Текст книги "Зингер – Шилка. Опера любви, воспевшая Армению"

Акт 3. Храм святого Хачика

На высокой горе Сиран возвели люди храм,

Храмом Святого Креста назван он неспроста.

Его символом стал

Крест без распятия Христа.

Крест способен разбить любой силы начёт,

Мощь креста порчь печёт, выжигает,

Верующего во крест – охраняет!

Богатая Армения, подношением средств и сил,

Храм Святого Креста возвела ЗОЛОТЫМ!

Горят золотые купола,

Словно солнце, присев на горе отдохнуть,

Смотрит вдаль, ждёт свою паству,

Стелет дорожный путь из лучей,

Окунает нити в ручей

И россыпью брызг плескает живою водой на людей!

Акт 4. Город Око Штауфер

Шилкина игла, словно шило в ответ,

Тёмный свет поспешила кольнуть,

И за чистую жизнь объявила войну:

«Я, заключая в словарный круг, вас берегу!

Снимаю порчь на город Гюмри

Порчь мёртвого глаза,

Я её на яйцо отчитала,

Из семи одно съела и, как бабушка, отшептала.

Трехглавый орёл перо собирает своё!

До тех пор будет так, пока слово не перебито моё,

Остаётся кустодой – первым, последним и снова первым словом!

Кустода моя очертила края оберега,

И Гюмри-Gyumri, что означал колдуну фразу «G – yumri – мёртый глаз»,

Переименован мною в Око Штауфер!

Сиё означает МАСЛЕНЫЙ ГЛАЗ!

Эта фраза не для показа,

Она подтверждает имя своё,

Город тем и живёт, процветает,

Что единственный в мире

Выпускает масленые салфетки для швейных машин!

Сама природа здесь – промасленная весь,

Пейзажи маслом писаны,

Художники восхищены актрисами,

С полотен сошедшие лица их,

На афишах театра – модницы!

Здесь ли не хороводиться, женихам выбирать невест,

Театр – как место для любовных и дружеских встреч!

Сам театр необычен архитектурой своей,

Как и дома местных жителей.

Главный символ проекта строительства —

Крыши домов в виде чеканной маслёнки,

Круглые,

Куполообразные, с длинными шпилями-трубами.

Внешним видом дома словно кричат,

Поют хвалебную оду своему народу, своему городу:

«Око Штауфер!»

Город – Маслёнка!

Необычны дома, будто природа сама

Из каменных глыб крепость замков создала,

Внутри каменных стен надёжен и тих,

Чисто в рифму уложенный стих, быт семьи,

И ремесленники сами украсили стены свои,

Вышивки, гобелены, чеканки, ковры, резьба…

Украшения, камни… а какая еда!

Блюд национальных череда,

Специй особые ценности, этим кухня и ценится,

Каждый, кто хоть однажды прибывает сюда,

С собою спешит увезти сувениры, съестные прелести.

Каждый дом как бы сутью своей объявил,

Что ему стал крайне необходим подвесной центральный камин!

Очаг горит, собирает за круглый стол,

В свой центральный холл

У камина с живым огнём всю семью!

Уютно, тепло у огня, где ОГОНЬ и Я!

Поднимайся, Армения!

Открывай свой замасленный глаз, Око Штауфер!

Тебе все БИС!

Опера в твою честь звучит,

Бьют швеи ключи.

Челнок да игла Зингера шьют вещи,

Сны Шилкины – вещие!

Акт 5. Зингер – Шилка

Поднимайся, Армения!

Тебе все БИС!

Опера в твою честь звучит,

Бьют швеи ключи.

Челнок да игла Зингера шьют вещи,

Сны Шилкины – вещие!

Премьера оперного дня, аншлаг!

Билеты проданы за много дней назад,

Реклама повсеместно шла,

И тем азартней кажется игра

Артистов, отточивших мастерство,

Работал мастер – сценарист

Так, словно сценороль надолго вошла в жизнь,

Срослась настолько с естеством,

Что тексты занеслись в обыденность речей,

Много не спалось в преддверии дебюта – ночей,

Повторялись фразы поминутно,

Просчитывался сцен хронометраж,

Шёл тщательный контроль за сменой декораций,

За глянцем, поступающим в тираж, за прессой,

Которая, раскрыв завесы тайн, набросила интриг,

И театральный бум за миг зрителя настиг.

Куполообразный театр

Чеканной крышею своей виден издалека,

Шпиль маслёнки, словно древка рука держит города флаг,

Развивается яркий, солнечный стяг.

Кипит толпа, заполнен плотно зал,

Волнуется актёр, он эту встречу ждал,

Оваций шквал, кулисы разошлись,

Театральная вспыхнула жизнь!

На сцене воплощается задуманный сюжет,

Включился у софита свет,

Блуждающий сочится лунный луч в окно,

В костюмной мастерской…

С резных багетных рам, позолоченных бронзою в металл,

На старой амальгаме у зеркал

От небольших, едва идущих световолн,

Раскрылся вмиг фрактал,

Мелькнули разом блики всех, кто здесь когда-то был,

Порталом воплощения ходил…

Героям пьесы подражая,

Их жизнь на сцене проживая,

И зритель это действо наблюдал,

Ему позволил это современный зал,

Он оборудованный так, как будто Бог его создал!

Шпрехшталмейстер, диктор, конферансье…

Вели сюжета основную нить,

Как и сценичные артисты,

Они могли умело повторить словарный выученный текст,

Любой фрагмент сопровождал

Умело выточенный жест, наряд,

Не уступающий нарядам местных звезд, театральных плеяд.

Без пауз лишних междусенья

Они начали представление!

За ширмою скрывающего тюля

Рядила Шилка обнажённые тела,

Преображая силой мастерства актёрский лик,

И был неслыханно велик, под рампой ослепительно сиял

Наряд, творца которого в лицо никто не знал.

Не ведая о бессонных ночах даже в общих чертах,

Не узнав о масштабах миров её,

Не представив себе, чего стоило ей

В руки одни наряжать королей, их придворный состав…

Царский вид величав!

На сцене, средь кулис, в укромном уголке, кабинет театрального кутерье,

Словно прозрачна стена, и Шилкина жизнь видна!

(Партия Шилки)

«Камзолы, жабо, перьевые боа,

Юбки, корсеты, оторочки жгута,

Крючки, петлицы, люверсы, блочки,

Разъёмные молнии, шлёвки, замочки…

Горностай на плечах,

Вышивка на вещах…

Парик уложен по длине,

И локоны промасленных кудрей,

Причудливо прикрыв затылки королей,

Вбирают в себя шелковистый мерлан,

Пудромантель снята с плеча,

Ремень за собой волоча, пудрельня пуста,

Засорились её уста,

Пудроманта устало сжимая плиссе,

Пошла отдыхать в вечном сне,

Вышла из моды совсем,

Брошена в чулан,

Спрятана, как чума,

Её дырявая сума молью побита до дыр…

Дыра на дыре, нора на норе…»

Шилка повесила сумку на крюк,

Такой задуман был сюжетный трюк.

Менялись сцены, роли,

Цветы декораций, подставки, консоли…

Следящий за сюжетом свет,

Видеокамеры, выводящие зрелище в свет…

(Партия Шилки)

Шилка, пританцовывая, крутила в руках головной убор,

Разглядывала работу свою и, удовлетворенно кивнув,

Запела песню свою:

«Рука встряхнула мохер, осыпался ворс,

И нет волос, ни парика, ни кос…

Остался лишь колпак шута, и то, всё моя суета-маета…

Тесёмки – петлички, кантики…

Борта, флизелины, бантики…

В корсетах китовый ус,

И в расшивку боа своего накидал пера – страус!

Мастерская, что зал, вся в кулисных оборках,

Буфы в портьерах, рюши на сборках,

Каскадный ламбрекен стекает по длине,

Водопадная волна бьётся в пол,

Ниспадает, струясь, волнистый подол,

Утяжелённый подгиб штор плавных дал сборок круг,

Подпоясано полотно, словно по талии поделено,

Широкой тесьмой расшит ремень поясной.

И старый карниз, накренённый бархатом вниз, над зеркалом повис».

Шилка поправляет полотно,

Примечает на стекле едва заметное пятно, слегка наплывшую поталь,

Ногтем она пошкрабала сусаль,

Сковырнула засохший мазок, в нём открылся глазок.

Прильнув к бузлу своим зрачком,

Шилка столкнулась с НИМ к лицу лицом.

Большой экран вывел данную сцену на авансцену:

За потускневшим стеклом, вращая на пальце кольцо,

Он в своё зеркало смотрел, но будто глянул ей в лицо.

Этот взгляд острый, как кинжал,

Прочувствовал каждый зритель и от волненья задрожал.

В глазах плескалась грусть…

И пусть лицо за маской не видать,

Но по глазам можно читать,

Как он устал один страдать.

Цепкий взгляд тёмных глаз полыхнул – обожглась!

Сначала Шилка испугалась, от зеркала отпрянула,

Стучалось сердце, мысли вперемешку,

Непонимание, что это за насмешка, причуда, наваждение?

Быть может, это от усталости видение?

Мутит рассудок, ведь время суток – спать…

Здесь у неё была кровать на старом сундуке,

Где жёстко, но так сладко ночевать,

Летать во сне…

Глубокий выдох, успокоилась, смекнула…

Набравши смелости, рискнула,

Свет погасила в мастерской, чтоб её было не видать,

Подкралась к зеркалу и в щёлку глянула опять.

Там было на что посмотреть!

Он спиною стоял к ней, свой наряд примерял,

Длинный тёмный плащ в обрамлении чёрных камней,

Искрящихся при зажжённых свечах лампочных стержней,

Отразили в гранях смоляных – тысячи огней.

Тысячи чёрных огней с преломлением лика,

Струилась мантия в бликах бриллиантов ПИКЕ,

И показалось ей, что это не просто шик,

Не блеск театральных страз.

Сей муж одет не напоказ, а для себя, он так привык,

Высокий, словно в заросли тростник,

Широк в плечах, точно костюмный шкаф,

Сомнений нет, пред нею чистый граф!

Конечно, имени его она не знала,

То, что первое пришло на ум швее, сказала:

«Зингер!»

Он, почувствовав взгляд на себе,

Словно видел спиною, будто имел глаза на спине,

И, словно откликнувшись на имя,

Резко обернувшись, подошёл к гримёрному столу,

Внимательно к стеклу прильнув, всмотрелся в глубину.

Шилка отскочить успела,

Сползла по стене, села на полу,

Как провинившаяся девочка в углу, школьница…

С этих пор все думы лишь о нём, молится…

Хотя бузло заклеила в стекле, страх повелел сделать так,

Больше ни глазком

Не позволяла себе смотреть на него пусть даже тайком,

Как будто чувства под замком, заперта к счастью дверь,

Ведь люди говорят,

Что в коридорах оперных себя скрывает зверь.

Лишь только песня, тайна швеи, замком-тайником,

Странным ключом фраз звучала в тиши много раз.

(Партия Шилки)

«Нельзя! Ах, как хочется, но нельзя,

Такая моя стезя, мечтать о любви мне нельзя!

Здесь я одна, у стен взаперти,

От своей мастерской, куда мне уйти?

Театр, Око Штауфер, моя жизнь!»

На сцену выходили артисты в костюмах, созданных Шилкой,

И каждый о ней что-то пел,

Благодарность свою проявил, о швее говорил,

Будто шёл бенефис, о котором она не знала,

И, находясь в своей мастерской, даже не подозревала!

И одинокими ночами под стук колес маховика

Слагала Шилка, напевая, стихи любви для Зингера:

С ним одним тысячи дней и ночей, как с половинкой своей души,

Которую кто-то, жизни лишив, заключил в металл,

Но он остался жить, с ней говорил по сердцам, он с нею творил и мечтал.

Она была наедине, в единении, лишь с ним одним в объединении,

Тайным союзом обвенчанные, неизменные,

Любовь дарили друг другу, как две вселенные!

Певец сменял певца, мелькали лица, менялись голоса,

Подобно певчим птицам летала песня!

Ложились стопы на педаль, шатун скрипел, шатун стучал,

И в колебательных движеньях, как время, колесо вращал маховика.

Вращался швейный мир, крутился шар земной

В убранстве, шитом Шилкиной иглой!

Менялись декорации, расцветки кулис,

И, в тон подсветкам, платья у актрис:

Видывал Зингер за эти века заточения,

Как время театра своё набирало течение,

Слёзы льют ручейки, пополняя бока реки,

Слова, словно стихи, вспорхнули, легки образы…

В бесконечном потоке букв произносятся вслух,

Оду поют реке…

В меха да шелка разодеты артисты,

Их панталоны из тончайшего шиты батиста,

Штанины, раздутые в сборках и лентах капрон,

Такие же пышные, как животы у сытых барон.

С его челнока незримо рука подавала нить

На петельный крючок, словно лассо при охоте, кидал мужичок.

Работал привод, хоть и тих, ременный кожух двигал маховик.

Плыла обойма с челноком, и вал за валом челнока,

Сплеталась нитка верхней строчки за нитку нижнего витка,

Залповый шов, насколько обоймы хватало шпулы, – шёл и шёл!

Как-то за работой долго не спалось,

Большая грусть, глаза слезою налиты,

Уже катушки и бабины все пусты, исшиты в вещи лоскуты,

Все заготовки и банты на манекен накинуты…

Пора бы спать уже давно,

Скоро рассвет разгонит тучи темноты,

Усталость валит с ног,

Спать, пока ещё порты открыты снов, но вдруг из-за стены,

Которая граничила с квартирой потайной Зингера,

Донеслись песни слова,

Которую Шилка придумала, которою она сама себе обет дала.

(Партия Зингера)

«Нельзя! Ах, как хочется, но нельзя,

Такая моя стезя, мечтать о любви мне нельзя!»

И словно прилив новых сил по венам её забурлил,

Значит, он слышит её, он песню её повторил!

(Партия Шилки)

«Как наваждение это видение,

Кто же посмел окрестить тебя привидением?

Ты не иллюзия, не чья-то дискуссия,

А, как и я, узник закулисия».

Словно мюзикл-холл,

Ночная акустика раскинула пение,

Ноты летели птицами дуэтного соотношения,

Причудливой игрой воображения.

Такая утопия, несбыточная мечта,

Стала как будто реальна и близка.

(Партия Шилки)

«Зингер-Зингер…

Больше нет сил скучать, стала тебя кричать

И чапраками стучать, словно по мостовой,

Ножки мои побежали, ровно вращая скрижали береговой.

Набережная… под часами встреч ждала меня.

Так спешила я, так решила я, шила я…

Тикали часы на стене в углу,

И, как наяву, торопили наше рандеву.

Зингер-Зингер!

Время пришло вставать,

Пора начинать шить,

Вёслами ворошить спящей царевны сны,

Их тихо подняв со струны левой педали пиано,

Сильным рывком, как спьяну,

На форте взбежать, иглою стяжать, мажорно вышивать».

Зал полон был, аншлаг!

Сценичный полумрак, забиты плотно ложи,

Ведь эта опера по красоте похожа

На ту, кто эти платья расшивал, ночами долгими не спал…

На сцене высвечен экран, вписавшись в арок длинный ряд,

Застрекотал, как швейный привод,

Кинопроектора бобинный аппарат,

Он потянул за кадром кадр, и линзы крупный окуляр

Спроецировал на заднем плане декораций

Машинку «Зингер» с мастерской,

И подле, у рабочего стола, труд Шилки кинокамера сняла,

И сцена костюмерной мастерской на авансцене театральной ожила.

На сколку английских булавочек приколоты к платью цветы,

Украшен ими пышно лиф,

Швейный мотив подколотил бутоны, раскинул их по подолу,

Узоры кордов кружевных каймой легли в окат рукав,

Как россыпь золотых аккордов украсив строки скучных глав,

Величественно воссиял в убранстве царском дивный лиф,

Корсет в шнуровке разложив,

Она, примерив платье на себя, так к созданному образу прильнула,

Что песнь сама её нашла, и Шилка руки плавно вверх взметнула.

Поднялся бюст у декольте, качнулись лилии в пруду,

В оправе наряда дыханье, давая волну,

Волновало души струну,

Качало в межгрудной складке подвеску-челнок,

Он словно к берегу прибит и с двух сторон под стражу взят…

Ресницы томным сделав взгляд,

Прикрыв миндальные глаза, стрелу пустили наугад!

И он её поймал!

Он в это время тихо наблюдал,

Как, вжившись в песенную роль, она актрисой настоящею была

И в отражении зеркал со всех сторон к нему плыла.

В зал подан звук!

С музыкальной ложи, окинув взглядом сценозал,

Встал дирижёр, поклон отдал,

Взлетела батута, и разом симфонический оркестр взыграл.

(Партия Шилки)

«Поднялся бюст, качнулась лодочка, пьяной походочкой

От берега к берегу челнок потерянный носит и носит волна,

Странник блуждающий, вечность спряжающий,

Считая дни календаря, засечки ставя на весле,

Спешит ко мне…

Гребец на волне!

Мне пишет строки на воде, и пляшет лопасть весельца,

Будто признанию письма нет ни начала, ни конца…

Он крутит ручкою весла, обводит вязь на вензелях,

И, за шкирман набрав воды, качаясь, ходит на бровях…»

Вся вжившись в роль, слегка склонившись на фигурную консоль,

Руками по стене прошлась, и тихим шагом вдоль,

Как будто не могла держать весь груз хмельного на ногах,

Его прочувствовав юдоль, песнь отразила эту боль в её стихах:

«И так далека река, ведущая на острог, на сей театральный порог,

Где жизнь – не жизнь, а игра, но пробит финал, и встретиться нам пора.

По течению чёрной реки плыви ко мне…

Чел на челне!

Я – твой светляк в этой кромешной мгле,

Путеводная звезда – МИ-Галка».

По длинным коридорам, по будуарам, фойе

Она бежала на сцену, и он тенью летел за ней.

Приглушённый свет от ночных светил,

В элеваторный круг сцену ей осветил.

Как под софитом, лунным светом залитым,

Шилка мерцала серебром в платье глитерном.

(Партия Шилки)

«Мной туманы рассеяны, все обиды растеряны,

Возвращайся с похода домой, странник потерянный».

Наполнил голос звонким пеньем холл,

И звёзды с неба падали на пол,

Так чист и свеж меццо-сопрано был,

Что звуком мир вселенной покорил,

И даже шторная струна, в такт подыграв, басит сполна

На самой низкой ноте «до»,

«Он пишет письма ей давно….»

Мир ожил снов, и всё кругом подыгрывало приме роль:

Ударил за кулисой гонг,

И кто-то эхом повторил:

«Бум!.. На челноке король приплыл!»

И Шилка будто бы встречала, на авансцену побежала,

Всмотрелась вдаль, и там вдали качала пристань корабли,

Струились шелка, шифон волной тянулся в холл, и по воде из синих волн…

«Качнулась лодочка, тихой проходочкой,

Тайными водами, скрытыми переходами…

Под швейной доской белошвеечки

Потянула петлю за петелечкой,

Вышивалочкой-распошивалочкой…

И смотрит пирога, как на дорогу,

Глазком шуруповым во мгле, в ушко на игле.

Плывет шаттл, плывет шаттл, плывет шаттл…

Молоточки по струнам стучат,

Словно музыкою дождя, умываюсь спросонья я.

Так обернулась я – игра, в челнок пошла моя игла,

Шпулу за нитку потянула,

На челночной каретке по жизненной плыть реке,

С привода маховика машет и машет рука,

Будто с причала, девчонка встречает паренька.

Заносная потель крутит барочный руль, плавно шагают стежки,

Мягко легли на ткань, тонкою стежкою вью,

Колкою ножкою шью – долю бабию…

Шёл челнок подземными водами ко мне,

Нитку на шпуле нёс игле.

Пулей плавал по реке да пристал к руке в нежной гавани,

На ладони лежит у меня и ждёт плаванья.

Зингер-Зингер, пора вставать шить!»

Внезапно свет наполнил зал, хрустальной люстрой заиграл,

Дисперсия камней, бросая блик на женский лик,

Дополнив образ, словно светопроводник, вся заискрилась…

Бриллиант на сцене воссиял!

Впитав в себя весь лунный свет, пронизавшись до дна колет,

Отбросив блики от шипа, дисперсия ударила в фасет,

Корона на бриллианте бликовала,

Стало так светло, что глаз слепило,

Сияло, словно солнце било потоками лучей, взошедшими в зенит,

И этим солнцем оказался зал залит!

И Зингер, покинув челнок,

Навстречу шёл к ней в потоке ласковых лучей.

(Партия Зингера)

«Ты мой огонь в ночи, лекарь больной души,

В руках имеешь ключи от всех потаённых дум,

И видела ты, как я наобум,

Как будто под сухим вином,

От ревности в бреду хмельном

Штормил в порыве страсти дно,

Воронки на воде шестом уж подняты наверх давно…

И подо мной и надо мной, как только вспомню о былом,

Земля уходит из-под ног, вприсядку пляшет ходуном.

Вейбретинг щётль, вейбретингъ шетель,

Машинка шьёт цветочный штепель,

И отдан я своим мечтам, чтоб ездить милой по ушам,

В потёмках шпрехать по душам…»

И он, за клавир присев, также примерив роль, взмахнул, как орёл, крылом

И рассыпанных нот жемчуга бросил под ноги ей,

И песни напев своей подарил:

«Грюсс гот, аллес гутэ, ихь, бин айн мэдхен тринке ди,

Заубер зюс вар штимме….» (Я, девочка, пью этот чистый сладкий голос)

Легка!

По клавесину бегала рука, летали веера крыла,

Такою страстной эта музыка была.

И его голос, мягкий баритон,

Тонировал слова в приятный фон:

«Я бы хотел быть

Ценным металлом, чтоб вашей оправою слыть…

Кольцо!

В нагрудном клапане кармана своего ношу для вас уже давно».

Зингер к Шилке подошёл,

Футляр-коробочку достал, раскрыл,

И, предложив принять кольцо,

Как рыцарь, на колено встал.

Повисла пауза, затихло всё вокруг, не колыхался даже шёлк кулис,

И вдруг, как будто кто-то, наблюдая,

Не выдержав, воскликнул: «Бис!»

И словно в нетерпенье:

«Ну, Шилка! Да чего ты ждёшь?!»

Её с ответом подгоняя, театр весь бросало в дрожь.

Все волновались! Ждали…

Протянув свою ладонь жестом скованным,

Шилка вмиг стала им окольцованной.

И помпезная развязка!

На сцену с боковых кулис вбежала группа варьете,

Гуляли рюши у подолов высоко, взлетали ножки дамские легко,

Чулочки в крупной сетке усыпаны паеткой, на панталонах – штапель…

И, радуясь счастливому финалу,

Вся публика артистам подпевала и даже ритм ногами отбивала:

О Зингер Вейт! Вейбретингъ щётль,

Машинка шьёт цветочный штепель,

Мы отданы своим мечтам и будем шпрехать по душам…

Зингер: «Ау, фидер зейн, аллес гуте, филь глюк! (До свидания, всего хорошего, удачи!)»

Заключительный аккорд, авансцена, поклоны…

Выкрики «бис» и «браво!»

Артисты вышли к краю сцены на поклон,

И Зингер, словно жирною чертою, финал аккордами подвёл:

«Ау, фидер зейн, аллес гутэ, филь глюк!»

Выкрики «бис», «браво!» Цветы, овации, слава!..

Зингер скользнул рукой в карман нагрудный, спрятанный,

Достал похожий на паюс мешочек бархатный, потряс его…

В нём, точно в нерест чёрная икра, бриллианты пике…

Внимательно вглядевшись в зал, который, замерев, молчал,

Зингер развязал узелок жгута, насыпал кристаллы в ладонь,

Рукою круг описал

И прямо с горсти бросил камни в зал!

Вот это был финал!

Овации… овации!..

И тот, кто посмелее был, счастливо повторял:

«Аллес гутэ филь, видерхолен зи биттэ!» (Всё хорошо, повторите, пожалуйста!)

И Зингер, смеясь, отвечал:

«Ихь фэрштээ нихьт, ви биттэ?» (Не понимаю, повторить, пожалуйста?!)

А сам, достав ещё один мешочек, бархатный паюс,

Бриллианты пике кинул россыпью в зал!..

«Филен данк, гутэн абэнт!..» (Большое спасибо, добрый вечер!..)

Всем приятна была эта встреча,

Уходили счастливые, обсуждали спектакль все,

Уносили на память с собою бриллианты пике, которым нет цены!

Им в самом деле нет цены!