Текст книги "Сто чудес"

Мать скрывала тревогу, занимаясь сборами. Как и для всякой матери, для нее наша «транспортировка» была чем-то чудовищным. Пришли помочь наши бывшие кухарка Эмили и горничная. Каждому разрешили взять по чемодану весом в два с половиной кило и небольшую сумку, так чтобы вес всех наших вещей не превышал пятьдесят килограммов. И это на всю оставшуюся жизнь! Нельзя было брать наличные деньги, драгоценности, но друзья советовали зашить купюру и драгоценные камни под подкладку пальто. Мы получили указания оставить дома ценные предметы, например фарфор и картины. Как все, кто был транспортирован до нас, мы метались от одной вещи к другой, выбирая, что бросить, а что упаковать. Маме порекомендовали взять горшки, сковороды и самые теплые вещи, которые мы надели на себя, чтобы уменьшить вес багажа.

Мы не знали, когда нам придется поесть и что, поэтому Эмили и мама уложили сухой горох, пшеницу, несколько жестянок рыбы, табак. Любопытно, что даже при таких условиях люди везли в Терезин книги, скрипки и виолончели, не желая отказываться от культурной жизни. Ценой теплой одежды и еды они покупали себе право взять инструменты. Поэтому сразу по прибытии они могли образовать квартет или сыграть пьесу. И мы не стали тут исключением. Конечно, фортепьяно взять не могли. Большинство книг оказалось слишком тяжелыми, и я выбрала несколько любимых томов. Мне разрешили захватить с собой кое-какие ноты, и я долго прокорпела, переписывая «Французскую» и «Английскую» сюиты Баха.

Меня пугала перспектива прощания с Мадам, моей учительницей и воспитательницей с девяти лет. Я принесла ей копию своей парадной фотографии, сделанной по распоряжению отца за несколько дней до отъезда. Другая копия по сей день у меня, и по ней видно, что я плачу. Мадам держалась очень стойко, не выдавая горьких чувств. Когда урок закончился, она спросила, что бы я хотела сыграть напоследок.

О дальнейших занятиях ни она, ни я не заговорили.

Она не сказала, что произведение, которое мы сыграем, будет последним, исполненным вместе, но я понимала, что мы обе думаем об этом.

Не колеблясь, я выбрала припасенную с собой 5-ю Английскую сюиту ми минор с простой и пронзительной музыкой сарабанда. Эта удивительно простая и глубоко трогающая музыка показывает непривычное лицо Баха – нежное лицо.

Слегка склонившись друг к другу, Мадам и я сидели вдвоем за клавишами и играли ее в четыре руки, а по моей щеке катилась слеза.

5. Острава, 1954

ПОСЛЕ ТОГО как я закончила Академию в 1951 году, мне нелегко было найти работу, ведь в Чехословакии царили безработица и – все еще – послевоенный шок. Когда товарищи по учебе сказали мне, что новое государственное агентство «Прагоконцерт» проводит в Рудольфинуме конкурс на вакансию пианиста, я немедленно записалась. Подразумевалось, что пианист будет ездить по стране с певцом, скрипачом и виолончелистом, чтобы «нести музыку в массы».

Агентство учредили в 1948 году для организации культурных, музыкальных и художественных мероприятий в городах и деревнях, многие из которых пришли в запустение и лишились связей с внешним миром в годы нацистской оккупации и послевоенного периода, когда изгоняли всех остававшихся там немецких граждан. «Прагоконцерт» создали в подражание аналогичному учреждению в Советском Союзе, и, как и там, чешская организация нанимала целые труппы клоунов и акробатов для представлений, дававшихся совместно с популярными исполнителями песен и классическими музыкантами вроде меня.

Я мечтала о несколько ином начале музыкальной карьеры, нежели разъезды в старом автобусе и выступления в прокуренных пивных и на разбомбленных наполовину фабриках. Но работа по такому контракту означала по меньшей мере постоянные гонорары и более пристойную жизнь в будущем, на которую мы с Виктором откладывали сбережения.

На прослушивании требовалось исполнить одно классическое и одно современное произведение, поэтому я приготовилась сыграть 3-ю сонату Прокофьева и 110-й опус Бетховена. Не слишком переживая за исход, я села за фортепьяно, скрытая от жюри занавесом, и заиграла. Такого опыта с занавесом у меня еще не было, и признаюсь, что мне скорее понравилось. Я не знала, кто судьи. Занавес не столько предназначался для того, чтобы скрывать музыкантов, сколько для того, чтобы скрывать членов жюри. Но и они не знали, кто исполнитель.

К своему удивлению, я получила письмо, в котором меня уведомляли, что я выиграла фортепьянный конкурс «Прагоконцерта». Я мало понимала, что это значит. Начать работать пришлось почти сразу, и я пробыла в деле четыре года. Моими товарищами-«победителями» были сопрано Людмила Дворжакова, виолончелист Йозеф «Пепик» Хухро и скрипач Вацлав Снитил, все отчаянно нуждавшиеся в деньгах. Вместе мы составляли так называемое «Шоу Пражского варьете». Я многократно размышляла после победы в конкурсе, стоило ли мне на самом деле в это ввязываться, особенно когда сидела в холодной комнате за сценой или в мрачном гостиничном номере, поджидая своего выхода и не зная, что с нами дальше будет. График был мучительным, размещение – кошмарным, а работа – неблагодарной. Нам всем часто казалось, что у нас нет никакого будущего.

В программе перед нами выступали то силач, поднимавший тяжести, то сверхгибкий гимнаст, то клоун по прозвищу Дядя Едличка, то женщина с дрессированными щенками. За происходящим наблюдал распорядитель, а рабочие или шахтеры, только что поднявшиеся из забоя, сидели с напряженными лицами, в сигаретном дыму тупо созерцая наши усилия. Каждый день мы спрашивали себя, чего распорядитель захочет от нас на этот раз.

Иногда я вместе с другими музыкантами исполняла Дворжака или Баха, а иногда выступала одна. Также я должна была аккомпанировать сопрано, певшей популярные песни. Всякий раз, когда я играла сольно, наш администратор вызывал меня на сцену – обычно эстраду, привезенную нашим автобусом, – и говорил равнодушной публике: «А теперь Зузанка что-нибудь вам сыграет!»

Редко хоть кто-нибудь аплодировал, я садилась за инструмент, а распорядитель спрашивал: «Ты знаешь ноты, Зузана? Сможешь сыграть нам – до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до?» Я послушно нажимала на клавиши, как дрессированная собака.

– А теперь до? – подмигивал он мне с заговорщицким видом. – А теперь бетховенскую «Аппассионату»! – восклицал он торжествующим голосом, и я начинала сонату Бетховена № 32 в фа миноре. У пианино, на котором я играла, не было колесиков, их заменяла почему-то рама от лошадки-качалки. Если я наклонялась, оно подавалось назад.

Сейчас легко посмеяться над всем этим, но следует сказать, что тогда мне было совсем не смешно. Какая-то безумная деградация, страшное унижение. Мы собирались после выступления в одном номере отеля, завернувшись в одеяла, поскольку там всегда бывало холодно, и обсуждали, чего еще нам ждать. Мы думали, что наше будущее будет таким же, как настоящее, потому что так обстояли дела в Советском Союзе. Культуру распространяли и поощряли именно таким образом. Нам было страшно провести всю жизнь так, а ведь мы еще принадлежали к числу привилегированных музыкантов как солисты, выигравшие конкурс «Прагоконцерта». Нам завидовали – нам хоть что-то платили за музыку.

По утрам нас иногда посылали играть для детей в детских садах и в начальной школе. Когда Хухро становилось невтерпеж, он ставил в сторону виолончель и говорил: «Ребята, я расскажу вам сказку». И он рассказывал им сказки, которые пользовались значительно большим успехом, чем Дворжак в си миноре.

На заводах и фабриках играть было приятнее, чем в грязных пивных, но нам часто приказывали исполнять народную пьесу «Червена сукинка» («Красная юбочка»), пока у нас лица от нее не зеленели. Но там по крайней мере бывали интересные беседы с рабочими после концерта, и многие из них, на удивление, выражали искреннюю признательность и задавали вполне осмысленные вопросы о технике и истории каждого исполненного произведения.

Я помню битком набитый зал при одной шахте в Остраве в 1954 году, где всем работникам дали часовой перерыв на прослушивание музыки перед следующей сменой. Они стояли перед нами в мешковатой верхней одежде, со скрещенными руками, ожидая, что их будут развлекать. По такому случаю сопрано Людмила Дворжакова выступала со скрипачом Владей Ясеком, а «Старик», профессор К.П.С. Садло прибыл, чтобы открыть дискуссию после концерта.

– У кого-нибудь есть вопросы? – спросил Садло, улыбаясь слушателям после исполнения гайдновской 104-й симфонии в ре мажоре.

Поднялась рука.

– Да. Сколько платят скрипачу за выступление? – спросил молодой рабочий.

Зал одобрительно загудел, люди кивали и смеялись.

К.П.С. повернулся к скрипачу:

– Ну что ж, товарищ, можете вы нам сказать, сколько получите за сегодняшнее выступление?

Ясек негромко назвал сумму, по-моему, что-то около 600 чешских крон (примерно 20 евро), и люди взревели, они вскидывали кулаки и выкрикивали:

– Как же так? Мы должны работать целый месяц за эти деньги, а он получает их за один вечер!

Профессор улыбался, ожидая, пока шум уляжется. Окинув взглядом зал, он спросил:

– А кто из вас человек по-настоящему сильный?

Опять поднялась кутерьма, пока они все не сошлись на кандидатуре гиганта по фамилии, кажется, Франта.

– Не могли бы вы подняться на сцену? – попросил К.П.С. этого человека, вытолкнутого вперед. Садло взял скрипку и вручил ему в огромные руки. –   Теперь, товарищ, я хочу, чтобы вы встали так, как стоял скрипач на протяжении часа, с инструментом на плече и высоко держа руки, словно играете для нас Гайдна, хорошо?

Все шутили и смеялись, когда Франта исполнил просьбу профессора, приняв позу скрипача с помощью Садло и Ясека, и с торжествующей ухмылкой посмотрел на товарищей.

– Давайте посмотрим, сколько Франта выдержит в этой позиции? – предложил профессор, взглянув на часы.

Тем временем мы сыграли что-то, Людмила пела «Песенки на одну страницу», и я стала замечать, что у Франты затряслись руки, а затем колени. Лицо силача покраснело, а потом посинело, он начал корчиться от напряжения. Зал взорвался грохотом: люди орали до воя, подбадривая шахтера, топали ногами, били жестяными тарелками о стены, выкрикивали имя Франты, требуя, чтобы он не сдавался. Со звучавшим нараспев именем «Франта! Франта! Франта!» они протискивались вперед, желая лучше видеть своего героя. Я заметила, как по рукам ходили деньги, а шум в буквальном смысле оглушал. Наконец все тело силача задрожало от напряжения.

По часам профессора он продержался больше пятнадцати минут, потом уронил руки и со стыдом повесил голову. А люди кричали и улюлюкали.

Когда они наконец немного утихомирились, К.П.С. дружественно похлопал Франту по спине и попросил всех поаплодировать ему.

– Теперь, может быть, вы поймете, почему скрипач зарабатывает столько. Он не просто стоит так, как вы видели, целый вечер, но еще и играет благодаря таланту и познаниям прекрасную музыку для всех нас. Поэтому, пожалуйста, овацию всем исполнителям!

Рабочие признали себя побежденными в споре, опять оглушив нас, но уже выражением своего восхищения.

* * *

Именно такие рабочие подвергли себя огромному риску, восстав против коммунистических хозяев страны через год после нашей с Виктором свадьбы. Несмотря на общую подавленность сталинизмом, в нашей беспокойной стране вскипело возмущение.

Хотя Сталин умер в марте 1953 года, правительство выдвинуло программу реформ на советский лад, с коллективизацией сельского хозяйства и приоритетом тяжелой промышленности. Еды становилось мало, цены на государственные товары взлетели, инфляция достигла 28 процентов.

Ходили устрашающие слухи о том, что экономика на грани краха и что, возможно, необходимой окажется денежная реформа. Потом в конце мая избранный президентом Антонин Запотоцки произнес речь, заявив, что эти слухи – абсолютная ложь и распускаются для того, чтобы подорвать веру в социалистический строй. На следующее утро банки не открылись. Все произошло мгновенно. Стоимость денег упала до соотношения пятьдесят к одному. Наши банковские счета были заморожены, разрешали только получить со счета небольшую сумму денег на почте. Внезапно вся нация обнищала.

Удар предназначался спекулянтам, удерживавшим товары под спудом, и должен был сокрушить «врагов-буржуа». То, что банкам приказали заблокировать какие угодно снятия крупных сумм со счетов, широко расценивалось как воровство, до которого опустилось государство.

Мы с Виктором жили тогда у моей матери в Пльзене. Пльзень – промышленный город, где основное население – рабочие, и мировоззрение тут несколько иное, чем в других частях страны, потому что город освободили американцы, а не советские войска. Маленькая квартира мамы находилась в современном доме через улицу от окружного суда, Дворца Правосудия, поэтому мы стали очевидцами всех событий.

1 июня около пяти тысяч рабочих, многие с огромного завода «Шкода», вышли на улицы протестовать против того, что их и так скудные зарплаты в реальности еще и урезывались на восемьдесят процентов. К ним на главной площади присоединились студенты и еще рабочие, они размахивали перед ратушей чешскими флагами и скандировали: «Долой коммунистов!» и «Нам нужны свободные выборы!»

Достойным памяти актом сопротивления, переросшим в восстание, было то, что они срывали советские флаги и портреты Ленина и Сталина. Бюсты коммунистических вождей швыряли вниз на главной площади. Восставшие пели наш национальный гимн и взяли штурмом Дворец Правосудия, чтобы освободить политзаключенных. Полиция не пожелала вмешиваться, поэтому властям пришлось призвать войска. Но многие солдаты тоже отказывались нападать на рабочих, поэтому верхушка прибегла к силам народной милиции, куда входили пламенные коммунисты.

Виктор тогда работал над новым концертом и все время пытался сосредоточиться на музыке. А я вообще не могла работать, я надела пальто и пошла на площадь посмотреть, что происходит. Вскоре я поторопилась домой, поскольку заметила, что там кружат машины без номеров с агентами секретной полиции, фотографирующими всех подряд. Выглядело угрожающе, а когда я вернулась домой и Виктор включил радио послушать новости, о событиях в Пльзене ничего не сообщалось, играли одни штраусовские вальсы, от чего у меня мороз пошел по коже. «Все это плохо кончится», – предсказал Виктор. И оказался прав.

Когда прибыла милиция, началась драка, раздались выстрелы, толпу разгоняли водометами, множество восставших пострадали. Было введено военное положение, СТБ бросила в тюрьмы сотни людей, агенты этой политической полиции хватали всех, на ком хотя бы замечали мокрую одежду. Затем прошла череда судов, вожаки повстанцев были приговорены к срокам до четырнадцати лет, а один даже, как сообщали, казнен. Две женщины умерли в заключении. Мы наблюдали за всем прямо из окон маминой квартиры: сначала сам мятеж, потом людей, оказавшихся под судом, среди них подростков, чьи плачущие родители молили о милосердии.

Мне никогда этого не забыть.

Надежда на лучшее будущее, которая появилась у всех нас после поражения нацистов, опять рухнула.

И ОПЯТЬ на нас обрушились тяжелые непредвиденные последствия событий. Режим не мог открыто признать, что рабочие-коммунисты попытались совершить контрреволюцию, поэтому они заявили, что мятеж – целиком плод заговора бывших капиталистов.

Партия озлобленно мстила всем, кого могла обвинить. Дома и прочее имущество конфисковывались, сотни людей потеряли работу или были понижены в должности, профсоюзные деятели изгнаны из страны. Власти ухватились за повод удалить «враждебные элементы» из города и поспешно, принудительно переселяли целые семьи на пустующие земли в Судетах возле немецкой границы, где им предоставлялись для жилья заброшенные, полуразвалившиеся здания, поврежденные во время войны.

Хотя у матери давно отобрали магазин и старую квартиру, ее и всех родственников до сих пор считали «подрывными элементами», поэтому она оказалась среди прочих «капиталистов», подлежавших изгнанию из Пльзеня и переселению. Все повторялось. Я возненавидела из-за этого Пльзень.

К нам пришел полицейский с бумагами, которые мы были обязаны подписать и согласно которым нам давалось двенадцать часов на то, чтобы оставить дом со всем имуществом, перед тем как нас на грузовиках увезут в заброшенные деревни.

Моя мать еле пережила мысль о том, что за нами приедут грузовики. Все было в точности как с концлагерями. И даже если останемся живы, мы в случае ссылки будем расцениваться как «политически неблагонадежные», на удостоверениях личности будет проставлен штамп «Акция 1 июня 1953 г.» – клеймо, грозящее дальнейшими несчастьями. Произойди такое, мы с Виктором никогда не смогли бы продолжить наши занятия музыкой. Не было бы ни композитора Виктора Калабиса, ни музыканта Зузаны Ружичковой. Ничего, кроме самой черной работы, нам бы не светило, я бы стала трудиться в поле, а Виктор, вероятно, на шахте.

Времени на то, чтобы оспорить такое решение нашей участи или бежать прежде насильственного переселения в непригодные для жизни дома, нам не оставили. Положение было отчаянным.

И тогда произошло еще одно чудо. Анча, моя бывшая няня, стала одним из старших членов партии и ее городского комитета в Пльзене. Узнав, что нас изгоняют, она тут же отменила постановление. Однако нам все равно надо было уехать и, вероятно, без всякой надежды когда-либо вернуться в родной город.

Анча была членом нашей семьи, как и все, кто работал на нас, и она сделала все возможное, невзирая на то что ставила под удар саму себя. Нас предупредили, что приказ о переселении лишь отложен и в ближайшем будущем, скорее всего, будет применен, поэтому за два дня нам необходимо найти себе жилище где-нибудь вне города и бежать туда.

У Виктора имелось тогда жалкое пристанище в Праге, поэтому он продолжил работу там. Комнатенка рядом с кухней, просто чулан для швабр, в ней едва хватало места для кровати. Хозяйка квартиры, добрая женщина, разрешала ему играть на ее пианино. Из предыдущей квартиры он уехал, когда обнаружилось, что тамошняя хозяйка антисемитка.

– Вы еврейка? – спросила она меня однажды, заметив номер у меня на руке. – Не люблю евреев.

Виктор пришел в ярость:

– Почему? Вы часто с ними сталкивались?

– Ни разу не видела ни одного, но все про них знаю.

Мы уже подали прошение о предоставлении нам собственной квартиры в Праге, но еще не получили ее – требовалось одобрение чиновника, контролера, который проверял сначала условия жизни просителей. Виктор заторопился в Прагу, чтобы ускорить процесс, и ему повезло: через одиннадцать часов пришел контролер и, услышав о наших трудностях, взялся помочь. У него было двое детей, арфистка и дирижер, и он понимал, насколько важна для нас музыка. Он обещал подыскать нам квартиру уже на следующий день и посоветовал Виктору вернуться в Пльзень, напомнить тамошним чиновникам, что мы молодожены, предупредить, что нам дали квартиру в Праге и что мы забираем туда мою мать.

Вместе мы помогли маме уложить все самое необходимое – еще раз в ее жизни! – и позвали друзей, чтобы они взяли лучшее из ее мебели. Мы наняли машину для переезда и погрузили на нее рояль и некоторые пожитки. Когда мы уезжали, явился полицейский с новой «пригласительной карточкой».

– Вы куда? – грубо спросил он. – Вам приказано отправляться в Судеты.

Виктор сказал самым спокойным голосом:

– Мы недавно поженились, у нас есть квартира в Праге, и мы с женой и ее матерью переезжаем туда.

Полицейский мог бы арестовать нас, но пльзеньская полиция недолюбливала партию, особенно после недавних событий и, почти невероятно, он позволил нам уехать.

Всю дорогу я ожидала ареста. Я понимала, что нас могут посадить в тюрьму за неуважение к властям, разрушить всю нашу жизнь. У меня перед глазами стояли картины нашего прозябания в холодной дыре на немецкой границе, без работы, без денег, без музыки. К той минуте, когда Виктор повернул ключ в замке и мы стали спотыкаться в темной квартире, я почти теряла сознание.

Новая квартира на верхнем этаже здания в районе Виногради была мала для троих человек. Раньше она принадлежала архитектору, жившему на вилле в окрестностях Праги. Контролер пришел к нему и сказал: «Вам же больше не нужна квартира в Праге. Ее отдают студентам».

Нам не удалось ввезти сюда всю нашу мебель, однако мой рояль мы твердо намеревались втиснуть в одну из комнат. Уже целая история – протащить его шесть лестничных пролетов силами нескольких отдувающихся мужчин, подкладывая обрывки ковра на каменные ступени. А потом роялю полностью пришлось уделить одну из комнат, причем другой была кухня, где спала моя мать головой почти в холодильнике. Нам с Виктором оставалось только расстелить под роялем матрас и таким образом устроить себе постель.

Теперь мы жили совсем иначе, чем прежде: почти на голове друг у друга. Моя мать внезапно оказалась лишена и работы, и друзей, она сидела взаперти одна целыми днями, пока мы учились или учили других, возвращаясь домой только поесть и поспать. Думаю, она ужасно мучилась.

Мы прожили так десять лет или больше, пока не умерла пожилая соседка и мы не подали прошение отдать нам ее комнату. Такое благоустройство не назовешь идеальным, но все же лучше, чем Судеты, и здесь мы были в безопасности.

* * *

Пльзеньское восстание было одним из многих, произошедших в Чехословакии летом 1953 года, когда рабочие выходили на улицы протестовать против затеянных правительством варварских реформ. Это было первое выступление против сталинизма в Восточной Европе и имело большое значение для будущего Чехословакии.

Политика «сильной руки», последовавшая за ним, постепенно сходила на нет, и режим пошел на кое-какие уступки. Были понижены цены на товары, построены новые дома. Стиль государственного руководства смягчился, и в итоге дело дошло до «социалистического потребительства» и «нового курса», призванного улучшить бытовые условия рабочих.

Но у нас, теснившихся в маленькой квартирке втроем, уровень жизнь отнюдь не повысился. Ни телефона, ни ванной комнаты у нас не было, просто лохань с горячей водой. Продукты стоили дорого, и мы ели самую примитивную пищу, экономя деньги на сигареты и вино. Но должна признаться, что там мы, трое, провели вместе великое множество счастливых вечерних часов. Мы извлекали из нашего положения все лучшее, что могли. Читали, слушали музыку, играли ее, и наши вкусы были самыми разнообразными. Я питала тайную страсть к историям о приключениях полярников, но любила и детективы, особенно Агату Кристи. А Виктор терпеть их не мог и говорил, что финал ему всегда понятен с третьей страницы. Он предпочитал Карела Чапека, Алоиса Ирасека и других чешских классиков. Нашим общим кумиром был Томас Манн, с таким искусством писавший о мире, в котором мы жили. Я читала всё по-немецки, но существуют замечательные чешские переводы, которые мы с Виктором открыли позже и которые позволили по-новому посмотреть на знакомые книги. Нам казалось, что мы оба прекрасно знали книгу, а потом я читала ее Виктору вслух, и она оказывалась совсем иной.

Что касается музыки, мы совсем не слушали никакой эстрадной, хотя я и утверждала, что по крайней мере у кантри есть своя история. А Виктору нравился Богуслав Мартину, но играл он в основном Стравинского. Профессор гимназии однажды спросил у Виктора, под какую музыку он расслабляется, и услышал это имя – Стравинский.

Профессор не поверил:

– Да ладно вам, ничего популярного?

Виктор улыбнулся:

– Вы играете в шахматы?

– Да, – ответил профессор.

– Тогда зачем играть в домино?

Соседнюю квартиру занимал мужчина, которого мы едва ли вообще когда-нибудь видели, но про которого подозревали, что он служит в тайной полиции. Мы понимали, что за нами установлен надзор, что нас подслушивают. Все, что мы делали, тщательно фиксировалось. Каждые полгода я получала отзывы о нашей работе, с профессиональной и политической точек зрения. У меня всегда были хорошие профессиональные отзывы и чрезвычайно скверные политические. Слишком опасная ситуация, и, чтобы показать себя хоть немного заинтересованной в общественной жизни, я добровольно стала собирать профсоюзные взносы. Этим ограничивался размах моей общественной деятельности.

Еще хуже дела обстояли у Виктора, находившегося под подозрением из-за своих политических предпочтений – его еще и осуждали за то, что он женился на мне. Он писал кое-что для радио, но единственная постоянная работа, которую он смог получить по окончании Академии, – чтение партитуры студентов-композиторов и обучение их дирижерскому искусству. По распоряжению властей каждый университет, каждое высшее учебное заведение должно было иметь определенный процент учащихся из рабочего класса, и большинство таких студентов трудились в мастерских и не имели никакого школьного образования. Чиновники посылали инспекторов в мастерские, те выбирали кого-то, кто, допустим, играл на гитаре или аккордеоне, отправляли на экзамены, после чего их обучали композиции и дирижерскому искусству.

Виктора обязали учить этих парней и девушек, как читать ноты. Его это, конечно, убивало, потому они не знали азов, не понимали, что такое музыкальный ключ. И они были очень бедны, часто из распавшихся семей или потерявшие в войну родителей. Виктор как человек добросовестный относился к работе серьезно. Он приходил домой и говорил:

– Что случится со всеми ними? Они никогда не смогут сочинять музыку или дирижировать, сколько бы усердия ни прилагали. Но если они не сумеют стоять перед оркестром и делать то, чего от них ожидают, жизнь превратится для них в сплошной ад.

Он ухитрялся все же давать им кое-какие задания, чтобы они хотя бы овладевали элементарной музыкальной грамотностью. Однако на следующем занятии выяснялось, что они не выполнили заданий и не знали ничего. Только один из его студентов подал какие-то надежды, и Виктор надеялся, что сумеет сделать из него музыканта, но парень не был прилежен и не готовил уроков. В раздражении Виктор спросил: «Ну почему же вы бездельничаете?» – и услышал, что у паренька не хватает времени. Все его ученики были назначены руководителями партийных молодежных организаций. Всю неделю они вкалывали в мастерских и еще посещали обязательные уроки марксизма-ленинизма и тратили силы на кабальную общественную деятельность.

– У кого вы занимаетесь композицией? – спросил его Виктор.

Узнав, что это его младший коллега, он порекомендовал:

– Попросите вашего профессора, чтобы он освободил вас от общественной нагрузки хоть на полгода, иначе вы не закончите курс.

К несчастью, профессор, пламенный коммунист, наябедничал главе факультета, что Виктор внушает студентам мысль отказаться от общественной деятельности. Это был конец. Совет, данный в силу обстоятельств, посчитали «актом предательства». Виктора прогнали из Академии и окончательно испортили ему политическую характеристику. С записью в ней о «предательстве» он не мог найти работы.

На протяжении следующих двух лет Виктор, имевший право сочинять музыку, но уже не имевший права преподавать, оставался безработным, и наш маленький доход сократился вдвое. Однако благодаря Виктору и матери я легко смирилась с бедностью – я знала, что есть вещи пострашнее. К тому же мы верили, что талантом и трудолюбием как-нибудь да одолеем невзгоды.

Через два года бывший ученик Виктора, ставший высокопоставленным членом партии и директором Пражского радио, нанял его. «Все еще грызете черствые корки?» – спросил этот человек и предложил должность редактора музыкальных программ для детей на Радио Чехословакии. Еще Виктору предстояло работать с детским хором. Бывший студент сказал ему: «Мне нужен кто-то, кто действительно разбирается в том, что делает».

Не о такой работе мечтал мой муж, однако с благодарностью согласился.

КОММУНИСТЫ никогда не оставляли усилий заполучить нас в партию, и друзья говорили нам, что мы сильно облегчим себе жизнь, если вступим, но такой способ был не для нас. Мы не пытались подорвать устои режима, но у нас были принципы.

Я сказала партийным чиновникам, убеждавшим меня:

– Я индивидуалистка и не буду подчиняться чужим правилам и приказам.

Тогда они попытались заставить наших друзей повлиять на нас, и те обещали мне:

– С твоим прошлым ты станешь важным лицом и всегда сможешь нам помочь.

Я смеялась и отвечала:

– Представьте себе меня на демонстрации, распевающей «Да здравствует Сталин»!

Они признавали, что это нелепость.

Немало евреев, вернувшихся из концлагерей, вступили в партию. Они видели в Советском Союзе дружественную силу. Англичане и французы предали нас во время войны, а русские, как утверждали они сами, освободили. Я знала многих, кто страстно верил в коммунизм до самой смерти, но от них нас отделял отказ от политической ангажированности, поэтому мы уже не могли по-настоящему доверять друг другу.

Положение Виктора было еще более рискованным, чем мое. В какой-то момент начали выходить опасные статьи о его творчестве: в них авторы признавали, что он мастер своего дела, однако «подвергшийся слишком сильному влиянию западной музыки», и высказывали мнения, что было бы лучше, если бы он понял мышление трудящихся и проводил больше времени на фабриках и шахтах. Я очень боялась за него, от чего только усугублялись ночные кошмары, преследовавшие меня со времен лагеря. Я просыпалась с плачем, потому что привиделось: кто-то угрожает нам или глумится над нами. Виктор непрестанно проявлял заботу и терпение, сжимал меня в объятиях, пока мои слезы не высыхали.

В трех сочинениях, которые Виктор написал тогда, он, не без особого умысла, использовал мотивы чешского фольклора, надеясь, что таким образом избежит критики. Когда было создано третье из них, я сказала: «Хватит, Виктор. Не увязай в этом». Если бы он продолжил в том же духе, я бы разлюбила его музыку и наш брак бы распался. Мы испытывали огромное уважение друг к другу и знали, что можем быть откровенны друг с другом в обстановке лжи и секретности со всех сторон.

А партийцы все еще старались заманить его. Один министр предложил Виктору отличную работу и попытался подарить ему американские сигареты, но он не принял ни того ни другого. Его имя, имя «белого еврея», попало в черные списки во всех учреждениях. Ему предлагали право выезда за рубеж, если он вступит в партию. Но он отказался, как отказалась и я.

Такая цена свободы была слишком высока, и я уверена, что вступление в партию не облегчило бы нам жизнь, потому что из нас бы вышли плохие коммунисты и рано или поздно нас бы исключили. Раздраженная терзающей навязчивостью коммунистов, я сказала одному должностному лицу: «Товарищ, если я соглашусь, вы пожалеете об этом, потому что со мной у вас будут одни неприятности».