Текст книги "Сто чудес"

Я-то большого наслаждения в тот день не испытала. Но сделала все, что обязана была сделать, превозмогая боль в течение четырех или пяти часов за клавишами. Когда продюсер решил, что материала достаточно, и спросил, не хочу ли я сразу прослушать запись, я отрицательно потрясла головой.

Меня лихорадило, и я сказала ему: «Спасибо, но я очень устала после гастролей и, похоже, простудилась. Лучше я пойду домой».

Мне нужно было сдать полученную за границей валюту и паспорт. Потом, должно быть, я доехала на трамвае до нашего дома возле четырехэтажного отеля девятнадцатого века «Флора», в районе Винограды, куда мы с Виктором часто ходили пообедать, пока его не снесли, чтобы освободить место для торгового центра и станции метро. Я не помню ничего особенного до того момента, как свернула на нашу улицу и увидела машину скорой помощи у дома с распахнутыми задними дверцами. Я поторопилась и у входной двери столкнулась с врачом, которого видела утром.

– Где вы были, госпожа Ружичкова? – воскликнул он, явно возбужденный. – Мы ожидали вас.

– Почему? В чем дело? – спросила я, опасаясь за мать.

– Дело в вашем рентгеновском снимке, – объяснил врач. – Вас немедленно нужно госпитализировать.

– Но почему?

– Мой дорогой товарищ, у вас сломана спина.

Чемодан, приземлившийся на меня после моего падения на пол вагона, разбил несколько позвонков. По словам доктора, мне повезло, что меня не парализовало. Я провела последующие три недели в больнице, лежа навзничь, со строгим указанием не двигаться, а затем еще несколько недель проходила в корсете.

Величайшим счастьем было то, что повреждение позвоночника никак не сказалось на игре и, как и в 1945 году, я смогла восстановить здоровье. Болезнь не согнула меня, и я спешила домой к Виктору и маме. Еще одно чудо, за которое я благодарна, – Рождество с этими двумя людьми, которые были мне дороже жизни.

2. Пльзень, 1927

«ТРЕБУЕТСЯ нянька, умеющая петь, для шестимесячного младенца женского пола». Это объявление, размещенное моей матерью в 1927 году в пльзеньской газете, наверное, озадачило многих. Некоторые из тех, кто откликнулся, посчитали требование относительно пения пустым баловством, когда речь идет о шестимесячном младенце, но моя мать была непреклонна. Она говорила: «Ее прежняя нянька пела, и ей это нравилось».

Доказывая, что я обладала необычно рано развившимся музыкальным слухом, мать держала меня на коленях во время бесед с кандидатками и просила их спеть. Когда они не попадали в ноту, я вопила так громко, что посредством исключения мать смогла подобрать нужную няньку. Мама говорила, что моя реакция на дурное пение была для нее первым знаком, возвестившим, что когда-нибудь я стану музыканткой.

Несомненно, родители слишком баловали меня. Я была единственным ребенком в семье, и меня окружал достаток. Когда спрашивают, как бы сложилась моя жизнь, если бы не концлагерь, я отвечаю, что, вероятно, была бы невыносимым, испорченным ребенком. Моей матери Леопольдине, или Польди, исполнилось тридцать, когда я родилась, а моему отцу Ярославу Ружичке – тридцать четыре. Их брак, по традиции, устроила еврейка-сваха, shadchen, однако он был счастливым. Я никогда не видела такой безупречной пары супругов, как мои родители, преданные друг другу.

Мама хотела изучать медицину, но вместо этого она держала лавку фарфоровых изделий в Добрише, а потом вела счета компании, изготовлявшей лаки и краски, прежде чем стать старшим секретарем на предприятии «Авто-Штадлер» в Пльзене, экспортировавшем машины. Интеллигентная элегантная женщина, воспитанная в пансионе, где она выучила немецкий, мама провела вместе со своей сестрой Эльзой довольно много времени в Вене, посещая театры, концерты и музеи. Она была очень красива, но считала себя дурнушкой, несмотря на то что несколько мужчин были влюблены в нее, включая моего будущего отца. В молодости она увлеклась братом собственного сводного брата, мужчиной старшее нее и хромым. Но родители его отвергли как неподходящего жениха и наняли сваху.

Мой отец в должности лейтенанта служил во время Первой мировой войны в 35-м Пльзеньском пехотном полку и казался пруссаком, а не евреем. Его ранило в легкие. О войне он никогда не вспоминал, однако рана ограничила его возможности, особенно в спорте. Он прошел обучение в академии торговли и работал у своего отца в магазине игрушек «Грачки Ружичка» («грачки» и значит игрушки) по адресу Солны, 2 в Пльзене. К моменту знакомства с будущей женой он вернулся из Чикаго, где провел четыре года, прослужив в большом магазине «Лидер» на улицах Полина и 18-й. Совладельцами магазина были его родственники Гинзбург. Его тетка Мальвина эмигрировала в США в 1912 году и там вышла замуж за одного из Гинзбургов. Они поселились в чикагском районе, где жило много эмигрантов из Чехии и который они называли «Пльзень». Зденек Гинзбург и трое его младших братьев быстро устроились в галантерейной торговле вместе с другой семьей Оплатка, тоже родственниками. Торгуя всем, от школьной формы до одеял, ориентируясь на приезжих из Чехии, они сохранили магазин до 1970-х годов.

Имелись у них и другие дарования. Родерик Гинзбург прославился своими переводами чешской поэзии, включая поэму «Май» Карла Гинека Махи, тирольские элегии Карела Гавличека и стихи Яна Коллара. Его брат с женитьбой вошел в семью видных политиков. Они все демонстрировали такое дружелюбие к чешскому кузену, что мой отец был весьма доволен своим пребыванием в Чикаго, хотя ему и пришлось начать с работы на складе, изучая, как функционирует многопрофильный магазин.

Ему так понравилось в США, что он бы, наверное, остался там навсегда. Но его отец заболел и попросил старшего сына взять на себя управление пльзеньским магазином вместе с младшим братом Карелом. Ярослав возвратился без большой охоты, научившись за четыре года бегло говорить по-английски и хорошо усвоив американские принципы коммерции. Тогда-то его и представили моей будущей матери, и он женился на ней в 1923 году. Теща в качестве свадебного подарка уступила им кухарку Эмили, которая потом заботилась о всех нас. Через четыре года, 1 января 1927 года, родилась я. К тому времени бабушка подготовила горничную для матери, а потом – гувернантку для меня. Мне дали имя Зузана Эва Мириам. Зузана – так по-чешски звучит имя Сусанна, что на иврите значит «лилия», мои родители услышали это имя в фильме, который они смотрели, когда мама была беременна мной. Эвой звали любимую двоюродную сестру, а Мириам – это просто мое еврейское имя. Однако Зузана было не слишком употребимым, из-за него семья моей матери подняла шум. Моя бабушка была расстроена и написала маме: «Зузи ты могла бы назвать собаку».

Хотя мой отец был убежденным патриотом, мне кажется, если бы не долг перед семьей, он не вернулся бы из Америки. Дядя Карел дезертировал из австро-венгерской армии во время Первой мировой и вступил в ряды Иностранного легиона в Италии. От моего деда оба научились торговому делу, если и не унаследовали его изобретательной пылкости. Мой дедушка по отцу, носивший длинные седые волосы до плеч и кепку, прославился тем, что тематически оформлял витрины в соответствии с разными случаями. Однажды на день Святого Николая он избрал темой ад, чертей и адское пламя. В другой раз расставил там модели поездов. Какую бы тему он ни выбирал, витрина всегда привлекала множество детей. По сейчас я встречаю тех, кто вспоминает, как в детстве стоял, припав лицом к стеклу, у окна магазина Ружички.

Внутри продавалось все, что детской душе угодно, – коньки, куклы, мячи, волчки и самокаты. Когда руководство перешло к моему отцу, он применил чикагский опыт и открыл новую секцию с отдельным входом, где продавались перчатки, зонтики, туфли, постельное и прочее белье, ювелирные изделия, осветительные приборы, так что покупатели могли тут же на месте обзавестись всем, в чем они только ни нуждались. У меня есть старая фотография витрин, сверху донизу заполненных различными товарами.

Мой отец думал и о рекламных слоганах в американском стиле вроде «Не забудьте про Ружичку!» Он размещал их в здешних газетах и занял видное место среди городских коммерсантов. Бизнес стал процветать, оптовые продавцы толпами шли к отцу, предлагая свои товары. У меня никогда не было интереса к куклам, но мне нравилось все блестящее, особенно бижутерия.

Мама помогала в магазине и вела счета. С благословения супругов и свекра она и жена дяди Карела Камила решили сделать нечто необычное для женщин того времени: они открыли собственный магазин «Филиалка» (то есть филиал) на Клатовске Тржиде в другом районе города. Им они занимались самостоятельно и преуспели. Жены соревновались с мужьями, между магазинами возникла здоровая конкуренция, поскольку мой отец был доброжелателен к ним и поддерживал их в этом начинании.

Мы трое были очень счастливы и баловали друг друга задолго до того, как это вошло в моду, особенно мать, хотя она много тревожилась и обычно выглядела опечаленной. Родители часто работали допоздна, но, вернувшись домой, сосредотачивали все внимание на мне, обо всем расспрашивали и только портили меня.

Я росла с английской и немецкой гувернантками, в трехъязычной среде, где пользовались чешским, немецким и английским и легко переключались с одного языка на другой. Возможно, из-за того что родители отсутствовали по целым дням, я стала немного невротичным ребенком и страшно беспокоилась, что со мной что-нибудь случится. Мать в свою очередь слишком оберегала меня и хотела бы завести еще ребенка, но отец пессимистично смотрел на ситуацию в мире в тридцатые годы и потому не желал, чтобы еще одно его чадо подверглось угрозам тогдашнего времени.

Его упрямство спасло нам жизни, потому что с младенцем в семье мы бы угодили прямиком в газовую камеру, что и случилось с некоторыми нашими родственниками.

Я НЕ СТРАДАЛА от того, что у меня не было брата или сестренки, потому что их заменяла кузина Дашенка, чье полное имя звучало Дагмар. Мы были неразлучны. Всего на месяц младше меня Дашенка была старшим ребенком у дяди Карела и тети Камилы. Мы одинаково одевались с Дагмар, ходили в одну и ту же школу, где все учителя нас звали Зузи и Дагмар, «девочки Ружички». Кроме того, мы вместе проводили выходные, катаясь на лыжах зимой с родителями или на велосипедах летом в горах Крконоше.

Дагмар, ее родители и младший брат Милош, или Милошек, жили в квартире на третьем этаже рядом с нами, по адресу Плахего, 4, в центре Пльзеня. Из окна спальни я могла посмотреть через двор в окно комнаты Дагмар. Каждое утро, распахнув ставни, мы радостно кричали друг другу: «Доброе утро, кузина! Ты идешь?»

Из другого окна я видела мамин магазин, откуда она махала мне с порога, когда закрывала его в шесть часов. Потом мы прогуливались вместе в общественных садах вокруг синагоги до места работы отца, чтобы там он присоединился к нам. Часто он уже встречал нас на полдороге на велосипеде, и я испытывала счастье от того, что вся семья в сборе. Мне давали пять крон карманных денег, и мы шли вместе в мой любимый магазин «Малы Гласател» («Маленький вестник»), чтобы купить забавку мне и цветы для мамы.

Меня, как любопытного ребенка, интересовало все, в особенности самолеты, и в шесть лет я объявила, что, когда вырасту, стану пилотом. Затем меня увлекли книги, и я вознамерилась стать писателем. А Дагмар обожала природу и животных, поэтому рано решила стать врачом-ветеринаром. У нее был котенок Эвинка, а у меня тропические рыбки в аквариуме, одна с веерообразным хвостом, которая звалась Веер Леди Уиндермир, по названию нравившейся мне пьесы Уайльда. Еще у меня была канарейка Джерри, носившая это имя в честь отца – Ярослава. Но, по-моему, Дагмар канарейка занимала больше, чем меня.

Отец побуждал нас изучать английский язык с ранних лет, читая нам «Питера Пена», «Винни-Пуха» и «Алису в Стране чудес». Дагмар обожала Винни-Пуха и мечтала завести ослика Иа-Иа. Языки ей давались труднее, чем мне, поэтому дорогой папочка терял терпение, и она в конце концов перестала заниматься вместе со мной. Тогда отец начал учить меня английскому самым замечательным образом. Он просил выписывать каждое новое слово, попадавшееся при совместном чтении, и говорить ему, что оно значит, при его возвращении домой. Если у меня не получалось ответить, мы не читали дальше, поэтому у меня был сильный стимул запоминать.

Мама всегда выглядела очень элегантно, и это впечатляло меня. Мне нравилось, что она всегда прекрасно одета. Местная портниха шила для мамы и нас великолепные платья, и мы с Дагмар часто носили одинаковые, хотя у мамы были специально для нее и меня особые, сочетающиеся наряды матери и дочери. Еще нам нравилось ходить в костюмах. Однажды я нарядилась в Чио-чио-сан из «Мадам Баттерфляй», использовав для этого мамин купальный халат с хризантемами и тюрбан. В другой раз я была Матой Хари, а в школьной постановке – женщиной-почтальоном в униформе.

Мой отец был искусным фотографом-любителем. В маленьком помещении у нас дома он завел темную комнату для проявки многочисленных фотографий, которые, по счастью, сберегли во время войны друзья и которые я до сих пор храню. Моя любимая – та, где мы с Дагмар в костюмах полевых цветов позируем по случаю школьной постановки «Матери-земли». Я играла в пьесе незабудку, а она – маргаритку. Господи, как же мы любили наряжаться!

В моем раннем детстве наш дом наполняла музыка. Кухарка Эмили пела мне старые народные песни про детишек и волков, а отец играл на скрипке и пел прекрасным баритоном. У нас не было своего фортепьяно, однако мама играла при возможности в гостях, и я любила смотреть, как ее руки летают над клавишами. Вся наша семья пела с рассвета до заката, с того момента, как отец утром брился, и до колыбельных вечером. Все, что я слышала, я запоминала и могла воспроизвести. У отца был тонкий слух, и он всегда говорил мне, если я фальшивила.

Папа научил меня песням на разных языках, даже на русском, но больше всего на чешском и английском. Я помню, как заучивала London’s Burning, My Bonnie Lies Over the Ocean и забавный стишок My Mother is Full of Kisses. Там были строчки: «Поцелуй, когда я просыпаюсь, и еще поцелуй перед сном, поцелуй, если я обожглась, если стукнулась головой».

Но больше всего я любила старую американскую песню «Серебряные нити» с такими стихами: «Милая, я старею, В золоте волос серебряные нити… Жизнь так быстро проходит… но ты, моя милая, будешь всегда для меня молодой и прекрасной».

Если я бы услышала эту песню сейчас, я бы, наверное, расплакалась.

* * *

Большим событием для нас стала покупка радио. Увы, меня оно напугало, и я убегала с криком, когда его включали. Жалуясь на то, что звук слишком громок, я отказывалась войти в комнату, где его поставили.

Мама отвела меня к педиатру, который осмотрел меня и объявил, что все в полном порядке со слухом. Он сказал маме: «У вас дома слишком тихо. Может, вам с мужем надо побольше ссориться?»

Папа придумал историю, чтобы я преодолела страх перед радио. Ее героями были Антенна и Амплион, а сюжетом – их приключения в ящике из красного дерева. Он сочинил еще забавную сказку о соловье, который попытался научить корову и гуся пению. Отец был человеком хорошо образованным, занятие торговлей не приносило ему полного счастья. По-моему, он бы с бо́льшим удовольствием продолжил учебу и играл бы на скрипке. Будучи интровертом по природе, отец занимался в прошлом философией и обладал политическим кругозором. Но, как старшему сыну владельца магазина, ему не пришлось выбирать – он не мог вести жизнь интеллектуала, а обязан был прилагать все усилия к тому, чтобы процветало семейное дело. Втайне он намеревался, накопив достаточно денег, продать или уступить магазин младшему брату, когда ему самому будет лет пятьдесят, и построить дом своей мечты, виллу с теннисным кортом. Мы часто обсуждали эти планы и говорили о том, как он соберет для меня приданое всем на зависть.

Почти каждую ночь он читал нам с матерью. Иногда это были статьи из английских и американских газет, присланных ему родственниками. Газеты приходили к отцу с опозданием, и все же в них предугадывалось достаточно много еще не свершившегося. Я погружалась в комиксы, когда он читал новости.

Еще ему нравилось читать нам сказочные рассказы Редьярда Киплинга или куски из захватывающей «Войны миров» Герберта Уэллса. На полках в обширной библиотеке отца стояли самые разные книги. Особенно мне нравилось слушать «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, они завораживали меня своим ритмом. Похоже, хорошим чувством метра и ритма я обязана доброму еврейскому лавочнику, читавшему мне, маленькой девочке, античные сказания.

Папины родители мало подходили друг другу по темпераменту, однако их супружеские отношения были, как ни странно, гармоничными. Мой дед по отцовской линии Йиндржих, непоколебимый чешский патриот, родился в Пльзене, но много лет прожил в Вене, где основал отделение «Сокола», атлетического движения, следовавшего принципу «Здоровый дух в здоровом теле». Участники «Сокола» носили красивые униформы и ходили с цветными флагами, стремясь пробудить чешский патриотизм. В начале 1900-х годов деда выслали из Вены за участие в этой организации, сыгравшей потом, между двумя войнами, немалую роль в развитии чешского национализма. Нацисты жестоко подавили это спортивное движение, а связь с ним деда добавила им причин преследовать нас.

С высылки деда из Вены в семье уже не пропадали антиавстрийские настроения и закрепилась неприязнь к Австро-Венгерской империи. Мои родственники были возмущены и подъемом Национал-социалистической немецкой рабочей партии, то есть нацистской, с ее лозунгом «Одна страна, один народ, один фюрер» и гнусными антисемитскими идеями.

Вернувшись в Пльзень после болезненного опыта, полученного в Вене, дед женился на моей будущей бабушке Пауле, происходившей из семьи богатых пражских коммерсантов. Один за другим у них родилось пятеро детей, и каждому дали гордое чешское имя. Старшей была Власта, затем мой отец Ярослав, за ним Иржина и Здена и последним Карел. Ни одна из сестер отца не вышла замуж за еврея, поэтому их положение было иным, и от этого зависело, кто насколько быстро очутился в концлагере во время Второй мировой войны.

Поначалу дед, приехав в Чехословакию из Вены, занялся экспортом и импортом железа, а потом начал продавать игрушки в магазине, который ему так нравилось украшать. Страсть к спорту и здоровому образу жизни осталась у него на всю жизнь, а еще он, большой любитель природы, проводил свободное время в музее естественной истории и в лесах, наблюдая там за птицами, отыскивая дикорастущие цветы или ловя бабочек. Он ездил на велосипеде вместе с нами и Дагмар в деревню Швигов, где каждое лето наслаждался простой сельской жизнью. Мы посещали тамошний готический замок, поднимались на насыпь, гуляли в лесу, слушая рассказы деда про растения и животных. Именно он подал Дагмар мысль стать ветеринаром.

Бабушка Паула, наоборот, любила шумную городскую жизнь, ей нравилось путешествовать, она увлекалась культурой и музыкой. Они с дедом были самой прекрасной парой, потому что все свои трудности они разрешали наиболее разумным образом. Вместо того чтобы сидеть дома в окружении пяти детей, бабушка отправлялась летом в Ниццу и проводила там время с друзьями. Она посылала нам первые фиалки и возвращалась помолодевшая, привозила с собой экзотические лакомства. Музыку она любила самую разную и поощряла интерес к ней у детей и внуков. Ее дочь Власта, моя тетка, пела чудесным альтом и хотела стать профессиональной певицей. Власта исполнила партию Гаты в первой постановке комической оперы Сметаны «Проданная невеста» в Париже, но для нее, дочери известных родителей, оказалась невозможной дальнейшая театральная карьера, поэтому она, покинув лоно семьи, вышла за человека по имени Арношт Карас. Из-за того, что ей пришлось бросить пение в театре, она осталась несчастной и ожесточенной на всю жизнь, продлившуюся недолго.

Я называла Паулу «Бабичка» («Бабушка»). Хотя сама она музыкой не занималась, но часто брала меня в театр. Сперва, с шести лет, на детские утренники, потом на оперетты и балеты, позже на оперы, среди которых первой стала «Кармен», которую я тогда обожала за музыку и патетичность. С нами ходила и Дагмар, а еще наша кузина Эва Шенкова. Нам нравилось абсолютно все.

Бабушка была связана с несколькими благотворительными организациями, среди них – Общество чешских дам и девиц и фонд поддержки бедных еврейских студентов. Она помогала Ассоциации камерной музыки устроить сезон скрипичных квартетов, а Квартету Колиша – исполнить цикл бетховенских симфоний. Каждый год мы абонировали семейную ложу на Весенний оперный фестиваль. Меня пленяло зрелище того, как музыканты извлекают прекрасные звуки из своих инструментов, и у меня возникло в конце концов настойчивое желание тоже стать музыканткой.

Меня настолько опьяняло предвкушение каждого нового исполнения, что я почти заболевала от восторга и, входя в ложу, просто забывала дышать.

НЕСМОТРЯ НА ТО, что моя мать происходила из религиозной, пускай и неортодоксальной, иудейской семьи, мы особенно благочестивыми не были. Ее отец пел на иврите во время Пасхи и в вечер Седера, но никто из нас не придерживался правил кошрута и не говорил на идиш. Зато все употребляли чешский и немецкий языки. Мы были совершенно ассимилированными.

Отец не жил в Вене и не слишком хорошо знал немецкий, ему было не по душе, что чешские евреи говорят по-немецки в кафе, ведь он думал, что это отделяет их от прочих жителей Чехии. Он был убежденным атеистом, никогда не закрывавшим магазин в субботу, однако он и не нападал на скромную веру моей матери.

Когда мать шла в синагогу в Йом-Кипур, отец приносил ей туда цветы. Наша домохозяйка Рези, которую называли Эмили и которая была чешкой и пылкой католичкой, напоминала отцу: «Вы должны отнести цветы Мадам Ружичковой». А когда он выходил с букетом из дому, она бежала за ним вдогонку со словами: «Господин Ружичку, вы же не надели шляпу!» Отец совсем не знал еврейских обычаев, но любил маму и поэтому отправлялся в синагогу.

Для меня, подраставшей тогда, почти ничего не значило то, что я еврейка, я не думала, что чем-то отличаюсь от других, хотя и ходила с матерью в синагогу на важнейшие праздники. Так же обстояло дело и с Дагмар. Родители предоставили нам полную свободу, в том числе и религиозную, и не пытались ни к чему нас принуждать. Поскольку мне доставляли удовольствие любые торжественные церемонии, мне нравилось бывать в синагоге в Йом-Кипур или на Рош-Ха-Шану, но только там я и сталкивалась с какими-либо проявлениями еврейства. Я всегда любила музыку, но эта страсть не имела отношения к вере, и я в не меньшей степени увлекалась Древними Грецией и Римом с их мифологией, полной богов.

Я даже участвовала в католических процессиях на праздник Тела Христова и подошла под благословение епископа, принеся кувшин пионов к алтарю. Он дал мне картинку на священный сюжет, сохраненную мной до сих пор. Причаститься облаткой, представляющей «тело Христово», было величайшей радостью для меня. Любопытно, что тогда в республике Мазарика никому в голову не приходило сказать: «Ты не наша, ты еврейка», – хотя всем было прекрасно известно, что Ружички – евреи. И родители никогда не говорили мне, что я не должна участвовать в этих обрядах. Мы принадлежали к одному сообществу, считавшемуся бастионом социал-демократии, и я была допущена повсюду. Всюду царствовали терпимость и демократизм.

Дагмар и я пошли в местную школу – «Цвишну школу» на улице Коперника – в один день. Хотя мы учились в одном и том же классе, между нами не было соперничества. Школа пользовалась хорошей репутацией из-за высокой квалификации педагогов, и нас обучали всему: языкам и искусствам, классической литературе и математике. Из-за врожденной гиперчувствительности к шуму, обнаружившейся в ту пору, когда пряталась от радио, я часто сидела в учительской, в тишине. Моя голова раскалывалась от слишком резких звуков.

У всех учеников были занятия по вероисповеданию. Это означало, что мы с Дагмар ходили в прекрасную пльзеньскую Большую синагогу, вторую по величине в Европе, к замечательному старому раввину. Католики и протестанты посещали занятия в своих церквях. Родители не настаивали на том, чтобы я изучала иудаизм, но мне полюбились наши уроки с рабби и нравилось, как он все объяснял, рассказывая притчи, словно волшебные сказки. А самое лучшее заключалось для меня, с моим чувствительным слухом, в том, что на этих занятиях было тихо – всего пять-шесть учеников, а в обычном классе сидело двадцать или больше.

Лично я была лишь чешской девочкой, наставляемой в иудейской вере, вот и все. Я не испытывала гордости от того, что я еврейка, и не считала себя «избранной». Я никогда не думала, что меня могут преследовать за это, не сталкивалась сама с антисемитизмом ни разу и не видела, чтобы кто-то другой страдал от него. После уроков религии Дагмар и я присоединялись к другим детям, и вместе мы отправлялись в парк, купались в озере, и никто не придавал значения национальности или вероисповеданию.

ВСЕ МОИ детские воспоминания счастливые. И я думаю, что после такого детства любой может пережить что угодно в последующей жизни – ничто не разрушит заложенных основ.

Мама иногда говорила, что, когда делаешь лимонад, сначала кладешь сахар, а потом лимон. А если сделать наоборот, то вкус будет кислым. И это очень верная метафора человеческой жизни, потому что сладость остается навсегда, если попробовал ее раньше, чем горечь.

К счастью, родители любили друг друга, и эта любовь распространялась на меня. Среди моих лучших, самых ярких воспоминаний – летние месяцы, когда мы каждый год по две-три недели проводили в Добржише, в восточной Богемии. Там жила большая часть семейства моей матери, члены крупной и влиятельной еврейской общины. Мама была младшей среди братьев и сестер, потому что ее брат Йозеф, или Пепа, родившийся позже нее, покончил с собой после Первой мировой войны. Он изучал химию в Праге вместе с друзьями – Максимилианом Факторовичем (польским косметологом Максом Фактором) и будущим дирижером Вальтером Зюскиндом. Вернувшись с войны, он не сумел свыкнуться с мирной жизнью после окопов, не перенес разрыва любовных отношений и убил себя. Об этом редко говорили в семье.

Мой дед Леопольд был совладельцем компании «Шварц и Ледерер». В ней работали жены шахтеров и металлургов: они шили перчатки из привозной кожи, которые продавались в магазине деда. В Добржиче его держали чуть ли не за местного аристократа, мою бабушку Зденку Флейшманову все весьма уважали. Она и ее многочисленные братья и сестры осиротели во время эпидемии, кажется, испанского гриппа, и она заботилась о младших, как мать. Их спасли три их дяди, которые были музыкальным трио, певшим в синагогах по всему миру. Эти три дяди, светловолосые и голубоглазые, популярные и богатые, посылали деньги домой племянницам и племянникам, и бабушка никогда не забывала об их доброте. Даже повзрослев и растя собственных детей, она, случалось, отправляла врача к больному деревенскому ребенку или отдавала корзинки с едой беднякам, не спрашивая у них, кто они такие.

В четырнадцать лет Зденка была очень красивой юной девушкой. Она часто показывалась в лавке зеленщика. Там мой будущий дед работал приказчиком, и она обворожила его – не только локонами, но и теми заботами, которые она расточала близким. Он обещал ей, судя по рассказам, что дождется, когда она повзрослеет, и дождался: они поженились, когда Зденечке исполнилось восемнадцать.

Дед и бабушка отмечали все еврейские праздники, в субботу у них всегда накрывался чудесный стол, покрытый белой скатертью, с серебряными канделябрами. Бабушка готовила вкусный хлеб-халу. Запах теплого теста, свекольного супа и жареных цыплят переносит меня прямиком в те дни. Но что я больше всего любила в их доме, так это уставленный книгами кабинет деда, настоящую пещеру Аладдина с сокровищами, в которой он сидел и курил трубку. Эту трубку он позволял мне разжечь для него.

Добржич был моим вторым домом, потому что там жили многие наши родственники. Тетя Ружена владела там большим городским домом и проводила спиритические сеансы вместе с тамошними интеллектуалами. Другая тетя, Гермина, и ее муж Эмиль жили рядом, с двумя сыновьями – Ганушем и Иржи. Гануш был на четыре года старше меня и стал моей первой любовью, хотя явно предпочитал мне игрушечных солдатиков. Меня очень огорчило, когда мама объяснила мне, что нельзя выходить замуж за двоюродного брата.

Гордостью Добржича был дворец в стиле рококо, принадлежавший австрийскому графу из рода Коллоредо-Мансфельд. Благодаря семейным связям с управляющим дворца мы с кузенами и друзьями заполучили ключ от калитки в задней стене усадьбы и могли гулять там. Я была единственной девочкой среди них. Мы наслаждались играми в этом сказочном царстве. Графиня, прежде парижская модель, разбила парк как маленький Версаль, с цветочными клумбами и розовыми кустами. Еще она была огородницей и пыталась убедить местных жителей есть больше свежих овощей. Нас, детей, пускали только в английский сад, похожий на лес, с лужайками диких цветов, но мне, выросшей в городе, блуждания в этом саду, где я могла срывать плоды с деревьев, казались волшебным сном.

Я была совершенно счастлива тогда.

ЛЕТНИЕ ДНИ на свежем воздухе казались фантастическими, но они стали еще и просто необходимыми для моего здоровья. В шесть лет у меня начались проблемы с грудной клеткой, мне грозила инвалидность. Больше всего омрачалось мое детство именно этим, с шести до двенадцати лет я постоянно болела то бронхитом, то гриппом. Потом мне удалили гланды, от чего стало только хуже, я совсем ослабела.

Мои родители, работавшие целый день, наняли няню по имени Карла, деревенскую девушку, прекрасно мне подходившую, так как она была очень музыкальна. Мы с ней пели народные песни и арии, и я все сильнее хотела изучать музыку. Но у Карлы начался туберкулез, и ее послали в санаторий. Затем начала кашлять я и вслед за мной Дагмар. К тому же я была худышкой, а по тогдашним модам девочкам полагалось быть полноватыми. Люди часто отпускали замечания на мой счет и не стеснялись вслух спрашивать, не больна ли я чахоткой, той болезнью, что тогда пугала больше других, потому что приводила к смерти.

Мать, которая сама всегда хотела быть врачом, тоже опасалась худшего и, не мешкая, отвезла меня в Прагу. Все в семье называли ее сумасшедшей, убеждая, что мы кашляем нарочно. Они напоминали, что Дагмар выглядит здоровой, пухленькая и розовая, поэтому не может быть, чтобы она страдала туберкулезом. Но в Праге мне сделали рентген, и выяснилось, что я больна. Легкие Дагмар так никогда и не проверили.