровными волнами, ярко вспыхивали и гасли, а когда поезд пролетал рядом с бессветными кубами муниципальных зданий, исчезали совсем, и на мгновение стекло темнело, отражая её лицо в дыхательной маске.

Ана чувствовала, как от жёсткого сидения телу её передаётся частая судорога вагона. Кругом что-то поскрипывает, пробивается шум ветра, и столетний поезд, чудом ещё ходящий по линии, несётся, превозмогая усталость металла, сквозь какую-то ненастоящую, расцвеченную яркими огнями ночь.

От города в окне, освещавшего тысячами огней пустоту ночного неба, Ану отвлекала лишь музыка – то протяжная, то ритмичная, – которая играла в вещателях всякий раз, когда поезд, усиленно замедляя ход, приближался к очередной станции.

Она проехала мимо вида́я-ла́я, в которой работала. Северная линия слилась с окружной, и поезд повёз её обратно. Ана представляла, что Нив сидит рядом, они оба устали под конец праздничного дня, и ей уже не хочется выходить на станциях, чтобы посмотреть на сверкающие улицы. Они едут домой. Нив снова рассказывает о городе, но голос у него неловкий и тихий, словно он признаётся ей в чём-то.

* * *

Ана вернулась домой, когда огромные пушки – где-то за северной окраиной, в песках – уже стреляли по ночному небу. По городу разносились нарастающие раскаты, отражаясь от бесчисленных стен, сотрясая залитые искусственным светом улицы.

Небо, пепельно-серое в вышине, выжгли пальбой. Поезда всё ещё пролетали по бадвану – по изменённому в честь праздника расписанию, – ослепляя серую старую улицу безжалостным светом. Кто-то возвращался домой.

Ана не понимала, что может быть торжественного в оглушающей канонаде, которую устраивали по праздникам вместо часа тишины. Её пугали грохот и надрывная радость на грани истерики, но Нив любил салют, и они всегда возвращались домой до его начала. Тихие и заброшенные северные окраины превращались ненадолго в бушующий городской центр – многие приезжали, чтобы услышать пушки и посмотреть на росчерки огня над линией заката.

Внизу, у наэлектризованных путей, толпились разодетые горожане. Даже сквозь плотно закрытое окно до Аны доносились громкие голоса, хохот и крики.

Она вдруг вспомнила, как в последний раз среди дня включилась тревога, и за несколько минут всех смело с улиц. Посмотрела вниз, представила – вот сейчас свет в круглых уличных фонарях сменится с безразличного синего на безумный красный, и во всём городе с истошным воем замкнёт сигнальная цепь. Толпа, вначале ошалевшая от паники, быстро поредеет, растечётся с тесных кварталов – все убегут, надеясь, что их защитят осыпающиеся пылью дома. Наконец последние волнения на улицах улягутся, сирена захлебнётся воплем и замолчит – станет тихо, как после контузии – так, что от этой тишины заложит уши.

После того как отгремел салют, и последний поезд отправился в сторону ночи, люди и правда разошлись с улиц. Начался калавиа́т – час тишины. Ана хотела спать, но не ложилась – и сама не понимала, почему.

Она включила радио.

Небо, которое совсем ещё недавно озаряли багровые вспышки, наконец погасло, выгорело от праздничной пальбы. Радио молчало. Даже волны, по которым днём крутили бравурные поздравления и торопливые марши, отзывались тихим шипением помех.

Праздник закончился. Город засыпал.

Ана посмотрела в окно – не пронесётся ли внеурочный поезд, опаздывающий вернуться домой, – но нет, весь город парализовало до утра. Она подумала, что улицы сейчас бдительно проверяют патрули – непременно три человека, одного роста, в особой форме, которая сливается с темнотой.

Но внизу никого не было, никто не следил за тишиной.

Завтра ей нужно на работу – её ждали обжигающий глаза рассвет, утреннее недомогание, толкучка в поездах, – но она никак не могла заставить себя отойти от окна. Радио судорожно хрипело – центральная новостная волна передавала чьё-то больное дыхание. Иногда сквозь помехи пробивались голоса – они доносились издалека, из ночного сумрака, как эхо, и исчезали, стоило Ане лишь слегка изменить частоту.

Вдруг радио громко заскрежетало, точно обезумев. Через секунду в шуме прорезался голос, поздравляющий горожан с праздником, рассказывающий о том, какие волнующие события ждут их в течение дня. Это же объявление Ана слышала много часов назад. Утром, когда только занимался рассвет, запись с торжественными поздравлениями передавали по всем городским волнам. Время сбилось со счёту, и вместо завтрашнего дня скоро вновь, как заведённый, повторится минувший праздник – загорятся газовые иллюминации, захрипит торжественная музыка, и забитые гуляками поезда полетят по бадванам в самое сердце города, переполненные людьми и светом.

Ану напугала эта странная несвоевременная передача, и она резко повернула ручку регулятора. Радостный голос ведущего сменился холодной тишиной.

Вдруг небо над домами рассекла яркая вспышка.

Стёкла в комнате задрожали.

Ана поначалу ничего не услышала – ударная волна опережала звук, – и лишь через мгновение по улицам разнёсся гулкий раскат, как от залпа всех праздничных пушек разом. Ана успела подумать, что вновь, вопреки порядку, начался салют – и тут же над крышей соседнего здания поднялось ввысь огромное облако пламени, озарив пустое выгоревшее небо.

Страшный огненный выброс вздымался всё выше и выше, выжигая зыбкие ночные тени. Казалось, горит сам воздух.

Завизжали полицейские сирены. Несколько кораблей пронеслись над багровыми домами, оставляя после себя длинные полосы дыма.

Ана застыла от ужаса, глядя сквозь своё отражение на страшный столб пламени. Она никак не могла поверить в то, что это происходит в действительности.

Огненное облако медленно осело, растаяло в дрожащем воздухе. Иногда над угловатыми крышами всё ещё взмывали резкие всплески неестественно-яркого пламени, но тут же опадали, превращаясь в тонкие полоски дыма.

Ана замерла, затаила дыхание. Полицейские ви́маны с рёвом и сиренами пикировали над улицами, где ещё мерцал летаргический ночной свет. Однако небо уже заливало багрянцем, уже занялся огненный рассвет. Калавиат завершился громом, от которого содрогнулись стены сотен домов.

Радио шипело, как бы ненароком напоминая о себе. Ана покрутила регулятор – не передают ли что-нибудь о произошедшем, – но на всех каналах царила тишина, исчезло даже запоздалое поздравление, напугавшее её перед взрывом.

Шум за окном угас. Доносились лишь бледные отзвуки полицейских сирен. Языки пламени по-прежнему вспыхивали над крышей соседнего дома.

Ана ещё долго смотрела на багровую дымку над разбуженной улицей – пока хватало сил бороться со сном. Потом легла в постель, но уснула не сразу и сквозь дрёму думала о произошедшем.

Где-то совсем рядом, всего в нескольких кварталах от её дома, беспомощно борются с огнём. Ана представляла людей в огнеупорных комбинезонах, пьяных и неуклюжих, уверенных в том, что их затянуло в зыбучий ночной кошмар, и они в любую секунду проснутся. Пожарные окатывают пламя шипящей пеной, но это не помогает. Пена мгновенно испаряется, от жара плавится воздух. Пожарные кричат. Огнеупорная ткань их комбинезонов покрывается волдырями и лопается. Огонь заливает оголённую кожу. Пожарные погибают – неумолимо и быстро, так и не проснувшись. Потом пламя гаснет, и всё вокруг окутывает чёрная тишина.

Калавиат.

Самкара

Утром Ану разбудил громкий мужской голос – она забыла выключить радио перед сном. Ана даже не могла понять, что говорит ведущий – слова и интонации были знакомыми, но в то же время совершенно лишёнными смысла. Однако стремительный ритм речи и какая-то неестественная надрывная бодрость – на всей той громкости, которую способен был выдать её слабенький приёмник – заставили Ану поспешно встать с постели, превозмогая головную боль и тошноту.

Утренние сумерки за окном были неотличимы от вечерних.

Над соседними домами не взмывали языки огня, пожар потушили, полицейские корабли не пикировали с истошным воем над горящими кварталами – всё это закончилось, оборвалось, как сон. Городские улицы не сохранили следов недавнего светопреставления, утренний вид из окна был уныл и спокоен, как и в любой другой день, однако Ана чувствовала едва уловимые изменения вокруг – в зареве раннего рассвета, в чистом бесцветном небе, даже в домах на противоположной стороне улицы, всё ещё подёрнутых тенью. Как будто чего-то не хватало.

Голос говорил:

– Стал известен результат сложения общей площади. Как одна из возможных причин. Не исключается и настоящий момент магистрали. Далеко ведёт этот взрыв активности.

Левая рука заныла чуть ниже локтя – там, где краснели следы от уколов.

– Расследование для не успевших вовремя. Через прямую связь снова задерживается включение. Это не является первым признаком подобного. Но может стать усилением расчёта солнечной активности. Здесь, очевидно, отсутствует происшествие.

Комнату распаляла духота. Дхаав перестал работать – изношенный механизм в потёртом гофрированном корпусе не издавал ни звука. Приходилось дышать часто и глубоко, с силой втягивая в себя воздух.

Ане вдруг захотелось открыть окно. Не соображая, что делает, в сонной одури, она стала сдирать клейкую ленту с рамы, попыталась даже повернуть тугую, вросшую в оконный переплёт ручку, но вовремя остановилась.

Голос по радио говорил:

– Торжество проводов ночи кроется в причинах возникновения газа. Момент, когда представляется невозможным само представление, ради которого был перенесён час паники. Смысл становится понятен лишь через очертания трагедии.

Тошнота после укола усиливалась. Тёплый ком подступал к горлу, слезились глаза. Ана выключила радио, и ей полегчало.

День начинался.

Город в проеме окна казался бесформенным и пустым, как посмертный слепок.

* * *

До станции Ниварта́н, где Ана обычно садилась на поезд, нужно было пройти квартал пешком. Она не выспалась, и даже эта недолгая прогулка стала для неё мукой. Её тошнило после укола, лицо в дыхательной маске вспотело.

На фасаде одного из домов судорожно трепыхался синий флажок, призрак минувшего праздника. Ветер сдувал с высоких балконов пыль.

По утрам окрестности Нивартана тонули в шуме. В уши бил нескончаемый гомон. Люди в цветных одеждах толкались под бадваном, перекрикивая друг друга, пытаясь отыскать в слитном оре свой потерявшийся голос. Справившись с недомоганием и тошнотой, Ана наконец поняла, что вокруг никого нет – не проносятся над головой чёрные тени поездов, не слышно возгласов и шума шагов, никто не спешит на станцию. Царило удушающее затишье, как будто ночную тревогу ещё не отменили и по-прежнему запрещается выходить из домов.

Станция Нивартан занимала два первых этажа старого многоквартирного здания, построенного в абитинском стиле, который так нравился Ане раньше, когда она ещё обращала внимание на дома. Десятки этажей, очерченных тонкими карнизами, длинный заостренный купол на конической крыше, от одного взгляда на который, особенно если его скрывает утренний туман, кружится голова. Стены украшали округлые изразцы, которые побелели и потрескались от старости, но высокую арку над входом недавно отреставрировали, и влажная синяя краска смотрелась неестественно и чуждо на фоне поблёкшего фасада.

На первом этаже располагался плев, а второй выводил на перрон, похожий на длинный балкон с металлическим ограждением. Рядом с красивой синей аркой стояло несколько человек в красной полицейской форме. На плече у каждого висела отполированная автоматическая винтовка.

Ана растерянно остановилась, уставившись на полицейских.

Станция выглядела заброшенной, словно здесь уже много лет не ходили поезда.

Один из полицейских заметил Ану и раздражённо замахал руками. Ана собиралась спросить, что же произошло, откроют ли ветку к вечеру, но полицейский состроил презрительную гримасу и отвернулся.

Ана побрела обратно.

Через час солнце поднимется высоко над горизонтом, и начнётся иступляющая жара.

Добраться до видая-лая можно было и по другой линии, однако ближайшая станция, Самка́ра, находилась в семи кварталах от Нивартана. Ана редко ходила на такие расстояния пешком. Улицу, ведущую к Самкаре, не уродовал стальной бадван, и из-за этого обветренные своды старинных зданий казались выше, чем на самом деле.

Ана вздрогнула, когда за спиной забарабанил каменный град – с одного из фасадов отвалился кусок рассохшейся облицовки и, рассыпавшись в воздухе, упал на тротуар. Даже ходить по этим улицам было опасно. Ана вспомнила, как кто-то говорил ей – наверное, Нив, хотя ей редко доводилось забредать в такие опустошённые трущобы, – что нужно держаться подальше от стен. Дома здесь редко реставрировали, и те медленно разрушались, превращаясь в каменную пыль.

Ветер усилился и теперь дул Ане в спину. Она быстро устала. К тому же было трудно дышать – фильтры в дыхательной маске забились. Она судорожно, через силу втягивала в себя воздух.

Вскоре идти стало совсем тяжело.

Ана вспомнила странные и непонятные сны, в которых она снимает на улице маску, отдирая липкую резиновую кожу от лица, и дышит раскалённым воздухом, смертельно обжигающим лёгкие. С каждым вздохом дышать хочется только сильнее. Грудную клетку разрывает от боли. А улицу медленно затягивает сумрак, как во время затмения.

Ана разволновалась, вспомнив о своих кошмарах. Лицо под маской вспотело, и чёрная резина противно липла к коже. Она остановилась, чтобы передохнуть и, вопреки полузабытым советам, прислонилась спиной к пыльной стене.

Нужно продолжать идти.

Чем дальше она отдалялась от дома, тем более людными становились улицы. Куски облицовки больше не сыпались на тротуар, здания выглядели чище, многие даже сохранили следы бесчисленных реставраций, точно неудачных подтяжек лица. Скрипели передвижные лотки торговцев, слышались крики, хлопали двери подъездов. Раздался заунывный стон из невидимого вещателя, Ана попыталась прислушаться, но передача оборвалась.

От людей вокруг ей передавалось ощущение нервной спешки. Все шли в одном направлении, безвольно подчиняясь однообразному течению дня. Ана думала, что ей тоже следует поторопиться – она ещё не добралась до хагаты, а на работу придётся ехать с двумя пересадками, – однако поблескивающие вдалеке пути немного успокаивали, хоть и казались металлической челюстью, грубо врезанной в городской ландшафт.

Остаётся чуть больше квартала пешком.

Мостовая расширилась. Прохожие по-прежнему шли единым слепым потоком. Над улицей пронёсся чёрный полицейский виман, оглушив всю округу раскатистым рёвом моторов, но никто даже не посмотрел ему вслед.

Ана прошла под затейливой газовой вывеской, на которой тускло мерцали отдельные буквы, не успевшие остыть после ночи. Некоторые здания ближе к Самкаре выглядели новыми, однако, подойдя ближе, Ана поняла, что это всё те же столетние башни, покрытые толстым слоем белил и румянцем. Трещины на стенах замазали штукатуркой, оббитые изразцы размалевали узорами – точно покойника решили подкрасить и нарядить в последний раз.

Ане пришлось ещё раз остановиться, чтобы передохнуть – как раз рядом с таким, наштукатуренным к празднику красок домом, – но когда она вышла на забитую площадь перед Самкарой, её всё равно мутило от усталости.

У двух высоких винтовых лестниц перед перроном бушевало страшное столпотворение. Казалось, сюда согнали всё население города. Плева у Самкары не было, станция ограничивалась примыкающим к бадвану перроном, поэтому в огромный, открытый ветру накопитель превратилась вся городская площадь.

В разношерстной толпе часто мелькали броские фигуры полицейских. Можно было подумать, что они ищут кого-то, но прохожих полицейские не трогали, зато почему-то сгоняли с улиц недовольных торговцев.

У невзрачного приземистого здания напротив перрона грубо выворотили канализационный люк, и из круглого проёма валил густой прогорклый дым. Кто-то крикнул – совсем рядом с Аной, – и несколько человек в тошнотворно-красной форме устремились на крик. Ана невольно попятилась, испугавшись, что полицейские могут принять её за непонятного нарушителя, и попала под струю дыма из колодца.

Она прикрыла глаза, но было уже поздно.

Саднящая гарь чувствовалась даже через маску. Глаза слезились, как обожжённые кислотой. На несколько секунд Ана потеряла зрение – она видела лишь силуэты прохожих, которые сливались в клокочущую бурую массу, и неправильные, как в обратной перспективе, глыбы домов, скрывающие опустошённое небо.

Прохожие поглядывали на Ану с удивлением и даже опаской – она всё ещё стояла, оцепенев, в клубах дыма, прикрывая трясущейся ладонью уродливую маску, которая заменяла ей лицо.

Крик раздался снова, а затем сменился протяжным жалобным пением, как у бездомных, вымогающих подаяние.

Ана наконец выбралась из едкого чада и, по-прежнему загораживаясь рукавом – хотя ветер относил дым из колодца в противоположную сторону, – зашагала к бадвану.

Лестницы, ведущие к перрону, обступала яростная толпа.

Откуда-то сверху доносились отголоски объявлений, – наверное, сообщали о прибытии очередного поезда, – но Ана ничего не могла разобрать. Люди яро проталкивались на перрон, гремел резонирующий вещатель. Хотя одна из лестниц предназначается для подъёма, а другая – для спуска, все направления перемешались: те, кто торопился на поезд, пытались пробиться там, где спускались только что прибывшие, и на ступеньках образовалась сумасшедшая давка. Ана тоже полезла на лестницу, но её, как бездушное препятствие, снесла со ступенек вылившаяся из пришедшего состава толпа. Поезд лишь на несколько мгновений задержался на станции и пронёсся у неё над головой.

Ана укрылась в тени бадвана. Припекало, и у неё слиплись от пота волосы на лбу. Пролетел ещё один поезд, и линия замерла.

От раскалённого бадвана исходил жар.

Ана вытерла пот со лба. В это время она обычно готовится к началу урока в видая-лая. Исправно работают десятки очистителей, воздух пропитывает прохлада и свежесть, как ночью после пава́на-ваа́ри, чистого дождя.

Линию парализовало. Не звучали больше бессвязные объявления из вещателей, не громыхали тяжёлые составы. Ана вернулась на лестницу и в этот раз смогла подняться, но перрон по-прежнему переполняла осатаневшая толпа, и её оттеснили в самый конец балкона. Ана понимала, что нескоро ещё сможет уехать, даже если восстановится обычный ритм следования поездов.

Толпа внизу, в одеждах ярких цветов, модных в этом сезоне, редела только ближе к обступающим площадь абитинским башням. Дым всё ещё валил из незакрытого колодца. Полицейские не обращали на вывороченный люк внимания и с неизменным упорством преследовали тех, кто прятался от солнцепёка в тени зданий – как будто нарочно сгоняли людей к стальным колоннам бадвана. Поездов не было видно даже вдалеке – ни в одну из сторон.

Над головой Аны захрипел вещатель. Ровный металлический голос произнёс угнетающую бессмыслицу, похожую на радиопередачу, разбудившую её утром. Ана разобрала только «задерживается прибытие». По толпе прокатились недовольные крики.

Задерживается прибытие.

От прожигающих перрон запахов – пота, мочи, жжёной резины – не помогали даже дыхательные фильтры в маске. Глаза у Аны слезились.

– Задерживается прибытие, – настаивал голос. – Внимание сохраняет форму. Спокойствие выходит за линию ожидания.

Ана старалась не слушать неестественный голос, с металлическим звоном повторявший одно и то же, но тот упрямо преследовал её – хотелось зажать уши, лишить себя слуха, только бы избавиться от этой звенящей бессмыслицы.

Она была уверена, что провела на перроне несколько часов, когда за сверкающим изломом путей показались огни поезда. Она и в этот раз не смогла сесть в вагон, зато ей удалось пробиться к краю перрона.

Спокойствие выходит за линию ожидания.

Поскорее бы убраться с Самкары.

Ана сама поражалась, с каким слепым упорством проталкивалась к поезду, в который ей так и не удалось попасть. Её отпихивали, несколько раз она чуть не упала.

– Интервал поезда в движении, – сообщил голос из вещателя. – Сохраняйте спокойствие. Ожидание обретает контуры тишины.

Ана подумала, что, стоит ей уехать с Самкары, и невыносимое чувство губительного разлада, поразившего город с самого утра – как в мелодии, которую проигрывают задом наперёд, – тут же исчезнет. Весь этот день, наполовину сошедший с ума, станет точно таким же, как и сотни других дней до него.

Металлический голос за спиной неожиданной внятно произнес:

– Движение поездов восстановлено, – и затем снова: – Интервал поезда в движении. Важен только переход в ожидание. Важно только сохранение тишины.

Вдалеке засверкал на солнце ещё один состав.

Ана одной из первых оказалась в вагоне – толпа внесла её внутрь, едва открылись двери – и даже успела занять место у окна. Поезд пришёл на Самкару почти пустым.

Двери после упредительного гудка закрылись. Голос из вещателя, изрыгающий бессмыслицу, остался там, на заполненном перроне. Солнце уже не пекло голову. Никто не толкал. Ана могла отдохнуть.

Скоростной состав летел прочь от Самкары. Кто-то приоткрыл окно в лобовой части вагона, и в образовавшийся проём хлестал ветер. Разговоры людей сливались в неразборчивое усыпляющее бормотание, звучала негромкая электрическая музыка с примесью помех.

От Самкары Ана доехала до Келива́на, а там пересела на другую линию, где уже не было давки. Новый поезд, только стоячее место – Ана держалась за высокий поручень, до которого едва доставала рукой – и быстрое, под ритмичную, похожую на марш музыку путешествие до Хо́ры через весь деловой район. Потом Ана перешла на центральный бадван, и там ей снова пришлось пропускать поезда.

Она сильно опоздала, однако больше всего боялась не того, что дети ушли с урока, или что ей сделают выговор за поздний приход. Она боялась, что кто-нибудь из знакомых – И́ла или Сад – заговорит с ней, но она услышит лишь пугающую бессмыслицу, навсегда утратив способность понимать человеческую речь.

Коридоры видая-лая пустовали, как во время воздушной тревоги. Дверь класса, где по расписанию проходило занятие, была приоткрыта, но внутри тоже никого не оказалось.

Ана растерянно остановилась перед партами. Стулья отодвинуты – один даже опрокинулся, задрав кривые ножки. На полу – клочки исписанной бумаги.

Она неторопливо прошлась по комнате и села за учительский стол. Через несколько минут прозвучит быстрая мелодия из трёх нот, извещающая о конце урока. Ана вспомнила, что забыла взять в учительской журнал, вскочила, подбежала к двери, но остановилась. Дети же всё равно ушли, не дождавшись. Вряд ли ей потребуется журнал, чтобы обучать пустой класс иха́тра-вида́я.

И тут она поняла, что до сих пор не сняла дыхательную маску.