Текст книги "Сто чудес"

Потом в ресторанчике, когда я уже собиралась уходить, Виктор подступил ко мне с неожиданным вопросом: говорю ли я о чем-нибудь серьезно или все превращаю в забаву, – и добавил, что «притворные улыбки» ему не по душе.

– Я не доверяю им, потому что они ненастоящие. По-моему, ты просто скрываешь какую-то проблему. Может, откроешь мне, какую?

Он не догадывался, что я еврейка, поскольку был знаком с несколькими «арийцами» по фамилии Ружичка. Не знал он и моей истории. Мало кто знал. Не то чтобы я скрывала прошлое, но никто не задавал вопросов, и лишь горстке людей было известно, что я побывала в лагерях: им рассказал Садло. Но тогда большинство плохо себе представляли, что творилось в лагерях. Во время войны о них молчали, а после коммунисты не пожелали обсуждать эту тему. Такое указание из самой Москвы. Когда упоминали Терезин, то обычно говорилось, что там находились чехи-заключенные. И все. Никто не заикался о евреях.

Виктор как-то догадался, что мой смех – это маска, попытка выглядеть обычным человеком. Его расспросы в баре довели меня до слез. Никто раньше не был так настойчив. Позднее, когда Виктор пешком провожал меня до дома, я поведала ему обо всем. Тогда-то между нами возникла подлинная эмоциональная связь. Он прекрасно умел слушать и был неплохим психологом. На прощание он поцеловал меня. С этого времени мы уже были неразлучны, и именно Виктор спас мне жизнь.

Он был последним чудом в моей жизни.

Виктор окончил Академию в том году, но не защитил диссертацию, посвященную Стравинскому и Бартоку. Ее назвали «формалистической и декадентской». Она не укладывалась в рамки коммунистического мышления. Когда состоялось его экзаменационное выступление, виолончельный концерт Виктора играл знаменитый виолончелист Милош Садло. Я осталась на выходные в Праге. Моя мать знала, что меня удерживает там нечто большее, чем восхищение молодым композитором. После концерта я подарила Виктору букетик цветов, которые он очень мило засушил между страниц книги и сохранил на годы.

Его лучший друг Франтишек хотел убедиться, что мы действительно подходим друг другу, и попросил меня встретиться с ним в баре в мой следующий приезд от матери из Пльзеня. Франтишек объяснил тоном, не предвещавшим ничего хорошего, что нам нужно серьезно поговорить.

Мы заказали вина и сели за столик в углу зала. Тут Франтишек с выражением величайшей серьезности сказал, что у Виктора за все время было только две подружки, и не одна не подходила ему. До встречи со мной он решил не усложнять себе жизнь отношениями с женщинами и посвятить всего себя музыке. А потом появилась я.

Франтишек добавил:

– Если Виктор вступил в такие отношения, как с тобой, то это серьезно, и я не хочу, чтобы он страдал.

– А я не собираюсь причинять ему страдания, – возразила я между глотками вина.

– Он хочет жениться на тебе, – продолжил Франтишек, – и тут все непросто. В жизни Виктора первое место занимает музыка, второе место – родители, значит, ты будешь на третьем месте.

Я была в шоке. Я еще никогда по-настоящему не задумывалась о замужестве, и мысль о намерениях Виктора втайне расстроила меня. Но я не подавала виду и заставила себя засмеяться.

– Вот уж не думаю, что тут есть какая-то сложность. В моей жизни первое место занимает музыка, второе – моя мать, поэтому мы с Виктором друг для друга на третьем месте, значит, идеальная пара.

Франтишек нахмурился. Я наклонилась к нему и коснулась его руки.

– Это же прекрасно, Франтишек. Я рада, что он настолько любит музыку и своих родителей. Важно то, что и мы с ним любим друг друга.

После беседы с Франтишеком я пулей полетела домой и разразилась слезами в объятьях матери.

– Я не хочу замуж, – рыдала я, – но и Виктора терять тоже не хочу, потому что таких людей нечасто встретишь. И вряд ли я когда-нибудь найду другого такого человека.

В итоге, после долгих размышлений, я решила, что, если единственным способом удержать его окажется замужество, что ж, я согласна.

Я полагала, что Виктор сам попросил друга поговорить со мной о женитьбе и известить о его намерениях, поэтому при следующем свидании выпалила: «Когда ты хочешь жениться на мне?»

Он посмотрел на меня потрясенный. Все, что он сумел произнести: «По-моему, сначала тебе стоит познакомиться с моими родителями». Лишь потом я узнала, что он и не догадывался о разговоре, состоявшемся у нас с Франтишеком, и мои неожиданные слова о свадьбе напугали его, как раньше напугали меня. Однако он повел себя мужественно и представился моей матери, чтобы по всем правилам попросить у нее моей руки. Впрочем, он потом всегда шутил, что женился на мне лишь для того, чтобы избавиться от уроков фортепьяно.

Родители Виктора Карел и Виктория были приветливы и очень мне понравились. Они жили в красивой квартире в одном городе Южной Богемии, и Виктор приезжал туда сочинять музыку, пользуясь их фортепьяно. У его матери был дар художника; кроме того, она была актрисой-любительницей, говорила по-французски и тоже играла на фортепьяно. Ее дед закончил Пражскую консерваторию. Она умерла через два года после нашей свадьбы, и я грустила от того, что не узнала ее получше.

Отец работал на почте старшим сотрудником, и хотя, по-моему, он считал, что я не самый удачный выбор, мы все же спелись в конце концов. Они оба, и мать и отец, работали на почте в маленьком городке Солнице, где Виктор ходил в школу и где он рано полюбил городской духовой оркестр. Ребенком он стоял перед эстрадой и изображал дирижера.

Оркестр, среди прочих музыкальных пьес, играл чешскую маршевую песню Йозефа Фучика, известную как «Маринарелла». Виктору нравилось ее слушать, когда он гулял с родителями в парке. И потом звуки «Маринареллы» всегда наводили его на счастливые воспоминания.

Дирижер оркестра заметил энтузиазм Виктора и предложил обучать его игре на фортепьяно. Первый свой концерт Виктор дал шестнадцатилетним в зале городской ратуши.

Как и я, он в молодости страдал от болей в груди, и родители на год отослали его в Йиндржихув Градец к родственникам. В итоге они сами переехали к сыну. Во время экономического кризиса 1930-х годов государственным служащим, состоявшим в браке, запретили работать вместе, поэтому мать Виктора уволилась, и тогда отец смог перебраться в Градец.

После начала войны его оставили работать на почте, а Виктору, которому было девятнадцать, удавалось продолжать учебу, преподавая немецкий и пение в школе для девочек в Мелнике, в тридцати километрах от Праги. Через два года его послали на завод, производивший детали для самолетов, где ему пришлось трудиться среди страшного шума, от которого он почти оглох. Рабочие, узнав, что он музыкант, попросили его дирижировать женским хором, и он согласился. На первой репетиции Виктор пожаловался, что не слышит как следует голосов, и женщины, чьи мужья имели вес, вмешались и помогли ему. Его перевели из цеха в контору и на пункт наблюдения за воздушными галетами, благодаря чему он сохранил слух.

Однажды, когда он шел на работу, город попал под бомбардировку союзников. Виктор побежал укрыться в какой-то подвал, служивший убежищем. Однако он не успел зайти, спрятался в другом месте, и это его спасло: то здание, в которое он спешил, было разрушено бомбами и подвал уничтожен.

Несмотря на военное время, Виктор не меньше моего стремился пополнить свое музыкальное образование, поэтому при каждой возможности ездил в Прагу брать уроки композиции у Ярослава Ржидки, композитора, и Павела Дедечека, дирижера. Союзники бомбили город в один из его приездов, и опять ему пришлось отсиживаться в убежище, где на колене он отбивал ритм одного из будущих произведений.

Как и в моем случае, музыка опережала его.

* * *

8 ДЕКАБРЯ 1952 года, во вторник, мы с Виктором поженились без особой шумихи. Мы уже встречались около года и преодолели так много препятствий, что затруднения, возникшие перед свадьбой, лишь добавились к прежним, с которыми мы справились.

Поначалу мы планировали пожениться в мае 1953 года, потому что Виктор все еще учился в моем классе игры на фортепьяно и по правилам Академии между нами не могло быть личных отношений. В политическом смысле он находился под подозрением, и еще оставалось вопросом, сумеет ли он достаточно зарабатывать, не будучи членом партии. Он получал кое-какие деньги за музыку для радио, а я выступала и давала уроки, но мы все еще жили в ужасной нищете. Мы оба обитали в унылых пражских пригородах и в промежутках между периодами, когда возвращались к родителям, старались отложить на первую квартиру для нашей совместной жизни. Еще сбережения требовались на все формальности брака, вроде колец и подвенечного платья.

После войны чешское законодательство предоставило молодоженам право получить квартиру и некоторую сумму на необходимые расходы. Мы на это рассчитывали, но в сентябре 1952 года было объявлено, что закон отменяется с 1 января 1953 года. Я поторопилась узнать в Старой ратуше, можно ли перенести бракосочетание на какую-нибудь дату до Нового года в надежде, что мы успеем воспользоваться льготой.

Конец 1952 года был далеко не самым подходящим моментом для свадьбы. Виктор находился у родителей в Йиндржихуве Градеце, пытаясь дописать к последнему сроку новое произведение, заказанное чехословацким радио, – «Стражиицкую сюиту», а у меня близился срок двух больших концертов, на одном из которых я должна была исполнять «Гольдберговские вариации».

Еще 7 декабря планировался совместный концерт с доктором Иржи Рейнбергером, профессором нашей Академии и классическим органистом. Играть с ним было большой честью, и Виктор хотел приехать, хотя путешествие из провинции вконец истощило бы его кошелек. Чтобы не ездить в Прагу дважды за месяц, он предложил заодно и пожениться – наутро после моего выступления.

Концерт прошел чудесно, и заядлый курильщик Рейнбергер стал еще одним моим другом. В переполненном зале мы сыграли баховские хоральные кантаты, написанные композитором, когда он был кантором в Лейпциге, и составляющие часть корпуса протестантских хоралов, основанных на лютеровском катехизисе, где большие хоралы предназначались для органа, а меньшие по объему – для клавесина.

Я воспринимала как привилегию играть Баха со столь прославленным и талантливым органистом, причем накануне свадьбы с человеком, который полностью понимал меня.

ДЕНЬ НАШЕЙ свадьбы начался с морозной и тусклой зари, но нам было все равно. Закутываясь потеплее, я надела коричневое пальто поверх обычного платья и шляпу. Единственными доступными цветами оказались красные коммунистические гвоздики. Такой букет и принес мне Виктор.

Со смехом мы поспешили в Старую ратушу и прошли через все формальности в присутствии моей матери, родителей Виктора и двух наших друзей-свидетелей. Маме нравился ее будущий зять, но скорость, с которой мы женились, не радовала – в ее глазах это выглядело неподобающе.

Виктор потратил столько времени, чтобы убедить меня выйти за него очертя голову, что он поспешил с обетами, пока я не передумала. Дело не в том, что я не любила Виктора со всей страстностью – я любила и была готова к замужеству с той минуты, как узнала от Франтишека о его намерениях. Но в Чехословакии разворачивались перемены, а 1952-й стал годом политической бури. Множество людей арестовали за политическую измену под предлогом, что они находились в сношениях с западными державами. Часто это были партийные чиновники и политики высокого ранга, но большинство составляли евреи. Чувство невероятного прессинга возрастало, и я все сильнее опасалась, что женитьба на мне принесет неприятности Виктору.

Проблема заключалась в массовом росте антисемитизма в послевоенное время у нас в стране. Он провоцировался и тем, что среди коммунистов насчитывалось немало еврейских интеллектуалов. После путча, когда к власти пришла партия под руководством генерального секретаря Рудольфа Слански, еврея, антисемитская агрессия усилилась.

Верхушка партии раскололась по вопросу о том, насколько далеко следует заходить, подражая жесткой советской политике, поэтому началась охота на ведьм в поиске неблагонадежных и одновременно чистка высших эшелонов партии от евреев. В 1950 году чешская государственная деятельница Милада Горакова стала первым «предателем», попавшим под суд. Ее и еще двенадцать человек обвинили в руководстве заговором, имевшим целью свержение коммунистического режима. Милада, никакая не еврейка, была упрямой патриоткой и феминисткой, участвовавшей в сопротивлении, арестованной гестапо и отправленной в Терезин. После нового заключения под стражу в 1949 году чешская тайная полиция, внушавшая ужас СТБ, подвергла ее жестоким психологическим и физическим истязаниям.

Всех заводских рабочих обязали подписать бумагу с проклятиями в адрес «изменницы» и требованием ее казни. На суде ее и еще троих обвиняемых предсказуемо приговорили к смерти, несмотря на прошения членов ее семьи и протесты выдающихся людей, включая Альберта Эйнштейна, английского премьера Уинстона Черчилля и бывшую первую леди США Элинор Рузвельт. Миладу, достойно державшуюся до самого конца, повесили по ложным обвинениям в государственной измене и заговоре. Это было чудовищно.

Так начались показательные процессы. Когда официальная советская политика сделалась открыто антисемитской по воле Сталина, власти принялись преследовать видных еврейских деятелей, занимающих высокие посты, вроде генерального секретаря Слански и десяти других, над которыми учинили «еврейские процессы», как говорили потом. Им инкриминировали заговор на почве троцкизма, сионизма и симпатий к югославскому лидеру Тито и приговорили.

Каждый день диктор государственного радио разражался проклятиями в адрес «еврейских предателей». Все были запуганы, и всем нам приходилось подписывать петиции с требованиями наказать «изменников» за преступления против нашей «счастливой развивающейся страны». Узники признавали вину, потом отказывались от показаний, утверждая, что они подверглись воздействию наркотиков и в таком состоянии их заставляли заучить признания, но все равно им, одному за другим, выносили смертный приговор. Генеральный секретарь был повешен, трое других осуждены на пожизненное заключение. А еще многие оказались на урановых рудниках и в трудовых лагерях. В общей сложности свыше двухсот тысяч человек были арестованы и заточены.

Это вызывало тем больший страх, что казалось, будто кошмар военного времени повторяется вновь, совершенно симметрично нацистским преследованиям. Я могла надеяться лишь на то, что мы с Виктором – только выпускники высшей школы, а моя мать – контролер качества товаров, мы люди недостаточно значимые, чтобы нас судить, – однако мы понимали, что гарантий безопасности не было и для нас.

Эти дьявольские суды, начавшиеся в 1949 году и завершившиеся только со смертью Сталина в 1953-м, вели к пыткам и казням сотен евреев, среди которых многие чудом выжили в Холокост и погибли теперь от рук соотечественников.

Евреи превратились в граждан второго сорта. И всякий, кто связывал себя с евреями, становился «белым евреем», его имя попадало в черный список и должно было оставаться в нем, пока коммунисты у власти. Я понимала, что впереди у Виктора великое будущее, поэтому боялась навредить ему. Его женитьба на мне была мужественным, но безрассудным поступком, ведь он уже обладал репутацией инакомыслящего. Женитьба на еврейке могла разрушить его жизнь.

Считая, что нам лучше расстаться, я сказал Виктору, что он просто не может жениться на мне: «Я никогда не соглашусь. Если ты станешь моим мужем, для тебя все будет кончено, а риск для нас обоих удвоится».

– Неважно, – улыбнулся мне Виктор. – Я люблю тебя.

Ну что на это возразить?

ЕДВА СВИДЕТЕЛЬСТВО о браке было подписано и проштамповано печатью в ратуше, мы все поехали в местный ресторан пообедать, и там Виктор объявил, что его свадебный подарок – фортепьянный концерт, над которым он еще работал, его первый фортепьянный концерт, опус 12.

Это красивое, полное легкости произведение, вдохновленное мотетом Моцарта Exsultate Jubilate, которое, по словам Виктора, выражало его чувства ко мне.

Я расплакалась от радости.

Затем наступил черед свадебного подарка моей матери – ночи и завтрака в номере люкс прекрасного «Палас-отеля» в центре Праги, неподалеку от площади Венцеслава.

Там царила такая роскошь, что глазам не верилось. Мы ведь были очень бедны, и перспектива провести первую брачную ночь в таком месте будоражила воображение. В особенности наши мысли занимала шикарная спальня с двухместной кроватью и обильный завтрак.

Увы, еще одна помеха появилась в последний момент. В день нашей свадьбы Франтишек, лучший друг Виктора, сообщил нам, что он и другие студенты-композиторы призваны на военную службу. Мы понимали, что Виктора не возьмут в армию из-за плохого зрения, но нас страшила мысль, что четверо талантливых молодых людей окажутся в армейских бараках как раз в решающий для их обучения период. Лучшее, на что они могли рассчитывать, – что попадут в армейский оркестр, но, Франтишек слышал, что в этом привилегированном виде службы им откажут, поскольку они «политически неблагонадежны».

У Виктора был профессор, которым он восхищался и который отвечал ему приязнью, поэтому Виктор в тот же день связался с ним и попросил о помощи. Тот ответил: «Зайдите ко мне завтра перед началом занятий, посмотрим, что можно сделать. Жду вас у себя в кабинете на философском факультете к половине восьмого».

Я, конечно, могла бы отправить Виктора на встречу с профессором одного, пока сама нежусь в роскошной постели, но я достаточно сильно любила его, чтобы пожертвовать собственным эгоизмом ради долга перед его друзьями. Тем утром мы встали в шесть часов. По-быстрому выпив кофе, попрощались с красивым и теплым номером люкс и вскоре ожидали прибытия профессора на пронизывающем холоде в факультетском здании. Наконец он появился, и Виктор долго говорил с ним. Но в итоге выяснилось, что сделать ничего нельзя и что наши друзья, мои студенты, вскоре будут разлучены с нами.

Виктор очень много сделал для меня в первые годы брака. Он оказывал мне моральную поддержку, помогая пережить все трудности и угрозы. Он обнимал меня, когда я кричала во сне, успокаивал после кошмаров. Часто я, раздавленная воспоминаниями, обретала равновесие благодаря Виктору, снова и снова напоминавшему мне, что я выжила и теперь могу посвятить себя музыке. Он заставил меня поверить в себя как в музыканта, я полагалась на его слова, потому что уважала его мнение. Виктор не говорил обычных пошлостей и не лгал, когда речь заходила о чем-нибудь настолько важном.

Со временем я осознала, что нуждаюсь только в трех вещах: в том, чтобы просто быть живой и не испытывать голода, в музыке и чтобы мама и Виктор находились рядом со мной.

Самое главное, Виктор давал мне возможность вновь и вновь говорить о пережитом опыте. Он стал первым человеком, с которым я обрела покой, потому что была ужасным трудоголиком, а он мог убедить меня прекратить упражнения, длившиеся уже три часа, сказав: «Тебе нужно, чтобы голова отдохнула». Мы ездили на велосипедах в Дивоку Шарку, природный курорт в окрестностях Праги, и гуляли в лесу. Прогулки меня воскрешали, однако, вернувшись домой, я опять на три часа садилась за клавиши. Я мало понимаю в еврейской культуре, но мне всегда нравилась идея шабата, дня, когда ты пребываешь в покое и душа обязана радоваться творению мира. Если один день в неделю остается свободным от каких-либо трудов, можно поразмышлять над уроками, которые преподала жизнь, и сосредоточиться. И еще мне нравилось, что обычай распространялся и на вьючных животных: они тоже должны были отдыхать.

Виктор постоянно уверял меня в том, что нам довелось жить в очень необычную эпоху и все, что принесла с собой война, было исторически уникальным. Он заявлял, что деяния, подобные нацистским, никогда не повторятся. Я знала, что на самом деле он так не думает, но была рада слышать подобные слова.

В действительности же его воззрения на политические перспективы были крайне пессимистичны. Он много знал о том, что происходило в СССР. Виктор читал мемуары русских эмигрантов и понимал, что Чехословакию не ждет ничего хорошего. Но он старался не терять надежды, старался окружить меня обстановкой нормальной жизни. Я обрела в нем человека мягкого и искреннего, на которого вполне могла полагаться. Это послужило более эффективным лекарством, чем попытки принудить себя к оптимизму по поводу общественной ситуации.

На протяжении нашей долгой и счастливой жизни в браке, с какими бы угнетенными мыслями о положении дел в стране Виктор ни возвращался домой с работы, он говорил: «Мне нужно, чтобы голова отдохнула».

Мы понимали друг друга с полуслова и поэтому садились за фортепьяно и играли в четыре руки целыми вечерами. Я всегда играла в басовом, а Виктор в верхнем регистре. Как пианист он превосходил меня. Мы исполняли Брамса, Бетховена, да что угодно. Мы оба обожали Стравинского, а я, конечно, всегда была готова сыграть Баха. Но мы брались и за Бартока и Оннегера, и за сонаты Хиндемита, которые нравились Виктору. Мы не вставали из-за фортепьяно, пока моя мать не звала нас на поздний ужин.

Дорогой мой Виктор часто повторял, что кроме музыки единственным его желанием было освободить меня от травмы, исцелить, заставить опять чувствовать себя нормальным человеком. Он говорил, что величайшая трагедия таких людей, как я, в том, что мы ощущаем себя отрезанными от всего человеческого рода.

Он излечивал меня своей любовью, и подобно моим родителям, мы были связаны страстным взаимным чувством, пока смерть не разлучила нас.