Текст книги "Моя жизнь в его лапах. Удивительная история Теда – самой заботливой собаки в мире"

Глава 2
Любовь к животным

Никогда не забуду тот день, когда я впервые увидела золотистого ретривера. Мне было семь лет. Мы, как всегда, в воскресенье отправились к бабушке. После обеда папа задремал на диване, а мы с моей сестрой Мэри занялись каким-то рукоделием. И тут открылась дверь гостиной, и в комнату ворвались четыре светлошерстных пса. Мне показалось, что в комнате засияло солнце.

Они были прекрасны! Четыре золотистых ретривера носились по комнате, их блестящая шерсть вздымалась и опадала. Я испытала настоящий восторг. И тут я услышала голос моей тети Гвен:

– Простите, я не знала, что здесь Венди!

Дверь захлопнулась, и великолепные золотистые собаки исчезли.

Тетя Гвен занималась разведением золотистых ретриверов. Она держала четырех сук и одного кобеля, а щенков продавала. Тетя несколько раз навещала бабушку, когда я гостила у нее, но никогда не подпускала собак ко мне. Однажды я упросила ее позволить мне погладить собаку. До сих пор помню ощущение мягкой, шелковистой шерсти под моими пальцами. Это было волшебно.

Естественно, я сразу же влюбилась в этих существ. Позже тетя Гвен спросила, не хочу ли я поехать с ней на выставку собак. В мире не было ничего, о чем я мечтала бы больше. Я стала ездить на выставки с тетей и ее мужем, дядей Фредом. Они были единственными людьми, которые относились ко мне как к человеку с нормальной кожей. Мне очень нравилось бывать у них. Дядя Фред был художником-декоратором. Как-то раз он позволил мне вместе с ним покрасить оконную раму. А потом тетя Гвен сказала мне, что я оказалась единственным человеком, кому Фред доверил кисть в своем доме.

Собаки никогда меня не обижали: они были активными, но очень нежными. Когда у них появлялись щенки, мы вместе с сыном Гвен, Майклом, гуляли с ними. Я шла в окружении целой кучи щенков – вот оно, счастье! Ходить мне было больно, но я этого даже не замечала.

Я помогала ухаживать за взрослыми собаками и ездила с ними на выставки. Я всегда обожала возиться с этими очаровательными созданиями – и они меня знали и любили. На выставках мы с тетей Гвен менялись возле наших собак, и у меня была возможность походить и оглядеться. Впрочем, меня это мало заботило – я готова была проводить с ее собаками все свое время. Мы с ними так любили друг друга, что, когда они были на ринге, мне приходилось прятаться, так как, завидев меня, они тут же бросались ко мне, забывая обо всем на свете. А на выставках собакам нужно вести себя подобающе. Но издалека я все же подсматривала, как мои питомцы торжественно ходят по рингу, помахивая хвостами.

Когда мне было пятнадцать, мы с тетей повезли нашу собаку Кэмроуз Гей Дилайт оф Слейдхэм на выставку «Крафтс» в Лондон. Это был чудесный день. Все время, когда Гей была не на ринге, я провела вместе с ней. Без преувеличения, собаки тети Гвен безумно любили выставки. Завидев сумку, с которой тетя обычно ездила на такие мероприятия, они буквально с ума сходили. Думаю, золотистые ретриверы вообще любят демонстрировать себя. Им нравится внимание.

А мне нравилось видеть, как они счастливы. Это было чистое, настоящее счастье – они буквально излучали его.

Я никогда в жизни не видела несчастного золотистого ретривера. Эти собаки обладают уникальным характером – им всегда хочется нравиться. А их цвет… сверкающее золото… Я влюбилась в них с первого взгляда и навсегда.

***

После пансиона я отправилась в обычную среднюю школу. Мне было около четырнадцати. Все другие девочки уже несколько лет учились в этой школе. Я по-прежнему ходила вся в повязках – наверное, я была похожа на мумию. Подружилась я только с одной девочкой, Роуз. Она поняла мое состояние и оберегала меня. На лестнице она всегда шла позади, чтобы никто не толкнул меня и не ударил портфелем. Нам было хорошо вместе. Это была настоящая дружба, и она продолжалась много лет.

А вне школы жизнь моя была прекрасна. Хоть я безумно любила золотистых ретриверов, но это не мешало мне так же страстно любить лошадей. Я мечтала иметь собственную лошадку. В деревне продавали коня. Его звали Валентино. Он был черным, с белым пятном в форме сердца на лбу. Я его просто обожала и каждый день бегала на него посмотреть. Когда мама купила велосипед для Мэри, я решилась попросить ее купить мне Валентино.

– Нет, Венди, – ответила мама. – Лошадей нужно кормить, велосипеды – нет.

«Ну и ладно, – подумала я. – Тогда буду экономить на себе».

Я взяла большую коробку, прорезала в крышке отверстие и приклеила крышку к коробке. Так у меня появилась копилка, куда я складывала деньги на пони. А пока что мне нужно было научиться ездить верхом.

Я пошла в местную школу верховой езды, не сказав никому, что у меня ДБЭ. В конюшнях была очень спокойная лошадка, Робин. Учиться ездить на ней для меня было наиболее безопасно. Я по-прежнему постоянно носила перчатки, и никто не знал, что с моими руками.

Я жила только ради этих занятий. Карманных денег у меня было два шиллинга и шесть пенсов, а уроки стоили вдвое дороже. Я могла заниматься раз в две недели, но этого было недостаточно. Поэтому я стала каждые выходные работать в конюшнях, чистить лошадей и убираться в стойлах, чтобы заработать денег.

Однажды я пришла на урок, и единственной свободной лошадью оказалась сильная, мощная кобыла Блэк Мэджик. Пропустить занятие я не могла – перенести его было невозможно. Если я не сяду на лошадь, значит, придется ждать целую неделю. Мысль об этом была невыносима. Мне не нужны были поблажки, поэтому я решила, что сяду на эту лошадь.

Мы выехали на дорогу, и тут я поняла, что не могу управлять ею. Блэк Мэджик была очень сильна, и руки у меня горели от боли. Когда мы подъехали к полю, меня охватила паника. Я знала, что мне не остановить лошадь. И я сделала единственное, что мне оставалось: свернула с маршрута и вернулась в конюшню.

Там я поставила Блэк Мэджик в стойло, вычистила его и задумалась, что же делать дальше. В школу я приехала на велосипеде, но теперь не знала, как вернуться домой – руки мои кровоточили даже сквозь перчатки.

Вошел инструктор. Он был в ярости из-за того, что я вернулась одна, и сделал мне выговор: если я не буду выполнять то, что мне говорят, то могу больше не заниматься. Я не знала, что ответить. Нужно было просто развернуться и пойти домой, но мне было не по себе от того, что обо мне могут плохо подумать. Я сняла перчатки и показала ему, почему я вернулась в конюшню. Ладони покрылись черными язвами. Инструктор был в ужасе.

– Как же ты ездишь, если это настолько больно? – поразился он.

– Вот так и езжу, – ответила я. – Я не могу скакать, не причиняя себе боли. Но не заниматься верховой ездой я тоже не могу.

– Почему же ты не сказала?

– Я не хотела, чтобы вы относились ко мне как-то особенно.

Я просила инструктора пообещать, что он никому не скажет о моей болезни. Приехал папа и забрал меня домой вместе с велосипедом. Он не стал меня ругать, сказал только:

– Ты должна понять, что можешь делать, а чего нет. Ты очень смелая, даже смелее, чем сама думаешь. Но тебе нужно быть осторожной.

Любовь к лошадям была у меня в крови. И ради них я была готова терпеть любую боль.

***

Мне уже исполнилось шестнадцать. Приближались выпускные экзамены. Неожиданно для всех в средней школе я училась довольно хорошо, хотя в пансионе учебе уделяли маловато внимания – там главным было наше здоровье, а не образование. Моя сестра Мэри уже уехала в колледж, и мама сказала:

– Если сдашь экзамены, сможешь поехать в колледж, как и Мэри.

«Вот черт!» – подумала я. Меньше всего мне хотелось учиться в колледже. Мысль о том, что снова придется покинуть дом, была для меня невыносима. Я хотела просто окончить школу и начать работать, чтобы собрать деньги на моего пони. И я решила провалить экзамены.

Первым экзаменом была английская литература. Я отказалась что-либо писать: положила ручку и сидела перед пустым листом. Директор школы вызвал меня к себе и спросил, что это я делаю.

– Я не хочу учиться в колледже, – ответила я. – Я семь лет провела в пансионе и сыта общежитием по горло. Я хочу начать жить самостоятельно. Я хочу работать и хочу собственного пони.

Директор вздохнул.

– Что ж, я не могу тебя в этом упрекнуть.

Все были уверены в том, что я никогда не смогу работать. Врач говорил, что раны будут воспаляться и мне часто придется брать отгулы для посещения больниц. Но к этому времени я уже знала, что не следует слепо верить, когда мне говорят, что я чего-то не смогу. Ведь если бы все, что говорили врачи, было правдой, то я уже давно должна была умереть.

И я хотела своего пони. Поэтому мне нужно было работать.

В одной компании требовались телефонистки, и я подала заявление, не сказав маме. Я получила работу и отправилась туда. Сейчас я понимаю, что нашла худшую работу из всех возможных, потому что во время рабочего дня нужно было носить наушники. В то время пластиковые наушники были очень тяжелыми и натирали кожу на ушах. Я пыталась нанести на них пену, но это не помогло.

Боль была ужасной, но я думала только о пони. Это стало моей навязчивой идеей. Другие девушки тратили зарплату на одежду и косметику, я же откладывала каждый пенни.

Через полгода я увидела объявление о продаже уэльского пони.

Лошадка стоила сорок восемь гиней, а у меня было всего сорок восемь фунтов. Я попросила маму одолжить мне недостающую сумму. Мама согласилась. Но когда я его привезла и мама увидела, насколько он энергичный, она встревожилась и запретила мне ездить верхом. Она даже записала меня к лондонскому дерматологу, чтобы тот подтвердил, что верховая езда не для меня.

К врачу в Лондон мы отправились все вместе – я, родители и мой младший брат, который тогда был еще младенцем. И все вместе мы пошли в лондонский зоопарк. Папа захватил для меня коляску, но я категорически отказалась ездить на ней – я была слишком упряма. Я обошла весь зоопарк, хотя ступни у меня страшно разболелись и начали кровоточить. Мама должна была понять, что я вряд ли прислушаюсь к мнению врача.

Но доктор удивил всех нас. Мама рассказала, что я купила уэльского пони, а она не хочет, чтобы я ездила верхом.

– Пусть попробует, – сказал врач. – Это лучше, чем кутать ее в вату. Если у нее не получится, она сама бросит верховую езду.

Да, этот доктор плохо меня знал! Мама посмотрела на него с сомнением.

– Многие из тех, кто страдает ДБЭ, прикованы к инвалидному креслу, – сказал врач. – Они и мечтать не могут о верховой езде и о том, к чему стремится Венди. Это хорошо, что она хочет попробовать. Если ей хочется, пусть пробует.

Вспоминая тот разговор, я думаю, что доктор понимал: главная причина моего упрямства – желание сделать то, чего, по мнению других, я сделать не могу и не должна. Я не хотела, чтобы болезнь лишила меня радости жизни. Мне нужно было научиться справляться с болью и продолжать жить, не сдаваясь ей. Мне казалось, что за мной крадется какое-то чудовище, и, если я остановлюсь, оно меня поймает.

Я не изменилась, я и сегодня такая же упрямая. Когда мне говорят, что я чего-то не могу, то мне еще больше хочется это сделать.

***

Своего пони я назвала Фриски. Когда я его покупала, мне сказали, что ему четыре года, но позже я обнаружила, что ему всего два. Он был серый в яблоках, с белой гривой и хвостом. Мама сказала, что он похож на маленькую цирковую лошадку. Я его объездила, хотя для этого пришлось стремена и седло обшить овчиной. Я отправлялась на велосипеде за несколько миль, чтобы увидеть свою лошадку. И мне было все равно – светит ли солнце или льет дождь. Я жила ради верховой езды и думала только о лошадях.

Когда у тебя такая болезнь, трудно сохранить веру в себя. Люди относятся к тебе по-особенному. Иногда они начинают общаться так, словно ты не способен что-либо понимать. Кто-то не хочет видеть твою кожу. Я на всю жизнь запомнила того мужчину из кондитерской. Только рядом с животными я чувствовала себя нормально. Словно имея право находиться рядом с ними. Многие боятся лошадей, но я умела ездить на них верхом. И только с лошадьми я могла по-настоящему быть самой собой.

Со временем мне пришлось продать Фриски. Я уже была слишком высокой, чтобы ездить на нем – хорошо еще вес у меня всегда был небольшой! Фриски победил на ежегодной выставке. Увидела я его снова лишь спустя пятнадцать лет. Он полностью окрасился в белый цвет. Покупая лошадку, я не знала, что с возрастом лошади этой породы становятся белыми. Через пятнадцать лет он стал этаким упитанным, пухлым пельменем. Вряд ли он вспомнил меня, но я часто виделась с ним и его новыми хозяевами.

У меня было несколько спасенных лошадей. Я брала их, выхаживала и продавала тем, кому могла доверять. Так я узнала о Джеке. Хозяин решил его продать, потому что не сумел с ним справиться. Он был слишком раздражителен и нетерпелив.

Когда я увидела Джека, то сразу поняла, что имел в виду хозяин. Джек был… мягко говоря, энергичным. Сначала он не позволял мне оседлать себя. Да я вообще не могла заставить его сделать хоть что-то.

– Ну же, давай, выйди из конюшни, – говорила я, а Джек упирался.

Со временем я поняла, что нельзя вставать перед ним и тянуть за повод. Когда я стояла сбоку и осторожно выводила его, он шел вместе со мной. Джек не терпел, когда его к чему-то принуждали.

Я научилась мириться с его буйным нравом. А нрав действительно был непростой! Однажды Джек вместе со мной понесся прямо через шоссе, расположенное рядом с нашим полем. Была суббота, и по дороге сновали грузовики, доставлявшие продукты на рынок. Я думала, что Джек хочет меня убить. Когда я пыталась развернуть его, он лишь прибавлял скорости и несся в противоположную сторону. На поворотах он припадал к земле, как это делают мотоциклисты. Это было ужасно.

Папа дал мне совет:

– Когда его несет, пришпорь его и посмотри, что выйдет.

Когда это произошло в следующий раз, я последовала папиному совету, и это сработало. Джек несся сломя голову, потому что знал, что ему это запрещено. Стоило мне раскусить его блеф, как он тут же успокоился.

Джек жил у меня уже около полутора лет, и вдруг у нас из конюшен украли всю сбрую. Деньги на новое седло мне пришлось собирать полгода, и все это время я ездила без седла. Держаться на лошади было трудно, но я превратилась в настоящую всадницу. Без седла лучше чувствуешь коня и понимаешь, что он думает. То же самое теперь происходит с Тедом: когда он прислоняется ко мне, я точно знаю, что он собирается сделать. Сегодня я понимаю, что езда без седла была не самой лучшей идеей, но это было единственное занятие, которое делало меня счастливой.

Джек был настоящим кошмаром – но я любила его за это. Мне нравился его независимый дух. Он был упрямцем и всегда все делал по-своему – точно, как я.

Но в глубине души он был очень преданным. Гораздо позже за те же качества я полюбила Теда.

Глава 3
Ошибка, которая чуть было не стоила мне жизни

В мае 1970 года мне исполнился двадцать один год. Я была счастлива. Теперь я работала в министерстве транспорта, в центре планирования. Мы по-прежнему дружили с Роуз – всюду ходили вместе. Она приезжала на мои верховые прогулки и ехала на велосипеде рядом с Джеком. Мы вместе ходили на танцы и записались в церковный хор в ее городке.

Постепенно я становилась более уверенной: у меня появился бойфренд, и он уговорил меня ходить без перчаток. Позже мы расстались – ему предложили работу в Новой Зеландии. Перед отъездом он пришел ко мне и спросил, хочу ли я эмигрировать вместе с ним. Но я сказала, что Джек без меня пропадет. Он ответил, что лошадь для меня дороже, чем он. Я не знала, что возразить. Я не сказала, что он ошибается, он разозлился, выбежал из дома, и все было кончено. Но этот юноша придал мне уверенности. Я наконец-то научилась выходить на улицу без перчаток и перестала стесняться собственных рук.

Роуз вышла замуж и переехала в Шропшир – ее муж, Малькольм, учился в сельскохозяйственном колледже. Я приезжала к ним со своим новым бойфрендом. Однажды, когда мужчины отправились на прогулку, мы с Роуз занялись обедом. Мы решили приготовить карри. Я должна была добавить в жаркое специи, но ошиблась с рецептом – положила в кастрюлю столовую ложку порошка карри, а нужно было всего лишь чайную. Эта ошибка чуть было не стоила мне жизни.

Сели обедать. Мы впервые готовили вместе с Роуз, и все шутили, что мы собрались всех отравить.

– Ладно, раз вы так считаете, я попробую карри первой, – предложила я и положила ложку жаркого в рот.

Жгучее карри сожгло слизистую во рту. Малькольм взял маленький кусочек и тут же потянулся за стаканом. Я видела, что он запивает наше карри, но было уже слишком поздно. Мне было стыдно выплюнуть, и я проглотила. Рот и горло горели огнем, и я начала задыхаться. Роуз позвонила в службу спасения «999».

Для большинства людей служба «999» – это настоящее спасение. Все знают, что им помогут. Для людей с ДБЭ звонок «999» – это лишь начало проблем. Мало кто из медиков знаком с нашей болезнью, и поэтому многие приносят больше вреда, чем пользы. Обычные процедуры могут нас убить. Стоит взяться за мою руку или снять с меня одежду, и кожа будет повреждена. Любой пластырь – это настоящая катастрофа. Я знаю о своей болезни больше любого врача, но когда я говорю докторам, что чего-то делать нельзя, меня редко слушают.

Когда в 1970 году меня привезли в больницу, врачи решили сделать трахеотомию. Я была в ужасе: я находилась вдали от дома, и родители не знали, что я в серьезной опасности. Мне сделали обезболивание, но когда меня уже везли в операционную, огромный ожог в горле прорвался. Боль была невыносимой. Операцию отменили. Мне повезло – позже специалисты говорили, что трахеотомия для человека с таким заболеванием крайне опасна. Я могла умереть.

Когда ожог прорвался, в горле образовались складки кожи, и это породило серьезнейшие проблемы. Я почти потеряла возможность глотать. Было больно даже пить. Не имея возможности есть, я сильно похудела, и мне пришлось провести в больнице несколько месяцев.

Мне поставили диагноз «анорексия». Врачи думали, что я не хочу есть, но я просто не могла. До сих пор помню, как врач поставил у моей постели поднос с тарелкой, на которой лежала жареная рыба с картошкой.

– Я никогда от тебя не отстану, – сказал он.

Как-то вечером ко мне в больницу пришла мама. Мы говорили о моем детстве. Я видела, что мама очень расстроена. Замолчав на полуслове, она встала и вышла из комнаты. Я не понимала, почему она меня бросила, а мама решила, что я умираю. Когда я заговорила о детстве, она подумала, что вся жизнь пролетает перед моими глазами. И тогда она вспомнила первого лондонского врача, который сказал, что мне можно заниматься верховой ездой. Он хотя бы понимал, что со мной происходит. На следующее утро на «Скорой помощи» меня перевезли в другую больницу, в Лондоне.

В лондонской больнице меня перевели на внутривенное питание и сделали рентген пищевода с барием. Для этого мне нужно было проглотить бариевую взвесь. Удалось мне это с большим трудом, но, в конце концов, врачи увидели две складки кожи, которые перекрывали мне горло. Помню, что врач привел студентов, чтобы они посмотрели на меня и на мои снимки.

– Запомните на всю жизнь, – сказал доктор. – Когда человек с ДБЭ говорит, что у него что-то в горле, это означает, что у него действительно что-то в горле.

На следующий день мне сделали операцию, чтобы расширить пищевод. Это было самое тяжелое событие моей жизни. Я знала, что сделать это необходимо. Мне был двадцать один год, а просвет пищевода соответствовал пятилетнему возрасту. Я почти умирала. Все это было ужасно.

Мне сказали, что операцию будет делать опытный хирург, который уже делал нечто подобное. Но в последнюю минуту его куда-то вызвали. Больница пригласила другого врача, но он отказался. Он пришел меня осмотреть и сказал:

– Меня просили сделать вам операцию, но решиться на такое можно только под дулом пистолета или будучи мертвецки пьяным. Простите, но я не могу рисковать вашей жизнью.

В конце концов, они нашли хирурга. Помню, как пела, когда меня везли в операционную – я подружилась с девушками из своего отделения и знала, что они переживают за меня. Я пыталась их поддержать. Из операционной я вернулась вся в крови. Врачам пришлось вставить трубку мне в горло и удалить всю слизистую – боль была чудовищной.

Операцию мне сделали 10 декабря, а из больницы я вышла за несколько дней до Рождества. Жизнь мне спасли, но глотать без боли я смогла лишь через полгода. Мое горло так никогда и не восстановилось полностью. Я до сих пор не могу находиться в помещении, где пахнет карри или чесноком – у меня тут же начинается отек горла.

После операции доктор сказал мне, что есть две вещи, которых я теперь лишилась навсегда: я никогда не смогу ни петь, ни плакать.

Хотя в результате операции им удалось расширить просвет, но горло так никогда и не приобрело нормальных размеров. Если я попытаюсь запеть или заплакать, оно сожмется, и слизистая снова будет повреждена. Мне пришлось бросить хор. И я до сих пор не могу проявлять эмоции – ни хорошие, ни плохие. Когда мне хочется плакать, мне нужно отвлечься, иначе горло мое сожмется, и будет очень плохо. Мне сказали, что можно попробовать сделать повторную операцию, но я поклялась, что ни за что не подвергну себя подобному испытанию.

Мне также сказали, что жить мне осталось года два. Еще один срок. Думаю, эти слова сделали меня сильнее. Я преисполнилась твердой решимости прожить это время так, чтобы не жалеть ни об одном дне.