Текст книги "Лесной царь"

 
Речёт пришлец: «Врагов я зрел;
И мнил: земли им мало;
И взор их гибелью горел;
Протёк – врагов не стало!»
 

Певец

 
Но светлых облаков гряда
Уж утро возвещает;
Уже восточная звезда
Над холмами играет;
Редеет сумрак; сквозь туман
Проглянули равнины,
И дальний лес, и тихий стан,
И спящие дружины.
О други, скоро!.. день грядёт…
Недвижны рати бурны…
Но… Рок уж жребии берёт
Из таинственной урны.
 
 
О новый день, когда твой свет
Исчезнет за холмами,
Сколь многих взор наш не найдёт
Меж нашими рядами!..
И он блеснул!.. Чу!.. вестовой
Перун по холмам грянул;
Внимайте: в поле шум глухой!
Смотрите: стан воспрянул!
И кони ржут, грызя бразды;
И строй сомкнулся с строем;
И вождь летит перед ряды;
И пышет ратник боем.
 
 
Друзья, прощанью кубок сей!
И смело в бой кровавой
Под вихорь стрел, на ряд мечей,
За смертью иль за славой…
О вы, которых и вдали
Боготворим сердцами,
Вам, вам все блага на земли!
Щит промысла над вами!..
Всевышний царь, благослови!
А вы, друзья, лобзанье
В завет: здесь верныя любви,
Там сладкого свиданья!
 

Воины

 
Всевышний царь, благослови!
А вы, друзья, лобзанье
В завет: здесь верныя любви,
Там сладкого свиданья!
 

Невыразимое
Отрывок

 
Что наш язык земной пред дивною
                                             природой?
С какой небрежною и легкою
                                              свободой
Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Но где, какая кисть её изобразила?
Едва-едва одну её черту
С усилием поймать удастся
                                           вдохновенью…
Но льзя ли в мёртвое живое
                                                    передать?
Кто мог создание в словах
                                             пересоздать?
Невыразимое подвластно ль
                                            выраженью?..
Святые таинства, лишь сердце знает
                                                            вас.
Не часто ли в величественный час
Вечернего земли преображенья,
Когда душа смятенная полна
Пророчеством великого виденья
И в беспредельное унесена, —
Спирается в груди болезненное
                                             чувство,
Хотим прекрасное в полете удержать,
Ненареченному хотим названье дать —
И обессиленно безмолвствует
                                        искусство?
Что видимо очам – сей пламень
                                           облаков,
По небу тихому летящих,
Сие дрожанье вод блестящих,
Сии картины берегов
В пожаре пышного заката —
Сии столь яркие черты —
Легко их ловит мысль крылата,
И есть слова для их блестящей
                                          красоты.
Но то, что слито с сей блестящей
                                        красотою —
Сие столь смутное, волнующее нас,
Сей внемлемый одной душою
Обворожающего глас,
Сие к далёкому стремленье,
Сей миновавшего привет
(Как прилетевшее незапно дуновенье
От луга родины, где был когда-то цвет,
Святая молодость, где жило упованье),
Сие шепнувшее душе воспоминанье
О милом радостном и скорбном
                                                 старины,
Сия сходящая святыня с вышины,
Сие присутствие создателя
                                           в созданье —
Какой для них язык?.. Горе́ душа
                                               летит,
Всё необъятное в единый вздох
                                            теснится,
И лишь молчание понятно говорит.
 

Ахилл

 
Отуманилася Ида;
Омрачился Илион;
Спит во мраке стан Атрида;
На равнине битвы сон.
Тихо всё… курясь, сверкает
Пламень гаснущих костров,
И протяжно окликает
Стражу стража близ шатров.
Над Эгейских вод равниной
Светел всходит рог луны;
Звезды спящею пучиной
И брега отражены;
Виден в поле опустелом
С колесницею Приам:
Он за Гекторовым телом
От шатров идёт к стенам.
И на бреге близ кургана
Зрится сумрачный Ахилл;
Он один, далек от стана;
Он главу на длань склонил.
Смотрит вдаль – там с колесницей
На пути Приама зрит:
Отирает багряницей
Слезы бедный царь с ланит.
Лиру взял; ударил в струны;
Тих его печальный глас:
«Старец, пал твой Гектор юный;
Свет души твоей угас;
И Гекуба, Андромаха
Ждут тебя у градских врат
С ношей милого им праха…
Жизнь и смерть им твой
возврат.
И с денницею печальной
Воскурится фимиам,
Огласятся погребальной
Песнью каждый дом и храм;
Мать, отец, вдова с мольбою
Пепел в урну соберут,
И молитвы их герою
Мир в стране теней дадут.
О Приам, ты пред Ахиллом
Здесь во прах главу склонял;
Здесь молил о сыне милом,
Здесь, несчастный, ты лобзал
Руку, слёз твоих причину…
Ах! не сетуй; глас небес
Нам одну изрёк судьбину:
И меня постиг Зевес.
Близок час мой; роковая
Приготовлена стрела;
Парка, жребию внимая,
Дни мои уж отвила;
И скрыпят врата Аида;
И вещает грозный глас:
Всё свершилось для Пелида;
Факел дней его угас.
Верный друг мой взят могилой;
Брата бой меня лишил —
Вслед за ним с земли унылой
Удалится и Ахилл.
Так судил мне рок жестокий;
Я паду в весне моей
На чужом брегу, далеко
От Пелеевых очей.
Ах! и сердце запрещает
Доле жить в земном краю,
Где уж друг не услаждает
Душу сирую мою.
Гектор пал – его паденьем
Тень Патрокла я смирил;
Но себе за друга мщеньем
Путь к Тенару проложил.
Ты не жди, Менетий, сына;
Не придёт он в отчий дом…
Здесь Эгейская пучина
Пред его шумит холмом;
Спит он… смерть сковала длани,
Позабыл ко славе путь;
И призывный голос брани
Не вздымает хладну грудь.
И Ахилл не возвратится;
В доме отчем пустота
Скоро, скоро водворится…
О Пелей, ты сирота.
Пронесётся буря брани —
Ты Ахилла будешь ждать
И чертог свой в новы ткани
Для приёма убирать;
Будешь с берега уныло
Ты смотреть – в пустой дали
Не белеет ли ветрило,
Не плывут ли корабли?
Корабли придут от Трои —
А меня ни на одном;
Там, где билися герои,
Буду спать – и вечным сном.
Тщетно, смертною борьбою
Мучим, будешь сына звать
И хладеющей рукою
Вкруг себя его искать —
С милым светом разлученья
Глас его не усладит;
И на брег воды забвенья
Зов отца не долетит.
Край отчизны, светлы воды,
Очарованны места,
Мирт, олив и лавров своды,
Пышных долов красота,
Расцветайте, убирайтесь,
Как и прежде, красотой;
Как и прежде, оглашайтесь,
Кликом радости одной;
Но Патрокла и Ахилла
Никогда вам не видать!
Воды Сперхия, сулила
Вам рука моя отдать
Волоса с моей от брани
Уцелевшей головы…
Всё Патроклу в дар, и дани
Уж моей не ждите вы.
Кони быстрые, из боя
(Тайный рок вас удержал)
Вы не вынесли героя —
И на щит он мёртвый пал;
Кони бодрые, ретивы,
Что ж теперь так мрачны вы?
По земле влачатся гривы;
Наклонилися главы;
Позабыта пища вами;
Груди мощные дрожат;
Слышу стон ваш, и слезами
Очи гордые блестят.
Знать, Ахиллов пред собою
Зрите вы последний час;
Знать, внушён был вам судьбою
Мне конец вещавший глас…
Скоро!.. лук свой напрягает
Неизбежный Аполлон,
И пришельца ожидает
К Стиксу черному Харон.
И Патрокл с брегов забвенья
В полуночной тишине
Легкой тенью сновиденья
Прилетал уже ко мне.
Как зефирово дыханье,
Он провеял надо мной;
Мне послышалось призванье,
Сладкий глас души родной;
В нежном взоре скорбь разлуки
И следы минувших слез…
Я простёр ко брату руки…
Он во мгле пустой исчез.
От Скироса вдаль влекомый,
Поплывёт Неоптолем;
Брег увидит незнакомый
И зелёный холм на нём;
Кормщик юноше укажет,
Полный думы, на курган —
„Вот Ахиллов гроб (он скажет);
Там вблизи был греков стан.
Там, ужасный, на ограде
Нам явился он в ночи —
Нестерпимый блеск во взгляде,
С шлема грозные лучи —
И трикраты звучным криком
На врага он грянул страх,
И троянец с бледным ликом
Бросил щит и меч во прах.
Там, Атриду дав десницу,
С ним союз запечатлел;
Там, гремящий, в колесницу
Прянув, к Трое полетел;
Там по праху за собою
Тело Гекторово мчал
И на трепетную Трою
Взглядом мщения сверкал!“
И сойдешь на брег священный
С корабля, Неоптолем,
Чтоб на холм уединённый
Положить и меч и шлем;
Вкруг уж пусто… смолкли бои;
Тихи Ксант и Симоис;
И уже на грудах Трои
Плющ и терние свились.
Обойдёшь равнину брани…
Там, где ратовал Ахилл,
Уж стадятся робки лани
Вкруг оставленных могил;
И услышишь над собою
Двух невидимых полет…
Это мы… рука с рукою…
Мы, друзья минувших лет.
Вспомяни тогда Ахилла:
Быстро в мире он протёк;
Здесь судьба ему сулила
Долгий, но бесславный век;
Он мгновение со славой,
Хладну жизнь презрев, избрал
И на друга труп кровавый,
До могилы верный, пал».
Он умолк… в тумане Ида;
Отуманен Илион;
Спит во мраке стан Атрида;
На равнине битвы сон;
И курясь, едва сверкает
Пламень гаснущих костров;
И протяжно окликает
Стража стражу близ шатров.
 

Бедный певец

 
О красный мир, где я вотще расцвел,
Прости навек! С обманутой душою
Я счастья ждал – мечтам конец;
Погибло всё, умолкни, лира;
Скорей, скорей в обитель мира,
Бедный певец, бедный певец!
 
 
Что жизнь, когда в ней нет очарованья?
Блаженство знать, к нему лететь душой,
Но пропасть зреть меж ним
                                       и меж собой;
Желать всяк час и трепетать желанья…
 
 
О, пристань горестных сердец,
Могила, верный путь к покою!
Когда же будет взят тобою
Бедный певец, бедный певец?
 

Загадка

 
Не человечьими руками
Жемчужный разноцветный мост
Из вод построен над водами.
Чудесный вид, огромный рост!
Раскинув паруса шумящи,
Не раз корабль под ним проплыл;
Но на хребет его блестящий
Ещё никто не восходил.
Идёшь к нему – он прочь стремится
И в то же время недвижим;
С своим потоком он родится
И вместе исчезает с ним.
 

Бесподобная записка к трем сестрицам в Москву

 
Скажите, милые сестрицы,
Доехали ль, здоровы ль вы?
И обгорелыя столицы
Сочли ли дымные главы?
По Туле много ли гуляли?
Всё те же ль там – завод, ряды,
И все ли там пересчитали
Вы наших прежних лет следы?
Покрытая пожарным прахом,
Москва, разбросанный скелет,
Вам душу охладила ль страхом?
А в Туле прах минувших лет
Не возвратил ли вспоминанья
О том, что было в оны дни,
Когда нам юность лишь одни
Пленительные обещанья
Давала на далёкий путь,
Признав неопытность в поруку?..
Тогда, подав надежде руку,
Не мнили мы, чтоб обмануть
Могла сопутница крылата!
Но время опыт привело!
И многих, многих благ утрата
Велит сквозь тёмное стекло
Смотреть на счастие земное,
Чтобы сияние живое
Его пленительных лучей
Нам вовсе глаз не заслепило!..
Друзья, что верно в жизни сей?
Что просто, но что сердцу мило,
Собрав поближе в малый круг
(Чтоб взор наш мог окинуть вдруг),
Мечты уступим лишь начавшим
Идти дорогою земной
И жребия не испытавшим!
Для них надежды сон златой!
А нам будь в пользу пробужденье!
И мы, не мысля больше вдаль,
Терпеньем усладим печаль,
Веселью верой в провиденье
Неизменяемость дадим!
Сей день покоем озлатим,
Красою мыслей и желаний
И прелестью полезных дел,
Чтоб на неведомый предел
Сокровище воспоминаний
(Прекрасной жизни зрелый плод)
Нам вынесть из жилища праха
И зреть открытый нам без страха
Страны обетованной вход.
 

Библия

Кто сердца не питал, кто не был

восхищен

Сей книгой, от небес евреем

вдохновенной!

Её божественным огнем воспламенён,

Полночный наш Давид на лире

обновлённой

Пророческую песнь псалтыри

пробуждал,—

И север дивному певцу рукоплескал.

Так, там, где цвёл Эдем, на бреге

Иордана,

На гордых высотах сенистого Ливана

Живет восторг; туда, туда спеши,

певец;

Там мир в младенчестве предстанет

пред тобою

И мощный, мыслию сопутствуем

одною,

В чудесном торжестве творения

Творец…

И слова дивного прекрасное

рожденье,

Се первый человек; вкусил минутный

сон —

Подругу сладкое дарует пробужденье.

Уже с невинностью блаженство тратит

он.

Повержен праведник – о грозный

Бог! о мщенье!

Потоки хлынули… земли преступной нет;

Один, путеводим предвечного очами,

Возносится ковчег над бурными

валами,

И в нем с Надеждою таится юный

свет.

Вы, пастыри, вожди племен

благословенных,

Иаков, Авраам, восторженный мой

взгляд

Вас любит обретать, могущих и

смиренных,

В родительских шатрах, среди

шумящих стад;

Сколь вашей простоты величие

пленяет!

Сколь на востоке нам ваш славный

след сияет!..

Не ты ли, тихий гроб Рахили, предо

мной?..

Но сын её зовет меня ко брегу

Нила;

Напрасно злобы сеть невинному

грозила;

Жив Бог – и он спасен. О! сладкие

с тобой,

Прекрасный юноша, мы слёзы

проливали.

И нет тебя… увы! на чуждых берегах

Сыны Израиля в гонении, в цепях

Скорбят… Но небеса склонились к их

печали:

Кто ты, спокойное дитя средь

шумных волн?

Он, он, евреев щит, их плена

разрушитель!

Спеши, о дочь царей, спасай

чудесный челн;

Да не дерзнёт к нему приблизиться

губитель —

В сей колыбели скрыт Израиля предел.

Раздвинься, море… пой, Израиль,

искупленье!

Синай, не ты ли день завета

в страхе зрел?

Не на твою ль главу, дрожащую

в смятенье,

Гремящим облаком Егова низлетел?

Скажу ль – и дивный столп в день

мрачный, в ночь горящий,

И изумлённую пустыню от чудес,

И солнце, ставшее незапно средь

небес,

И Руфь, и от руки Самсона храм

дрожащий,

И деву юную, которая в слезах,

Среди младых подруг, на отческих

горах,

О жизни сетуя, два месяца бродила?..

Но что? рука судей Израиль утомила;

Неблагодарным в казнь, царей послал

Творец;

Саул помазан, пал – и пастырю венец;

От племени его народов Искупитель;

И воину – царю наследник

царь-мудрец.

Где вы, левиты? Ждёт божественный

строитель;

Стеклись… о, торжество! храм вечный

заложен.

Но что? уж десяти во граде

нет колен!..

Падите, идолы! Рассыпьтесь в прах,

божницы!

В блистанье Илия на небо воспарил!..

Иду под вашу сень, Товия, Рагуил…

Се мужи Промысла, предвечного

зеницы;

Грядущие лета как прошлые

для них —

И в час показанный народы исчезают.

Увы! Сидон, навек под пеплом

ты утих!..

Какие вопли ток Евфрата возмущают?

Ты, плакавший в плену, на вражеских

брегах,

Иуда, ободрись; восходит день

спасенья!

Смотри: сия рука, разитель

преступленья,

Тирану пишет казнь, другим тиранам

в страх.

Сион, восторжествуй свиданье

с племенами;

Се Эздра, Маккавей с могучими

сынами;

И се младенец-Бог Мессия в пеленах.

Лалла Рук

 
Милый сон, души пленитель,
Гость прекрасный с вышины,
Благодатный посетитель
Поднебесной стороны,
Я тобою насладился
На минуту, но вполне:
Добрым вестником явился
Здесь небесного ты мне.
 
 
Мнил я быть в обетованной
Той земле, где вечный мир;
Мнил я зреть благоуханный
Безмятежный Кашемир;
Видел я: торжествовали
Праздник розы и весны
И пришелицу встречали
Из далекой стороны.
 
 
И блистая и пленяя —
Словно ангел неземной, —
Непорочность молодая
Появилась предо мной;
Светлый завес покрывала
Отенял её черты,
И застенчиво склоняла
Взор умильный с высоты.
 
 
Всё – и робкая стыдливость
Под сиянием венца,
И младенческая живость,
И величие лица,
И в чертах глубокость чувства
С безмятежной тишиной —
Всё в ней было без искусства
Неописанной красой!
 
 
Я смотрел – а призрак мимо
(Увлекая душу вслед)
Пролетал невозвратимо;
Я за ним – его уж нет!
Посетил, как упованье;
Жизнь минуту озарил;
И оставил лишь преданье,
Что когда-то в жизни был!
 
 
Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он!
 
 
Он лишь в чистые мгновенья
Бытия бывает к нам
И приносит откровенья,
Благотворные сердцам;
Чтоб о небе сердце знало
В тёмной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он даёт взглянуть порой;
 
 
И во всём, что здесь прекрасно,
Что наш мир животворит,
Убедительно и ясно
Он с душою говорит;
А когда нас покидает,
В дар любви у нас в виду
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду.
 

Летний вечер

 
Знать, солнышко утомлено:
За горы прячется оно;
Луч погашает за лучом
И, алым тонким облачком
Задернув лик усталый свой,
Уйти готово на покой.
 
 
Пора ему и отдохнуть;
Мы знаем, летний долог путь.
Везде ж работа: на горах,
В долинах, в рощах и лугах;
Того согрей; тем свету дай
И всех притом благословляй.
 
 
Буди заснувшие цветы
И им расписывай листы;
Потом медвяною росой
Пчелу-работницу напой
И чистых капель меж листов
Оставь про резвых мотыльков.
 
 
Зерну скорлупку расколи
И молодую из земли
Былинку выведи на свет;
Пичужкам приготовь обед;
Тех приюти между ветвей;
А тех на гнёздышке согрей.
 
 
И вишням дай румяный цвет;
Не позабудь горячий свет
Рассыпать на зелёный сад,
И золотистый виноград
От зноя листьями прикрыть,
И колос зрелостью налить.
 
 
А если жар для стад жесток,
Смани их к роще в холодок;
И тучку тёмную скопи,
И травку влагой окропи,
И яркой радугой с небес
Сойди на тёмный луг и лес.
 
 
А где под острою косой
Трава ложится полосой,
Туда безоблачно сияй
И сено в копны собирай,
Чтоб к ночи луг от них пестрел
И с ними ряд возов скрыпёл.
 
 
Итак, совсем немудрено,
Что разгорелося оно,
Что отдыхает на горах
В полупотухнувших лучах
И нам, сходя за небосклон,
В прохладе шепчет: «Добрый сон».
 
 
И вот сошло, и свет потух;
Один на башне лишь петух
За ним глядит, сияя, вслед…
Гляди, гляди! В том пользы нет!
Сейчас оно перед тобой
Задёрнет алый завес свой.
 
 
Есть и про солнышко беда:
Нет ладу с сыном никогда.
Оно лишь только в глубину,
А он как раз на вышину;
Того и жди, что заблестит;
Давно за горкой он сидит.
 
 
Но что ж так медлит он вставать?
Всё хочет солнце переждать.
Вставай, вставай, уже давно
Заснуло в сумерках оно.
И вот он всходит; в дол глядит
И бледно зелень серебрит.
 
 
И ночь уж на небо взошла
И тихо на небе зажгла
Гостеприимные огни;
И всё замолкнуло в тени;
И по долинам, по горам
Всё спит… Пора ко сну и нам.
 

Песня матери над колыбелью сына

 
Засни, дитя, спи, ангел мой!
Мне душу рвёт твоё стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 
 
<…Когда отец твой обольстил
Меня любви своей мечтою,
Как ты, пленял он красотою,
Как ты, он прост, невинен был!
Вверялось сердце без защиты,
Но он неверен; мы забыты…>
 
 
Засни, дитя! спи, ангел мой!
Мне душу рвёт твоё стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 
 
Когда покинет легкий сон,
Утешь меня улыбкой милой;
Увы, такой же сладкой силой
Повелевал душе и он.
Но сколь он знал, к моей напасти,
Что всё его покорно власти!
 
 
Засни, дитя! спи, ангел мой!
Мне душу рвёт твоё стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 
 
Мое он сердце распалил,
Чтобы сразить его изменой;
Почто с своею переменой
Он и его не изменил?
Моя тоска неутолима;
Люблю, хотя и нелюбима.
 
 
Засни, дитя! спи, ангел мой!
Мне душу рвёт твоё стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 
 
Его краса в твоих чертах;
Открытый вид, живые взоры;
Его услышу разговоры
Я скоро на твоих устах!
Но, ах, красой очарователь,
Мой сын, не будь, как он,
                                 предатель!
 
 
Засни, дитя! спи, ангел мой!
Мне душу рвёт твоё стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 
 
В слезах у люльки я твоей —
А ты с улыбкой почиваешь!
О дай, творец, да не узнаешь
Печаль подобную моей!
От милых горе нестерпимо!
Да пройдет страшный жребий мимо!
 
 
Засни, дитя! спи, ангел мой!
Мне душу рвет твое стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 
 
Навек для нас пустыня свет,
К надежде нам пути закрыты,
Когда единственным забыты,
Нам сердца здесь родного нет,
 
 
Не нам веселие земное;
Во всей природе мы лишь двое!
Засни, дитя! спи, ангел мой!
Мне душу рвёт твоё стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 
 
Пойдем, мой сын, путём одним,
Две жертвы рока злополучны.
О, будем в мире неразлучны,
Сносней страдание двоим!
Я нежных лет твоих хранитель,
Ты мне на старость утешитель!
 
 
Засни, дитя! спи, ангел мой!
Мне душу рвёт твоё стенанье!
Ужель страдать и над тобой?
Ах, тяжко и одно страданье!
 

Я сам, мой друг, не понимаю
Письмо К ***

 
Я сам, мой друг, не понимаю,
Как можно редко так писать
К друзьям, которых обожаю,
Которым всё бы рад отдать!..
Подруга детских лет, с тобою
Бываю сердцем завсегда
И говорить люблю мечтою…
Но говорить пером – беда!
День почтовой есть день мученья!
Для моего воображенья
Враги – чернильница с пером!
Сидеть согнувшись за столом
И, чтоб открыть души движенья,
Перо в чернилы помакать,
Написанное ж засыпать
Скорей песком для сбереженья —
Все это, признаюсь, мне ад!
Что ясно выражает взгляд
Иль голоса простые звуки,
То на бумаге, невпопад,
Для услаждения разлуки,
Должны в определённый день
Мы выражать пером!.. А лень,
А мрачное расположенье,
А сердца тяжкое стесненье
Всегда ль дают свободу нам
То мертвым поверять строкам,
Что в глубине души таится?
Неволи мысль моя страшится:
Я автор – но писать ленив!
Зато всегда, всегда болтлив,
Когда твои воображаю
Столь драгоценные черты
И сам себе изображаю,
Сколь нежно мной любима ты!
Всегда, всегда разгорячаешь
Ты пламенной своей душой
И сердце и рассудок мой!
О, сколь ты даром обладаешь
Быть милой для твоих друзей!
Когда письмо твое читаю,
Себя я лучшим ощущаю,
Довольней участью своей,
И будущих картина дней
Передо мной животворится,
И хоть на миг единый мнится,
Что в жизни всё имею я:
Любовь друзей – судьба моя.
Храни, о друг мой неизменный,
Сей для меня залог священный!
Пиши – когда же долго нет
Письма от твоего поэта,
Всё верь, что друг тебе поэт, —
И жди с терпением ответа!
 

Сказка о царе Берендее

 
Жил-был царь Берендей до колен
                           борода. Уж три года
Был он женат и жил в согласье
                              с женою; но всё им
Бог детей не давал, и было царю
                             то прискорбно.
Нужда случилась царю осмотреть своё
                                    государство;
Он простился с царицей и восемь
                                          месяцев ровно
 
 
Пробыл в отлучке. Девятый был месяц
                        в исходе, когда он,
К царской столице своей подъезжая,
                               на поле чистом
В знойный день отдохнуть рассудил;
                       разбили палатку;
Душно стало царю под палаткой,
                  и смерть захотелось
Выпить студёной воды. Но поле было
                                   безводно…
 
 
Как быть, что делать? А плохо
              приходит; вот он решился
Сам объехать всё поле:
               авось попадётся на счастье
Где-нибудь ключ. Поехал и видит
                             колодезь. Поспешно
Спрянув с коня, заглянул он в него:
                                   он полон водою
Вплоть до самых краев; золотой
                           на поверхности ковшик
Плавает. Царь Берендей поспешно
                             за ковшик – не тут-то
Было: ковшик прочь от руки.
                     За янтарную ручку
Царь с нетерпеньем то правой рукою,
                           то левой хватает
Ковшик; но ручка, проворно виляя
                         и вправо и влево,
Только что дразнит царя и никак
                                      не даётся.
Что за причина? Вот он, выждавши
                       время, чтоб ковшик
Стал на место, хвать его разом
                                справа и слева —
Как бы не так! Из рук ускользнувши,
                       как рыбка нырнул он
Прямо на дно колодца и снова потом
                                   на поверхность
Выплыл, как будто ни в чем не бывало.
               «Постой же! (подумал
Царь Берендей) я напьюсь без тебя»,
                     и, недолго сбираясь,
Жадно прильнул он губами к воде
                          и струю ключевую
Начал тянуть, не заботясь о том,
                              что в воде утонула
Вся его борода. Напившися вдоволь,
                                   поднять он
Голову хочет… ан нет, погоди!
                        не пускают; и кто-то
Царскую бороду держит. Упершись
                     в ограду колодца,
Силится он оторваться, трясёт,
                           вертит головою —
Держат его, да и только. «Кто там?
            пустите!» – кричит он.
Нет ответа; лишь страшная смотрит
                          со дна образина:
Два огромные глаза горят, как два
                                           изумруда;
Рот разинутый чудным смехом смеётся;
                                                 два ряда
Крупных жемчужин светятся в нем,
                                  и язык, меж зубами
Выставясь, дразнит царя; а в бороду
                                         впутались крепко
Вместо пальцев клешни. И вот наконец
                             сиповатый
Голос сказал из воды: «Не трудися,
                   царь, понапрасну;
Я тебя не пущу. Если же хочешь
                              на волю,
Дай мне то, что есть у тебя и чего ты
                             не знаешь».
Царь подумал: «Чего ж я не знаю?
                                 Я, кажется, знаю
Всё!» И он отвечал образине:
                             «Изволь, я согласен».
«Ладно! – опять сиповатый
      послышался голос. – Смотри же,
Слово сдержи, чтоб себе не нажить
                             ни попрёка, ни худа».
С этим словом исчезли клешни;
                          образина пропала.
Честную выручив бороду,
             царь отряхнулся, как гоголь,
Всех придворных обрызгал,
        и все царю поклонились.
Сев на коня, он поехал; и долго ли,
                             мало ли ехал,
Только уж вот он близко столицы;
                             навстречу толпами
Сыплет народ, и пушки палят,
                        и на всех колокольнях
Звон. И царь подъезжает к своим
         златоверхим палатам —
Там царица стоит на крыльце и ждёт;
                          и с царицей
Рядом первый министр; на руках
                       он своих парчёвую
Держит подушку; на ней же младенец,
                прекрасный как светлый
Месяц, в пеленках колышется.
               Царь догадался и ахнул.
«Вот оно то, чего я не знал!
                   Уморил ты, проклятый
Демон, меня!» Так он подумал
                       и горько, горько заплакал.
Все удивились, но слова никто
                         не промолвил. Младенца
На руки взявши, царь Берендей
                        любовался им долго,
Сам его взнес на крыльцо, положил
                        в колыбельку и, горе
Скрыв про себя, по-прежнему
             царствовать начал. О тайне
Царской никто не узнал;
          но все примечали, что крепко
Царь был печален – он всё
      дожидался: вот придут за сыном;
Днем он покоя не знал, и сна
                              не ведал он ночью.
Время, однако, текло, а никто
                       не являлся. Царевич
Рос не по дням – по часам;
            и сделался чудо-красавец.
Вот наконец и царь Берендей о том,
                             что случилось,
Вовсе забыл… но другие
                  не так забывчивы были.
Раз царевич, охотой в лесу забавляясь,
                                                в густую
Чащу заехал один. Он смотрит:
                                 всё дико; поляна;
Черные сосны кругом; на поляне
                                        дуплистая липа.
Вдруг зашумело в дупле; он глядит:
                                          вылезает оттуда
Чудный какой-то старик, с бородою
                             зеленой, с глазами
Также зелеными. «Здравствуй,
             Иван-царевич, – сказал он. —
Долго тебя дожидалися мы;
                   пора бы нас вспомнить».
«Кто ты?» – царевич спросил.
                «Об этом после; теперь же
Вот что ты сделай: отцу своему,
                     царю Берендею,
Мой поклон отнеси да скажи от меня:
                                 не пора ли,
Царь Берендей, должок заплатить?
                          Уж давно миновалось
Время. Он сам остальное поймет.
                        До свиданья». И с этим
Словом исчез бородатый старик.
                                  Иван же царевич
В крепкой думе поехал обратно
                                     из тёмного леса.
Вот он к отцу своему,
                 царю Берендею, приходит.
«Батюшка царь-государь, —
         говорит он, – со мною случилось
Чудо». И он рассказал о том,
                         что видел и слышал.
Царь Берендей побледнел как мертвец.
                     «Беда, мой сердечный
Друг, Иван-царевич! – воскликнул он,
                                  горько заплакав. —
Видно, пришло нам расстаться!..»
                  И страшную тайну о данной
Клятве сыну открыл он. «Не плачь,
                         не крушися, родитель, —
Так отвечал Иван-царевич, – беда
                                                 невелика.
Дай мне коня; я поеду; а ты меня
                                            дожидайся;
Тайну держи про себя, чтоб о ней
                       здесь никто не проведал,
Даже сама государыня-матушка.
                       Если ж назад я
К вам по прошествии целого года
                    не буду, тогда уж
Знайте, что нет на свете меня».
             Снарядили как должно
В путь Ивана-царевича. Дал ему царь
                                          золотые
Латы, меч и коня вороного;
                        царица с мощами
Крест на шею надела ему;
                          отпели молебен;
Нежно потом обнялися, поплакали…
                                    с богом! Поехал
В путь Иван-царевич. Что-то с ним
                                     будет? Уж едет
День он, другой и третий; в исходе
                         четвёртого – солнце
Только успело зайти – подъезжает
                                  он к озеру; гладко
Озеро то, как стекло; вода наравне
                                         с берегами;
Всё в окрестности пусто;
               румяным вечерним сияньем
Воды покрытые гаснут, и в них
                           отразился зеленый
Берег и частый тростник – и всё
                      как будто бы дремлет;
Воздух не веет; тростинка не тронется;
                      шороха в струйках
Светлых не слышно. Иван-царевич
                         смотрит, и что же
Видит он? Тридцать хохлатых
                    сереньких уточек подле
Берега плавают; рядом тридцать белых
                                                  сорочек
Подле воды на травке лежат.
                  Осторожно поодаль
Слез Иван-царевич с коня;
                       высокой травою
Скрытый, подполз и одну из белых
                             сорочек тихонько
Взял; потом угнездился в кусте
                        дожидаться, что будет.
Уточки плавают, плещутся в струйках,
                                       играют, ныряют.
Вот наконец, поиграв, поныряв,
                      поплескавшись, подплыли
К берегу; двадцать девять из них,
                   побежав с перевалкой
К белым сорочкам, оземь ударились,
                                все обратились
В красных девиц, нарядились,
     порхнули и разом исчезли.
Только тридцатая уточка, на берег
                           выйти не смея,
Взад и вперед одна-одинешенька
                с жалобным криком
Около берега бьется; с робостью
                       вытянув шейку,
Смотрит туда и сюда, то вспорхнет,
                    то снова присядет…
Жалко стало Ивану-царевичу.
                         Вот он выходит
К ней из-за кустика; глядь,
                   а она ему человечьим
Голосом вслух говорит:
                «Иван-царевич, отдай мне
Платье мое, я сама тебе пригожусь».
                                                   Он с нею
Спорить не стал, положил на травку
                                     сорочку и, скромно
Прочь отошедши, стал за кустом.
                          Вспорхнула на травку
Уточка. Что же вдруг видит
                         Иван-царевич? Девица
В белой одежде стоит перед ним,
                        молода и прекрасна
Так, что ни в сказке сказать,
         ни пером описать, и, краснея,
Руку ему подает и, потупив
                             стыдливые очи,
Голосом звонким, как струны,
        ему говорит: «Благодарствуй,
Добрый Иван-царевич, за то, что меня
                               ты послушал;
Тем ты себе самому услужил,
                       но и мною доволен
Будешь: я дочь Кощея бессмертного,
                                 Марья-царевна;
Тридцать нас у него, дочерей молодых.
                                   Подземельным
Царством владеет Кощей. Он давно уж
                                  тебя поджидает
В гости и очень сердит;
            но ты не пекись, не заботься,
Сделай лишь то, что я тебе присоветую.
                                Слушай:
Только завидишь Кощея-царя,
                     упади на колена,
Прямо к нему поползи; затопает он —
                              не пугайся;
Станет ругаться – не слушай; ползи
             да и только; что после
Будет, увидишь; теперь пора нам».
                                 И Марья-царевна
В землю ударила маленькой
              ножкой своей; расступилась
Тотчас земля, и они вместе
         в подземное царство спустились.
Видят дворец Кощея бессмертного;
                                        высечен был он
Весь из карбункула-камня
            и ярче небесного солнца
Всё под землей освещал. Иван-царевич
                                        отважно
Входит: Кощей сидит на престоле
                   в светлой короне;
Блещут глаза, как два изумруда;
                     руки с клешнями.
Только завидел его вдалеке, тотчас
                                       на колени
Стал Иван-царевич. Кощей ж затопал,
                                        сверкнуло
Страшно в зелёных глазах,
            и так закричал он, что своды
Царства подземного дрогнули.
                        Слово Марьи-царевны
Вспомня, пополз на карачках
                Иван-царевич к престолу;
Царь шумит, а царевич ползёт
                      да ползёт. Напоследок
Стало царю и смешно. «Добро ты,
                       проказник, – сказал он, —
Если тебе удалося меня рассмешить,
                                                 то с тобою
Ссоры теперь заводить я не стану.
                              Милости просим
К нам в подземельное царство;
                 но знай, за твоё ослушанье
Должен ты нам отслужить три службы;
                      сочтемся мы завтра;
Ныне уж поздно; поди».
        Тут два придворных проворно
Под руки взяли Ивана-царевича
                                              очень учтиво,
С ним пошли в покой, отведённый ему,
                                                        отворили
Дверь, поклонились царевичу в пояс,
                             ушли, и остался
Там он один. Беззаботно он лег
                        на постелю и скоро
Сном глубоким заснул. На другой день
                                          рано поутру
Царь Кощей к себе Ивана-царевича
                                                  кликнул.
«Ну, Иван-царевич, – сказал он, —
                                 теперь мы посмотрим,
Что-то искусен ты делать?
           Изволь, например, нам построить
Нынешней ночью дворец: чтоб кровля
                                      была золотая,
Стены из мрамора, окна хрустальные,
                             вкруг регулярный
Сад, и в саду пруды с карасями;
                               если построишь
Этот дворец, то нашу царскую
                          милость заслужишь;
Если же нет, то прошу не пенять…
                      головы не удержишь!»
«Ах ты, Кощей окаянный, —
                   Иван-царевич подумал, —
Вот что затеял, смотри пожалуй!»
                        С тяжелой кручиной
Он возвратился к себе и сидит
                    пригорюнясь; уж вечер;
Вот блестящая пчелка к его подлетела
                                               окошку,
Бьется об стекла – и слышит он
              голос: «Впусти!» Отворил он
Дверку окошка, пчелка влетела
                             и вдруг обернулась
Марьей-царевной. «Здравствуй,
                         Иван-царевич; о чем ты
Так призадумался?» – «Нехотя будешь
                   задумчив, – сказал он. —
Батюшка твой до моей головы
                   добирается». – «Что же
Сделать решился ты?» —
  «Что? Ничего. Пускай его снимет
Голову; двух смертей не видать,
                            одной не минуешь».
«Нет, мой милый Иван-царевич,
                                не должно терять нам
Бодрости. То ли беда? Беда впереди;
                                                  не печалься;
 
 
Утро вечера, знаешь ты сам, мудренее:
                                             ложися
Спать; а завтра поранее встань;
                 уж дворец твой построен
Будет; ты ж только ходи с молотком
               да постукивай в стену».
Так всё и сделалось. Утром ни свет
                       ни заря из каморки
Вышел Иван-царевич… глядит,
                     а дворец уж построен.
Чудный такой, что сказать
         невозможно. Кощей изумился;
Верить не хочет глазам. «Да ты хитрец
                           не на шутку, —
Так он сказал Ивану-царевичу, —
                        вижу, ты ловок
На руку; вот мы посмотрим, так же ли
                      будешь догадлив.
Тридцать есть у меня дочерей,
            прекрасных царевен.
Завтра я всех их рядом поставлю,
              и должен ты будешь
Три раза мимо пройти и в третий мне
                          раз без ошибки
Младшую дочь мою, Марью-царевну,
                      узнать; не узнаешь —
С плеч голова. Поди». – «Уж выдумал,
                          чучела, мудрость, —
Думал Иван-царевич, сидя под
                  окном. – Не узнать мне
Марью-царевну… какая ж тут
  трудность?» – «А трудность такая, —
Молвила Марья-царевна, пчелкой
                        влетевши, – что если
Я не вступлюся, то быть беде
                         неминуемой. Всех нас
Тридцать сестер,
                  и все на одно мы лицо; и такое
Сходство меж нами, что сам отец наш
                                      только по платью
Может нас различать». – «Ну что же
                    мне делать?» – «А вот что:
Буду я та, у которой на правой щеке
                                            ты заметишь
Мошку. Смотри же, будь осторожен,
                            вглядись хорошенько,
Сделать ошибку легко. До свиданья».
                             И пчелка исчезла.
Вот на другой день опять
                    Ивана-царевича кличет
Царь Кощей. Царевны уж тут,
                       и все в одинаковом
Платье рядом стоят, потупив глаза.
                             «Ну, искусник, —
Молвил Кощей, – изволь-ка
                         пройтиться три раза мимо
Этих красавиц, да в третий раз
                        потрудись указать нам
Марью-царевну». Пошел Иван-царевич;
                                       глядит он
В оба глаза: уж подлинно сходство!
                         И вот он проходит
В первый раз – мошки нет; проходит
              в другой раз – всё мошки
Нет; проходит в третий и видит —
                               крадется мошка,
Чуть заметно, по свежей щеке,
                             а щека-то под нею
Так и горит; загорелось и в нем,
               и с трепещущим сердцем:
«Вот она, Марья-царевна!» – сказал
                        он Кощею, подавши
Руку красавице с мошкой. «Э, э! да тут,
                                       примечаю,
Что-то нечисто, – Кощей проворчал,
                  на царевича с сердцем
Выпучив оба зеленые глаза. —
                             Правда, узнал ты
Марью-царевну, но как узнал?
                    Вот тут-то и хитрость;
Верно, с грехом пополам. Погоди же,
                           теперь доберуся
Я до тебя. Часа через три ты опять
                            к нам пожалуй;
Рады мы гостю, а ты нам свою
                     премудрость на деле
Здесь покажи: зажгу я соломинку;
                               ты же, покуда
Будет гореть та соломинка, здесь,
                        не трогаясь с места,
Сшей мне пару сапог с оторочкой;
                           не диво; да только
Знай наперед: не сошьёшь – долой
                     голова; до свиданья».
Зол возвратился к себе Иван-царевич,
                                            а пчелка
Марья-царевна уж там. «Отчего опять
                                       так задумчив,
Милый Иван-царевич?» – спросила
                                        она. «Поневоле
Будешь задумчив, – он ей отвечал. —
                              Отец твой затеял
Новую шутку: шей я ему сапоги
                                      с оторочкой;
Разве какой я сапожник? Я царский
                                      сын; я не хуже
Родом его. Кощей он бессмертный!
                                 видали мы много
Этих бессмертных». – «Иван-царевич,
                            да что же ты будешь
Делать?» – «Что мне тут делать?
                     Шить сапогов я не стану.
Снимет он голову – черт с ним,
    с собакой! какая мне нужда!»
«Нет, мой милый, ведь мы теперь
                           жених и невеста;
Я постараюсь избавить тебя;
                     мы вместе спасемся
Или вместе погибнем. Нам должно
                          бежать; уж другого
Способа нет». Так сказав, на окошко
                                 Марья-царевна
Плюнула; слюнки в минуту примерзли
                        к стеклу; из каморки
Вышла она потом с Иваном-царевичем
                                       вместе,
Двери ключом заперла и ключ далеко
                                зашвырнула.
За руки взявшись потом,
                  они поднялися и мигом
Там очутились, откуда сошли
                   в подземельное царство.
То же озеро, низкий берег, муравчатый,
                                             свежий
Луг, и, видят, по лугу свежему бодро
                                              гуляет
Конь Ивана-царевича. Только почуял
                                              могучий
Конь седока своего, как заржал,
                          заплясал и помчался
Прямо к нему и, примчавшись,
                    как вкопанный в землю
Стал перед ним. Иван-царевич,
                                   не думая долго,
Сел на коня, царевна за ним,
                         и пустились стрелою.
Царь Кощей в назначенный час
                         посылает придворных
Слуг доложить Ивану-царевичу:
                                  что-де так долго
Мешкать изволите? Царь дожидается.
                                    Слуги приходят;
Заперты двери. Стук! стук! и вот
                   из-за двери им слюнки,
Словно как сам Иван-царевич,
                             ответствуют: буду.
Этот ответ придворные слуги относят
                                         к Кощею;
Ждать-подождать – царевич нейдет;
                     посылает в другой раз
Тех же послов рассерженный Кощей,
                          и та же всё песня:
Буду; а нет никого. Взбесился Кощей.
                                 «Насмехаться,
Что ли, он вздумал? Бегите же;
            дверь разломать и в минуту
За ворот к нам притащить неучтивца!»
                               Бросились слуги…
Двери разломаны… вот тебе раз;
                 никого там, а слюнки
Так и хохочут. Кощей едва от злости
                                      не лопнул.
«Ах! он вор окаянный! люди! люди!
                                            Скорее
Все в погоню за ним!.. я всех
                              перевешаю, если
Он убежит!..» Помчалась погоня…
                   «Мне слышится топот», —
Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна,
                                          прижавшись
Жаркою грудью к нему. Он слезает
                                   с коня и, припавши
Ухом к земле, говорит ей: «Скачут,
                      и близко». – «Так медлить
Нечего», – Марья-царевна сказала,
                          и в ту же минуту
Сделалась речкой сама, Иван-царевич
                                    железным
Мостиком, черным вороном конь,
                             а большая дорога
На три дороги разбилась за мостиком.
                                Быстро погоня
Скачет по свежему следу; но, к речке
                           примчавшись, стали
В пень Кощеевы слуги:
                       след до мостика виден;
Дале ж и след пропадает, и делится
                                         на три дорога.
Нечего делать – назад! Воротились
                                   разумники. Страшно
Царь Кощей разозлился, о их неудаче
                                        услышав.
«Черти! ведь мостик и речка были они!
                                        Догадаться
Можно бы вам, дуралеям! Назад!
                      чтоб был непременно
Здесь он!..» Опять помчалась погоня…
                  «Мне слышится топот», —
Шепчет опять Ивану-царевичу
                                 Марья-царевна.
Слез он с седла и, припавши ухом
                         к земле, говорит ей:
«Скачут, и близко». И в ту же минуту
                                    Марья-царевна
Вместе с Иваном-царевичем, с ними
                        и конь их, дремучим
Сделались лесом; в лесу том дорожек,
                        тропинок числа нет;
По лесу ж, кажется, конь с двумя
                            седоками несётся.
Вот по свежему следу гонцы
                           примчалися к лесу;
Видят в лесу скакунов и пустились
                             вдогонку за ними.
Лес же раскинулся вплоть до входа
                             в Кощеево царство.
Мчатся гонцы, а конь перед ними
                                  скачет да скачет;
Кажется, близко; ну только б схватить;
                        ан нет, не даётся.
Глядь! очутились они у входа
                       в Кощеево царство.
В самом том месте, откуда пустились
                     в погоню; и скрылось
Всё: ни коня, ни дремучего лесу.
                           С пустыми руками
Снова явились к Кощею они.
                             Как цепная собака,
Начал метаться Кощей. «Вот я ж его,
                                 плута! Коня мне!
Сам поеду, увидим мы, как от меня
                                            отвертится!»
Снова Ивану-царевичу Марья-царевна
                                             тихонько
Шепчет: «Мне слышится топот»;
                       и снова он ей отвечает:
«Скачут, и близко». – «Беда нам!
            Ведь это Кощей, мой родитель
Сам; но у первой церкви граница
                                   его государства;
Далее ж церкви скакать он никак
                         не посмеет. Подай мне
Крест твой с мощами». Послушавшись
                   Марьи-царевны, снимает
С шеи свой крест золотой
                    Иван-царевич и в руки
Ей подаёт, и в минуту она обратилася
                                           в церковь,
Он в монаха, а конь в колокольню —
                                 и в ту же минуту
С свитою к церкви Кощей прискакал.
                      «Не видал ли проезжих,
Старец честной?» – он спросил
              у монаха. «Сейчас проезжали
Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной;
                                                    входили
В церковь они – святым помолились
                                     да мне приказали
Свечку поставить за здравье твоё
                                   и тебе поклониться,
Если ко мне ты заедешь». —
      «Чтоб шею сломить им, проклятым!» —
Крикнул Кощей и, коня повернув,
                                  как безумный помчался
С свитой назад, а примчавшись домой,
                           пересёк беспощадно
Всех до единого слуг.
                     Иван же царевич с своею
Марьей-царевной поехали дале,
                          уже не бояся
Боле погони. Вот они едут шажком;
                        уж склонялось
Солнце к закату, и вдруг в вечерних
                      лучах перед ними
Город прекрасный. Ивану-царевичу
                        смерть захотелось
В этот город заехать. «Иван-царевич, —
                                           сказала
Марья-царевна, – не езди; недаром
                                  вещее сердце
Ноет во мне: беда приключится». —
                            «Чего ты боишься,
Марья-царевна? Заедем туда
                        на минуту; посмотрим
Город, потом и назад». – «Заехать
                             нетрудно, да трудно
Выехать будет. Но быть так! ступай,
                             а я здесь останусь
Белым камнем лежать у дороги;
                    смотри ж, мой милый,
Будь осторожен: царь и царица,
                          и дочь их царевна
Выдут навстречу тебе, и с ними
                    прекрасный младенец
Будет; младенца того не целуй:
                 поцелуешь – забудешь
Тотчас меня, тогда и я не останусь
                                     на свете,
С горя умру, и умру от тебя.
                       Вот здесь, у дороги,
Буду тебя дожидаться я три дни;
                         когда же на третий
День не придёшь… но прости,
           поезжай». И в город поехал,
С нею простяся, Иван-царевич один.
                                        У дороги
Белым камнем осталася Марья-царевна.
                                         Проходит
День, проходит другой, напоследок
                          проходит и третий —
Нет Ивана-царевича. Бедная
                       Марья-царевна!
Он не исполнил её наставленья:
                       в городе вышли
Встретить его и царь, и царица,
                  и дочь их царевна;
Выбежал с ними прекрасный младенец,
                 мальчик-кудряшка,
Живчик, глазёнки как ясные звезды;
               и бросился прямо
В руки Ивану-царевичу; он же его
                             красотою
Так был пленён, что, ум потерявши,
                     в горячие щёки
Начал его целовать; и в эту минуту
                               затмилась
Память его, и он позабыл
                     о Марье-царевне.
Горе взяло её. «Ты покинул меня,
                         так и жить мне
Незачем боле». И в то же мгновенье
                         из белого камня
Марья-царевна в лазоревый цвет
                 полевой превратилась.
«Здесь, у дороги, останусь, авось
                      мимоходом затопчет
Кто-нибудь в землю меня», – сказала
                                она, и росинки
Слез на листках голубых заблистали.
                         Дорогой в то время
Шёл старик; он цветок голубой
                              у дороги увидел;
Нежной его красотою пленясь,
                       осторожно он вырыл
С корнем его, и в избушку свою
                    перенес, и в корытце
Там посадил, и полил водой,
                    и за милым цветочком
Начал ухаживать. Что же случилось?
                        С той самой минуты
Всё не по-старому стало в избушке;
                                 чудесное что-то
Начало деяться в ней:
       проснется старик – а в избушке
Всё уж как надо прибрано; нет нигде
                                         ни пылинки.
В полдень придёт он домой —
        а обед уж состряпан, и чистой
Скатертью стол уж накрыт:
       садися и ешь на здоровье.
Он дивился, не знал, что подумать;
                      ему напоследок
Стало и страшно, и он у одной
              ворожейки-старушки
Начал совета просить, что делать.
             «А вот что ты сделай, —
Так отвечала ему ворожейка, —
                встань ты до первой
Ранней зари, пока петухи не пропели,
                                       и в оба
Глаза гляди: что начнёт
     в избушке твоей шевелиться,
То ты вот этим платком и накрой.
                  Что будет, увидишь».
Целую ночь напролёт старик пролежал
                                     на постеле,
Глаз не смыкая. Заря занялася,
                        и стало в избушке
Видно, и видит он вдруг, что цветок
                   голубой встрепенулся,
С тонкого стебля спорхнул и начал
                       летать по избушке;
Всё между тем по местам становилось,
                        повсюду сметалась
Пыль, и огонь разгорался в печурке.
                     Проворно с постели
Прянул старик и накрыл цветочек
                       платком, и явилась
Вдруг пред глазами его красавица
                             Марья-царевна.
«Что ты сделал? – сказала она. —
                        Зачем возвратил ты
Жизнь мне мою? Жених мой,
               Иван-царевич прекрасный,
Бросил меня, и я им забыта». —
                             «Иван твой царевич
Женится нынче. Уж свадебный пир
                          приготовлен, и гости
Съехались все». Заплакала горько
                                  Марья-царевна;
Слёзы потом отёрла; потом,
                    в сарафан нарядившись,
В город крестьянкой пошла.
            Приходит на царскую кухню;
Бегают там повара в колпаках
                               и фартуках белых;
Шум, возня, стукотня.
    Вот Марья-царевна, приближась
К старшему повару, с видом умильным
                     и сладким, как флейта,
Голосом молвила: «Повар, голубчик,
                  послушай, позволь мне
Свадебный спечь пирог для
                Ивана-царевича». Повар,
Занятый делом, с досады хотел
                    огрызнуться; но слово
Замерло вдруг у него на губах, когда
                                         он увидел
Марью-царевну; и ей отвечал
           он с приветливым взглядом:
«В добрый час, девица-красавица;
                           всё, что угодно,
Делай; Ивану-царевичу сам поднесу
                               я пирог твой».
Вот пирог испечён; а званые гости,
                                как должно,
Все уж сидят за столом и пируют.
                     Услужливый повар
Важно огромный пирог на узорном
                       серебряном блюде
Ставит на стол перед самым
           Иваном-царевичем; гости
Все удивились, увидя пирог.
            Но лишь только верхушку
Срезал с него Иван-царевич —
                                      новое чудо!
Сизый голубь с белой голубкой
                                 порхнули оттуда.
Голубь по столу ходит; голубка за ним
                                               и воркует:
«Голубь, мой голубь, постой, не беги;
                         обо мне ты забудешь
Так, как Иван-царевич забыл
                                о Марье-царевне!»
Ахнул Иван-царевич, то слово голубки
                                                  услышав;
Он вскочил как безумный и кинулся
                            в дверь, а за дверью
Марья-царевна стоит уж и ждет.
                                      У крыльца же
Конь вороной с нетерпенья, оседланный,
                     взнузданный пляшет.
Нечего медлить: поехал Иван-царевич
                                            с своею
Марьей-царевной: едут да едут,
                                и вот приезжают
В царство царя Берендея они.
                                   И царь и царица
Приняли их с весельем таким,
                               что такого веселья
Видом не видано, слыхом не слыхано.
                                 Долго не стали
Думать, честным пирком
      да за свадебку; съехались гости,
Свадьбу сыграли; я там был,
                                там мёд я и пиво
Пил; по усам текло, да в рот
                          не попало. И всё тут.